Первая месса

Первая месса

Что такое человек, что Ты столько ценишь его и обращаешь на него внимание Твое, посещаешь его каждое утро, каждое мгновение испытываешь его?

Иов 7.17-18

* * *

Вечеринка уже сходила на нет. Родители удалились первыми — хотя отец и мог перепить кого угодно, он за два дня сплошного торжества устал пьянствовать и хотел завтра сплавать с мужиками поохотиться. Поэтому произошло долгожданное — на кухне осталась одна молодежь.

Перед тем, как уйти, отец постоял, пошатываясь и держась за столешницу, и изрек распоследний тост — впрочем, такой же точно, как и первый, и второй, и все остальные: "Ну, сынок, за тебя! Вот кто прославит семейство Конрадов!" Впрочем, на этот раз последовало оригинальное добавление: "Ты, парень, высоко лететь собрался. Значит, главное-то что? Главное — это не сорваться!" Из уст отца — одного из самых богатых людей на острове, содержателя магазина, человека, у которого полдеревни ходит в должниках — похвала звучала серьезно. Как, впрочем, и предостережение.

Младший сын восторженно покивал. Он все сегодня делал восторженно, ведь сегодня был его день. Отец вышел, а он прижался разгоряченной щекой к пустой холодной бутылке. Брат жестом фокусника — алле-гоп! — извлек из-под стола новую бутылищу, опасно прозрачную (значит, водка, наливка-то кончилась), но на сей раз, кажется, последнюю.

Праздновали событие, даже более значительное, нежели чья-нибудь свадьба или удачное разрешение от родов. Более значительное — в силу своей редкости. Пожалуй, на острове Серая Луда, что непонятно каким образом держится посреди холодных вод Северного Моря, это случилось первый раз — по крайней мере, никто из жителей ничего подобного не помнил. Младший сын семейства Конрадов, Абель, уезжал на материк — учиться. Нет, с острова, конечно, часто уезжали "на берег" — и мало кто из молодежи возвращался, оседая в городах, находя работу повыгодней, чем бесконечная рыбная ловля, охота и возня в огородах. Хотя некоторые приезжали обратно — через много лет, как пьяница мэтр Роман, школьный учитель, или как электротехник со звучным именем Цезарь Балдуин, вернувшийся на остров после того, как его изгнала за дверь его городская жена. Некоторые уезжали, кое-кто навсегда, другие — на время. Но ни разу еще не случалось, чтобы тутошний уроженец выучивался на настоящего священника. В настоящей семинарии.

Старший брат, Адам, в желтоватом сорокаваттовом свете смотрел на лицо виновника торжества и в который раз дивился. Он дивился уже неделю подряд — как же так получилось, что из них двоих поразил весь остров именно младший, все детство и юность бывший его послушной тенью. Изрядно пьяного Адама распирало сильное чувство — нечто среднее между завистью и восхищением. Теперь ему казалось, что он всегда это знал, давно предвидел — в его маленьком, хилом, ни на что не годном братишке, из милости принимаемом в компанию, невнимательном рыбаке и никудышном охотнике, которого воротило от вида крови — в нем сокрыта некая золотая, неуправляемая и прекрасная сила. Нет, нет, без дураков — в самом деле, бывали моменты, когда Адаму так казалось... Например, когда пятнадцатилетний Абель потерялся чуть ли не на сутки, и вся семья помирала от страха, мать рыдала, а отец с мужиками прочесывал на моторке всю береговую линию, и только один старший брат догадался, куда идти. Церкви на Серой Луде не было — но имелась часовенка, серая, выцветшая до серебра под частыми дождями, зимой зараставшая снегом до самых окошек. Часовенка без алтаря, конечно, с амвоном на березовых ножках и покровами, нашитыми местными старушками из цветастых полотенец. Священник, приезжая пару раз в год, устанавливал там переносной алтарик — в основном на Рождество и на Пасху, а в остальное время туда разве что бабульки забегали, подмести, стряхнуть паутину из углов и заодно почитать молитвенное правило. Пока не завелся новый молельщик — обнаруженный старшим братом в тот несчастливый день на деревянном полу, согнувшийся маленьким холмиком в земном поклоне. Почти двадцать часов беспрерывной молитвы — хотя кто знает, сколько он там провел и почему не чувствовал голода, и давно ли заснул в неудобной позе, от которой затекли и с трудом разгибались ноги... Разбуженный братом Абель толком не понимал, где находится и давно ли сюда пришел; из руки его, затекшей и никак не хотевшей по первости разжимать пальцы, свешивались деревянные четки, подарок отца Киприана, приходского священника. Того самого, что жил на берегу в деревне Медвежий Лог и порой приезжал на остров служить мессу. Как раз в тот год Абель и получил эти четки в подарок. Впрочем, молитвенное оправдание парня — "Читал Розарий и забыл о времени" — не помешало отцу его как следует отстегать по заду — и за дело, мать едва со страху не спятила! Отец не меньше сотни километров намотал на моторке, разыскивая вдоль берега труп негодного отпрыска! Однако даже порол его отец с уважением, приговаривая едва ли не почтительно: "Тоже ведь святоша нашелся". И хотя многие смеялись над дикой историей, Адам в первый раз подумал — а что, если его никчемный брат, такой тощий, веснушчатый, бегающий даже медленнее Хелены, пригоден на что-то иное, большее? Что, если Абель — это его, Адама, пропуск... в Рай? Сам-то он в глубине души всегда знал, что останется собой, обычным парнем, хотя и лучшим из обычных, самым удачливым и сильным, и единственным, с кем соглашалась целоваться Хйлена, красивейшая девушка в округе. Но он все-таки — парень из рыбацкой деревни Серая Луда, что на одноименном острове, и таковым останется до смерти. Разве что превратится из парня — в зрелого дядьку, а потом постареет. А как измениться, во что превратиться способен его странный братец — Бог весть...

И вот — его день, день Абеля, он принят в семинарию, он уезжает — с ума сойти можно — через какие-то четыре дня, 30-го августа, он уплывает на материк, или, как говорят островные жители, "на берег". Сперва в город Североморск, а потом на поезде — в Норд-Антоненборг, центр департамента. Учиться. Будет жить в общежитии с другими будущими священниками, получать стипендию, сидеть в библиотеке. Приезжать летом на каникулы в такой же черной рубашке с воротничком-стоечкой, какую носит во внеслужебное время отец Киприан. И воротничок-стоечка, смешно торчащий из-за расхристанного ворота рыбацкой штормовки, все равно внушает уважение. Он станет важным, будет носить в сумке книги, какие Адаму и в руки-то не дадут, и разговаривать с местным священником почти на равных. Теперь ему восемнадцать, а исполнится и двадцать, и двадцать пять — сперва его рукоположат в диаконы, потом — в пресвитеры, и будут его называть — вот от чего голова-то кругом идет! — отец Абель, и просить благословения!

— Опупеть все-таки можно, — в тысячный раз сказал один из их сотрапезников, Петер — второй парень на деревне, лучший друг Адама и брат Хелены. — Ведь нам придется тебя звать "отец"!

Абель смотрел блестящими глазами куда-то мимо, в огненное жерло печки, которое кто-то приоткрыл, чтобы прикурить. Лицо его — все то же самое, носатенькое и худое — казалось почти красивым. Он улыбнулся и стал еще лучше, чувствуя, что все смотрят на него, но никому не отвечая взглядом.

— Вы, ребята, когда-нибудь придете ко мне исповедаться, — сказал он тихо, улыбаясь углами губ. И не будь он так счастлив, его слова могли бы прозвучать обидно. А так все рассмеялись, и Адам с Петером, и Хелена, и Карл, который раньше не называл атаманова брата иначе, чем "этот сопляк". И Карлова юная сестренка. И сам Абель. Если столько пить — практически двое суток подряд, с короткими перерывами — то все подряд кажется смешным. Но как можно пить меньше, если твой единственный брат уезжает на целый год через каких-то три дня?

Адам встал, сияя еще не ушедшим смехом.

— У меня тост!

Все сразу умолкли, воззрились на него. Хотя чего тут ожидать нового — очередное "за тебя". Но Адаму смутно не нравилось, что Хелена, со своими ямочками на щеках, с пьяным блеском в глазах, смотрит все время на его брата, и так смотрит, будто раньше его никогда не видела. Потому он и встал, привлекая к себе внимание — красивый, в самом деле красивый, высоченный, как Хальен Завоеватель, или еще какой вайкингский вождь... Какие уж тут вайкинги — все они тут были карелы, ну, может, с малой примесью тевтонской крови, да какая еще намешалась за века Империи, а потом за десятилетия Республики; но все-таки широкое лицо Адама, блестящие светлые волосы, вся его охотничья и пиратская стать вполне сошла бы за норманнскую. Недаром его и звали "атаманом" с малых лет, даже когда не играли в пиратов.

— Брат!

— А? — глупо отозвался тот, тоже глядя на Хелену. Хелена, Хелена. Не всем она нравилась, а вот Адаму — очень. Белая, как сметана, и немного пухлая, может быть, даже немного слишком пухлая — по крайней мере, так считали все девчонки, например, карлова сестра Лилия. Но Лилии, худой, как подросток, и угловатой, сама природа велела завидовать. Потому что когда Хелена, мягкая и плавная, с волнистыми светлыми волосами, не надевала под платье лифчик — об этом знали все, кто ее встречал, и тщетно старались смотреть ей в лицо, а не на грудь; а сама Лилия, кажется, в жизни не носила такой штуки, как лифчик, просто потому, что не нашлось на что его надевать. Хелена красила свои светлые, почти белые ресницы черной тушью — она единственная из девушек на острове так поступала, и Адам даже жалел, что она красится: ему нравилось, как есть. Совсем светлый облик, без единого черного пятнышка. Но Хелена хотела красить ресницы и брови, и всякий раз, когда старший Конрад отправлялся в город, он по просьбе сына привозил оттуда длинный патрончик с тушью. Адам ей все дарил, что она только просила. И вовсе не было ей причин сейчас смотреть на остроносого Абеля, а не на своего жениха.

— Брат, хочу попросить тебя кое о чем. Обещай, что сделаешь это для меня... И для нас всех.

— Конечно, сделаю, — быстро сказал Абель, любивший сейчас всех на свете. Он был удивительно счастлив сегодня — так же счастлив, как в тот день, когда объявляли результаты экзаменов, и выяснилось, что он поступил-таки в семинарию. Когда он сидел, обалдевший, сияющий, вцепившись в подлокотники кресла, чтобы не улететь под потолок от переполнявших его пузырьков счастья, собравшихся в шумящей, еще не верящей голове. А потом к нему подошел сам отец Давид, первым подошел и обнял его, и сказал — "Ну, слава Богу за все, сынок, я знал, что ты справишься". И Абель даже не смог ему ответить — так боялся расплескать в словах редчайшее трепетное чувство, что он настоящий человек, он на что-то годен, он нужен Господу. И у Господа для него есть особый, именно для Абеля уготованный путь... Единственный путь. Служение. "Я уже не называю вас рабами, ибо раб не знает, что делает Господин его... Но называю друзьями, потому что сказал вам, что слышал от Отца Моего" Ин.15.15. Это знаете что такое? Это соучастие в искуплении, каждого — на своем месте, кому быть мужьями и отцами, охотниками и рыбаками, и смотрителями маяков, а кому — священниками. Абель, друг Бога, вот как звучит его титул в свете евангельских событий. И сейчас Абель был готов сделать для брата что угодно, чтобы послужить ему. Все, что тот попросит.

Адам едва не попросил его не смотреть больше в сторону Хелены. Но вовремя опомнился. Что за чушь, нужна этому святоше адамова девушка. Точно так же он мог бы уставиться на Петера или Карла, или вообще на неплотно прикрытую заслонку печи. Он, будущий священник, улыбался всем и ни для кого в отдельности, ведь священники никогда не женятся, а кроме того, Абель скоро уезжает.

— Аб, когда примешь сан — ты знаешь что? Свою первую мессу служи у нас. У нас на острове, а не где-нибудь. Сделаешь?

— Я постараюсь. Обещаю, что... сделаю все возможное.

Да уж сделает, непременно сделает! Отучится в семинарии шесть лет, с отличием ее окончит, и станет диаконом, и будет сослужить где-нибудь в городской церкви, а то и в соборе, и сделается заправским городским жителем — при этом оставаясь благочестивым и добрым, так что все будут его любить... Он не возьмет в рот спиртного, разве что немного, по праздникам, чтобы не смущать друзей-мирян; и будет каждый день читать полный розарий, не пропуская ни единой тайны. А потом епископ рукоположит его во священники, и тогда он, новоиспеченный отец Абель, попросит — кротко попросит ради Христа, чтобы куда его ни определили на пастырское служение, но позволили бы ему отслужить свою первую мессу на родном острове. Это будет правильно. Так хорошо, для любой истории, даже для сказки. И...

— И знаете что, ребята? — радостно продолжил Абель. — Когда новый священник, ну, свежерукоположенный, первую мессу служит — это такое удивительное дело! Считается, что все интенции, в которых он будет служить, непременно сбываются. А потом он дает особое благословение. Возложением рук на голову, как... как епископ.

Вот так он теперь выражался, его брат — "интенции". Говорил важными священническими словечками. Нет бы по-простому — "намерение" там, или "пожелание". Адам словно увидел брата через много лет — как тот возлагает ему руки на голову, и руки у него теплые и слегка дрожащие в широких рукавах альбы, и Абель становится старшим, другим, совсем незнакомым. На миг Адаму стало жалко такого брата, как он есть — маленького дурака, у которого борода и не думала расти до восемнадцати лет, которого он всегда дразнил и всегда любил. И колотил иногда. А иногда — наоборот: однажды, к примеру, хорошенько врезал Петеру промеж глаз, когда он толкнул Абеля в полосу отлива на берегу, и тот полетел прямо в тинную кашицу со скользкого камня... Старший сказал тогда — "Не смей трогать моего брата". Абель поднялся на ноги, размазывая по щекам жидкую морскую грязь, и Адам запомнил, какое у него было лицо — изумленно-счастливое, как будто он не верил, что можно так сказать о нем. Заступиться перед всеми, назвать... да, назвать своим братом. Адам тогда даже отвернулся, не в силах вынести незаслуженную любовь его взгляда. Интересно, он сам-то до сих пор помнит, как Адам о нем сказал? И будет ли помнить, когда... вернется сюда служить свою первую мессу?

Адам хотел, чтобы брат помнил.

— Здорово, — сказал он вслух. — Я тогда такое загадаю! Ну, такую интенцию, что все просто обалдеют. Чтобы у нас с Хеленой было десять детей, и чтобы мы стали очень богатые, в город бы переселились... Или нет, переселяться на самом деле неохота. А вот десять детей — это да. Здоровенных парней.

Хелена засмеялась — но не кокетливо, а очень хорошо, потому что она разучивалась кокетничать, когда выпивала. Она любила, когда жених так говорил. Тогда ей верилось, что она однажды станет женой и матерью, взрослой умной женщиной, хозяйкой большого дома. Потому что глядя на раздолбая Адама, она иногда в этом сомневалась.

— Ты мне перед мессой записочку подай, — согласился брат. — Брак — дело Божье, за плодовитость в браке молиться вполне естественно. И вы все, ребята, тоже не забудьте — перед мессой подайте мне записочки с интенциями.

И такое смешное, важное слово было "интенции", и так казалось смешно, что они сидят и планируют еще несуществующую мессу, да что там — и детей в еще несуществующем браке, что Абель стал смеяться, а за ним и старший брат, и Хелена, и все друзья — уже забыв, о чем они смеются, хохоча, хлопая друг друга по плечам от возникшего между ними чувства небывалого, теплого единения. Как будто они дружили всю жизнь, или наоборот — только что познакомились и не знали друг от друга никакого зла и печали.

Допили последнюю водку. Петер подмигнул и вытащил запрятанную до времени поясную плоскую фляжку. Разлил темно-желтую жидкость, все покорно понюхали — оказалось, виски. Виски! С ума сойти! После расспросов, где он раздобыл такую красоту и как смел так долго ей не делиться, все снова выпили. На сей раз — за детей. Будущих детей, которые непременно родятся у тех, кто собирается пожениться. И вообще за любовь, добавил поспешно Карл, детей никогда не любивший. Он всегда был не особо основателен — совсем как береговой парень, не то что островные, думающие категориями типа "крепкое хозяйство" уже с десяти лет. Все равно выпили. Какое-то время посидели с пустыми стаканами, слушая в сотый раз рассказ Абеля о том, как отец Давид за плечо привел его к ректору и сказал: "Ну и что же, что шесть классов школы. Сами понимаете — парень из глубинки. Но вот увидите, он поступит! Потому что призвание есть призвание!" И Абель его не подвел — он все время вспоминал слова отца Давида, ну те, о призвании, когда шел на очередной экзамен, и сдал все не хуже других, хотя с такими документами об образовании, как у него, не на что было рассчитывать. И как же он обрадовался, когда услышал свою фамилию в списке поступивших — хотя по правде говоря, приняли всех, кто вместе с ним приехал поступать, потому что главное — это призвание, призвание... Так сам отец Давид сказал. Бога ради, не подумайте, ребята, что я теперь возгордился, а если даже и да — то простите меня, я плохой, скверный человек, недостойный не то что священства — слова доброго, и я сам не знаю, отчего же это Господь решил меня призвать. Наверное, Он так просто захотел. "Господь взошел на гору и позвал с Собой тех, кого захотел" — вот оно, и все призвание! Ну вот снова это слово, простите меня, я так что-то счастлив, что совсем напился. Это я последний раз в жизни так напиваюсь, священники не должны пьянствовать, и семинаристы тоже, но я так рад вам всем сегодня.

И, уронив голову на руки, Абель какое-то время так лежал и старался не заплакать от своего пьяного дурацкого счастья. Он слушал, как Адам горячо рассказывает Петеру, как он вплавь добрался до птичьего островка на спор с береговым слабаком, грузчиком Даном — а Петер в то же время столь же горячо делится с ним историей, как он в прошлом августе ходил с отцом на охоту и нарвался на лосиху с лосенком.

— И вот, представляешь, чую — ногу свело!

— Ну да, и тут из лесу вываливается мамаша этого ревуна...

— Я руками-то гребу и думаю — ну все, пропал, и тут, слава Тебе Господи, ноги начинают по дну скрести...

— А папаша мне говорит: давай, матушку твою растак, чего встал, лезь на дерево и сверху пали ей в рыло! В рыло, чтобы шкуру не попортить...

Абель слушал своих шумных друзей, сопел и думал — Господи, Господи, я Тебя так люблю, извини, что я пьяный, пусть я не буду сегодня позорно реветь у всех на глазах. И не заревел.

Только тогда обнаружили, что случилось нечто давно ожидаемое: выпивка кончилась.

Ожидать этого, конечно, ожидали, а когда случилось — оказались не готовы. Еще бы. Ведь так хорошо сидели! Любили друг друга, как никогда. Особенно это касалось Абеля, который едва ли не впервые оказался полностью принятым в компанию. Да и Адаму тоже стало огорчительно: он не привык к такому трогательному единению. Брат в кои-то веки сделался своим для всех, не только для него; его не нужно было защищать, все время следить исподволь — не собирается ли его обидеть кто-нибудь из парней. Появилась наконец степень доверительности, которая приходит только после определенного количества совместно выпитого по радостному поводу. Говорили о важном. И тут, получается, все, пора расходиться? Потому что если застолье опускается на уровень чая, значит, долго ему не продлиться. Абель так и не спел ни одного псалма — хотя обещал. И самому Адаму не удалось попеть, а хотелось — не псалмы, конечно, а обычные застольные песенки, "в море ледяно-ом, эх, замерзал рыбак", и все такое прочее, чтобы ребята подхватили, и Хелена привалилась плечиком к его плечу...

И самое обидное было — прерывать необычайно приятное ощущение связи с братом.

Конечно, еще немного посидели, Адам сделал попытку пробраться в погреб и что-нибудь новое оттуда выкрасть. Но стоило ему открыть дверь из кухни, послышался сонный голос матушки: "Ребятки, вы уже спать?" Оставалось только закрыть дверь снаружи и грустно развести руками в ответ на немой вопрос общества. Хелена зевнула, прикрывая рот ладошкой. Лилия предложила вскипятить на примусе чаю. Ее брат Карл осмеял девчонку и позвал лучше пойти домой, а то завтра отец погонит на берег зверье стрелять, надо бы выспаться. Петер ничего не говорил, ковырял пальцем клеенку и ждал, что предложит атаман. Если что-нибудь веселое — поучаствовать, а если ерунду — лечь спать. Причем прямо тут, положив голову на липкий кухонный стол. Им-то всем что, у них не уезжает брат почитай что навсегда.

И вдруг Адам вспомнил что-то очень важное: настолько важное, что он даже не сразу понял, что это. Зато вскочил — тело отреагировало прежде разума — подняв обе руки ладонями вперед, словно Адам сдавался, и все тут же обернулись, чтобы его слушать.

Абель пьет с ними последний раз. Не то что бы Адам часто радовался, что у него есть брат — но сегодня был именно такой редкий случай, и этот случай наверняка последний. Абель обещал, что больше не будет напиваться "в дым", а значит, все "следующие разы", когда он сядет с ними за стол, это окажется уже не тот Абель. Нет — чопорный остроносый юноша в рубашке с воротником-стоечкой, и таким, как сегодня — мягким, пьяным, смеющимся и на удивление своим — он никогда не будет.

Адам хотел сказать что-то патетическое. Наверное, грустное. Но вместо этого на него накатила неуемная атаманская отвага, желание устроить что-нибудь интересное и героическое, чтобы потом долго вспоминалось. А главное — чтобы перестать чувствовать утекающее из рук время, их с братом время свободы, юности, когда все впереди, и пьют только за доброе будущее, ничего не зная о сделанных выборах и отрезанных путях возвращения.

— А поплыли на берег, — сказал Адам и сам удивился, как же такая смелая и веселая идея раньше не пришла в голову. И еще больше он удивился, не заметив огня энтузиазма в глазах друзей, "своих верных корсаров", которые всегда хотели делать то же, что и атаман.

— Темно, — сообщила Лилия, которую, в сущности, никто с собой не звал и ни о чем не спрашивал. Ее и на пьянку-то пригласили за компанию, чтобы было за столом больше одной девушки, и не только на Хелену смотрели мужские глаза.

Но ее, как ни странно, услышали. Петер закивал, видимо обрадовавшись, что не он первый ответил атаману "нет".

— И правда темно, Адам. Ветер опять же. Да зачем на берег-то? В деревню, что ли? Там лавка давно закрыта уже.

