Волчий берег

— Красивое у тебя платье. Тебе идёт. Словно поле одуванчиков.

Он что издевается? Чувствую, щёки краской наливаются, и от злости всё внутри дрожит.

— Ты куда-то шёл?

— Ага.

— Вот и иди!

Гордей пожимает плечами, небрежно так, но глаза снова липнут — мышцы у него так и гуляют, так и красуются. Как я ни старалась, взгляд всё равно упал вниз — почему они не носят тканых поясов? Глянула бы и сразу поняла, есть ли у него кто-то.

Тьфу ты, да какая мне разница!

Отвернувшись, я хватаю колыбель, в которой лежат корзины. Не хочет он уходить, сама уйду. Жаль только, быстро уйти не получится. Зачем только Глаша такую хорошую мебель заказала? Колыбель цельная, из дерева, да ещё ножки... всё равно что бычка годовалого тащить — чем-нибудь, да ударит.

— Давай помогу.

— Я сама!

Он подходит и нажимает на края колыбели руками, конечно, против его силищи мне не устоять! — и колыбель со стуком опускается на пол. Потом отодвигает меня плечом и хватает её сам.

— Похоже, не умеешь ты ни помощь принимать, ни комплименты своей красоте.

Если бы я была чайником, в этот момент бы и закипела. Ох, сказала бы тогда, всё, что думаю! Но приходится молчать, сорвусь, накричу на постояльца, Глаша может и от места отказать.

А Гордей потом наклоняется, так, что его нос почти упирается мне в щёку и тихо-тихо говорит:

— Надо улыбнуться и ответить: 'Спасибо'.

Я чуть зубами не клацнула, а может и клацнула, звук вроде был. Он быстро отодвинулся и как ни в чём ни бывало сказал:

— Веди.

В самом деле, не драться же с ним за колыбель? Хочет тащить — ну и пусть тащит! Я сжимала губы так, что все их искусала, но довела до чердака молча. Так же молча ткнула пальцем на лестницу. Сделала вид, будто не вижу вопроса в его глазах.

— Наверх поставь куда-нибудь.

Пока он тащил колыбель наверх, я сбежала. Ушла, вернее.

Правда, недалеко. Конечно, я не думала, что Гордей что-нибудь украдёт с чердака или что-нибудь там сломает, или даже будет лазить, где не просят, нет, просто если Глаша случайно узнает, что я вот так взяла и оставила гостя бродить, где ему не следует, тогда ждёт меня выволочка. А я этого жуть как не люблю, потому что приходится молчать и вздыхать, и жизнь после таких заслуженных выговоров кажется совсем тоскливой.

Да, и только поэтому я вернулась!

Гордей уже поставил колыбель в угол к ещё двум таким же, так, чтобы проходу не мешала и оттряхивал руки. Надо же, как будто она пыльная была. Я, между прочим, ее тщательно протирала!

— И часто ты такие тяжести таскаешь? Неужели тут нет никого для тяжёлой работы? — Спрашивает Гордей.

Я внимательно вслушиваюсь и прокручиваю его тон в голове. Нет, вроде ни насмешки, ни укора, ни нравоучений нет. А то бы я ему!

— Нет, не часто.

— Если что, кого-нибудь из нас зови, сама не таскай.

Ага, разбежалась!

— Конечно!

Он с подозрением хмурится и почти сразу спрашивает:

— Пойдём?

Куда это? Что это он задумал?

Однако Гордей просто показывает на лестницу, ведущую с чердака на этаж и одновременно уступает мне дорогу. Лучше бы он первый шёл, неохота за спиной оставлять, но не ругаться же по любому поводу?

На лестнице приходится приподнять юбку и я тут же оглядываюсь — не смотрит ли он? А он только улыбается.

— Ты так себя ведёшь, будто меня боишься.

— Ага, как же! Чего мне тебя бояться.

— Вот и я думаю, с чего?

Я фыркаю.

— Да не боюсь я тебя, ну ты выдумал! Думаешь, ты страшный?

— Я — нет?

— Неа.

— А кто страшный?

— Ну... — Я оценивающе смотрю на него. Вообще, если представить, что он идёт на меня с желанием покалечить или убить, но верно страшно станет до жути... только я отчего-то никак не могу представить, что он хочет причинить мне зло.

— Всеволод страшный? — Допытывается Гордей со странным блеском в глазах.

— Кто? Нет, он вообще нет.

— А... Ярый?

— Не-а.

Он снова улыбается. Его улыбка широкая и какая-то... ласковая, что ли. Прямо в жар бросает.

Это что ещё за новости? Показалось, или он ближе подошёл?

— Ну, мне пора! — Быстро говорю я, отстраняясь и отводя взгляд.

— Куда?

— Что куда? — Я даже на миг опешила.

— Куда тебе пора? Уже вечер. Или ты круглые сутки работаешь?

— А тебе что?

Он закатил глаза.

— Неужели так сложно просто ответить?

— Да с какой стати я должна тебе отвечать?

— Почему нет? Я что-то плохое спросил?

Осведомляется вроде серьёзно, но я вижу, глаза смеются. Ах, он потешаться надо мной вздумал?