— Чума с ней, с деревней, — отмахнулся храбрый, пьяный и веселый Адам. Храбрость его всегда оказывалась заразительна. — В город! Часа три ходу — и мы на месте, а там кабаки открыты до самого утра. С музыкой! С салатиками вместо воблы! И с официантками в передничках. А утром можно и обратно. Погуляем как следует.

Петер с сомнением смотрел на лучшего друга, начиная колебаться. Карл что-то считал на пальцах, потом поглядел в окно, залепленное по трещине тремя слоями скотча — и совершеннейшая чернильная темнота за стеклом ему не понравилась. Хелена и Лилия переглядывались — женский здравый смысл пересилил в обеих хмельную жажду приключений, и две заядлые соперницы взглядами заключали против парней боевой союз.

Один Абель глядел чистыми, хотя и пьяноватыми глазами на роскошного брата — и было ясно, что он заведомо на все согласен. Последний раз гуляем. Последний.

— Ну что? Трусите? — Адам обвел свою неверную банду сощуренным взглядом. — Сосунки! Темноты испугались! Да я до города с закрытыми глазами доберусь! Сперва по прямой, на свет деревни, или в крайнем случае кормой к нашему маяку, а потом — вдоль берега до самой пристани. Ну, дольше минут на двадцать, и все дела. Кто со мной?

Петер издал неопределенное хмыканье. Конечно, продолжать пить — это здорово, читалось в сем коротком звуке, однако же через три часа в холодном темном море, в тряской моторке — у кого угодно пройдет жажда приключений. Сейчас конец августа, а в краю, где картошка начинает цвести в середине июля, где в сентябре по утрам нередок иней на траве — в таком неприятном краю, как североморский округ, в конце августа можно промерзнуть на ночном ветру до костей.

— Отец тебе голову оторвет, — быстро сказала Хелена. Она, как всегда в таких случаях, сделала лицо как у взрослой женщины — неприятно-озабоченное; и Адам увидел ее такой, какой она может стать — толстоватой, сварливой, не желающей и слышать о приключениях дурехой-женой. Обычной теткой, такой, как Адамова мать, как все Серолудские жены. И как всегда в таких случаях, ему захотелось отвернуться и какое-то время не видеть своей невесты.

Баба ты, баба и есть, подумал он — и в очередной раз почувствовал себя мужчиной, корсаром или охотником, в любом случае — воином, у которого в жилах горячая кровь. Хотя даже с самой горячей кровью в одиночку в город не поплывешь — весь смысл-то в том, чтобы попробовать веселой и опасной мужской дружбы. Когда небритые крепкие ребята, оскалившись на ветру и прикрывая друг друга круглыми щитами, бок о бок спрыгивают с корабля и оказываются в белом кипении настоящего боя. И хорошенько пускают кровь недо-людям, по глупости и подлости заступивших им путь.

— Кто со мной? — повторил он, глядя на брата. Абель встал, нетвердыми ногами запнувшись о стул.

— Конечно, поплыли, — сказал он, сияя. Пришел его день, его приключение с Адамом вдвоем, и он не собирался его никому уступать.

— Ребят, может, не надо? — тихо спросил доселе молчавший Карл. — Кабак — это здорово, конечно, но если вы спьяну ухнете килем вверх, мало веселого будет. Завтра днем все равно мужики на охоту поплывут, вот бы с ними и смотались бы до деревни. А пить на сегодня хватит уже. С пяти часов сидим.

Зря они спорили, зря. Чем больше Адаму возражали, тем больше его упрямый карельско-тевтонский мозг тянул его в противоположном направлении. Пять минут назад он сомневался, что в самом деле хочет плыть куда-то глубокой ночью и лихачествовать в незнакомых кабаках; сейчас был в этом совершенно уверен.

— Ну, тогда мы с братом поплывем. Эге, Аб? Мы-то с тобой не трусим, будущий святой отец?

— А то ж, будущий отец десяти сыновей! Это если не считать бастардов!

Оба загоготали, хлопая друг друга по плечам. На миг они сделались очень похожи выражениями лиц — сразу видно, что братья, притом что обычно по ним этого никак не угадать. Хелена кривилась, сдерживаясь — она хорошо знала жениха: стоило сейчас начать скандалить, и он отправится до самого города хоть вплавь. Да еще и обзовет ее бабой, а ее, девушку, гордую своей принадлежностью к женскому полу, такое слово всегда очень обижало.

Последовало всеобщее пожимание рук, сообщения, что отец голову оторвет обоим братьям по возвращении, глупые шутки насчет кабаков и прочие напутственные слова. Петер в глубине души был очень рад, что Адам нашел себе другую компанию для ночного рейда. Он знал, что в их с лучшим другом дуэте Адам, "атаман", несомненно главный, а значит, всегда сможет его уговорить на любую авантюру: примени тот побольше риторики, и болтаться бы Петеру на волнах в мокрой, со всех сторон продуваемой моторке, три часа туда, три часа обратно, ночь без сна, последние деньги — на ветер, а завтра — получать от отца оплеухи вдобавок к похмелью. К тому же Петер боялся, несмотря на водочную храбрость, согревавшую голову изнутри. Ночь все-таки. И ветер. И с детства вдолбленный в голову отцовский запрет — на пьяную голову к морю не подходи! Вспоминались истории про дядьку Роба, после свадебной попойки утонувшего в пяти метрах от берега, и про Леонида, молодого еще парня, пять лет назад ветреным днем уплывшего на заработки в город — а потом его синюю моторку "Заря", пустую и побитую о камни, осенние шторма выбросили на соседний островок. От Леонида ничего не осталось, даже чтобы похоронить. Его мать начала крепко пить с горя, и до сих пор "алкашихой бабкой Мартой" пугают детишек по вечерам. "Не ходи, мол, в темноте на улицу... Бабка Марта утащит..."

Но Петер был достаточно умен и суеверен (странное, но обычное для островных жителей сочетание), чтобы не напоминать подобных историй друзьям на дорогу.

Лилия — молодец девчонка, думает о благе ближнего — наполнила водой пластиковую бутылку. Никогда не пускайтесь в путь без пресной воды, жажда в дороге — плохой помощник. Адам достал из коробки из-под чая деньги — тридцать марок, все пропивать совершенно не обязательно, но на всякий случай стоит взять с собой. Абель, зажимая рот, чтобы не смеяться вслух, прокрался мимо родительской двери к вешалке, за одеждой. Приволок кроме прошенных штормовок два свитера и клятвенно уверял, что никого не разбудил, это вам не в погреб лазать.

В веселых хлопотах сборов Адам внимания не обратил на невесту, которая сидела, прижимаясь к теплому боку печки и поджав губы. Когда заметил — уже поздно было: Хелена пришла в крайнюю степень раздражения. Заметив взгляд ее сузившихся, холодных и злых глаз, Адам перепугался: он на самом деле любил ее и не хотел злить и огорчать. Особенно расставаться с ней таким образом. Горький вид Хелены, неотступно стоящий перед глазами, мог испортить самое интересное приключение от начала и до конца.

Он обошел стол, задев головою кухонную лампочку под тряпичным абажуром, так что круг желтого света заплясал вокруг них, как софиты в цирке. Адам наклонился и поцеловал девушку в поджатые губы, отчего те задрожали и разошлись, и Адам понял, что губы у нее соленые. Хелена ужасно боялась, даже до слез, и с удовольствием зарыдала бы, если бы думала, что это поможет.

— Ну, ну, маленькая, — пробормотал он, отводя глаза. Не хотелось, ох как не хотелось разбираться с женскими капризами — сейчас, в их с братом мужской и веселый день, может быть, последний из их совместных дней. С Хеленой можно помириться по приезде. Кроме того, она успеет поволноваться и будет рада видеть жениха в любом случае — "хоть какой, да живой", как говорила мама, укладывая в постель мертвецки пьяного, с заработков приехавшего отца.

— Адам... Не уезжай, — шепнула Хелена прямо ему в губы, тычась мягким носом ему в щеку. — Ну темно же. Опасно. Не надо.

Он притворился, что не расслышал.

— Привезу тебе тушь для ресничек. Ты какую любишь, я забыл? Столичную, в черной такой коробочке?

Ничего он не забыл, конечно, но хотел показать Хелене, что хоть в чем-то (в чем-то женском) ее мнение имеет значение. Столичную, покивала она послушно, не желая устраивать сцену со слезами при таком стечении народа. Вот если бы они с Адамом оставались вдвоем, получилось бы его удержать, уговорить, помешать наделать глупостей... А теперь он ни за что не согласится, хотя бы из-за этого хлюпика, своего братца, который уже возится у дверей, натягивая резиновые сапоги. Сапоги в лодку, ботинки с собой, так всегда делают. И снова — в который раз за последнюю неделю — Хелена захотела придушить, выкинуть за дверь маленького парня, который так прочно перевел на себя указатель Адамова внимания. Неужели она только сегодня его любила, хотела на него смотреть и с ним разговаривать? Хорошо, что он скоро уезжает, утешила она себя — немного осталось потерпеть.

Оба морестранника, одетые как подобает, хрюкая от смеха и толкаясь локтями, вывалились наконец за дверь. Как только родителей не разбудили? А ведь неплохо было бы, если бы проснулись родители, подумалась Хелене спасительная мысль. Тогда папаша Конрад, человек упрямый, переупрямит своих дурных сыновей и попросту все им запретит. Если слова не подействуют — съездит по разу по уху и успокоит искателей приключений. Но пойти и разбудить отца было действием настолько предательским, несовместимым с честью молодой компании, что девушка на него не решилась. Однако что-то — страх? Обида? — душило ее изнутри, да еще и дуреха Лилия смотрела особенным издевательским образом, и чтобы не заплакать при всех, Хелена вышла. Ощупью пробравшись по длинной темной прихожей, уставленной канистрами, спиннингами, старыми сапогами и прочим хламом, она вытолкнула свое хмельное неверное тело в дверь — и в лицо ей ударил североморский ветер, воняющий водорослями и благоухающий вереском, и особенно страшными показались бледные, мигающие в ветреном небе холодные звезды. Лето кончилось, это же осень, осень, подумала Хелена, запахивая кофту на груди — и позвала жениха, ненавидя себя за жалобный голос и не умея ничего с собой поделать.

* * *

Абель услышал, как она зовет — "Адам! Адам, это я! Ты где?" Ну что ж тут поделаешь. Он переглянулся с братом, уже взявшимся за створу калитки, и прочитал в его простом лице ту же досаду. Откуда они берутся на нашу голову, эти женщины? Адам постоял, держась за калитку, потом виновато выдохнул — мол, я сейчас — и затопал по направлению жалестного зова. Абель скрипнул зубами — негоже так злиться будущему священнику, ну да я имею право погрешить еще три последних дня — и пошел за ним, хотя его явно не звали.

Адам поднялся на крыльцо, где стояла, светясь в темноте белыми волосами, самая красивая девушка деревни. Младший брат присел на мешок с ботинками, не желая слышать, как брат ругается со своей дурехой — и, конечно же, вслушиваясь изо всех сил. Хелена говорила приглушенно, помня о его близком присутствии — может быть, даже различая его темную скорченную фигурку — но в ее голосе прорывались истерические нотки, слышимые не только Абелю — как бы не спящим родителям! Зачем же она так орет, тоскливо подумал он, кроша пальцами комочки сухой земли. Ведь отца разбудит! А может, она нарочно кричать взялась, чтобы отца разбудить? Это называется — не мытьем, так катаньем возьмем, лишь бы не пустить Адама побыть вдвоем с братом.

— А я тебя прошу! Ну, ради меня...

И следом — атаманово бормотание:

— Ну маленькая, все будет отлично...

Долгие годы приучал себя Абель любить девушку своего брата. Заставлял, можно сказать. Хелена дружила с Адамом уже лет десять, с Абелевых восьми — тогда она была самой красивой девочкой в компании, "невестой атамана" во всех пиратско-разбойничьих играх, а потом стала настоящей невестой, девушкой, с которой Адам целовался за лодочными сараями и важно приводил ее домой смотреть телевизор — один из трех на всю деревню, признак прочного семейного благосостояния. Абель много молился о том, чтобы полюбить ее, и иногда это случалось, так сказать, сезонно — когда Хелена из обстоятельства (девушка брата) превращалась для него в человека, и человека неплохого — заботливого, веселого, чем-то интересного. Сегодня подобное состояние достигло апогея — Абель, глядя на Хелену через стол, видел в ней свою будущую сестру, и сердце мучительно таяло в нем от желания показать ей эту неожиданную, совершенно настоящую любовь. А теперь...

— Адам! Когда я тебя в жизни о чем-нибудь просила?.. Я же буду волноваться...

"Ты его каждый день о чем-нибудь просишь, женщина, — сказал злой внутренний голос. — Оставь же его ненадолго в покое, а? Попробуй! Вдруг ему понравится!" Абель сжал губы, не выпуская этот самый голос наружу. В конце концов, это было не его дело, кроме того, будущие священники так себя не ведут. Они уважают образ Господень в людях, в том числе и в дурацкой Хелене, и снисходят к человеческим слабостям, потому что и сами несовершенны.

Злой внутренний голос, конечно же, проснулся — "ты-то думал, дружочек, что я сдох — а я только прилег отдохнуть, ты думал, что от меня отделался — а я тут как тут, и навсегда останусь с тобой, куда бы ты ни уехал, кем бы ты ни стал"... Абель опять злился на Хелену, мечтал, чтобы она куда-нибудь девалась — хотя бы на сегодня. Неужели один-единственный, последний день нельзя отойти в сторону и дать человеку побыть вместе с братом? Ведь он скоро уйдет, уступит ей место "самого близкого", и она сможет общаться с Адамом всю их совместную жизнь напролет, варить ему суп, целоваться с ним, рожать ему детей, которых он так хочет иметь не меньше десятка...

Наконец от крыльца отделилась темная фигура — слава Богу, мужская. Адам едва не споткнулся о брата, рассевшегося у него на пути — но удержался на ногах. Хлопнула дверь — это гордо и горько удалилась в дом на весь мир обиженная Хелена.

— Она обиделась? — осторожно спросил Абель, оставаясь в общем-то добрым и кротким парнем. Но братский ответ доставил ему, несмотря на это, огромное, хотя и греховное удовольствие.

— А, ну и чума с ней... пусть обижается сколько влезет. Не ее сегодня день. Мы с ней завтра разберемся.

— Нельзя все же так с девушками... наверное.

— С парнями тоже нельзя так, как она со мной, — резонно отозвался Адам, закидывая на плечо скверный, воняющий резиной и водкой мешок. — Задолбала вконец! Пошли-ка, пока отец не проснулся. Вот держи фонарь. И канистру держи — ты, кажется, из нас двоих трезвее.

Под тяжестью двадцатилитровой канистры с бензином Абель немедленно перегнулся пополам. Небольшая радость быть трезвее, если при этом приходится таскать такие тяжести! Но он послушно затопал вслед за братом, сопя и наливаясь краской, однако почти не отставая. Адам шел прогулочной походкой, едва ли не насвистывая; уже на берегу, близ лодочных сараев, он перепрыгивал с камня на камень с легкостью весенней птички — и этот человек называл себя слишком пьяным, чтобы нести бензин! Он ловко подбросил в воздух связку ключей, поймал ее в полете; Абель, как всегда, следил за его прыжками с преданной любовью. Заодно промокая рукавом вспотевший лоб.

Старый Конрад был из тех, кто всегда запирал свой лодочный сарай. Даже если бы сарай стоял пустым — он все равно бы на него навесил огромный замок. Щедрому — душа нараспашку — Адаму и Абелю "не от мира сего" такой подход казался напрасным, но оба они с детства знали, что с отцом спорить бесполезно. Можно сказать, выражаясь поэтически, это знание было записано на их собственных задницах.

Сейчас в сарае — здоровенном, как конюшня на ипподроме — жило три лодки. Отцовская маленькая, ладная и очень быстрая, для коротких поездок на охоту или в деревню. Отцовская большая — красивый желтый катерок с закрытой рубкой, с огромнейшим трюмом, куда умещалась целая гора товара. Это была "рабочая" лодка, к ней сыновьям запрещалось даже подходить без разрешения: на желтом катерке старый Конрад возил из города товары для магазина. Ближе к зиме ему приходилось делать не менее двух таких поездок в неделю, с ночевкой там же, в Североморске — предстояло запастись провиантом на всю деревню, чтобы к весне не оставалось ни одного дома без должников. Да, Конрад отпускал товары и в долг — конечно, тем, кому мог доверять: либо "до пенсии", привозимой государственным катером вместе с почтой и топливом для маяка, либо "до когда в городе наторгуем", то есть опять-таки до весны. Северная зима сковывала жителей острова, отрезая их от мира и ото всей привычной работы, кроме беспрерывной починки того, что сломалось в хозяйстве, да забоя скота к Рождеству, да долгих пьянок по вечерам. И выпивкой односельчан обеспечивал тот же самый запасливый торговец Конрад.

Нет, о том, чтобы взять желтый катерок, не могло идти и речи. Адам с сомнением смотрел на отцовскую моторку и на третью лодку — которую единственную из всех можно было назвать их с братом собственностью. Синее дюралюминиевое корыто с прикрученным к кормовой стенке мотором; конструкция такая старая, что даже руль не выведен вперед. От брызг и ветра защищает только мутное ветровое стекло. Весла — короткие обрубки, очевидно, предусмотренные "по плану", но никакой практической цели не служащие: да и на что может сгодиться полутораметровая трубка с лопастями шириной чуть больше ладони? Так, для красоты — "мол, все как у настоящего корабля". Паршивая лодка, конечно, зато испытанная. Братья еще мальчишками именно на ней постигали науку кораблевождения, она была знакомой, как старый боевой конь. Лет восемь назад она служила братьям их "пиратским судном" во всех игрищах, а теперь от ее славного прошлого только имя осталось — выведенное рукой Адама белой краской по синему облупившемуся боку: "Арабелла". Так звался знаменитый пиратский корабль в одной книжке, одолженной из небогатой библиотеки мэтра Романа.

— Ну что, возьмем наше корыто или отцовскую посудину? — спросил Адам у брата. Сам для себя он уже знал ответ, но желал стороннего подтверждения.

— Конечно, нашу, — с готовностью отозвался Абель. — Отец и так нас не похвалит за... наши приключения. А если мы еще и на его лодке удерем...

Несмотря на пьяную голову, чувство самосохранения у обоих братьев работало превосходно. И говорило, что с отцом лучше не связываться. Согласно кивнув друг другу, они побросали в "Арабеллу" вещи, Адам осторожно поставил запасную канистру. На самом деле бак был почти полон, но запас бензина никогда не повредит, как и запас пресной воды: два правила, которым приморские дети выучиваются раньше, чем таблице умножения.

Путешествие начиналось не слишком удачно: Абель, забираясь в лодку, больно рассадил колено о шпангоут — сказалось количество выпитого. Адам, который должен был отталкивать моторку от берега, слегка черпнул воды резиновым сапогом, оступившись от неожиданного братского вскрика. Он запрыгнул в лодку, бормоча под нос ругательные названия не меньше десятка болезней, которыми он предлагал переболеть злосчастной "Арабелле". Однако дальше все пошло удачней: моторка, вопреки своему обыкновению, завелась со второго раза (вообще-то она могла и с пятого, и с восьмого — славное прошлое корсаров знавало такие случаи). Но сейчас "Арабелла", очевидно, обиделась и решила показать себя с лучшей стороны.

Регулируя дроссельный клапан, Адам возился у кормы — и Абелю сама собой досталась роль впередсмотрящего. Вот еще одна особенность их старой лодчонки: в ней было трудно плавать в одиночку. Кто-то же должен находиться на носу и смотреть, куда они, собственно, плывут.

Мотор работал стабильно, бормоча и плюясь грязноватой пеной побережья. Пираты стронулись с места с воинственными воплями, и морской ветер ударил Абелю в лицо, делая его смелым и счастливым. Ему даже захотелось загорланить какую-нибудь песню — останавливала только близость деревни, деревни со спящим отцом, обладавшим весьма острым слухом и еще более острым интеллектом. А к тому времени, когда "Арабелла", бурча и кашляя мотором, выбралась наконец из залива, петь уже расхотелось.

Потому что в море оказалось холодно. Как только остров перестал загораживать их от ветра, ветер не замедлил обнаружиться — и был он острым, как осенний, а главное, дул точнехонько в борт моторке.

Заранее решили плыть до берега, на огни деревни, чтобы потом сменить курс и пойти вдоль побережья. А покуда те не покажутся, идти кормой к огню маяка. Красноватая звездочка послушно мигала позади, ориентироваться было легко — а вот все остальное... Волны — уже нешуточные волны, короткие и высокие — ударяли в борта, страшновато раскачивая синюю лодчонку. Абель таращился в темную воду, ничего не в силах разглядеть сквозь мутное стекло — и высунуться тоже не смея, потому что брызги немедленно залепляли лицо.

— Может, галсами? — крикнул он, оборачиваясь к брату, который возился с рулем, почти неразличимый в темноте. Слова Абеля мгновенно подхватил и унес в сторону резкий ветер (хорошо еще, что свитера надели!) — и ему пришлось вытянуться через всю лодку и пнуть брата в лодыжку, чтобы привлечь к себе внимание.

— А? — проревел Адам, оборачиваясь с оскаленными от напряжения зубами. Полоска зубов и белки глаз на миг сверкнули, отражая бледный взгляд луны в прорыв облаков — после чего небо снова сомкнулось, оставляя их в морской колеблющейся темноте.

— Мы так кильнемся!

— А?!

— Может, галсами? Киль-нем-ся!!! Гал-са-ми пойдем!!

— Сам знаю! — и от резкого поворота руля Абель едва не покатился с ног. Последняя серия боковых брызг разбилась о стекло перед его лицом, как вовремя встреченная блоком пощечина.

На время стало легче. Теперь волны били моторку в корму, так сказать, пинками под зад придавая ей скорости. Адам шумно выдохнул, опускаясь на скамью. Абель нашарил фонарь и попробовал светить вперед, во избежание столкновения с каким-нибудь подлым рифом — но свет отражался в стекле, только ухудшая видимость.

Вдохновленные успехом — лодку больше не раскачивало, как упавший в поток старый башмак — они несколько раз меняли направление, как им казалось, под одним и тем же углом. Пока наконец не осознали, что плывут уже достаточно долго для того, чтобы увидеть впереди огни деревни — хотя бы вдалеке. Хуже того — пропал и красный огонь маяка. И далеко не сразу, а только покрутившись вокруг своей оси, братья окончательно поняли, в чем дело: ветер стих, и на смену ему пришел туман. Причем не простой вечерний туман, создающий романтическое настроение у парочек в лодках — нет, североморский плотный белый полог, дым водяного пожарища, забивающийся в нос и в рот, толстыми струями наплывающий сразу со всех сторон.

Адам заглушил мотор, и лодка зависла над морской бездной в полной тишине. Белесые полосы тумана немедленно окружили неподвижную лодку, как будто давно уже гнались за ней — и только сейчас сумели опутать своей сетью.

— Эге ж, — задумчиво сказал рулевой, смахивая с лица брызги. — И где ж это мы?

— Темно, — грустно сообщил вежливый Абель, забывая на миг про свою вежливость, приличествующую будущим священникам. — Темно, как в заднице.

Старший брат хмыкнул, удерживая при себе комментарий, что Абелю-то уж должно быть все досконально известно о подобном местонахождении. Шикнул на него, как будто Абелева болтовня могла помешать осязанию — и поднял вверх наслюнявленный палец, чтобы определить направление ветра.

Радуясь собственной догадливости — как еще и ориентироваться в тумане, как не по направлению ветра и волн — перегнулся через борт, ткнул фонарем в направлении почти неподвижной воды. Бежали легкие волны, бежали — длинные и плоские, покачивавшие моторку нежно, как колыбель.

— Значит, бортом к волне. Она била нам в левый борт. Разворачиваю!

На этот раз мотор завелся как подобает — с четвертого раза, и утлое суденышко, фырча и плюясь, покатило — наконец-то в правильном, вполне определенном направлении. И безо всяких галсов! Разрезая туповатым носом пласты тумана, как нож, которым пытаются резать кисель. Кисельный туман смыкался за кормой, пропуская лодку все глубже и глубже в себя.

Через некоторое время — наверное, часа через два, когда замерзшие пальцы Адама уже отказывались плотно смыкаться на руле — старший брат испытал первое сильное подозрение.

А что, если ветер поменял направление за время их бешеной скачки "галсами"? Могло так случиться? Если подходить к вопросу теоретически — конечно же, могло... Но практически — совершенно исключено.

Вернулся ветер, слегка проредив туманный кисель. По-хорошему, утешал себя Адам, если ветру и меняться — так разве что на морской, по направлению к берегу. И если так, то надобно... Надобно...

Остатки хмеля все еще дурманили голову, мешая думать по-настоящему. Адам перегнулся через борт, зачерпнул немного воды и плеснул себе в лицо. От ледяной влаги немедленно заломило пальцы. Отгонять мысль, что они толком не знают, куда плыть, помешал еще напряженный вопрос Абеля, внезапно обернувшегося с фонарем в руке — желтоватый луч чиркнул Адаму по глазам, заставив его заслониться ладонью.

— В глаза светишь! Убери, балда!

— Адам! А мы... ты... уверен в направлении?

— Вперед смотри! — огрызнулся тот с такой преувеличенной яростью, что Абель и без прямого ответа получил ответ. Из всего его лица фонарь высвечивал только испуганный острый нос. Треугольная тень от носа походила на клюв. Юноша отвернулся, зная, каким злым и резким делается его старший брат, когда что-то идет не так, как надо. Он напряженно вглядывался вдаль, отгороженную от него забрызганным стеклом — но не успел ничего разглядеть раньше, чем моторка встала на дыбы, заржав, как норовистая лошадь. Абель глупо взмахнул руками, в последний момент увидел что-то черное, чернее морской ночи за молочной мазней тумана — и "Арабелла" на всем скаку оседлала длинный риф, наверное, конец какого-то мыса. Чудом не перевернувшись, она с жутким скрежетом прокатилась несколько метров вперед под дружный вопль хозяев (причем Абель, от неожиданности макнувший руку с фонарем в воду, орал "Земля! Земля!" — и этот счастливый вопль мореходов всех времен в его устах звучал не слишком-то весело. Сказать по правде, это был крик ужаса.) Адам, придавленный своим братом, вцепился в него, силясь не то скинуть его с себя, не то защититься им непонятно от чего — впрочем, теперь уже понятно: от камней, несшихся на них с огромной скоростью, несшихся вокруг, и внизу, и впереди, и...

Фонарь, короткой вспышкой осветив воду изнутри, с хлопком погас — но изо всех произошедших бедствий это было наименьшее. Морской конь наконец остановился, налетев на барьер не по силам; орущего Абеля швырнуло вперед, он ударился лбом о ветровое стекло и чудом не пробил его, в глазах вспыхнули ослепительные оранжевые звезды. И теперь уже Адам оказался наверху — такой же вопящий, зажмуренный, на миг поверивший в собственную смерть.

Моторка еще пару секунд постояла прямо, вхолостую треща мотором, после чего с грохотом завалилась набок. Братья выпали из нее безобразным комом, все еще сжимая друг друга в объятиях, и тут же откатились в разные стороны, распавшись надвое, как разрубленный пополам червяк.

Абель припал к земле, как вернувшийся из полета космонавт, уткнувшись в нее мокрым несчастным лицом. Дикое измождение последних часов охватило его так крепко, что он едва не отключился в первый же момент — только оттого, что под ним оказалась суша, крепкая, неподвижная суша, и неважно, что длинные волны с урчанием лизали его ноги, захлестывая в сапоги. Как будто голодный зверь — море — не хотел так просто отказываться от добычи.

Адам встал раньше брата — сначала на колени, потирая ушибленные части тела и выплевывая вместе с соленой водой: "Вот ч-чума... Вот ч-черт... Ох, тудыть твою мать..."

Первым делом, поднявшись, он сунулся к моторке. Суша под ногами была уже несомненна, в удостоверении не нуждаясь, а вот здоровье лодки находилось под сомнением. Адам обежал ее кругом — скорее обполз, конечно, потому что мировая усталость сказалась и на нем; проклятый фонарь по-прежнему отказывался светить, но в белом свечении набегающего от моря тумана ясно виднелась квадратная дыра — да нет, две дыры, Боже мой, три... Дюралюминиевая листовая обшивка порвалась о камни мыса — или что бы это ни было — порвалась полосами, как картон, по которому проскребли теркой. Жалкое тонкое дно синей лодчонки за какие-то полминуты превратилось в решето. Рыча от бессильного негодования, Адам пнул ногой жестяное корыто — величественный пиратский корабль "Арабелла", который таким ничтожным образом встретил свою судьбу. Вот уж теперь отец точно оторвет кому-то голову.

Хмель стремительно выветривался — вернее, те его остатки, что еще сохранились пузырьками тепла в бедном Адамской голове. По тихому бормотанию, исходившему от темной груды на камнях, он определил, что брат жив, а посему первостепенной заботой не является. Адам побежал по берегу — так быстро, как только мог в темноте, то и дело оскользаясь. Туман сгустился так, что не было видно ничего даже в паре метров впереди; но Адам надеялся обнаружить их местонахождение хотя бы эмпирическим путем. Ну что это может быть? Возможно, мыс Каменный Нос, который отгораживает Североморский залив от остального моря; это означает, что они с Абелем просвистели в тумане мимо города, и сделали еще лишних километров двадцать пять вдоль берега... Не смертельно, но очень неприятно, особенно если учесть, что обратно этот расстояние — по крайней мере до Североморска — придется проделать пешком, потому как моторочке определенно пришел конец... С таким дном она способна плыть только в одном направлении, а именно — вниз. Никогда никуда не плавайте ночью, в тумане, на пьяную голову! Истина была настолько проста, и винить, кроме самого себя, было настолько некого, что ярость Адама на идиотскую ситуацию подскочила еще на пару градусов.

Мокрые сапоги Адама чавкнули по тинистому дну. Он снова вошел в воду. С этой стороны берег кончался. Парень плюнул себе под ноги, в белую пенистую воду, курившуюся длинными струями тумана, и пошел дальше по самому краю, силясь в темноте что-нибудь разглядеть.

Так он шел, видя перед собой кромку воды и каменистый берег. Один раз из-под его ног взметнулось что-то белое, вопящее; он оступился и едва не упал, но удержался, махая руками и в процессе отходя от минутного ужаса. Это были крачки, обычные крачки, на колонию которых Адам наткнулся в темноте — после чего отважные птичьи воины еще преследовали его какое-то время, пикируя сверху и яростно вопя. Особенно храбрая крачка явственно пыталась достать нарушителя границ в голову клювом, и Адаму приходилось отмахиваться от нее рукой, едва не задевая ее маленькое тельце, похожее на покрытый перьями снарядец. Наконец крачка успокоилась, отогнав врага от своего дома достаточно далеко, и отстала, испустив победный резкий крик. В одном месте берег стал обрывистым, и Адаму пришлось подняться по камням, нависающим над водой — в тумане трудно разглядеть — наверное, метра на полтора. Потом обрыв сошел на нет. Потом... перед глазами всплыло большое, кривое пятно тьмы на фоне менее темных камней. Моторка.

Он обошел кругом. По берегу.

Остров. Похоже на то, что мы попали на остров.

Мы попали на гребаный остров. Который, может быть, и вовсе не возле берега, а даже совсем наоборот. Например, в открытом море. Как тебе такая идея, атаман?

Задохнувшись от осознания подобной неприятности, Адам побежал. Ему нужно было срочно поделиться откровением с кем-либо — то есть с братом, ведь кроме них, здесь, похоже, не обитало ни души. На то, чтобы обойти островок, понадобилось минут пять — притом, что Адам полз медленно и осторожно. Так что вряд ли это жалкое каменное нагромождение посреди туманной воды похоже на Серую Луду по наличию маяка, жилой деревни, начальной школы и местного кладбища. Особенно актуально последнее, не так ли?

Он увидел Абеля — фигурку, похожую на горгулью, выступавшую на фоне тумана — Абель до сих пор не сдвинулся с места, на которое он выпал из моторки. Только удосужился поджать под себя мокрые ноги и сесть. Адаму послышалось что-то вроде воплей крачки — кажется, Абель пищал что-то себе под нос. Неожиданно красивым голосом, и...

...И на некую мелодию. Адам прислушался. Ошибки быть не могло, а жаль, что не могло. Его никчемный братец, который вовсе не подогнул ноги — а встал, чума его дери, на колени — распевал себе под нос какой-то отвратительный псалом. Как ни в чем не бывало, как в церкви на праздничке.

— ...Он избавит тебя от сети ловца, от гибельной язвы,

Перьями Своими осенит тебя, и под крыльями Его будешь безопасен; щит и ограждение — истина Его...

Не убоишься ужасов в ночи, стрелы, летящей днем,

Язвы, ходящей во мраке, заразы, опустошающей в полдень Пс.90 (молитва во всяческих несчастьях) ...

Страх Адама немедленно обратился в бешенство. Как будто в голове вспыхнул ослепительный прожектор. Он даже не успел подумать, что именно хочет сделать, чтобы заткнуть своего неуместного, смертельно неуместного братца — а кулак его уже сам с налета с хрустом врезался тому в щеку.

— Заткнись, сволочь!

Абель упал на бок, не имея времени ничего понять, и из рта его хрипом испорченной пластинки соскочило следующее слово псалма. Он даже не успел откатиться — в следующий миг Адам уже сидел у него на груди, вцепившись ему руками в горло.

— Заткнись! Заткнись! Заткнись!

При каждом выкрике он приподнимал брата и ударял его головой о камни. Голова Абеля издавала тупой деревянный звук, руки судорожно цеплялись за Адамскую смертельную хватку — но толку-то: младший брат никогда не мог и мечтать совладать со старшим. Он что-то пытался сказать, брызгая слюной из беспомощно открытого рта — но ничего не получалось, кроме пылесосного сипения, да еще глаза Абеля... Широко раскрытые, выпученные даже, черные во тьме, умоляющие глаза...

Безумие отхлынуло так же внезапно, как и накатило. Адам отпустил его, несколько секунд глядел в эти просящие, испуганные, ничего не понимающие глаза — после чего рывком встал. Ему было противно.

Абель перекатился на живот, на четвереньках отбежал в сторону на несколько шагов. Уселся там, потирая ладонями шею и хрипло дыша. Он молчал — наверное, дыхание еще не восстановилось — и взглядывал на брата искоса, как на опасного зверя, от которого не знаешь, чего и ждать. Адам сжал руками голову. Ему сделалось смертельно стыдно. Холод моря, как и осознание, проникали под кожу постепенно — Господи Иисусе, да он только что едва не убил собственного брата!..

Адам громко выдохнул, поднялся на ноги — и уловил взглядом движение Абеля, который сделал попытку отодвинуться, убежать. Одним прыжком приблизившись к нему — опасливо вдавившему голову в плечи и выставив перед собой руки, ни на что не годные тощие руки — последним бастионом защиты — Адам обхватил его за плечи, неловко обнимая. Абель уперся ему руками в грудь, пытаясь отпихнуть — но безрезультатно: крепкие лапы атамана сдавили его так, что он весь хрустнул.

— Прости, пожалуйста, — выдохнул Адам в мокрый, отстраняющийся от его рта затылок. — Я... сам не знаю, с чего накинулся. Я... не хотел.

— Л-ладно, — пролепетал Абель, по-прежнему пытаясь отстраниться. Не доверял он брату, не доверял. Адам отпустил его, сам испытывая облегчение оттого, что не было необходимости больше его удерживать. И вообще к нему прикасаться.

— Штука в том, что я облазил эту хреновину... И знаешь, Абель, это остров.

Страшное сообщение, казалось, не произвело на брата должного эффекта. Он продолжал сидеть, безучастно потирая — правда, уже не шею, а отбитую первым же ударом скулу.

— Ты понимаешь? — с нажимом переспросил Адам. — Это остров! Как мы отсюда выбираться будем? Ты об этом подумал?!

Абель снова посмотрел на него с опаской, будто подозревая, что тот опять начнет драться. Адам яростно вскочил и взбежал на вершину островка — на какой-то большой, скользкий от влаги валун. Постарался осмотреться. Но вокруг был виден только туман, волнами не хуже морских омывающий их со всех сторон. И тьма, встававшая за туманом непроглядной пеленой.

Тогда Адам впервые почувствовал чистый, никакой злобой или досадой не отдающий страх.

Ладно, сказал он сам себе, сбегая вниз по камням. Завтра разберемся. Сегодня мы тут много не высмотрим — видимости никакой. С утра туман уйдет, и мы попробуем понять, где это мы оказались. И как отсюда легче всего выбираться.

Проблема, что отец рассердится из-за порчи лодки, внезапно оказалась очень маленькой. И даже потенциально насмешливые лица ребят, когда Адам вернется вместо славы — с позором, с разбитой моторкой вместо косметики для Хелены — вдруг сделались сущим пустяком. Вот она, истинная переоценка ценностей: на смену прежним пришли иные интересы. Заключающиеся в том, насколько далеко от берега — какого бы то ни было берега, уже не родного острова, обратите внимание, господа присяжные — братья Конрады потерпели крушение.

— Эй, Аб, — позвал Адам брата, неверной походкой приближаясь к нему. — Пошли-ка знаешь что? Ляжем спать сейчас же. Я уже на ходу отключаюсь.

Тот с готовностью поднялся, хотя шатало его, как мертвецки пьяного.

— Пошли. А утром... все станет ясно. Только...

— Что?..

— Только у меня ноги мокрые.

Адам едва не расхохотался. Вон она в чем, их основная проблема! В том, что наш мальчик промочил носочки! Он удержался от какого-нибудь излишне резкого обличения и сказал только:

— Честное слово, это сейчас не главная наша трудность.

И внутренне похвалил себя за сдержанность. В конце концов, он сегодня уже бил своего брата, и воспоминание о том, как это оказалось ужасно и стыдно, хотелось поскорее прибить по меньшей мере шестью часами крепкого сна. Не говоря уже о дикой усталости, напряжении и боли гудящих мышц и стонущего мозга. Адам скрыл от себя еще одну — может быть, даже основную — цель (Абель сказал бы — интенцию) поспешного отбоя: он надеялся, проснувшись, обнаружить, что все это было сном. Их дурацкое плавание, скребущая днищем по камням моторка, дыры в дюралюминии — как в рваном куске картона — а главное, остров. Может быть, назавтра это место... Это проклятущее местечко окажется не островом. Чем-нибудь еще. Ну хотя бы мысом.

Проковыляв к моторке, Адам во тьме вытащил из нее непромокаемый мешок с сухими кроссовками. Переобуться они себе могут позволить, несмотря на остальные ограничения! Еще разумная Адамская рука вытащила из негодной лодки бутылку с водой (спасибо доброй Лилии, хорошая девчонка, хоть и плоская, как доска. Надо будет с ней обращаться поласковей, когда они вернутся).

Абель уже нашел местечко, прикорнув где-то в нижней части островка, в ямке под прикрытием большого валуна. Старший брат с сомнением посмотрел на его ноги в мокрых сапогах, поджатые, как у зародыша в утробе — и бросил мешок с обувью под голову. Будет подушка.

После чего улегся рядом с братом, прижимаясь к нему животом и притискивая его к себе руками, как, бывало, приходилось ему спать на разложенном диване рядом с Хеленой. Брат был жесткий и влажный, он уже спал, только замычав жалобно сквозь сон — и Адам, закрыв глаза, тут же провалился в усталую тьму почти полного небытия.

* * *

Абель проснулся от безошибочно узнаваемой похмельной дурноты. Нельзя было вчера столько пить, конечно же, нельзя! Все тело будто бы набито ватой, местами болит, в голове тяжело пульсирует кровь, и желудок... Тоже не в лучшем виде. Кроме того, целые пласты прошедшей реальности выпали из головы, вместо них плескалась какая-то тошнотная муть. Абель даже не помнил, где он и как тут оказался. Вариантов два. Либо он дома, либо... не дома. Если дома, то хорошо, если нет — вариантов опять же два. Либо он у кого-то из ребят в гостях, либо... Где? В городе?

Нет, какой там город. В город же все-таки не поплыли. Абель помнил — приходила вчера такая идея, но ее отвергли за ненадобностью, и хорошо сделали, что отвергли.

Абель осторожно открыл один глаз, чтобы выяснить, где он находится — но не помогло. В лицо плеснули пятна света, такого резкого, что глаз снова пришлось зажмурить — от него моментально заболела вся голова. Нужно просыпаться осторожно, медленно... Постепенно, да, постепенно. Господи Иисусе, ну и нажрались же мы вчера, прости нас, Господи, больше постараюсь никогда...

В одном Абель был уверен — в город они не поплыли, нет. Потому что разум не хранил никаких отсветов ресторанных огней. Не было ухающей в углу "живой музыки", дергающихся пятен света, новой выпивки — это он не смог бы так просто забыть, а значит, до города дело не дошло.

Он приоткрыл глаза до состояния щелок, но они все равно заслезились от света. На губах и во рту ощущалась какая-то жесткая мерзость. Потянулся, желая почуять жизнь в затекших, будто чужих членах — и впервые осознал, что около него что-то есть, большое, живое и отдельное от него самого. Тело другого человека. Оно присутствовало не столько около, сколько вокруг, и одна часть этого живого — рука — сонно зашевелилась, елозя и шаря Абелю по груди, ища мягких выпуклостей там, где было совершенно плоско. Голос брата пробубнил — "Хелена?"

Абель дернулся всем телом, рывком сел, разлепляя слезящиеся глаза. Воспоминание пришло в один миг, обрушилось на него разом — и тяжесть его была так велика, что юноша согнулся вдвое, как от боли в животе. Рядом уже вспрянул Адам — такой же дикоглазый и всклокоченный, с разводами соли на лице и одежде, с черной каемкой на раскрытых губах. Абель посмотрел на своего брата. Тот, в свою очередь, посмотрел на Абеля. Две пары глаз — серая, как у вайкингов, и зелено-каряя — отразили взаимный ужас полного осознания. В самом деле случилось то, что случилось, они оказались на чаячьем островке посреди моря, где берег — неизвестно, моторка разбита, и такие вещи иногда происходят на самом деле. И тошнотная дурнота во всем теле — следствие не столько вчерашнего алкоголя (от которого, по-хорошему, еще вчера и следа не осталось), сколько краткого бессильного сна в мокрой штормовке, среди жестких холодных камней, после... после головокружительного крушения. И после драки, да, драки с родным братом. Мозг отказывался помнить и знать, но тело настойчиво подавало сигналы — такие явственные, что не придавать им значения было бы верхом слепоты. Особенно неприятно отзывались затылок и скула.

— Вот ч-черт, — сказал Адам, и младший брат не посмел его одернуть. Хотя вздрогнул, как всегда в таких случаях, боясь самого звучания имени нечистого.

Адам пошарил где-то сбоку и вытащил на свет пластиковую бутылку с водой. Присосался к ней обметанным ртом, и Абель смотрел, как уровень прозрачной жидкости в бутылке ползет сверху вниз, как столбик ртути в термометре. Он поймал себя на мысли о количестве воды — а что, если ее мало, что, если им нечего будет пить, что, если ему не достанется? Мысль была настолько страшна и одновременно неблагородна, что Абель судорожно втянул воздух с каким-то хлюпающим звуком — и Адам, понявший этот звук иначе (хотя тоже совершенно правильно), прервал поцелуй с бутылкой и сунул ее в руки брату. Сушняк есть сушняк. Человек в состоянии сушняка еще не в силах думать ни о чем, кроме собственной жажды.

— Что делать будем? — с напором спросил Адам, который обрел способность соображать, попив воды. Абель не ответил — он понимал, что спрашивает брат вовсе не его, а самого себя, и нужно дать ему время подумать. Потому что Адам был ловкий, умный и удачливый, он никогда не попадал в по-настоящему безвыходные ситуации, он и сейчас готов был через некоторое время выдать деятельное решение — в отличие от Абеля, который с удовольствием сейчас закрыл бы глаза и провалился обратно в неведение. Поэтому он похлопал ресницами, изображая полную покорность брату, старшему и решительному. О вчерашней драке он помнил смутно, но все, что помнилось, казалось таким страшным, что разум отказывался об этом думать. Однако Абель не мог просто смотреть на Адамские руки — широкие, мозолистые и грязные — притом не вспоминая, что эти самые руки могут сделать очень больно.

Адам вскочил, побежал к воде. Бег его скорее напоминал ковыляние, но какой уж есть. Абель сидел, подвернув под себя ноги; он дрожал от холода во влажноватой одежде и тревожно глядел, как тот мечется по острову. Обойдя крохотную луду по четырем сторонам, тщетно вглядываясь в туманную морскую даль, старший брат наконец вернулся и уже нормальным, атаманским голосом принялся излагать ситуацию.

Значит, так. Поблизости никаких островов не видать. Их луда — самый обычный чаячий камень, вернее — несколько валунов, засиженных птицами. На самой вершине — жалкая поросль мха, и — единственная добрая новость — пресная вода: дождевая лужица в глубокой трещине. Пресная вода — это хорошо: сколько бы нам ни пришлось ждать, когда нас хватятся и подберут, от жажды мы страдать не будем. А ждать придется, потому что ни малейших следов моторки на островке не обнаружено: что бы от нее ни осталось, все унесло или погребло в себе море.