— Отстань!

— Да подожди ты!

Когда сильные пальцы обхватили моё запястье, меня словно обожгло. И там, где пальцы прижались к коже, и внутри, под кожей. По рукам, в горле и в животе.

Словно его прикосновение имеет какую-то особую силу.

— Что вы с сестрой делаете вечерами?

А ведь он шепчет. Голос тяжёлый, тихий. А потом нервно сглатывает.

И тут я потащила свою руку к себе, желая вырваться из его хватки, а он — к себе, как будто не хотел отпускать. Я дёрнула сильней, и он тут же прищурился и дёрнул сильней на себя.

Я уже представила, как мы стоим молча и дёргаем мою руку, как будто она у меня лишняя! И молчим почему-то... но тут издалека раздались крики.

— Поймали!! Оборотня поймали!

Из-за угла выскочил Прутька, волосы дыбом, глаза как угли горят. Увидел меня и весь затрясся от восторга и ужаса.

— Жгучка! Слышала? Поймали-таки оборотня!

Я про всё и забыла. Отметила только, как Гордей мою руку отпустил.

— Оборотня? — глухо переспросил он.

Прутька мазнул по нему глазами, но обращался строго ко мне. Ясен перец, постояльцы день ото дня меняются и только я постоянная работница.

— Людоеда поймали! Везут на площадь, там он будет в клетке сидеть, пока старосты не решат, как казнить! Говорят, пока ловили сегодня, он двоих чуть на тот свет не отправил! А как выл, как выл! Пойдёшь с утра смотреть?

— На оборотня? А пустят?

— Да хозяева и сами пойдут! Все пойдут! Когда ещё людоеда увидишь.

И Гордей пойдёт? А... где же он? Тихо как ушёл и след простыл. Понятно! Как лясы с девицами точить, так с радостью, а как про людоеда речь зашла — ищи, свищи, смылся и слова не сказал!

— А Малинка знает? — Опомнилась я.

— Нет! Побежали, расскажем!

Мы побежали в магазинчик, но там было уже закрыто. Зато в столовой дым столбом стоял, так происшествие обсуждали — все постояльцы собрались, даже Всеволод спустился, правда, задумчивый был, даже нас не заметил. А Гордея и друга его не было.

Да и ладно!

Постояльцы новости очень радовались, и Глаша, хотя обычно против выпивки была, сегодня сама отправила Фадея за вином — отметить чудное событие — возвращение в Вишнянки безопасности.

Глава 6

О людях и людоедах

Утром нам с Малинкой и с Прутькой разрешили наведаться на площадь, на людоеда посмотреть. После того, конечно, как сходят хозяева. Прутька, пока ждал нашей очереди, весь извёлся, на месте ни единого мига не мог усидеть, как мячик по кухне прыгал, кухарка даже раскричалась.

— А ну на двор иди!

— Ну, тётенька...

— А ну, кому сказала!

Прутька хмуро свёл брови и потащился во двор. А мы с Малинкой, чтобы самим не запрыгать, с охотой взялись овощи к обеду чистить и крупу перебирать.

И вот хозяева вернулись. Судя по лицам, им не терпелось рассказать, что там да как, но мы с Малинкой к ним не вышли, выскользнули через чёрный ход и сбежали, позвав Прутьку сквозь щель в заборе. Тот бросился за нами, виляя всем телом, как игривый щенок, даже язык наружу вывалил.

Шли мы быстро, и на дороге было много народу, шедшего в ту же сторону. Все спешили и переговаривались.

— А что делать-то с ним станут?

— Казнить, конечно.

— А людоедов как казнят? Вешают или голову рубят?

— Как ты оборотня повесишь-то, а? — шикал тощий старик в огромной мешковатой рубахе, протёртой где только можно, своему внуку-подростку. — Он извернётся да из петли выскользнет. Или клыком верёвку перекусит. Не, голову им рубят и на кол надевают, чтобы все видели, какая участь ждёт людоедов.

Жутковато стало. Старик говорил так деловито, как будто сто раз подобное действие видел. Мой шаг невольно замедлился. Что-то сомневаюсь я, что вообще хочу туда идти. Да и сестре не стоит такого видеть. Но Прутька упорно тянул вперёд.

Вскоре вокруг целая толпа народу собралась.

— Хоть бы голодом замучили, убийцу проклятого! Хоть бы лапы ему проклятущему перебили, каждую кость, да по сто раз, чтобы дольше мучился, ирод! — Причитала какая-то толстая баба с круглым белым лицом. — Хоть бы кишки выпустили и оставили подыхать на солнце, засиженного мухами!

Малинка рядом вжала голову в плечи.

— Наверное, этот людоед кого-то из её семьи съел, — прошептала я сестре и Прутьке. — Может, ребёнка. Так убивается...

— Да не! — Фыркнул Прутька. — Какое там! Она одна живёт, дочь у неё была, да сбежала давно. Её все знают, скандальная злая баба. Ей бы только ругаться, отчего, не важно! Иш, ядом как исходит! Гляди, берегись, плюнет — отравит ещё!