И да, конечно — самое главное из обстоятельств на нынешний момент: туман слегка рассеялся, но серая дымка все так же висела сплошным пологом от однотонного неба до самой воды, и горизонта не было — где-то в мутном далеке вода, должно быть, превращалась в небо. Но ни о какой земле речь по-прежнему не шла. Так что местонахождение чаячьего островка, широта и долгота в водах Северного моря и количество километров до ближайшей суши оставались в прямом смысле слова покрыты туманом неизвестности.

Слушая сводку новостей, Абель растирал замерзшие руки. Он был молод и еще не умел верить в настоящую беду, но что-то в голосе брата задевало его и пугало так сильно, что сердце колотилось где-то в горле.

— Вряд ли нас занесло слишком далеко, — уверенно говорил Адам, а Абель смотрел на него перепуганными глазами, потому что видел: его брат боится. Его брат, атаман, который однажды на спор переплыл осенью залив и вернулся, держа во рту камешек с дальнего мыса, сувенир для Хелены — сейчас боялся чуть ли не до заикания. Почему, хотел спросить Абель, почему ты думаешь, что мы не слишком далеко? Ведь мы были пьяны, могли перепутать направление ветра и волн и не меньше трех часов, уже после обнаружения ошибки, на всем ходу нестись в открытое море! Но он не спросил, конечно. Пугать самого себя — дело дурное, а пугать старшего брата — еще хуже.

Он улыбнулся замерзшим ртом и сказал вместо того, что хотел сказать:

— Вот будет посмешище, если окажется, что мы сидим и трясемся в трех метрах от Острова!

Адаму не давали покоя длинные ноги. Он снова вскочил, забегал по островку. Бегать хорошо — мало того, что согреваешься, так еще и видимость деятельности создается, подумал Абель и потопал вслед за братом. С левой ногой было что-то не так — ушиб колено, то ли в драке, то ли раньше, когда их обоих било о берег волнами... В поперечнике жалкая луда оказалась в тринадцать шагов — Абелевских, конечно. Длиной немного больше. Да еще был у нее отрог, длинный, как сопля, в прилив полностью закрываемый волнами; обкатанный каменный "нос" в общем-то кварцевого островишки оказался черным, как свежеположенный асфальт, и в гладком базальте под ногами проглядывали красные ягодки гранатовых вкраплений. Абель в детстве очень любил такие камни — он мог часами выковыривать ножом крупинки гранатов из более мягкой породы, собирать их в кулачок. В своем детском мире он был рудознатцем, старателем, добытчиком золота и драгоценных камней — и то, что винно-красные неровные комочки никакой ювелирной ценности не имели, он не знал и знать не желал. Само слово "гранаты" работало за себя.

Но сейчас куда более ценным, чем гранатовая россыпь, оказались лепешки птичьего помета на черном камне. Адам остановился, что-то разглядывая, потом встал на колени.

— Вот бы крачиные яйца найти, — объяснил он покорно остановившемуся брату. — Только эти сволочи, кажется, уже вылупились, — закончил он, вытаскивая из выемки меж камней кусок желтоватой старой скорлупы. А может, это был остаток чаячьей трапезы.

На другой стороне островка братьев встретили вчерашние крачки. Они так же злобно кричали, но уже не бросались, пикируя с воздуха, а предпочли удалиться и наблюдать за незваными гостями с воды, качаясь на волнах, как белые бумажные кораблики. Только одна по-прежнему висела в воздухе, распушив свой ласточкоподобный хвост, и разевала в визге желтый клюв. Адам задумчиво просозерцал храбрую крачку, усмехнулся каким-то своим мыслям.

— Это знаешь что такое? — обратился он к Абелю, который втянул руки в рукава, спрятал голову в капюшончик, как черепаха, и походил на маленького старичка. — Это — наш золотой запас. Кладовая, погреб и холодильник, вместе взятые. Не будем их пугать, пойдем отсюда.

Они поднялись на вершину; Адам постоял, по-императорски расставив крепкие ноги и глядя в беспросветное серое небо — как будто с высокого валуна было больше шансов разглядеть солнце, чем снизу. Но солнца все равно не обнаружилось. Похожие на дым карельские облака волоклись, наползая друг на друга слоями серой марли, и наверху дул ветер — куда более сильный, чем на море. Адам зачем-то послюнил палец и попробовал направление ветра, хотя оно и так казалось несомненным. С той стороны, где остров был более крут, долетали до самого верха плевки пены.

Абель тем временем посмотрел водичку. Попробовал глоток — и сморщился. Да, дождевая влага оказалась пресной — но слегка солоноватой и тухловатой от множества кляксоподобных водорослей, зеленой грязью залепивших малый водоем изнутри. Но все-таки пить можно, пресная вода. Любой приморский мальчишка знает, что это такое и насколько это ценно.

Чем дальше, тем становилось страшнее. Я никогда больше не буду любить истории о необитаемых островах, подумал Абель с внутренним содроганием. Подумать только — когда-то мы в детстве в это играли! Сидели на валуне в отлив, отпивая по глотку из бутылки с водой, щипля хлеб по крошке на брата — и представляли, что мы, спасшиеся из кораблекрушения члены команды, делимся друг с другом последним, высматривая корабль в туманной дали... Гадость какая. Позвольте, дорогие дети, чего ж тут интересного? Скорее бы оно кончалось, Господи, обратился он с робкой молитвой в дымно-серое небо — и удивился всем телом до кончиков пальцев, когда не получил никакого ответа. Будь я один, мне стало бы очень страшно, сказал он себе, ища в сослагательном наклонении последнюю защиту. А так — всякое приключение когда-нибудь кончается, и надобно думать, какими словами мы будем рассказывать о нем родителям, сидя на кухне возле горячего чайника. Горячего, Бог ты мой...

Когда начало смеркаться, стало окончательно ясно, что солнца сегодня не будет. Разве что завтра. А сегодня надобно молиться, чтобы не было дождя.

Деятельный Адам нашел на длинном мысу несколько высеребренных водой, легких от старости балок плавня. Будь у братьев спички — можно бы развести костер и погреться. Но спичек не было, приходилось довольствоваться чем есть — а именно пластиковой бутылкой с остатками хорошей воды, двумя парами кроссовок и той одеждой, что была на молодых людях с самого начала. Свитера! Благослови Бог маму, которая их связала! А заодно и Абеля, который в последний момент перед отплытием прокрался к шкафу и откопал их на самом дне. Еще из инвентаря имелись электронные часы у Адама на руке — хорошие часы, "удароустойчивые и водостойкие", как гласила надпись на крышке. Они и впрямь пока хорошо себя проявляли, циферки послушно мигали на прямоугольном экране, сообщая, что время не стоит на месте. Адам попробовал подсветку — она тоже работала. Чтобы не подвергать часы излишним испытаниям — новым погружениям в воду, например — Адам снял их и спрятал в нагрудный карман. В их неуместной удачливости — словно предмет из другого мира — чувствовалась скрытая издевка, однако они же и давали надежду, некую связь с цивилизованной вселенной. Из стеклышка часов, сказал всезнающий Адам, можно сделать своего рода маячок — "отражалку" при наличии солнца. И посылать световые сигналы, которые даже с самолета могут увидеть. Будь стеклышко выгнутым — можно было бы, опять же при наличии солнца, разжечь с его помощью огонь; но оно оставалось до обидного плоским. Вообще-то я надеюсь, что до световых сигналов дело не дойдет, сообщил Адам, бодрясь и пиратски ухмыляясь. Когда Адам боялся, он становился крайне неприятным и злым, и сам знал об этом; вот и теперь, глядя на съежившегося в камнях младшего брата, он хотел его как-нибудь подбодрить — и одновременно на него наорать. Борясь с внутренним злом — раз уж попали в задницу, надо вести себя наилучшим образом! — Адам и рассказывал брату истории из книжки "юный физик" об отражалках и световых сигналах, а также о том, как им повезло с водостойкими часами. Другие бы уже давно остановились.

И нож, самое главное — не забудьте о ноже! В кармане штормовки у Адама обнаружился складной нож, хороший, с фиксатором лезвия и с глубоким долом. Охотничий ножик, оставшийся в кармане со времен последней поездки с отцом на материк. У Абеля в штормовке тоже кое-что лежало, но он не стал демонстрировать брату этого предмета: четки "розарий", дешевенькие и пластиковые, купленные за грош в Североморске, когда любимых деревянных четок не оказалось под рукой. Абель совершенно не помнил, когда положил их в карман и зачем — но находка его неожиданно обрадовала: это был своего рода привет от Господа, напоминание, что Он, как всегда, смотрит за происходящим. А значит, все под контролем, испытание не так уж страшно, как кажется изнутри. "Сзади и спереди Ты объемлешь меня, и полагаешь на мне руку Твою Пс.138.5" — вспомнил Абель, но, памятуя о вчерашнем опыте, вслух не сказал.

Из штормовок Адам соорудил подобие навеса на случай дождя. Жалкое приспособление — но все же лучше, чем ничего, и потом — нужно же было чем-то себя занять. Такое занятие, как стоять вытянувшись и пытаться разглядеть в тумане очертания земли, или сидеть, зажмурившись, и ожидать рокота моторки — подобное времяпровождение быстро надоедает. Адам долго мастерил навес, в какой-то момент даже начал насвистывать; потом неожиданно разломал всю свою конструкцию, накинул штормовку на плечи и переломил балку ударом ноги. Абель, который сидел неподалеку, погруженный в собственные мысли, подскочил от страшного треска — и увидел перекошенное лицо брата, сокрушающего собственное детище.

— Дерьмо, — коротко объяснил Адам свое поведение. И пнул деревяшку ногой, так что она отлетела на несколько метров. После чего отправился яростно точить нож о камень. Наличие ножа явственно успокаивало его; через четверть часа равномерного вжиканья стали о кварц Адам стал помышлять о практических вещах. Следующей его идеей стало устроить настил из ломаных балок, потому что даже одной ночи на голых камнях может быть достаточно для того, чтобы серьезно застудить почки.

Привычка разговаривать с самим собой во время работы всегда помогала Адаму; и теперь он бормотал себе под нос, укладывая куски дерева ровным рядком. Обрывки фраз доносились до Абеля, который не делал совершенно ничего — то есть ничего зримого: на самом деле последние несколько часов он тщетно пытался молиться. Его здорово пугало неумение сосредоточиться — раньше-то он проводил в молитве по полдня, едва отслеживая происходящее вокруг, и этой своей способностью почти гордился. А теперь... Он напоминал себе человека, пытающегося говорить сквозь кляп. Всё уходило в глухую пустоту, на том конце провода не слышалось даже дыхания абонента, не говоря уж о его голосе. И более всего пугала мысль — а что, если ему только казалось, что до сих пор было иначе?

— Не-ет, мы мочиться кровью не собираемся, нам наши почки дороги как память, — приговаривал Адам, пинком загоняя последний кусок дерева в расселину меж камней. Теперь все пространство, где они спали прошлой ночью, покрывал деревянный настил — штука несомненно полезная, куда лучше, чем неровные ледяные валуны. — Врешь, не возьмешь, мы ее, родимую, сейчас вон куда загоним — и поспим как на перине, а завтра, надеюсь, скажем милому острову "пока"! Спасибо этому дому, пойдем теперь к другому...

Абель так крепко сжал в кармане зернышко четок, что у него заломило пальцы. Неужели он снова оказывается ни на что не годен? Даже на это, на это... На единственное, что у него раньше получалось хорошо. На молитву.

Серые сумерки медленно переходили в синие. С наступлением темноты жажда деятельности прошла. Стало холодно, есть хотелось ужасно. О еде ни один из братьев не сказал еще ни слова — если не считать мрачного намека о "золотом запасе" колонии крачек, успокоенные голоса которых доносились от воды. Похоже, птицы начали привыкать к новым жильцам, и даже Абель, не желавший думать такими категориями, понимал, что это хорошо. Потому что в случае чего... не будет, конечно же, такого случая, но все же... в случае чего можно попробовать подобраться к крачке достаточно близко, сбить ее камнем и съесть. Отличный сюжет для робинзонады. Съесть крачку, чтобы дождаться, когда их начнут наконец искать и найдут. Сколько им потребуется времени? Ну, самое большое — сколько?

— Зависит от того, где мы, — отозвался Адам, и младший брат понял, что последнюю фразу произнес вслух. Холод и голод располагали к разговорам — а именно мешали уснуть. Братья лежали рядом на жестком деревянном настиле, все в той же позиции "сложенных чайных ложек", накрывшись обеими штормовками. Адам сказал — так будет теплее. Вода в бутылке еще оставалась хорошая, кипяченая — хотя плескалась уже на самом дне. Абель изо всех сил старался не дрожать — но свитер был влажноват, а если бы не это, да еще не сосущие позывы желудка, то и дело испускавшего недовольное бурчание, можно бы представить, что происходит интересная игра. В маленький остров и двух братьев на нем, мореходов, пытающихся согреть друг друга в ожидании помощи...

— Завтра они начнут нас искать. Сегодня еще, может, не хватятся, — вслух рассуждал Адам. — Подумают — мы в городе загуляли... А вот поутру точно поймут, что что-то не так.

— И подумают, что мы утонули, — пробормотал Абель, не желая этого говорить — но удержать страх в себе не удавалось. — А если еще моторка где-нибудь обнаружится, тогда... Все точно решат, что нам конец.

Лучше уж не пытаться мыслить логически. Потому что как представишь себе подобный исход — мать, рыдающую над разбитой лодкой, друзей, истерически рассказывающих, как оба брата страшно напились и поплыли ночью в открытое море... Отца, который на них орет — как смели отпустить, как могли не задержать... И никого, кто мог бы предположить, что они живы и трясутся от холода на жалкой лудочке посреди моря!

— Будут нас искать, конечно, будут, — уверенно сказал Адам.

— Вдоль берега? Мы же сказали, что вдоль берега до города пойдем!

— Отец небось не идиот. И не первый год по морю ходит. Он понимает, что направление волн может измениться, что... В общем, что угодно может произойти. Да и не одни наши по Северному плавают! Вон катеришка "Вейн" скоро топливо для маяка повезет, он ведь как часы ходит — в первых числах месяца, и траулеры разные рыболовные болтаются туда-сюда...

— Они все из Североморска ходят, — тоскливо сказал Абель, озвучивая их общий страх: а что, если они находятся не между городом и островом, что, если они вовсе с другой стороны Серой Луды? Они ведь столько раз могли поменять направление, в этом проклятом тумане...

— Хватит пороть собачий бред, — злобно отозвался Адам, и брат его не осудил. Он так хотел быть переубеждаемым, что готов был выдержать его злобу. Кричи сколько угодно, только убеди меня, что я не прав, что все хорошо. Или по крайней мере терпимо.

Адам не остался в долгу.

— Во-первых, это страшная чушь. Во-вторых, даже если так — траулеры заплывают за наш гребаный остров почитай что каждый раз, и даже в таком отвратительном случае у нас есть все шансы отсюда выбраться через...

— Через...?

— Через сколько-нибудь. И вообще, на твоем месте я бы заткнулся! — Адам неожиданно нашел точку приложения злобы и страха, и точка эта была так очевидна, что вызвала в животе спазм звериного восторга. Так, наверное, радовались пираты, найдя, кого из своих вздернуть на рее за проваленный абордаж.

— Уж на твоем-то месте я бы заткнул дерьмовую пасть, вместо того, чтобы каркать о всякой дряни! Не помнишь ли, случайно, дорогой братик, кто такой умный и замечательный предложил нам развернуться на девяносто градусов? Помнится, чей-то голосок сказал в темноте — "галсами пойдем, галсами" — ты не знаешь, кто бы это мог быть?

Адам уже сидел, глядя брату в лицо узкими ненавидящими глазами. Картина прошедшей ночи стояла перед внутренним взором, и теперь казалось, что не послушай он тогда дурного совета — ничего бы не случилось, ничего...

Абель тоже поднялся, не на шутку испугавшись братского тона — а главное, собственной возможной вины. Ему казалось, что оба они много раз предлагали менять направление, в памяти не всплывало никаких определенных "галсов" — но они наверняка были, вполне могли быть.

— По крайней мере, не я предложил эту поездку, — тихо сказал он, найдя спасительную лазейку. Тут уж сомнений быть не могло: плыть в город придумал именно Адам. Он еще, помнится, встал, поднял обе руки и первым произнес: "Поплыли на берег". И по его сдавленному вдоху Абель понял, что тот тоже не сможет этого отрицать.

— Ты еще меня во всем винишь, сопля? — у Адама непроизвольно сжались кулаки. Младший брат этого не видел — но почувствовал, что что-то изменилось, и инстинктивно отшатнулся.

— Да я в жизни бы не поплыл никуда, если бы ты не стал меня подначивать! Если бы твоя глупая рожа не засияла, как медный таз, стоило мне только заикнуться насчет второй серии выпивки!

— Постыдился бы! Сделал дрянь — так имей совесть признаться!

Рука Адама дернулась вверх, Абель зажмурился, кишки его скрутились в тугой узел.

— Ну, бей, — выговорил он, не пытаясь уклониться и уже предвидя, как атаманский кулак ввинчивается ему в лицо. — Давай, бей, если так хочешь. Может, тебе станет легче. Может, после этого ты даже окажешься дома.

Адам посопел несколько минут, злоба медленно отливала от головы, сменяясь стыдом. Он протянул руку и шлепнул брата по плечу — примирительно шлепнул, но тот вздрогнул, в первый миг приняв это за удар.

— Эй... Ладно. Не злись.

— Я не злюсь, — моментально оттаял тот и даже потянулся пожать Адаму руку, не то похлопать по спине. Тот дружеского жеста не заметил, продолжая в темноте:

— Оба мы хороши. Напортачили на пьяную голову. Но теперь дело уже не в том, кто виноват, а... в другом. Надо поступать наилучшим образом, дотянуть до помощи — а сначала дождаться солнышка и понять, куда нас все-таки занесло. И еще...

Абель по наитию, помогающему читать чувства по-настоящему близких людей, уже понял, что речь пойдет о еде. Рот заполнился слюной, пришлось сглатывать. Странное дело: иногда Абель по собственному почину не ел целыми сутками, проверяя свою устойчивость к долгому посту или в подражание святым — и ничего, не жаловался. Даже не особенно замечал голода — после дня голодания оставалось только легкое жжение в области желудка, неприятное, но вполне терпимое. А сейчас, всего-то на первый (ну, первый с половиной) день неядения, хотел жрать так, что пришел бы в восторг даже при виде ненавистной пшенной каши. Может, это совершенно психологический момент? Так сказать, "сознание определяет бытие" — хочется есть потому, что есть нечего?

— ...и еще нам надо придумать, что бы такое пожрать. Человек, конечно, долго без еды может — дней тридцать, что ли — но он слабеет, болеет и все такое. Вода у нас, к счастью, есть, и даже много. Если и завтра будем тут висеть — от нечего делать можно поохотиться на крачек. Я точно видел — у них там птенцы. Птенца легче поймать, он летать не умеет; нужно только выбрать момент и отрезать его от воды, а на берегу мы его быстро загоним. Вообще если нам с чем-то и повезло — так это с островом, на котором угораздило застрять. Пресная вода, целая толпа птиц...

— А как мы их собираемся есть? — спросил Абель, уже зная ответ. И не ошибся.

— Зубами, — сообщил старший брат и улегся на бок, показывая, что дискуссия окончена.

Абель тоже лег.

— Спокойной ночи, — попрощался он, удивляясь, как глупо здесь звучит обычное домашнее выражение. Еще бы сказал — счастливых сновидений! Адам выказал презрение к пожеланию, на него не ответив ни звука. Абель лежал, грея спину о теплого брата и засунув руки себе под мышки, и думал — Господи, пусть все будет хорошо. Я Тебе доверяю, Господи. Устрой это как-нибудь Сам, как мы уповаем на Тебя.

И перед самым засыпанием, под мерные удары волн о камни, он подумал — ведь через три дня мне нужно быть в Североморске. А до этого — собрать вещи, одежду и книжки, и мелкие предметы обихода, без которых в общежитии не проживешь: кипятильник там, посуды немножко, грелку и плоскогубцы... Тридцатого вечером меня и папу встречает отец Киприан, он отвозит меня в Антоненборг, у нас заранее куплены билеты на поезд. Североморский вокзал, восемь двадцать вечера. В воскресенье мы уже на месте, полдня на то, чтобы осмотреться, отец Давид обещал помочь устроиться в общежитии, а первого сентября — первый день учебы. Интересно, какие там окажутся ребята, в семинарии. Будущие священники, наверное, не похожи на привычных деревенских парней с их грубыми шутками и постоянными силовыми играми, в которые не принимают тех, кто не очень ловкий. Билеты на Антоненский поезд лежат на телевизоре, я сам их туда положил.

Почему-то мысль о билетах на телевизоре — надежной и несомненной привязке к действительности — так успокоила Абеля, что он уснул без снов, и во сне ему думалось, что все непременно будет хорошо.

* * *

Послезавтра, утром двадцать восьмого августа, в четверг — так сообщал экранчик водоупорных электронных часов — Адам Конрад ловил крачек.

Дело в том, что предыдущие сутки они с братом ничего не ели. Совсем ничего.

Как заправский охотник (каким он, собственно, и был — только на более крупную дичь), Адам сидел в засаде не меньше трех часов подряд. Каждые несколько минут он подбирался на шажок, на полшажка ближе к камням, где мелькали белые крачиные крылья. Наконец ему удалось заметить птенца — коричневый комочек, больше напоминающий утенка, чем потомка белых морских ласточек-крачек. Тот ковылял к воде на коротких ножках, попискивая, и его пасло, суетясь вокруг, сразу несколько взрослых родственников. Один, как всегда, сторожил с воздуха — но к Адаму они успели привыкнуть, ведь он сидел меж валунов с самого начала отлива, а теперь вода отползла на целую пару метров по не слишком крутым камням. Умилительная картина — семейное крачкино счастье; в другое время Адам насладился бы ей сполна. Но сейчас он не наслаждаться пришел. Нет, он пришел добывать себе жрать. И пушистый птичий младенец вызывал у него только одну реакцию: повышенное слюноотделение.

Долг Абеля состоял в том, чтобы пугнуть птиц от воды, когда они подберутся туда с детенышем. Он сидел на валуне в полосе прилива, подобрав под себя ноги в резиновых сапогах, и пытался следить за происходящим — но на самом деле толку от него было немного, сплошная борьба со спазмами в собственном желудке. Его поташнивало от вида колыхающегося моря, от ползущего серого неба. Поэтому он пропустил нужный момент и вскочил с валуна, когда семейство крачек уже вошло в воду. Отреагировал Абель скорее на злобный взгляд брата, кольнувший его в висок; обернувшись, он увидел, как Адам грозит ему кулаком со своего поста, строя страшные рожи. Абель так неудачно вскочил, что поскользнулся на мокром камне и полетел в море, на лету успев испуганно перевернуться и выставить перед собой руки. Он упал так больно, что на миг ему показалось — запястье сломалось с сухим деревянным треском, как веточка; но нет — задавив крик, он поднялся на мелководье (вода, в которую он шлепнулся на четвереньки, измочив штаны и рукава штормовки, была глубиной в дюйм, не больше). Повертел рукой туда-сюда — вроде цела. С пальцев капала болотная жижа, остающаяся на обнажаемом приливом топком дне. Адам, чертыхаясь, промчался мимо него: своим падением Абель добился одного — он всполошил крачек, которые разом взвились в воздух и теперь пикировали на старшего брата с воздуха, трепеща крыльями и развернув хвосты, как жесткие веера. Однако умный птенец, вместо того, чтобы помчаться к укрытию в камнях, шлепнулся в воду и поплыл прочь с удивительной скоростью, и Адам, вбежавший за ним в море, черпнул сапогами воды. Краченок был уже далеко, он мчал от берега "на всех парусах", остальное семейство, нервно взвизгивая, чертило над ним виражи — кроме самого главного птичьего папаши: возмущенный людским вероломством, он продолжал бросаться на Адама сверху вниз, метя клювом ему в голову — и всякий раз успевал увернуться от взмахов его длинных рук.

Абель, который так и стоял в воде, растирая запястье, увидел, как его брат подхватил из-под ног увесистый камень и бросил в злую крачку. Он не рассчитывал попасть — просто желал отделаться от назойливого врага и сорвать злобу, но голыш угодил птице в самую грудь, и та упала в мелкую воду, вертясь в полете и кудахча, как курица. Крачка попыталась уплыть, шлепая крылами по водянистой каше, но Адам с первобытным воплем торжества упал на нее всем телом, и стоя на коленях в море, двумя руками рвал и выкручивал трепыхавшееся тельце.

— Я поймал! Взрослую! Я ее поймал!

"Взрослая" была где-то вдвое меньше самой худой на свете курицы. Адам продолжал выдыхать торжествующие слова, уже выбравшись на вершину островка и сменив мокрые резиновые сапоги на кроссовки. Потом он вытащил нож и с кровожадно-счастливым выражением лица разрезал птичку надвое, разломив ее хрупкую грудную клетку. Выглядел он в этот момент вполне счастливым — охотничьи инстинкты в старшем брате всегда проявлялись достаточно сильно, вспомнил Абель, он еще в десять лет просил отца взять его с собой на кухню, посмотреть, как разделывают лося. И возвращался с пальцами, красными от крови...

Абеля передернуло. И сейчас руки его брата пятнала крачиная кровь.

— На, — Адам бросил на камень перед ним половину добычи. — Ешь.

Сам он стремительно впился зубами в свой кус мяса, выгрызая его из покрытой перьями кожи. Абель с сомнением взял в руки теплый, кровоточащий обрывок плоти. На ощупь он был отвратительный, тошнотворно вонял рыбой. Абель брезгливо выбрал из крачкиного живота обрывки сине-розовых внутренностей, примерился — Господи благослови — где укусить. Он всегда ненавидел сырое мясо, хотя остальные ребята его жевали с удовольствием; даже от плохо прожаренного, с кровью, ему порой становилось нехорошо... Гастрит, конечно, и печень не в порядке, и еще какая-то врожденная брезгливость к сырому, полностью разделяемая пищеварительными органами. Но это пища, дар Господень, ее надо съесть ради поддержания жизни. Абель коротко помолился и, зажмурившись от отвращения, проглотил несколько кусков жесткого, омерзительно упругого мяса с рыбным привкусом. Потом — еще. Потом глаза его сами собой выпучились, и он едва успел отвернуться, чтобы немедленно вытошнить все съеденное едва ли не себе на колени. Поднял голову, тяжело дыша, не осмеливаясь встретиться взглядом с братом.

Адам смотрел на него со смешанными чувствами презрения и жалости. Но, к счастью, без гнева — должно быть, Абель выглядел слишком жалко, чтобы на него гневаться. Сам добытчик уже расправился со своей долей, и теперь протянул руку, чтобы забрать недоеденную братскую часть. Абель не хотел смотреть, как тот ест, и побрел к морю. Прополоскав рот и кое-как умыв лицо, он дотащился до деревянного настила. Там он лег лицом вниз и закрыл глаза, чтобы победить головокружение.

Моторки все не было. Адам, слегка приободрившись после удачной охоты, долго стоял на высоком валуне и вглядывался в серую даль. Под вечер дымка немного рассеялась, над горизонтом проглянул ослепительный лик солнца. Ветер утих; море стало безнадежно-гладким стеклом, по которому пролегла багрово-красная дорога. Тучи прорвались почему-то только на самом горизонте, остальное небо оставалось серо-стальным, и солнце, выпадавшее в огненную щель, посылало перед собой три длинных кровавых луча.

Абель, приподнявшись на ложе, смотрел на захватывающую красоту. Солнечный глаз засиял между облачных век, окрашивая кровью обрывистый берег острова и лицо больного мальчика, обращенное к нему. Никакой земли — малой ли, великой — видно не было, только на западе, на фоне солнца, обостренно-ясно выделялся вдалеке такой же каменный островок, над которым белыми хлопьями мельтешили птицы. Абель смотрел, как солнце валится в море, вот от него видна половинка, четверть, узкий краешек, потом остаются только три длинных луча снизу вверх, проницающие тучи уже не красным — почему-то золотым светом. Так на дарохранительницах порой рисуют Чашу Причастия: с тремя исходящими кверху лучами.

Адам тоже до боли в глазах вглядывался в закат. Потом — на восток, откуда наплывала сероватая тьма. То, что он увидел, было настолько безрадостно, что он спустился к брату молча, и так без единого слова улегся рядом с ним. Он видел море. И больше ничего.

* * *

— Знаешь, какой сегодня день? — тихо спросил Абель.

— Знаю. Четвертый. Четвертый, а если с ночью — то пятый день на этом долбаном... — Адам не договорил.

— Усекновение Головы Иоанна Крестителя, — не слушая его, продолжил младший брат. — Праздник то есть... Великий... Но хоть и праздник, а пост строгий, да еще к тому же на пятницу приходится...

Адам посмотрел на него с нескрываемым отвращением.

— Ясно. Раз у тебя пост, сегодня крачки не получишь. Если, конечно, мне удастся ее поймать.

— Ладно, — кротко согласился Абель. — Я ведь, кажется, того... совсем не могу их есть.

Адам посмотрел на своего брата критическим взглядом. Скверное зрелище, ничего не скажешь. От морской воды у него шелушилась кожа, но грязь почему-то не смывалась — вокруг глаз лежали черные разводы. Да это же не грязь, тоскливо подметил он — это круги под глазами, кожа стала такого цвета. Отчего так, от усталости? Или он вправду заболел? Не хватало тут еще подцепить какую-нибудь болячку!

— Ты себя хорошо чувствуешь? — спросил он тревожно. Думать о текущих вещах — например, о здоровье брата — было куда спокойнее, нежели о том, как скоро их все-таки отсюда заберут. Утешало одно: чем больше дней они продержатся, тем больше вероятность, что поиски переместятся западней... или восточней... В общем, ближе от берега материка к их треклятому булыжнику. Так говорит обычный здравый смысл, господа. Обычный здравый смысл, ничего более.

Абель кротко — пугала эта его кротость сильнее, чем темные пятна на лице! — кивнул в ответ.

— Нормально. Спасибо. Все хорошо. Я... тут полежу, ладно? Все равно от меня помощи никакой...

И снова закрыл глаза. Пальцы его шевелились в кармане, как будто что-то перебирая. Адам почувствовал изнутри холодные иглы страха, покалывающие где-то в области желудка. Чтобы не поддаваться их настойчивым уколам, он встал, полез на вершину. Если нечего делать, делайте хоть что-нибудь — правило, древнее, как мир, а главное — всегда помогает. Живот подводило со страшной силой. Адам набрал в опустевшую бутылку воды из ямки наверху и посмотрел ее на просвет: вода была скверная, желто-зеленая, с плавающими в ней тинистыми нитями — и вот чума! — с какими-то мелкими плавучими тварями, мелькавшими вверх-вниз, как пузырьки в минералке. Личинки насекомых? Лучше не знать. Прокипятить-то все равно не удастся. Он отнес воды брату и пошел бродить по берегу, смотреть, не пошлет ли чего хорошего Господь. Например, моторку со спасателями.

Моторки Господь не послал. Зато Адам обрел кое-что другое, хотя и менее спасительное: ночной прилив принес и бросил на каменный мыс пару длинных листов ламинарии, "морской капусты". Эту темно-зеленую, похожую на хвостовые перья гигантской птицы водоросль они с самого младенчества ели вареной вместо обычной капусты под уверения мамы, что она очень полезная, потому что богата йодом. На зиму листы ламинарии сушили на веревке, как полотенца, а потом растирали в порошок и посыпали ей еду — исключительно ради полезности, потому что вкус у нее был мерзкий. Но для Адама сейчас это был настоящий пир. Он выхватил оба листа из воды и потащил их к "лагерю", по пути откусывая целые полоски. Так, волоча за собой два полутораметровых полотнища водоросли, с длинным ее куском, свесившимся из жующего рта, Адам и явился к брату, который встретил его той же кроткой жутковатой улыбкой. От крыльев носа до самого подбородка у него пролегли две четкие морщинки, в которые набилась серая пыль. Адам не знал, как он сам выглядит — но подозревал, что не лучше.

Ламинария, казалось, пошла у Абеля намного лучше, чем сырая крачка. Он сжевал почти целый лист, погрыз жесткий стебель. Адама, признаться, несколько тошнило от ламинарии, желудок приветствовал ее изумленным бурчанием. Однако он сумел удержать еду внутри, конечно же — про Адама еще в детстве говорили, что он может переварить автомобиль! Это после того, как он случайно проглотил свой любимый стеклянный шарик, а потом тщетно искал его в ночном горшке — но так и не нашел, и отец серьезно сказал, что шарик переварился и усвоился. Адам никогда не травился, его не тошнило — за исключением случаев крайнего перепоя. Абель всегда был другой... Ему запрещали пить не кипяченую воду из колодца, есть много соленой и вяленой рыбы — а если он, ослушавшись, все равно пил и ел запретную пищу, потом мучился болями и рвотой. Однажды Абелю сделалось так плохо, что к нему даже привезли с берега доктора, толстую добрую фельдшерицу из Медвежьего Лога, которая объяснила перепуганным родителям, что у парня острый гастрит. Адам, подслушивавший за дверью их общей с братом комнаты, по молодости лет принял это слово за глагол — и потом так и говорил Абелю, поддразнивая его своей непрошибаемостью: "Мне-то можно воблы сколько угодно слопать, меня-то гастрить не будет!"

Однако сейчас, вспомнив, как брата гастрило в золотом детстве, и наблюдая его заострившееся лицо, Адам готов был серьезно задуматься: а вдруг это не такая уж смешная болячка?

Он хотел пошутить — вот, мол, тебе постная еда — но не получилось. Еще хотел сказать — "Когда вернемся, в жизни не притронусь к ламинарии, хоть вареной, хоть маринованной — ни за что!" Но это "когда" так сильно походило на "если", что не пошло наружу. Живот подводило от голода, а сердце — если честно признаться — от страха. Адам вернулся на свой наблюдательный пост меж камней, но крачки на этот раз не доверяли ему и держались большей частью у воды. Детеныша нигде не было видно.

У Адама уже затекли ноги от долгого сидения скорчившись. Да еще и мерзкие крачки — такие на вид жирные, чума побери, вкусные — вызывали у него глотательный рефлекс. Он уже хотел пройтись, размяться — и тут наконец заметил пушистого гаденыша: выскочив неизвестно откуда, тот зашлепал по камням, переваливаясь с боку на бок. Адам не выдержал и сорвался с места, бросаясь к нему наперерез. Крачки подняли гвалт, птенец шмыгнул в воду со змеиной стремительностью, удивительной для такого неповоротливого существа — и Адам, глотая злые голодные слезы, долго стоял по щиколотку в воде, швыряя и швыряя вслед уплывающему белому флотику камни и посылая птицам такие проклятия, каких он никогда себе еще не позволял. Орать оказалось изумительно приятно. Как будто вместе с криком из тела выходило что-то темное, давно залежавшееся, подлежащее извержению — как рвота или дурная кровь. Адама остановила неожиданная мысль — а что, если он не сможет остановиться и будет так орать на проклятых крачек, пока не сойдет с ума? Он заткнулся резко, как будто на нем нажали клавишу "стоп".

На шум явился Абель. Может, уже и давно явился, да только до сих пор брат его не замечал. Его посеревшие, будто седые, волосы были точно такого же цвета, как камни. Сел на берег неподалеку, горбясь, как старичок. Адам яростно оглянулся, не желая, чтобы тот застал его в слезах — да еще в таких позорных слезах от голода и неудачи! Но Абель и не смотрел: он подобрал плоский камешек и с той же карикатурно-кроткой улыбкой пустил по воде "блинчик". Камешек подпрыгнул трижды, прежде чем утонуть. "Присоединяйтесь, парни, будем печь блинчики! У меня три раза! А у меня четыре! Не желаете ли развлечься, лучшая забава, когда делать нечего..."

Адам некстати вспомнил, что блинчики — единственное состязание, в котором брату удавалось иногда его побеждать.

* * *

Утром оба плакали. Первым начал, как ни странно, Адам. Ему приснилось, что теплое, лежащее рядом с ним тело — это Хелена, и он кладет ей руку на мягкую грудь и говорит: как хорошо, что мы тогда не поехали в город! И она, повернув сонное, душистое лицо (Адам всегда изумлялся, как это кожа может пахнуть малиной, а Хелена всегда благоухала, как свежеоткрытая банка варенья!) — поворачиваясь к нему лицом, Хелена говорит своим мягким, не проснувшимся еще голосом: да, хорошо, что вы не поплыли, хорошо... Я же тебя просила, чтобы ты остался... Ради меня...

И ничего этого не было, Господи, не было... Ни крушения, ни этого мерзкого острова, ни ночной драки, когда он едва не убил собственного брата, ни красных птичьих кишок во рту, еще теплых, с рыбным привкусом...

Адам застонал, утыкаясь лицом в шелковые волосы девушки, ласково сжимая рукой ее грудь... Набирая полную горсть жесткой ткани братской штормовки.

Слезы потекли сами собой, и Адам впервые в жизни не смог их остановить. Он лежал крепко зажмурившись, чтобы не видеть ненавистного острова, мерзкого моря, серого сумрака над головой, дымки, оседавшей на лица мелкими слезинками утреннего тумана. Но из-под сжатых век сочились и сочились слезы, и все тело дергалось от внутренней боли. Вот как бывает, когда плачешь и не можешь перестать, дивилась некая часть Адамского сознания. Он часто видел, как это происходило с другими — с матерью, с Хеленой, даже с Абелем пару раз, но чтобы такая смешная забота постигла его самого, его, атамана, который ничего на свете не боялся и мог терпеть любую боль... Даже когда Адам в одиннадцать лет сломал руку, навернувшись на обросшем водорослями камне, он не плакал. Даже когда отец драл его ремнем четверть часа подряд... Даже когда... Хелена...

Он не сразу заметил, что брат проснулся. Более того — гладит его по плечам, стараясь успокоить. Абель! Утешает! Его! Ничего позорнее и невероятнее он раньше не смог бы себе представить. Впрочем, Адаму уже было все равно. Хелена просила его остаться. Просила ради нее. Она испугалась, она почувствовала — и была совершенно права, потому что теперь, может быть, он никогда ее больше не увидит. Он рыдал, царапая ногтями деревянный настил, а когда брат прижал его голову к своей груди — стал поливать слезами уже братскую штормовку, и соль его слез мешалась с морской солью, засохшей на ткани белыми разводами. Сквозь далекий гул в ушах, похожий на гудение большой раковины (я всегда буду ненавидеть голос моря) донесся шепоток Абеля. Он что-то говорил, похоже, уже давно — а Адам начал различать отдельные слова только сейчас.

— ...обязательно выберемся, а если даже нет, то сам понимаешь, что на все воля Божья, но мы, конечно, же, выберемся, нас заберут, и ты поедешь домой к невесте, а я стану священ... стану... св...

Абель ткнулся лбом в серую спину камня и тоже затрясся от рыданий.

Адам к тому времени уже успокоился. Поплакав, он почувствовал странное облегчение. Осталась только жажда — даже, кажется, усилилась, так что прежде чем изображать сильного старшего брата, Адам дотянулся до бутылки и всосал несколько глотков отвратительной воды.

Абель оторвался от камня, на котором осталось мокрое пятно от его слез.

— Н-не обращай вним-мания... Я н-ничего... Я просто п-подумал...

Он тоже попил воды, морщась и с трудом проглатывая, будто она была густой. Договорил, дергаясь от всхлипов:

— Я просто всп-помнил... Мне же сегодня на п-поезд... С отцом К-киприаном, и б... билеты...

— Что? — Адам на мгновение потерял нить.

— Лежат на т-телевизоре! — истерически выкрикнул его брат и снова зарыдал, да так отчаянно, что тот испугался за его рассудок. Адам всегда считал себя скверным утешителем, он боялся плачущих, потому что не знал, что и как сказать — но тут говорить ничего не требовалось. Он облапил брата и посидел вместе с ним, раскачиваясь в такт его плачу. Наконец ему ужасно надоела эта слезная история, он осторожно высвободился из-под Абеля, похлопав его по плечу заключительным аккордом братского участия, и ушел на берег — проверить, что поделывают крачки. А заодно поискать ламинарию. И послушать, не стрекочет ли вдали моторчик лодки. Но никакого моторчика не стрекотало. Только крачки кричали, умные крачки, подлые крачки, которые больше не позволяли ему приблизиться к себе. Адам кидал в них камнями — но расстояние было слишком большим, чтобы ему попасть. В этот день они с братом ничего не ели.

Ночью Адам проснулся от дикого голода. Он попил воды из бутылки, всякий раз наполняемой заново из водоема — хорошо хоть, вода пресная есть! — и постарался снова заснуть. Но сон, как ни странно, не шел. Ночь выдалась холодная — холод казался менее острым, чем голод, так что Адам даже не сразу понял, что еще, кроме урчания пустого желудка, его так мучает. Что-то было не так. Не так, как обычно. Адам огляделся, приподнимаясь на локте — и вдруг догадался: луна!

Яркий ущербный диск завис над горизонтом, и от валунов ложились наискось черные острые тени. Небо очистилось, и среди ледяных, непомерно огромных звезд (конец пришел белым ночам) порой пролетали метеоры, оставляя за собой огненный хвост. Отдельные облачка, несомые быстрым высоким ветром, бросали на лучащееся море круглые островки тени. Может быть, завтра будет солнце, подумал Адам, дрожа всем телом и прижимаясь к брату еще плотней, чтобы воспользоваться крохами его сонного тепла. Абель застонал во сне. Он лежал скрючившись, как креветка, засунув руки себе самому под мышки. Адам долго смотрел на его худое лицо, в лунном свете синюшное, как у мертвеца. Что-то поднималось к его горлу изнутри, из живота, подступая, как рвота, по пищеводу.

Этот парень выблевал крачку. Единственную добытую Адамом крачку, чьего мяса могло бы хватить, чтобы добавить человеческому телу сил еще на один день. Пища, энергия, сила. Жизнь. Выжить во что бы то ни стало, дождаться спасительной лодки. Еще один кусок мяса, день жизни, который мог бы помочь Адаму продержаться до конца, маленький спящий паршивец выблевал как ни в чем не бывало. Как он смел так поступить?

Адам впервые заметил, как некрасив этот человек, его младший брат. Приоткрытый рот и тонкий торчащий нос были просто отвратительны. Абель пошевелился во сне и застонал, чем вызвал у него новый приступ ненависти, острой, как голод.

"Убей его", сказал рядом чей-то голос, настолько отчетливый, что Адам вздрогнул и обернулся. Никого. Ни справа, ни слева. Конечно же, никого. Это сгусток тени от большого камня говорил с ним, сгусток черноты, по форме напоминающий сидящего зверя. Собаку, напрягшуюся перед прыжком. Или большого кота. Или...

"Убей его", продолжала тень. Взгляд Адама сам собой вернулся к лицу брата, скользнул по его открытой шее. "Он все равно не жилец. А так вы оба подохнете. Ударь его ножом — в эту голую, белую, глупую шею, и он умрет без долгих мучений. Все лучше, чем умереть от голода — чем умереть от голода вам обоим, потому что ни одной крачки тебе больше не добыть. А если он будет дергаться, схвати его за горло и сжимай, пока не успокоится. Это будет приятно, ты представь только, как приятно — когда он перестанет дергаться и обмякнет... А потом, когда ты убьешь его, с ним можно будет сделать все, что захочешь... Все, что захочешь. И жить."

Как зачарованный, Адам смотрел на шею своего брата. Рот его непроизвольно заполнялся слюной, как днем при взгляде на толстых нахальных крачек, прыгавших по камням.

— Нет, — прошептал он, когда рука сама собой коснулась в кармане чего-то твердого. Пластмассовой рукоятки... Рукоятки... Это чувство было похоже на острую похоть. По всем жилам горячей волной разливался адреналин.

"Убей" — сказала темнота. И как будто чуть-чуть приблизилась. Луна плыла по небу, и вслед ее движениям перемещались тени; вот и это черное пятно, тень валуна, слегка сдвинулось в сторону Адама. "Он выблевал мясо. Хорошее мясо. Крачку. Которую ты поймал. Пускай платит. Он должен..."

Абель снова застонал — он мерз во сне и подался назад, чтобы покрепче прижаться к брату. На скуле у него темнел полузаживший синяк — след первой их с Адамом драки.

— Нет, — снова прошептал Адам, зажмуриваясь от собственной мерзости. Перед ним лежал его брат, его БРАТ, ЧЕЛОВЕК, любимый, чума побери, человек — и он, сидя над ним, в самом деле раздумывал, каким именно образом убить этого человека, чтобы... чтобы съесть его тело?!

В этот миг Адам узнал голос темноты — это был его собственный голос.

— Отойди от меня, Сатана, — выговорил он одними губами, размашисто крестясь. Раз, другой, третий. Руки его дрожали.

Адам лег, ткнувшись головой в теплую спину брату, чувствуя подбородком, как сильно у того выпирает острый шейный позвонок. Он обнял Абеля со всей нежностью старшего, ища в его живом тепле спасения от минут темноты, которые он только что разделил с обитателями ада. Брат начал дышать ровнее, но Адам долго не мог уснуть, потому что сквозь веки ему светило яркое вездесущее лицо луны.

* * *

Абель действительно заболел. Тем самым утром, когда впервые выглянуло солнце — хотя и ненадолго, лишь посверкало минут пять в разрывы облаков. Юношу тошнило, а когда он отпил глоток воды — вырвало так быстро и так обильно, что ему показалось — из тела заодно выскочила половина кишок.

Адам вскочил, как только луч коснулся его лица, и вытащил из кармана часы. Идея об "отражалке" еще не исчезла из его головы, хотя он убей Бог не знал, куда и как надобно направлять световой сигнал. Солнце исчезло раньше, чем солнечный зайчик от стеклышка пробежал по воде, направляясь куда-то в абстрактную "высоту".

Адам собирался провести день в охоте на крачек и не отступать, пока не добудет хоть что-нибудь. "В самом неудачном случае я стану чемпионом по метанию камней", сказал он брату, который смотрел на него мутными глазами и думал только о своей тошноте. Однако Адам не встретил ни единой птицы на "крачином мысу". От них остались лепешки помета, белые перья меж камней, остатки трапезы в виде рыбьих косточек, сухих и ломких, как сосновые иглы. Но сами крачки убрались прочь с опасного острова — эмигрировали целой колонией, забрав женщин и детей, назначив отплытие своего бумажного флота на пропущенный несчастным охотником час. "Золотой запас" в полном составе переселился — может быть, на соседний островок, может, еще дальше.

Не поддаваясь отчаянию, которое упорно заглядывало через плечо, Адам несколько часов бродил по воде в отлив, закатав штаны по колено, и насобирал кое-чего, пригодного в пищу. Мало-мальски пригодного. Среди добычи наблюдались зеленые маслянистые водоросли не особенно ядовитого вида, на вкус совершенно омерзительные; несколько мидий и других ракушек, глупыми северянами съедобными не признаваемых — ну да что они понимают, эти зажравшиеся рыбаки. Никто ничего не понимает в еде, кроме двоих обитателей каменного острова. Адам честно отнес брату мидии и ракушки, но тот только посмотрел на угощение и отрицательно покачал головой, после чего его снова вырвало. Рвало его водой, которую Абель упорно продолжал пить, и желтым горьким желудочным соком.

Адам отошел на несколько шагов от ложа болезни и в одиночку сожрал обитателей всех ракушек. Закусил водорослями, впрочем, дальше одной ветви дело не пошло, всеядный атаман побоялся, что разделит судьбу своего брата и извергнет наружу и этот скудный завтрак. Желудок, получивший от хозяина какую-никакую работенку, на полчаса перестал переваривать сам себя и принялся за дело, а Адам обрел немного соображения, чтобы озаботиться состоянием больного.

— Ты как?

— Н... нормально, — выговорил тот. Временно его не тошнило. — Все будет нормально. Я только полежу...

— Есть хочешь?

— Н-нет, спасибо. Не хочу...

— Ты, брат, не вздумай тут помирать, — неожиданно агрессивно заявил Адам, становясь около него на колени. — Ладно, поваляйся сегодня чуток — но завтра чтобы был в норме! Дай-ка я проверю, может, у тебя жар?

Он положил Абелю на лоб шершавую ладонь, но кожа так загрубела, что ничего толком не почувствовала. Тогда Адам, встав на карачки, попробовал температуру губами — и вытаращился от страха: брат был горячий, как печка. Если он останется таким до ночи, а ночь выдастся такая же холодная — у Адама будет в постели замечательная грелка. Замечательная долбаная грелка. Что лучше: грелка или брат?

Это отравление, он отравился дурной водой, сказал себе Адам, поднимаясь и не говоря брату ничего. Тот спросил глазами — ну как? — но не получил ответа.

— Отравился ты малость, — сообщил Адам, замяв вопрос о температуре. — Это случается со всеми. А с некоторыми, у которых гастрит, и вообще — каждую неделю. Полежишь, желудок прочистишь — и опять как новенький. Так что не бойся, еще до ста лет доживешь.

Абель смотрел на него снизу вверх старыми, всепонимающими глазами и не возражал. Адам не знал, что на месте его лица тот сейчас видел плавающий невнятный блин сквозь поволоку жара.

— Я тебе принесу мидий, — обещал Адам, рывком вставая. — Мидии — они, брат, того... диетические. Чего-нибудь поесть все-таки надо, чтобы до спасателей дотянуть.

Абель сказал что-то одними губами; брату пришлось низко нагнуться, чтобы расслышать его.

Он помог больному подняться, отойти на пару шагов, даже расстегнуть штаны. Такие, казалось бы, отвратительные обязанности почему-то не смущали Адама: он возился с братом, как возился бы с собственным вымечтанным ребенком от Хелены; он ужасно хотел, чтобы Абель жил. Пусть будет каким угодно — слабым, никчемным, выблевывающим драгоценное мясо — только чтобы не умирал. То ли голод тому причиной, то ли измотанные смертной тоской нервы — но слезы стояли у Адама в глазах. Он заметно ослабел — и пораженно осознал, что двигается раза в три медленней, чем обычно, и тощее тело брата для него — солидная ноша, такая, что он едва не падал под тяжестью.

Отослав его из последнего оставшегося стыда взмахом дрожащей руки, Абель принялся извергать остатки влаги и через нижнее отверстие. Будто бы мало верхнего. Адам отошел на несколько шагов — в этой части островок был плоский, как лепешка, и чтобы не видеть брата, пришлось отвернуться — и распластался на камнях. Он начал молиться — простыми глупыми словами, потому что других не знал. Он же не Абель, друг двух священников, будущий семинарист... Если Абель, конечно, хоть кем-нибудь станет в будущем, кроме трупа... Адам молился сначала про себя, потом — шепотом, ткнувшись лицом в веснушчатый от гранатов базальт. Господи, просил он, пожалуйста. Пожалуйста, Господи, не надо. Не надо... так... с ним... И со мной...

Он упустил момент, когда нужно было провожать Абеля обратно — и тот каким-то образом, на четвереньках, добрался до ложа сам. Адам, проходя мимо места его мучений, заметил то, что и так знал почти наверняка: сплошной "рисовый отвар", жалкая лужица на камнях. Из опустошенного тела его брата выходила одна лишенная запаха влага, никакой пищи там давно не осталось.

* * *

Следующий день, по сообщению электронных часов, назывался 1.09, то есть — первое сентября. Первый учебный день, восьмой день пребывания братьев Конрадов на острове.

Абель не говорил больше о поездке в город. Не упомянул вслух, что сегодня он должен был бы сидеть в светлой аудитории вместе с другими будущими священниками. Но это пустующее место — его место в первом ряду — приснилось Абелю во сне, настолько мучительном, что притупляли боль только приступы рвоты. Абель почти радовался, что болеет: острая боль вывернутого наизнанку желудка помогала забыть обо всем остальном.

Его по-прежнему тошнило, понос тоже приходил с небольшими перерывами. Пить хотелось постоянно — однако в теле вода не задерживалась, все, что он выпивал, удавалось сохранить внутри самое большое на полчаса. Интересно, долго ли можно так прожить, думал Абель, лежа с приоткрытым ртом. Он уже не заботился о том, как выглядит без штанов и уместно ли ходить в туалет в присутствии брата. По правде говоря, ему было все равно. Есть ему не хотелось, зато представлялась блаженная, полубредовая картина: вынуть бы наружу все внутренности, прополоскать их в мыльной водичке, вымыть, зашить, где порвалось — и вставить обратно. Ему действительно казалось, что желудок в нескольких местах порвался. Бедный розовый мешочек как будто изнутри пошмыгали теркой.

Днем случилась гроза. Сначала появилась туча, нет — ТУЧА, багрово-синяя по краям, с черной сердцевиной, королева туч. В ее темной толще просверкивали короткие острые молнии. Абель, как ни странно, временно почувствовал себя лучше: как будто полный озона воздух помогал ему ровно дышать. Адам в преддверии грозы соорудил бесполезный двойной навес из штормовок, разобрав для этой цели деревянное ложе, однако первый же порыв ветра прошелся по плоскому островку, как веник по комнате, и сорвал ко всем Темным дурацкую конструкцию. Адаму едва удалось ухватить обе штормовки, чтобы они не улетели в воду. Море беспокойно заколотило толстыми волнами об обрывистый берег. В отчаянии смотрели братья на темнеющее на глазах, нависающее небо; когда ударили первые струи дождя, они сделали единственное, что пришло в голову — забились в свою дыру у камня, чтобы быть защищенными хотя бы с одной стороны, и натянули на головы капюшоны.

Ветер все усиливался, делаясь настоящей бурей. Весь мир превратился в мелькание водяных и огненных полос. Братья сидели обнявшись — крепче, чем самые страстные любовники — и тряслись от холода и электрического возбуждения, которым был буквально нашпигован воздух. Даже ноги они переплели друг с другом, не желая отдавать ни крошечки телесного тепла, а руки каждый из них засунул себе в штаны, в самое теплое место, как будто двое парней решили дружно заняться рукоблудием. Но они не замечали ни друг друга, ни даже самих себя. В бушевании стихии было что-то безумно завораживающее — как будто архангелы в небесах упражнялись в фехтовании, ударяя молнией о молнию с громовым смехом, огромные, прекрасные и грозные, и в то же время невероятно простые, способные ради великой брани расколоть мир пополам. Абель выглядывал из объятий брата, как цыпленок из-под крыла матери. Он смотрел в беснующееся небо завороженными, огромными глазами — снова молодыми: из его глаз исчез всякий признак старости и смертной тоски. Сама жизнь их, двух крохотных комочков тепла, жмущихся друг к другу, не казалась особенно важной по сравнению с великой битвой небес. Волна с грохотом перекатилась через остров, облизав его соленым языком и хлестнув братьев по ногам — и Абель услышал со стороны свой собственный голос. И голос этот, неожиданно сильный, смеялся и пел, и вместе с ним смеялся под звук громов небесных его брат — Абель пел вразнобой строки из псалмов, обещанных некогда, в другой жизни, пьяным друзьям на теплой кухне. Но тот человек, что пел псалмы сегодня, уже знал, что такое на самом деле — петь псалмы.

— "Хвалите имя Господне,

хвалите, рабы Господни,

стоящие в доме Господнем,

во дворах дома нашего Бога!

Я познал, что велик Господь наш,

всех богов наш Господь превыше!

Господь творит все, что хочет,

на небесах и на тверди,

на морях и во всех безднах,

облака с края мира возводит,

творит молнии при дожде,

из хранилищ изводит ветер..." Пс.134

Адам все смеялся. Он смеялся не потому, что ему было весело — но потому, что небеса разражались могучим хохотом стихий, и его маленькое сердце выплескивало в небо все, что в нем нашлось небесного и грозового. Всю свою небольшую храбрость, любовь, готовность принять смерть стоя и с оружием в руках. И радость бесконечного сгорания в силе, которая, быть может, сродни радости Серафимов.

— "Истомилась душа моя,

желая во дворы Господни;

сердце мое и плоть моя

восторгаются к Богу живому!

Блажен человек, которого сила в Тебе

и у которого в сердце стези направлены к Тебе!

Проходя долиною плача,

Он источники в ней открывает,

и дождь покрывает ее

благословением..." Пс.83

И голос Абеля, ложась на дикую мелодию шторма, уносился — быть может, первый раз в его жизни — туда, куда должны возноситься настоящие молитвы.

Гроза постепенно стихала. Дождь оставался по-прежнему сильным, но ветер ослаб, и волны уже не с таким грохотом ударялись о стены ненадежного бастиона двух бедолаг.

— Мы совсем... спятили, — прошептал Адам, слегка ослабляя свои судорожные объятия. Он будто увидел картину со стороны — на необитаемом острове двое парней, не евших несколько суток, сидят под проливным дождем, окопавшись в ямке меж камней, хохочут и поют во все горло! Абель повернул к брату мокрую, облепленную волосами голову. Челка наползала ему на глаза.

— Знаешь, куда я сейчас пойду?

— Догадываюсь. Ты уже дня два ходишь только по одному делу.

Оскользаясь на камнях, Абель довольно бодро заковылял вперед; но сил ему хватило на несколько шагов. Спуская на ходу штаны, он успел крикнуть брату — "Отвернись"! После чего в свисте дождевых струй послышался его истерический смех. Уже совсем другой смех, очень больной.

Обратно Абеля пришлось вести. Правда, возвращаться в прежнее укрытие смысла не имело: теперь вместо уютной ямки там красовалась лужа. Адам посадил брата на вершину острова, на тот самый валун; потом нашел в себе силы сходить вниз за деревянным бревнышком. Все же лучше сидеть на дереве, чем на камне. Хотя мокрое дерево или мокрый камень, да еще и под дождем — небольшая разница. Усевшись рядом, братья снова судорожно обнялись. Оба вымокли до нитки, но кожа под одеждой оставалась горячей. Разумно было бы раздеться, но на это не хватало сил, тем более что дождь не переставал, хотя сделался тише.

— Чего ты ржал-то? — спросил Адам, борясь с голодной дурнотой. Прилив сил, подаренный грозой, кончился, и теперь даже такое простейшее движение, как почесаться, давалось с огромным трудом.

— Я... Подумал... — Едва ворочая языком, отозвался Абель. Громогласное исполнение псалмов высосало из него последнюю энергию. — Что мой поступок равен моему отношению к дождю. И вообще ко всей этой глупости.

— Чего? — мысль оказалась слишком сложна для бедной головы старшего.

— То есть мне на все насрать, — устало объяснил младший. — Получается каламбур. Понял?

Но больше он уже не смеялся. Напротив, стал очень сильно дрожать.

Адам нашел на камне свои часы — должно быть, они выпали из кармана, когда он делал навес и штормовки сорвало ветром. Экранчик погас, больше не оживляемый мигающими циферками. Часы скончались, их водоупорности не хватило, чтобы выдержать столько ударов о камни, а ударостойкость умерла от слишком большого количества влаги. Адам повертел часы за ремешок и в сердцах закинул их в море. В следующий же миг он пожалел о своем поступке, вспомнив о пресловутой "отражалке" — но было уже поздно: море с удовольствием съело электронный подарочек и не собиралось его возвращать.

Дождь постепенно кончился, и в осиянном, золото-алом небе родилась двойная радуга невероятно ярких цветов. "Господь творит все, что хочет". Божий мост, знак, что не будет более Потопа, осиял семью цветами крохотный островок, совершенно мокрый и холодный, островок, на котором этой ночью никому не пришлось спать.

* * *

Они заснули, когда взошло солнце. Не было сил радоваться первому солнечному дню и принесенной им надежде, что кто-нибудь да приплывет на помощь по тихому морю. Спасательная экспедиция, рыбаки, пассажирский катер — да все равно! Сняв и отжав мокрую одежду, Адам разложил ее по камням и велел то же самое сделать брату. Тот покивал, но ничего не сделал, и Адаму пришлось едва ли не насильно его раздевать. В одном белье они улеглись на деревянный настил, привычно обнялись и немедленно уснули, и пока они спали, у каждого из братьев успела обгореть на солнце левая половина лица.

От дождя, как выяснилось по пробуждении, произошла немалая польза: ливень вновь наполнил водосборник на вершине, и вода там стала немного чище и свежей, чем прежняя. Абелю удалось попить — и его не стошнило сразу же. Обнадеженный таким ходом событий, он прикрылся своим подсохшим тряпьем и снова уснул, в то время как Адам отправился на охоту, смотреть, что съедобного принесло штормом. Пошатываясь, он добрел до берега, где едва не упал от головокружения — и отстраненно подивился, как странно на человека действует голодание. Координация движений никуда не годится, сейчас он не попал бы камнем не то что в птицу — в стоячий валун. Опять же голова кружится. А вот есть уже как бы и не хочется. То есть хочется, конечно, рот наполняется слюной, стоит представить себе любую еду, от куска мягкого хлеба с колбасой — до дохлой крачки. Но жжение в желудке совершенно не похоже на то яростное бурчание, которое живот издавал в первые дни.

Сердце Адама подпрыгнуло — и пропустило пару тактов. Что-то серое, похожее на лист, мелькнуло в просвеченной солнцем воде у его ног. У самых ног, чума побери, стоит только нагнуться... Адам замер, вглядываясь в искрящееся море до синих пятен в глазах, и снова увидел это движение. Маленькая камбала, маскируясь под цвет дна, плоским листком пробиралась меж двумя камнями.

Затаив дыхание и молясь без слов, добытчик медленно стащил штормовку. Ну и чума с ней, что она только что высохла! Он упал на колени так быстро, будто у него подломились ноги, накрывая курткой вожделенную рыбку и вытаскивая наружу целую гору песка. Как в сказке про золотую рыбку: "вынул старик невод с тиной морскою"... А в тине морской... Вот! Вот она!

Камбала — совсем крохотная, в пол-ладони — затрепыхалась в мокром песке и едва не ускользнула в воду. Но Адам, чуть не плача, стиснул ее в кулаке — с такой силой, что плоская рыбешка скрутилась в трубку, как бумажная. Он хотел отнести ее брату. Честное слово, хотел. Отдать Абелю половину — ведь его почти не тошнило сегодня, и может быть, он смог бы... Адам сам не знал, как произошло, что он запихал камбалу в рот целиком и сожрал мгновенно, вместе с костями, с плавниками и хвостом, даже не почувствовав вкуса. Она ведь была такая маленькая. Такая маленькая.

Уже post factum, согнувшись от боли в желудке и одновременно — от потрясающего ощущения, что в животе что-то есть, Адам беззвучно заплакал от стыда. Он плакал минуты три, расстилая мокрую куртку на теплом базальте и возвращаясь на шатких ногах к воде, высматривать новую добычу. Он стоял на мелководье, тощий и длинный, вглядываясь в воду, как голодный журавль. Только ногу не поджимал — подожми Адам ногу, он наверняка упал бы.

А во второй половине дня, когда Адам, утомленный и не поймавший больше ничего, прилег отдохнуть рядом с братом на перенесенный обратно вниз настил, послышался самый прекрасный звук на свете. Ангельское пение, да, ангельское пение! Кто бы мог подумать, что ангелы поют именно так — тихо стрекочут, ревут далекими механическими голосами. Адам едва успел задремать, как его слуха коснулся этот божественный звук: отдаленный рокот лодочного мотора.

Он вскочил, едва не спятив от радости, и наступил спящему брату на руку. Абель проснулся с криком боли, еще ничего не понимая, недавно успокоившись после очередного приступа рвоты; но Адам не замечал его — он прыгал, как бешеный, на верхушке самого высокого камня, и махал руками, вопя так громко, что голос то и дело срывался в хрип.

Абель понял, что происходит, и тоже попытался вскочить — у него получилось только приподняться и сесть. Потом он умудрился встать на колени, цепляясь за камни руками. Он тоже заорал, раздирая рот, так что соленая корка отпала с углов обметанных губ — но собственный крик подкосил его, и Абеля опять начало рвать.

— Болван! Не блюй! Ори! — рявкнул Адам, бросая на него яростный взгляд. Абель снова попробовал крикнуть — "Сюда! На помощь!" — но из горла вырвался кашель и сипение, как в страшных снах, когда ты зовешь, а из гортани ничего не исходит, бежишь, а ноги прилипают к земле...

Адам уже метался по берегу. Он сорвал с себя штормовку и размахивал ей над головой. Он подпрыгивал, как сумасшедший клоун на детском утреннике — но ничего менее смешного Абель не видел за всю свою жизнь.

— Помогите! Сюда! Помогите! — орал он, зажмурившись, будто боялся, что от крика у него вылезут глаза; спокойное, совершенно штилевое море сверкало солнечным золотом и небесной голубизной, как плащ Девы Марии. Прекрасный день для дальнего рейда. А на пределе видимости, выделяясь темным ползущим жучком на гладком морском зеркале, стрекотала крохотная моторка. Может, даже огромный катер или траулер — отсюда разве разберешь, очень уж далеко. Голос мотора делался все тише и тише, пока черный жучок окончательно не уполз из поля зрения, и тем, кто сидел в лодке, сквозь рев мотора наверняка не было слышно хриплых воплей с края земли, далеких, как крики заокраинных чаек...

Моторки уже не было слышно, но Адам еще бегал какое-то время по берегу, срывая с себя одежду, крича, как безумный. Потом из глаз его потекли слезы, голос пресекся — и он, упав на землю, заплакал, как малый ребенок. Абель смутно расслышал, что он произносит сквозь всхлипы имя Господа — но избежал судьбы друзей Иова и не стал ничего говорить, потому что его снова тошнило.

Ночью в исключительно ясном, холодном небе Абель рассмотрел на юго-восточном горизонте маленькую алую звезду. Он сидел в это время на берегу со спущенными штанами и ждал, когда тело выплеснет из себя еще чайную ложку влаги, последней влаги его иссохшего организма. Красная звездочка мигала ему в лицо странно знакомым образом. Один раз, пауза... Два раза подряд, снова пауза... Это же наш маяк, подумал Абель — маяк, которого мы никогда больше не увидим. Потому что умрем. Совсем уже скоро.

Эта мысль даже не причинила ему особого страха, только безысходную боль. Натягивая штаны, он трясущимися пальцами трижды пытался застегнуть молнию, так и не смог и пополз к деревянному ложу, больно ударяясь коленками о камни. Коленки его сами были как камни — выпуклые, очень твердые, сплошная кость. Абель понимал, что он страшно исхудал — это делалось ясно при взгляде на собственные руки, походившие теперь на куриные лапы. И еще при взгляде на Адама. Его брат оброс желтоватой неопрятной бородой, которая немного сглаживала выпирающие кости его лица — но все равно голова Адама все больше и больше напоминала череп. Как будто маска смерти медленно выступала наружу из еще живой головы, показывая, каким будет этот человек, когда станет трупом.

На полпути до места, где спал брат, Абель остановился отдохнуть. Полежал лицом на земле, почти не чувствуя холода — он все время так мерз изнутри, что внешний холод не имел большого значения. Пергаментно-сухие ладони упирались в камень, почти не осязая его фактуры. Как трут трется о трут. На миг Абель увидел себя со стороны; лишенный своих слов, он вспомнил — "я же червь, а не человек", и как червь полз он по земле, говоря гробу — "Ты отец мой", и червю — "ты мать моя и сестра моя" Иов 17; 14...

Господи, Господи, подумал он, и не заплакал, потому что слезы кончились. Вода была слишком дорога телу, тело не собиралось с ней расставаться. Абель дополз до своего ложа, прижался к брату, который спал, как каменный, и тоже уснул, и ему приснился сон. В этом сне он сидел с отцом Киприаном у него на кухне в Медвежьем Логе, и отец Киприан, разливая чай по щербатым чашкам, рассказывал своему маленькому другу том, как один человек, по имени Иов, как-то раз пожелал судиться с Богом.

* * *

Отец Киприан, приходской священник из Медвежьего Лога, выглядел на редкость мирно — он был низенький, лысоватый, с брюшком. Очков он не носил, но видел плоховато, поэтому часто щурился. Такие священники производят впечатление добрых дедушек, исповедников для всех и каждого. Однако образ всепрощающего и кроткого батюшки немедленно рассеивался, как только отец Киприан открывал рот, чтобы начать говорить. Такого жесткого, непримиримого и строгого священника еще не видела Монкенская епархия! По крайней мере, не видела несколько веков, со времен леонийской инквизиции. Отец Киприан был само воплощение борьбы. Если ему делалось не с кем бороться, он хирел, болел, жизнь его лишалась смысла — и доходило до того, что он с тоски начинал бороться с самим собой, подвергая себя строжайшим лишениям, отчего потом страдал от язвы желудка и прочих болезней, но совершенно не худел: строение у него было такое. Когда он клеймил с амвона грех и грешников, или высказывался резко о "дурных и гибельных тенденциях иринизма по отношению к сектантским проявлениям харизматства в молодежных общинах", животик его словно бы подбирался, а глаза метали молнии. За сквернословие и работу в воскресные дни — ну, поплыли мужики поохотиться, или, чтобы подзаработать, нанялись в городе вагоны разгружать — он накладывал такие же суровые епитимьи, как предыдущий священник за пьяную драку с членовредительством или супружескую измену. Зато и сам отец Киприан был человеком твердым и отважным. До сих пор рассказывали, как он бурной осенней ночью в одиночку доплыл на моторке до острова — потому что его вызвали к умирающему. Причем даже родной сын умирающего деда, тот самый, что явился в Медвежий Лог вызывать священника, не осмелился плыть в такую погоду обратно и остался на берегу до утра, не сумев уломать пастыря отложить опасное путешествие.

Так что Абель, когда поближе познакомился с отцом Киприаном, вовсе не удивился, узнав, что раньше тот был ректором Антоненборгской семинарии. Но потом новый епископ Монкенский, владыка Стефан, отстранил его от должности — за то, что отец Киприан якобы "прививал учащимся религиозную нетерпимость". Так и оказался непримиримый священник в деревне Медвежий Лог, может быть, самом северном и самом жалком из приходов огромной Республики.

А вот к Абелю отец Киприан был добр. Оставлял его у себя ночевать, когда они увлекались беседой, и Абелю в самом деле казалось, что священнику интересно с ним говорить. Отец Киприан давал ему почитать книги — потрясающие книги, частенько слишком сложные для отроческого мозга, но пастырь считал, что в деле "возрастания в вере" человек всегда должен прыгать выше головы. По крайней мере, пытаться. "Это как с семинаристами: задал им выучить пятьдесят билетов — будь уверен, что выучат двадцать пять. А если им сразу задать двадцать пять — будь уверен, выучат не больше десятка", — говорил отец Киприан, нагружая в заплечную сумку пятнадцатилетнего Абеля "Исповедь" Августина, сочинения обоих величайших Григориев — и Нисского, и Назианского, и "О единстве Церкви" самого любимого святого, своего покровителя Киприана из Карфагена, не говоря уж о множестве житий. А потом любил побеседовать о прочитанном, проверяя, насколько хорошо Абель усваивает и переваривает скормленные ему книги. Любое проявление Абелевской детской тупости его страшно огорчало, догадливость и глубина — радовала. Абелю казалось, что в какой-то степени отец Киприан компенсирует в нем свой не во всем удачный пастырский путь. Ведь это именно он первым произнес слово "семинария", и слово "призвание" Абель тоже услышал от него.

Именно приходской священник познакомил его с отцом Давидом, своим давним другом, до сих пор работавшим преподавателем. Гигантского роста эмериканец, столичный уроженец, человек с рубленым лицом и клочковатыми черно-седыми волосами, он оказался добрейшим малым — вот еще одно полное несоответствие внешности и внутреннего содержания! — и немедленно принял Абеля под свою отеческую опеку. Помогал на экзаменах, замолвил ректору доброе слово за "паренька из глубинки, необразованного, конечно — зато с несомненным призванием ко священству", обещал проследить за устройством в общежитии. Но это все случилось уже потом...

А тогда было — кухонька скромнейшего домика отца Киприана, где он жил со старухой экономкой. Круглый стол, покрытый клеенкой, роскошь береговых деревень — электрический чайник. Большое деревянное распятие на стене, на которое Абель первое время боялся смотреть — так оно было натуралистично. И отец Киприан, разливающий крепкую заварку по чашкам.

— Пейте, пейте, юноша, не стесняйтесь. Хороший чай — лучший друг всех бессонных.

Разговаривали они ночью — Абель приплыл вместе с отцом и братом на берег поохотиться, но для него это был только предлог, чтобы упросить отца довезти его до деревни, оставить у отца Киприана переночевать. Отец сначала подозрительно относился к дружбе своего сопливого отпрыска со старым священником, но однажды пастырь поговорил с ним лично, объяснив, что пареньку на острове не место, что рано или поздно он должен уехать в город учиться, и уж не пьянице мэтру Роману и не смотрителю маяка готовить его к колледжу или самому университету — и отец оставил Абеля в покое, даже стал поглядывать на него с уважением. На островном языке это выражение означало в том числе и "с опаской".

— И все-таки, отец Киприан, я не очень понимаю, — задумчиво говорил мальчик, зыркая темными глазами в сторону Распятия. — Никак у меня в голове это не сочетается. Если Спаситель уже заплатил за наши грехи, каким образом так получается, что Господь все равно карает грешников? В Ветхом Завете, там же везде одно и то же — "Не делай того-то и того-то, тогда все у тебя будет хорошо, и с семьей, и с достатком... Будь праведником, иначе придет Божие наказание"... А в Новом наоборот получается. Спаситель говорит, что Его учеников, праведников, всегда будет гнать мир, как Его самого гнал, и нужно претерпевать со смирением и не стремиться к богатству... Довольство и достояние, выходит, наоборот делаются препятствием к спасению? Или в Новом Завете Господь уже избирает иной подход?

Отец Киприан засмеялся, тряся животиком.

— Ну и порадовали вы меня, юноша. Надо ж до такой степени запутаться! Ересь говорите, сплошную глупую ересь — вроде бабы на рынке, которая разбила крынку с молоком и орет на соседку: соседка, мол, еще хуже меня, с мужем каждый день ругается, однако молоко у нее цело... За что, мол, Господи, Ты меня так невзлюбил, что я крынку разбила? Не надо искать оправдания физическому злу. Потому что нет у него оправдания. А вот спасительный смысл в нем есть, и немалый.

Абель сидел, съежившись, и не решался защищаться. Он крошил пальцами пряник, не осмеливаясь его есть, пока не закончится обвинительная речь. Отсмеявшись, отец Киприан принес из комнаты Писание, постелил на стол чистое полотенце, перекрестившись, раскрыл книгу на определенной странице.

— Вот это, юноша, Книга Иова. Даю вам полтора часа на то, чтобы ее прочесть и немного подумать о прочитанном. После чего я вас расспрошу, до какой новой ереси вы додумаетесь по прочтении.

Но сперва он сам пролистал несколько страниц, и, улыбаясь и хмурясь каким-то своим тайным мыслям, зачел вслух — тем же голосом, что с амвона, торжественно-мягким, намного звучней и красивей, чем обычный его голос в разговоре:

— "Дни мои прошли; думы мои — достояние сердца моего — разбиты. А они ночь хотят превратить в день, свет приблизить к лицу тьмы. Если бы я и ожидать стал, то преисподняя — дом мой; во тьме постелю я постель мою... Где же после этого надежда моя? и ожидаемое мною кто увидит? В преисподнюю сойдет она и будет покоиться со мною в прахе..." Это вам, юноша, не разбитая крынка с молоком. Это история о человеке, которого Господь стал испытывать на прочность. Пока у него отнималось достояние, он терпел и славил Господа. Говорил осмысленные вещи: "Неужели доброе мы будем принимать от Бога, а злого не будем принимать?" Но когда дело дошло до его собственной жизни и его собственной души... Тут с ним случилось то, что рано или поздно происходит с каждым из нас, да, с каждым из нас. И нужно молиться о том, чтобы когда оно случится с тобой, суметь ответить как этот самый праведник Иов из земли Уц. Читайте, юноша, мне интересно, как воспримет его ответ ваш молодой и неискушенный ум.

Молодой и неискушенный ум Абеля трудился более двух часов. Трудился над историей человека, которому в ответ на его судебный иск — "Зачем мне так плохо" — Господь показывает бегемота, коня и левиафана. И он, весьма впечатленный этим зрелищем, понимает, что Бог творит, что хочет, и остается любить Его и надеяться на Него, даже когда Он убивает тебя. Даже когда любить и надеяться не получается.

Выслушав своеобразный комментарий Абеля, отец Киприан похлопал его по плечу и сказал:

— Вот уж воистину — "Мы трудились всю ночь, но ничего не поймали"! Что же, юноша, пойдемте-ка, я уложу вас спать. Я вам постелил на диване, если вы не против. А толковать Книгу Иова вы еще будете учиться. Но не у меня, нет... Вовсе не у меня.

А у кого же, спросил тогда Абель — и не получил ответа...

...Утро, в которое он выпал из своего богословского сна, оказалось беспросветно серым. Первое утро безвременья, которое наступило через день после утраты электронных часов. В тот день Адаму удалось раздобыть шесть крупных мидий и две мелкие. Все это хозяйство он съел сам, потому что Абеля рвало не переставая. От воды он воздерживаться не мог — поэтому его рвало той же самой дурной водой. А потом — как всегда — желудочным соком, последней оставшейся водой тела. "Неужели доброе мы будем принимать от Бога, а злое... не будем принимать?" Адам что-то прикинул и сделал на деревяшке зарубку, приняв решение отмечать каждый новый прошедший день. Но потом ему стало почему-то так страшно — представились два объеденных чайками и крачками скелета, лежащих на настиле, испещренном зарубками — и он стесал ее и весь день сидел на берегу, глядя на далеких птиц, мельтешивших в воздухе, как хлопья пены. Даже их крик заставлял его сглатывать слюну.

* * *

Прошло сколько-то дней. Наверное, четыре. А может, пять. По крайней мере, несколько раз тьма и холод сменялись серым светом. За это время Адам ел единожды — ламинарию. Абель — ни разу. Братья почти не разговаривали. Один из них лежал на месте или же отползал с помощью старшего на несколько шагов в сторону, в туалет; другой все бродил, спотыкаясь, по берегу.

Адам начал кашлять. Откашливал мокроту, несколько раз имевшую подозрительно розовый оттенок. Абелю некогда было кашлять, потому что он все время блевал. Удивительно, как много может выйти из человека, притом что не входило вовнутрь практически ничего!

По лицам братьев трудно было сказать, сколько им лет. Особенно непонятен стал Адам. Он оброс какой-то странной бородой — волосы затягивали его лицо, как болото, захватывающее травянистый берег. Прежде красивая светлая шевелюра свисала сероватыми сальными космами. Губы и ноздри обвела черная каемка. Он походил на бездомного запаршивевшего пса, волочащего ноги вокруг да около пустого мусорного бачка.

На исходе мутно-серого дня, в который Адаму не перепало ни мидий, ни ламинарии, его позвал брат. Подобное событие происходило несколько раз в день — когда Абелю нужно было встать, чтобы сходить по нужде — но последние сутки Абель не ходил в туалет, и его зов застал брата врасплох. Адам сидел на берегу, на базальтовом мысу, и смотрел туда, где однажды ночью заметил красную звездочку маяка. Сначала он смотрел, не замечая, что из угла рта стекает нитка слюны; потом свесил голову между колен и задремал, вернее, впал в тупое околосмертное оцепенение, прерываемое только короткими сериями лающего кашля. Наконец голос Абеля проник сквозь дремотную тупость созерцания вечности, и Адам, поднявшись, потащился к нему. Этот путь — в три прыжка для здорового человека — теперь занимал у него несколько минут.

Брат лежал, как и раньше, на деревянном настиле, подогнув под себя одну ногу. Нога согнулась под странным углом, как неживая. Адам тупо взглянул на него, протянул руку, чтобы помочь подняться. Абель накрыл его ладонь своей, сухой, как кусок коры.

— Не надо.

Адам сморгнул. Глаза его слезились от простуды, в углах их собрались сгустки желтого гноя. Раньше Адам различал за километр, что за птичка сидит на крыше — синица или трясогузка. Теперь не мог как следует рассмотреть лица своего брата. Для этого пришлось протереть глаза, сдирая с них заодно корку присохшей соли.

— Чего тебе?

— Сядь, — выговорил Абель сухим и ломким голосом. Так громко он не говорил уже пару суток — обычно шелестел или постанывал. — Адам... Я хочу исповедаться.

— Чего? — переспросил тот, стараясь продраться сквозь пелену собственной отстраненности.

— Исповедаться. За всю свою жизнь.

— Чего? — снова спросил Адам, все еще не понимая. Сосущая боль на месте желудка поглощала все внимание, не желая делиться ни с кем. Странное ощущение — будто кто-то пытается выпить тебя изнутри.

— Я умираю, брат, — строго и внятно сообщил Абель. И так он это сказал, что Адам мгновенно поверил. Пелена на миг спала с его глаз, и он увидел своего брата. Увидел таким, каким его сделали почти две недели обезвоживания.

Абель был более чем худ: почти бесплотен — и сух, как мертвое дерево без единой капли древесного сока. Пергаментная кожа, кое-как обтягивающая лицо, не смогла дать жизнь даже подобию бороды — на подбородке топорщились несколько волосков, таких же сухих, мертвых уже при рождении. Подбородок у Абеля и так всегда был острым — а теперь походил на выступающую голую кость. Руки Абеля лежали на груди, что-то беспокойно, почти рефлекторно перебирая; кончики их с отросшими, обведенными черной каймой ногтями казались синеватыми. Адам вспомнил касание его руки — совсем холодное. В маленьком теле не оставалось тепла, чтобы продолжать работать.

Губы его тоже сделались голубыми. И двигались едва-едва. Даже странно, что из этих сухих растрескавшихся губ выходил такой внятный голос — правда, хрипотца сделала его на несколько тонов ниже, будто не брат говорил с Адамом, а кто-то другой, пробравшийся в его тело.

Адам послушно сел рядом, накрыл руки брата своей ладонью — все еще широкой, все еще теплой, по крайней мере, если сравнивать с Абелем. Под ладонью обнаружилось то, что с таким тщанием перебирал младший брат. Какие-то шарики, словно бусы. Ах да, конечно же, не бусы — четки. Абель всегда молился по четкам. И это его тоже не спасло.

— Я же не священник, — сказал Адам. Нужно было хоть что-то сказать.

— Ничего. Если нет священника, можно исповедаться... Тому, кто рядом. А если нет никого — то... и так можно.

Адам тихо замычал от дикого ужаса. Осознание того, что после смерти Абеля он останется здесь умирать один, совсем один, пришло не сразу — но такого страха он никогда еще не испытывал.

В попытке погладить его по руке — утешить, с ума можно сойти! — Абель чуть шевельнул своими морщинистыми пальцами, которым стала велика кожа рук.

— Ты... не умрешь. Ты останешься. Я... уверен.

Адам ничего не ответил. Ему было нечего ответить на эту неправду.

Абель закрыл глаза — веки его стали тяжелыми и морщинистыми, с обожженного солнцем и обветренного лица кусками отшелушивалась кожа, как у змеи, которая меняет свою шкуру. Абель готовился окончательно сменить шкуру, сбросить ее здесь и уйти. Совсем уйти.

...Закрыл глаза — и оказался коленями на скамеечке исповедальни. Где под спокойной рукой отца Киприана должно было исчезнуть все темное, оставшееся внутри него, чтобы не осталось ничего. За все восемнадцать лет. Белая пустота.

"...Слава Иисусу Христу, отче.

Вовеки веков, аминь.

В последний раз был у исповеди... Подождите... сколько же? Месяц назад. Или восемнадцать лет. Оскорбил Господа следующими грехами..."

— Я тебя ненавидел, Адам, — тихо, с трудом выговорил он. И открыл глаза, чтобы встретить далекий, уже с того края земли, серый, как море, взгляд своего брата.

Тот молчал и смотрел, и Абель неожиданно понял, что ему становится легче. Все легче и легче. Ночной голос внутри груди был прав. "Куда пойду от Духа Твоего, и от лица Твоего куда убегу? Взойду ли на небо — Ты там; сойду ли в преисподнюю — и там Ты... Скажу ли: "может быть, тьма скроет меня, и свет вокруг меня сделается ночью"; но и тьма не затмит от Тебя, и ночь светла, как день: какая тьма, такой и свет Пс.138..." Когда он станет совсем легким, он сможет лететь. На крыльях зари, на край моря Пс138. 9... А сейчас ему хватит сил, чтобы договорить. Потому что по благости Твоей, Боже, готовишь Ты необходимое для бедного Пс.67.11 . Необходимое, Господи.

— С самого начала, брат. Я завидовал тебе. Ты был лучше меня... Все так считали, даже я сам. Я не только ненавидел тебя, я тебя и любил, тоже очень сильно. Но ненавидел иногда сильнее. Я... хотел, чтобы ты умер, Адам.

Адам молча смотрел, не в силах вместить это в себя. Правду о своем маленьком, тихом, очень преданном брате. Брате, который всегда восхищался им, на которого всегда можно было положиться. "Даже если Петер меня пошлет куда подальше, ты-то останешься", — сказал Адам ему однажды. И запомнил, как Абель улыбнулся...

— Я хотел, чтобы ты умер. Помнишь, как мы лазали на дерево за птичьими яйцами — тогда, когда я упал? Потом ты помог мне встать, мы пошли дальше, а я шел позади тебя и думал: если я толкну его сейчас с берега, может быть, он упадет головой на острый камень и разобьется насмерть.

...Да, Адам помнил. Он очень хорошо помнил случай с падением — хотя тому было уже лет десять. Да, именно десять — Адаму двенадцать лет, Абелю — восемь, старший брат уже атаман, прекрасный летний день, и вся банда в сборе, а на высокой березе, чуть ли не единственном высоком дереве на Серой Луде, разведка обнаружила гнездо синеперой птицы сойки.

Абель не вызывался лезть на дерево — его подначил Петер. Петер вообще всегда его подначивал, ревнуя лучшего друга к его сопливому братцу, вечной обузе, которую Адам зачем-то таскал с собой. Абель проглотил крючок — он, со своей стороны, всегда так делал, поэтому только ленивый не пытался взять его "на слабо". Он долез почти до середины березы, и Адам с легкой тревогой следил за его прогрессом: что-то скажет маменька, если их дорогой малыш по его, Адама, недосмотру грянется с высоты и сломает себе что-нибудь? А тут еще Петер покрикивал под руку: "Давай, малявка! Неплохо! Если так пойдет, примем тебя в морские пираты!"

Воодушевленный Абель глянул вниз, просияв улыбкой, но тут под ногой его хрустнул трухлявый сучок. Рот Абеля раскрылся изумленным черным ноликом, несколько секунд мальчик видел на руках, по инерции продолжая улыбаться — и сорвался, пролетев несколько метров спиной вперед и с ужасающим грохотом ломая нижние ветки. Он ударился о землю — хуже того, о камень в зарослях иван-чая — как-то весь целиком, и полежал так несколько мгновений полной тишины, смешно выставив перед собой скрюченные руки. В голове у Адама промелькнул ряд чудовищных картин — сломанный позвоночник... Инвалид на всю жизнь... Прикованный к постели... Потерявший разум, пускающий слюни идиот... Или — Господи-Боже-не-допусти-пожалуйста — мертвый...

В следующий миг завизжала Хелена, и Адам, сбросив оцепенение, в три прыжка подскочил к лежащему брату. Из-за плеча высовывалась глупая физиономия Петера.

— Эй! Аб! Абель! Ты как? Братик, ты как?

Абель медленно-медленно, словно сомневаясь, что он жив, раскрыл глаза. Глаза его были полны слез — но все такие же каре-зеленые, осмысленные, слава Богу — осмысленные! Он пошевелил рукой, ища опоры, слегка изогнулся — он двигается, он не сломал позвоночник, Слава Богу еще раз!

— Жив? — выдохнул Петер, испугавшийся не меньше Адама. Тот запоздало понял, почему так — его верный дружок ужаснулся перспективе стать виновником происшествия.

Абель обвел затравленным, полным боли взглядом склоненные над ним лица, сморщился, будто собирался заплакать — и вдруг засмеялся. Смех у него получился не особенно настоящий, но пробудил бешеный всплеск облегченного хохота у всей компании, особенно у Адама, который прямо-таки заливался, помогая брату встать.

— Вот ведь... шлепнулся! — смеясь искривленным ртом, выкрикнул Абель, незаметно стирая с лица слезы.

И все подхватили, восхищаясь его храбростью, потешаясь над его неловкостью, поспешно отодвигая в самый дальний уголок сознания объединившую всех минуту липкого страха. Потом они возвращались домой, немедленно отвергнув идею лазать за сойкиными яйцами, и Адам шагал впереди, напевая пиратскую песенку и не оглядываясь, нарочно не оглядываясь на брата — потому что он слишком хорошо понимал вставшую между ними ложь. И не хотел к ней возвращаться. И еще не хотел — хотя бы случайно — заметить, что Абель хромает.

Но это было десять лет назад...

И все эти десять лет Адам не знал, что младший брат все помнил, все понимал и желал ему смерти.

— Я хотел, чтобы ты умер, — тихо продолжал Абель, — чтобы суметь спокойно любить тебя. Не завидовать. Не делить тебя с твоими друзьями. А потом еще с твоей девушкой. Мне казалось, если бы ты был мертв, моя любовь... стала бы совершенной.

Адам обвел сухие губы сухим языком. Он по-прежнему не мог ничего сказать. Он смотрел на своего брата, которого знал всю его жизнь, и понимал, что ничего он никогда не знал про Абеля. Про настоящего Абеля, сейчас говорившего с ним, а не того — преданного, слабенького, нуждавшегося в защите, очень удобного брата для атамана, брата, которого он любил. Или считал, что любит, потому что нельзя по-настоящему любить того, кто не существует.

— Еще... — Абель удерживал его глаза своими, и Адаму делалось все страшнее. Страшно заглядывать в дыры в неимоверную вечность. — Еще о Хелене. Перед ней я тоже грешил. Я ее всегда... наверное, тоже ненавидел, по крайней мере, считал, что лучше бы ее не было.

— Вы же с ней дружили, — невольно выпалил Адам. Его чудовищный брат, тысячелетний старик, только усмехнулся — и усмешка сделала его лицо еще более похожим на череп.

— Я притворялся, — просто сказал он. — Не всегда — иногда я в самом деле дружил с Хеленой. Но в те минуты, когда я пребывал во грехе — а их было больше — я хотел, чтобы она куда-нибудь делась. Уехала, умерла — все равно, лишь бы не находилась рядом с тобой. И еще... я хотел ее как женщину.

— Ты? — снова не удержался Адам. Он привык, что его брат — существо почти бесплотное, очень духовное. Что при всех своих слабостях, льстивших Адамскому самолюбию, по крайней мере в одном Абель его лучше: в чистоте помыслов.

Абель — восемнадцатилетний девственник, задумавший посвятить свою жизнь и целомудрие Богу — снова улыбнулся. От его улыбки заплакали бы и камни. Да они уже плакали, эти глыбы кварца вокруг: Адам мог расслышать, как они стонут, сотрясая островок до самого подводного основания.

— Да, я хотел твою невесту. В ней... знаешь, в ней всегда было что-то странное: мне кажется, любой мужчина, оказавшись рядом с ней, начинал ее хотеть, даже против собственной воли. А я ведь был мужчиной, Адам, я знал, что такое плотское желание, наверное, с двенадцати лет. И за это я ее тоже ненавидел: она своим присутствием заставляла меня испытывать похоть. Я несколько раз занимался рукоблудием, думая о ней. А потом плакал на исповеди... Однажды, когда мы ходили на берег за ягодами — в позапрошлом, кажется, году — мы оказались с ней рядом и совершенно одни. Мать и другие женщины остались по другую сторону дороги, а вы с отцом находились далеко, в городе, вы целую неделю работали грузчиками, помнишь — на железной дороге... Мы с Хеленой сидели совсем рядом, обирая чернику с одного куста, и голова у нее была обвязана синим платком, чтобы волосы не мешались. Я так хорошо запомнил платок, потому что... Представил, как я ее повалю на спину и заткну ей рот. Этим самым платком, Адам. Я подумал, что смогу с ней справиться на первых порах, а потом она уже сама не захочет, чтобы я... останавливался. Потому что мне показалось, что она думает о том же самом. А когда мы вернемся домой, думал я, мы ничего не расскажем... ни тебе, ни кому другому. Особенно тебе.

Кулаки Адама, почти лишенные силы, непроизвольно сжались. Длинные, обломанные о камни ноги впились в ладони. То лето он тоже помнил. Им с отцом тогда удалось хорошо заработать — разгружали каменный уголь с товарняка. И ничего, что они половину денег оставили в том же городе, в кабаке... Все равно в кабаке было скучно, потому что там не хватало... Хелены. И брата. Их обоих...

— Кажется, все, — выдохнул Абель, закрывая глаза. Исповедь далась ему нелегко. На лбу и скуле даже выступили капельки пота — непонятно, из каких еще не опустошенных источников влаги его тела происходила эта испарина, последняя вода.

— Нет... Еще самое главное, — Абель что-то вспомнил и судорожно захватал ртом воздух. — Дай мне... Попить... Я еще должен сказать.

Адам поднес к его губам бутылку, тот ухватил ртом ее горлышко, как младенец — свою соску. Но выпил совсем немного.

— Я решил стать священником, — сказал он наконец, слизывая катившуюся по подбородку капельку. — Знаешь, почему? Потому что я хотел... Стать лучше тебя, Адам. Стать кем-то совсем другим, а не только "младшим братом атамана". Чтобы однажды ты пришел ко мне исповедаться, и я имел власть отпустить тебе грехи. Чтобы ты называл меня "отец". Вот... теперь совсем все. Все, что я хотел сказать.

— Только поэтому? — свистящим шепотом спросил Адам. И сам удивлялся, что подобная мелочь может быть ему важна. В изменившемся, навеки сломанном мире его все еще интересовало, по какой причине его брат захотел стать священником.

Абель, как ни странно, понял вопрос без объяснений.

— Не знаю. Не знаю я. Мне казалось, что... не только поэтому. Что есть еще что-то большее, любовь к Господу, призва... призвание. Но теперь мне так не кажется. Я просто не знаю. Но... я рад, что все так сложилось. Правда рад.

Черное потрясение — откровение того, как темна человеческая душа, причем та, которую он всегда считал белой — было для Адама болезненней всей прочей боли. Про себя он всегда знал, что он не особенно хорош. Зол, похотлив, любит хвастать и выпендриваться. Но Абель... Тот самый, чистоте и простоте которого он завидовал втайне даже от самого себя... Ведь из-за этой самой зависти некогда он и обижал брата, обижал то невниманием — то — иногда — напротив, унизительной заботой. И тут со щелчком недостающий кусочек мозаики лег на свое место.

— Знаешь, я тебе тоже завидовал, — сказал Адам, пораженный, как такая простая мысль до сих пор не приходила ему в голову. Он завидовал странной хрупкости — будто вся сила Абелева тела перешла ему в мозги. Завидовал огромным книгам, которые тот читал: Адам пару раз наугад открывал их — и не понял почти что ни строчки. Завидовал загадочному призванию, этому тонкому свету, озарявшему черты брата изнутри, когда тот перебирал свои четки или просто молчал, глядя на закатный огонь в небесах, и казалось, что он видит больше и глубже, чем другие, потому что с ним говорит Господь. Тот, Кто Адаму казался безликой, скорее пугающей, хотя и прекрасной Силой, властелином гроз, морей и человеческих жизней, для Абеля имел лицо — и Лицо было добрым. Иначе он не повесил бы у себя над кроватью картинку с этим самым Лицом, икону, написанную с Плащаницы: потрясающие светлые глаза, как драгоценные камни, чуть улыбающийся бледный рот... Иначе бы Абель не улыбался сам особенным образом, когда говорил "Господь наш и Спаситель". Вот чему — связи, личным отношениям с Богом — Адам и завидовал всю жизнь. Так сильно завидовал, что порой желал своему брату смерти.

— Я тоже завидовал тебе, — просто сказал он, не зная, как все объяснить — и надеясь, что Абель сам его поймет. Потому что они были полностью квиты и теперь могли наконец — перед самым концом — полюбить друг друга по-настоящему.

— И... Я хотел тебя убить ночью. Тут, на острове.

Абель глазами ответил — да, понимаю. Да, я знал. И Адам понял, что брат правда знал — в ту ночь он только притворялся спящим, сквозь опущенные ресницы глядя на своего брата и ожидая удара в шею ножом. И еще он ответил глазами, что нет нужды просить прощения, и не нужно долгого искупления, все прощено уже давно, сразу, может быть, даже заранее. Даже до нашего рождения. Довольно было сказать, чтобы прощение само нашло нас.

Грудь его вздымалась часто, как у умирающего зверя. Адам видел, как умирает подстреленный лось. Он часто дышал — походя на живой дергающийся валун, поросший шерстью — и косил налитым кровью глазом на стоявших вокруг него людей. Людей, смотревших и собиравшихся окончательно выбить из большого тела лосиную жизнь.

— Знаешь, я понял... — Адаму пришлось нагнуться к губам брата, чтобы расслышать его голос. — Я понял, кто толкует книгу Иова. Кто один может...

— Ты о чем?

— О Боге, — отозвался Абель. И выдохнул.

Теперь он, кажется, в самом деле мог говорить о Боге.

Адам чувствовал на щеке его дыхание — это была жизнь, с каждым прерывистым вдохом она удалялась из тела. Как воздух, уходящий из надувной лодки. Из лодки, которая толчками погружается в воду собственной смерти.

Адам потянулся и поцеловал брата в лоб.

До сих пор он целовал Абеля только единожды в жизни. Тогда ему исполнилось четыре года, и он только что научился целоваться. Маму и бабушку — тогда еще была жива бабушка — это ужасно умиляло, и вдохновленный своим успехом толстоногий бутуз Адам топотал по всему дому и каждого встречного обхватывал руками, издавая ртом так полюбившийся старшим чмокающий звук. Адаму подсунули под нос некий кулек, увенчанный страшненькой красной головкой; кулек появился в доме совсем недавно и условно назывался "братик". "Поцелуй-ка братика", — сюсюкая одновременно с обоими сыновьями, предложила мать — и Адам послушно чмокнул сморщенное крохотное личико, чем вызвал новый всплеск умиления.

И вот теперь — второй раз...

Кожа Абеля под губами старшего брата была соленой и страшно сухой. И уже не теплой — как будто Абель, заговорившись, пропустил момент собственной смерти. Это не испарина выступила на лбу — нет, сверху накапала туманная морось. Начинал опускаться туман.

— И еще одно, — прошелестел умирающий, выталкивая наружу слова в промежутках между свистящими вдохами-выдохами.

— Да... братик?

— Когда я умру... Ты должен будешь...

— Что?..

Адам понял, что тот сейчас скажет, за миг до того, как прозвучали слова. И отозвался так же, как тогда в разговоре с ночным дьяволом.

— Нет.

— Да, Адам, — строго, даже яростно приказал Абель, всю оставшуюся силу вкладывая в просящий взгляд. Будто весь человек стал взглядом, потому что иных сил, кроме силы глаз, у него уже не осталось.

— Я не буду этого делать. Будь я проклят, если сделаю.

— Адам... ради Бога. Ты должен. Когда я умру, ты съешь мое тело. И будешь жить дальше.

Адам бессильно помотал головой. Он знал, что Абель не просит — приказывает. Он знал, что не сможет ослушаться его приказа. И умолял только об одном — отменить предсмертный приказ.

— Почему... я должен?

— Потому что я этого хочу, — ответ был так тих, что Адаму пришлось наполовину читать его по движению губ. Язык, мелькавший между ними, тоже стал голубоватым. Абель умирал, и что бы ни было его жизнью — оно уходило из него на глазах.

— Может, ты еще и не умрешь. Может, мы будем жить оба... И ты станешь священником... А я...

Адам плакал. Он не плакал давно, с того дня, когда слышал рокот моторки (по местному островному времени это называлось "давно") — а тут вдруг прорвало. Полосы воды, стекавшие по щекам, не мешали ему говорить; он и заметил их только тогда, когда несколько капель упали на лицо его брата.

— Я и так... стану священником.

— Что?..

— Неужели ты еще не понял. — Глаза Абеля, восемнадцатилетнего старца, две дыры в сияющую вечность, объясняли все, на что он уже не имел слов. — Пресуществление. Хлеб и тело. Только хлеб и тело... Годятся, чтобы стать телом Господа нашего. "Примите и ядите от Него все; ибо это есть тело... тело мое, которое... За вас и за многих будет предано". Это мой шанс. Это... мое призвание. И про зерно, которое не даст плода, пока не умрет... помнишь?..

Нет, Адам не помнил. Он ничего не помнил. Ни вкуса хлеба, ни света солнца. Ни лица своей девушки. Но он еще не настолько ослеп, чтобы не отличать истину ото лжи.

— Обещай, — прошелестел Абель. И последние силы его ушли на то, чтобы поднять руку — ту самую, опутанную четками — и сжать ладонь брата. Совсем слабо. "Кто хочет помериться силой рук с атаманом?.." Что это, откуда? А, из другой жизни. Жизни совсем других людей.

— Обещаю, — сказал Адам, давясь слезами. Но все-таки разглядел, даже сквозь лупы огромных капель, что его брат удовлетворенно улыбнулся.

— Хорошо... Это хорошо.

— Что я могу сделать для тебя? — спросил Адам, не уверенный, что внятно выговаривает слова.

— Посиди рядом, пока все... не... кончится. Умирать так... одиноко.

Когда сумерки стали синими, Абель попросил брата молиться. Его больше не тошнило, он только часто дышал — и дыхание выходило из тела все с большим трудом. Из такого холодного тела — такое горячее дыхание. Сухое и горячее, как пустынный ветер. И совсем без запаха, будто внутри у Абеля все сгорело. Или выскочило наружу в непрестанной рвоте.

— Я... не знаю нужных молитв.

Адам слышал, как читают над умирающим (тогда умирала бабушка) — какие-то специальные слова, отрывки из Писания, и еще что-то на латыни. Ничего этого Адам действительно не знал. И, помнится, у изголовья бабушки зажигали толстую желтую свечу, называемую "сретенской". Сретение — встреча Симеона с Господом, в воспоминание о ней и зажигают сретенские свечи у ложа человека, который готовится к подобной же встрече...

А для Абеля на подобный случай не нашлось даже электрического фонарика. Никакого света.

— Ну... просто... молись. Как можешь... пожалуйста. Оно... уже... начинается.

При всей бешеной жалости к брату, которого он уже несколько часов подряд держал за умирающую руку, он не мог побороть бешеного любопытства смертного — перед тайной смерти. Адам действительно хотел видеть тот момент, когда душа разлучается с телом — хотел понять, что в оставшемся под его руками плотском слепке пребудет от его брата. И как, каким образом вырывающееся из губ дыхание обретет новую форму — сделается душой, Абелем номер два, Абелем-невидимкой, настоящим Абелем, и каким образом может получиться, что этого настоящего Абеля не будет видно.

Он не смог бы сейчас даже прочесть "Отче наш" — не помнил слов. Действительно не помнил. На ум пришла одна только молитва, простейшая изо всех возможных, та, которую в виде епитимьи за мальчишеские грехи любил давать ему отец Киприан. "Господи Иисусе Христе, сыне Божий, прости и помилуй меня грешного". И так полчаса подряд. Называлось это — полчаса Иисусовой молитвы. Адам не видел в подобном унылом времяпровождении ни малейшего смысла, но послушно бормотал надобную фразу, чистя на кухне картошку или клея макет парусника, то и дело поглядывая на стенные часы. А сейчас...

— Господи Иисусе Христе, прости и помилуй... нас, грешных, — начал он шепотом — и увидел, как веки Абеля благодарно сомкнулись. — Господи Иисусе Христе, прости и помилуй нас, грешных...

Так — в Иисусовой молитве — они провели последующие несколько часов. Было уже совсем темно, когда Абель прервал брата — единственный раз.

— Передай Хелене... и всем... нашим...

— Что?.. Что ты их... ненавидел?

Он попытался выговорить злое слово сам, избавить брата от необходимости расходовать дыхание — и сказал как можно мягче, будто слово ранило ему губы. И услышал ответ:

— Нет. Что я их... люблю.

Долгая, долгая пауза. Все ли долги отданы? Или что-то еще осталось? Адам уже думал, брат больше не заговорит, и принялся снова молиться — но тот умудрился перебить его, собравшись с силами:

— И еще... что я буду за них молиться. А они... пусть... за меня.

После чего он снова замолчал, занятый единственным важным делом — умиранием. Выдыханием из себя последней оставшейся жизни. Голова отказывалась думать, душа отказывалась чувствовать. Что бы то ни было чувствовать — боль, тоску, близость Божию... даже надежду. Он ничего не видел. Абель, видевший в небе пламенеющих серафимов заката, Абель, которому однажды снилась Святая Дева, улыбавшаяся ему из-под синего покрывала — этот Абель не видел сейчас совсем ничего, кроме темноты, лишенный даже такого утешения, и отсутствие утешения его тоже не волновало. Если Господу угодно, чтобы пока была ночь — значит, должна быть ночь. "Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мной Пс.22.4"; даже если я не вижу Тебя в этой смертной тьме... Не... вижу...

Когда уставший от беспрестанного повторения слов Адам прервался, чтобы попить воды, он заметил, что брат потерял сознание. Тогда он лег с ним рядом и обхватил его руками, чувствуя, как из-под ладоней уходит последнее тепло его жизни. Адам сам не заметил, как заснул — а когда он пробудился, то, что лежало в кольце его рук, уже больше не было Абелем.

* * *

Тело Абеля не окоченело — оттого, что он умирал долго. Зато трупные пятна появились уже через несколько часов — бледно-синюшные, похожие на старательно оттертые пятна чернил. Особенно неприятным было пятно на лице — на том самом месте, где раньше красовался поставленный Адамом синяк.

Первая месса, вспомнил Адам, интенции. Интенции значит намерения, просьбы. Он обещал служить первую мессу не где-нибудь, а... у нас.

"Считается, что все интенции, в которых новый священник будет служить, непременно сбываются"... Ну, так вот моя интенция: пусть мой брат попадет в Рай. И еще одна: не дай мне, Господи, сойти с ума — теперь, когда я только что в Тебя уверовал.

Вчера Адам ничего не ел. Сегодня он понял, что обещание придется выполнять. Иначе он тоже умрет, а Абель очень не хотел его смерти. Более того — Абель это запретил.

Адам вынул нож, раскрыл его и долго-долго глядел на светлое лезвие. Потом приподнял четки — братние четки теперь висели у него на груди — и зачем-то поцеловал белый пластмассовый крестик. Какое странное совпадение, что у Адама в кармане оказался нож, а у Абеля — крест. Наверное, оно что-то да значило.

Прежде чем подступить с ножом к телу своего брата, он долго-долго убеждал себя, что это только плоть. Плоть, и в ней нет уже ничего от светловолосого мальчика, которого он любил и который пожелал своей смертью продолжить его жизнь. Это просто картофельная шелуха, сказал себе Адам; если бы труп закопали в землю, его съели бы черви. Хотя у нас на кладбище на Серой Луде почти нет земли, оно ведь на вершине острова — вся мало-мальски возделываемая земля пошла под огороды. Так что тела опускают, выбивая могилы в камне. А если бы труп попал в море, его съели бы рыбы. А здесь — чайки и крачки. Так ядущий делается едой. Но это не имеет к моему брату Абелю никакого отношения. Мой брат еще со мной, и все, что я могу для него сделать — это поступить по его просьбе.

— Помоги мне, — простонал он, борясь с желанием всадить ножик самому себе в кадык. — Помоги мне, Абель, помоги мне, ПОМОГИ, ПОМОГИТЕ МНЕ КТО-НИБУДЬ!

Издалека-далека — из какой-то Страстно-пятничной проповеди отца Киприана — пришел слабый отголосок, слова на безумно древнем языке, слова безо всякого перевода.

Элои, Элои! Ламма савахфани?! "Боже, Боже Мой! Для чего Ты оставил Меня?" — слова Христа на кресте. Мк. 15.34

Ишь ты, Илию зовет, сказал, почесываясь, усталый римский солдат, стоявший у креста. Посмотрим, как Илия ему ответит. Посмотрим, как...

— И здесь Ты, — прошептал Адам, по-детски раскрывая рот в принятии нового откровения. И здесь, в полной богооставленности, тоже был Господь. И здесь Он тоже оставлял выбор — пребыть ли с Ним. Или...

— Прости меня, — прошептал Адам, целуя своего брата в лоб. Он никак не мог отделаться от мысли, что это — лоб его брата. Он плакал — даже не глазами: плакал всем телом, отказывающимся, сжимающимся, не желающим. Лучше умереть, да, лучше. Но мало ли что лучше для меня...

И Адам, перекрестившись — я в первый раз помолился перед едой — перевернул тело своего брата на бок. Потому что там, на бедрах, оставалось хоть сколько-то плоти.

"Я придумаю такую интенцию... Что все просто обалдеют. Чтобы мы стали очень счастливыми. Чтобы все попали в Рай."

* * *

Двадцать пятого сентября — хотя Адам и не знал, что это двадцать пятое сентября — его подобрал рыболовецкий траулер. Размахивающий тряпкой орущий человек на крохотном каменистом острове был замечен самым бесполезным членом команды — маленьким сыном капитана, который от нечего делать стоял на корме и тренировался в плевках за борт.

— Папа, там дядя прыгает, — сообщил кроткий белоголовый человечек, оборачиваясь к отцу. У мальчика только что провалилась попытка доплюнуть до самого хвоста пенного следа, но он был смиренным парнем и не расстраивался, когда что-то не получалось.

— Молодец, сынок, — отозвался тот, не слушая его. — Пойди займись чем-нибудь в рубке. Не путайся под ногами.

— Папа, а у дяди тряпка. Он ей машет.

— Что ты такое порешь? — воскликнул капитан, наконец сквозь рокот мотора различив сыновние слова. И, приглядевшись в направлении, указанном тонким пальчиком, громко присвистнул.

Адама внесли на борт корабля на руках. Следом за ним втащили еще кое-что — от трупного запаха, распространяемого небольшим свертком, у рыболовов захватывало дух. Ни о чем не расспрашивая ужасного вида доходягу, обросшего, похожего на живой скелет, содержимое тряпичного свертка упаковали в герметический мешок. В процессе упаковки капитана стошнило. Он не мог себя заставить пожать руку спасенному им человеку, когда тот назвал свое имя и протянул ему в знак знакомства огромную ладонь на сплошной кости. Капитан не мог заставить себя даже просто глядеть на него.

— Что он там бормочет, этот...? — спросил он тихонько — и не находя подходящего для "гостя" эпитета — у рыбака, который устраивал Адама в рубке.

— Да чума его знает, — не менее испуганно отозвался тот. Встреча с робинзоном наших дней здорово подкосила всю команду, и пара человек даже помышляла, что никогда не выйдет больше в море, отыскав какую-нибудь сухопутную работу. — Он свихнулся, вот что я вам скажу. Слетел с катушек, как пить дать — и чес-слово, уж это мне не удивительно! То какие-то песенки поет, то вроде как молится, а когда мы его уводили, он встал на карачки, камень поцеловал и говорит: "Ite, missa est". Важно так, как поп с амвона. И плачет все время, как малый ребенок...

И, оглянувшись на рубку, морщинистый рыбак добавил философски:

— А ведь небось красивый парень был... Эх, жизнь, сука ты старая, что ж с людьми делает...

А Адам, попив предложенной воды (и глоток коньяка "для сугреву") лежал в рубке, откинувшись в кресле и опустив веки, и слушал собственные, медленно текущие мысли. Он уже знал, как все будет. Глаза его были слишком старыми, намного старше двадцатидвухлетнего тела, и видели далеко — почти до самого конца. Он уедет на берег, заберет с собой Хелену — и поселится где-нибудь на материке, может, даже в городе, подальше от моря. Лучше поближе к церкви, чтобы было недалеко ходить к обедне каждое воскресенье. И никогда не будет ставить себе на ночь "успокаивающих" кассет с записью морского шума. Никогда. И еще...

У них с Хеленой народятся дети, наверное, много, и все они будут в том числе и дети Абеля. Среди детей, если повезет, родится один остроносый, необычно хилый для своей рослой семейки, и если он, когда подрастет, захочет поступить в семинарию — Адам не будет ему препятствовать. Даже напротив...

Ведь эта месса завершилась, но будут и другие. На жатву постоянно нужны делатели, чтоб непрестанно обновлялись в народе Божьем плоды искупления... Ты хочешь накормить собою мир? Не беспокойся, бедный человек, Тот, Кто мог, уже накормил его. Уже накормил. А мы можем только немного поучаствовать... Соискуплением. Чтобы из всех соделался один народ. Помнишь пословицу — "Ты есть то, что ты ешь"? "Примите и вкусите от Меня все"...

И Адам, закрыв лицо руками, со слезами засмеялся своему новому животворящему знанию.

2004-01-31