Мы с сестрой переглянулись, пожали плечами и тихо пошли дальше, стараясь держаться от буйной бабы в стороне. Мало ли что той в голове взбредёт, не хочется, чтобы и нас так поливали.

Городская площадь неумолимо приближалась.

— Вот он! — завопил Прутька.

Ноги уже не хотели никуда идти, а глаза ничего видеть. Мы и не шли — нас несло толпой. Малинка вцепилась в мой локоть, двигаясь с такой же натугой, как и я.

Посреди площади, прямо на раскаленной солнцем брусчатке, люди обступили огромную клетку с толстыми прутьями. Там, внутри, стоял огромный бурый волк. Он качался, словно больной или пьяный, его бока тяжело вздымались, а из пасти текла белая пена. Казалось, он еле стоит, но стоило кому-то подойти ближе, как волк бросался, цепляясь зубами за решётку, а тот, кто подошёл слишком близко, с воплями отскакивал прочь. На шее волка болталась толстая верёвка с обгрызенным концом, видимо, из ловушки, в которую его загнали. Зверь был покрыт свалявшейся шерстью и кровью, его безумные глаза следили за окружающими людьми с лютой ненавистью.

Кто-то из толпы ткнул его палкой. Волк бешено дёрнулся и вцепился в палку клыками, сломал, но на его боку остался свежий кровавый след. Потом людоед снова встал неподвижно, водя глазами по толпе.

В какой-то миг показалось, он посмотрел мне прямо в глаза — и я увидела в них что-то, кроме жгучей немыслимой ярости. Но спустя секунду волк обратно бросился на кого-то и передо мной осталось только взбешённое животное.

Жара, смех, вонь протухшей грязи и крови — вот и всё, что было на площади.

— Пошли отсюда, — Малинка хлюпнула носом. — Не хочу больше смотреть.

А толпа веселилась и кричала, бросая в волка камни, плюя или тыкая в клетку острыми палками. Особо смелые подходили ближе и делали вид, будто ловко уворачиваются от укуса, хотя через прутья людоед до них достать никак не мог.

— Пошли.

Меня аж передёрнуло. Не такое я ждала увидеть, не злое веселье полоумной толпы, ни изнуренное животное, дрожащее от слабости. В моих мыслях людоед был огромным троллем с клыками, торчащими между маслянистых губ, закованным в цепи. Такого и обидеть не грех.

Но не этого.

Мы с Малинкой быстро попятились и вышли из толпы, крепко взялись за руки и пошли домой, оставив Прутьку прыгать вокруг клетки, кричать и свистеть.

Целый день разговоров только и было, что о людоеде и о том, что с ним сделают. Старосты решили казнить оборотня через два дня вечером, как раз праздник Ласковой Сестры-Весны будут отмечать, перед праздником и казнят. А пока не давать еды и питья и оставить клетку на площади, людям на потеху.

Все говорили, это правильное решение, так и надо злобному убийце! А мне единственное, чего хотелось — вернуть время вспять и отказаться идти на площадь, где в клетке из безумных глаз зверя на меня глянула бездна...

* * *

Всеволод вернулся быстро и с порога при виде него стало понятно — слухи не врут.

Ярый тут же чертыхнулся, отворачиваясь к окну и болезненно жмурясь.

— Значит, правда, зверь, — сказал Гордей. Он был собран и деловит, и не скажешь, что получил удар, откуда не ждали.

— Да. — Всеволод устало опустился на стул. — Бурый род. Не старик и не подросток. Большего уже не узнать — Ярость Крови свела его с ума.

— Далеко забрался. — Тихо сказал Гордей.

— Да. И даже семью не установить... Даже родным не сообщить.

— Если они остались, родные, — сквозь зубы процедил Ярый. — Без причины в Ярость не впадают. Мы знаем о двух мелких хуторах, которые лесные начисто разорили, а кто поклянётся, что других не было? Тех, где совсем никто не выжил и не смог рассказать? Здесь, у людских земель?

— Теперь уже не узнать. — Повторил Всеволод. Протянул руку, сжимая плечо Вожака. — Два дня он будет сидеть в клетке на площади, а потом его казнят. Но это не им решать. Ночью я сделаю всё, что нужно.

Тот быстро дёрнул головой.

— Нет. Я сам.

— Гордей, я могу это сделать, позволь мне.

— Я должен сам.

— Почему?

Они долго и пристально смотрели друг на друга. Лицо Гордея осунулось, от счастья последних дней ни следа ни осталось.

— Чтобы впредь не допускать случаев, когда мой народ будет вынужден идти на крайние меры. Это моя вина... Что зверь не смог найти помощи своих, что он опустился до животного состояния. Что он убил. Значит, где-то случилась беда, а мы не смогли их защитить. И думаю, всё ещё хуже — советники нам соврали.

— Гордей! — Всеволод недовольно нахмурился. — Думай, что говоришь!

— Беляк сказал, езжайте, ни о чём не думайте. Отдыхайте. Наслаждайтесь жизнью. Всё под контролем. А выходит, всё не так уж и гладко, раз случилось такое. Сам знаешь, какая причина толкает на Ярость Крови. Ни жадность, ни желание лиходейничать её не пробудит. Только смерть твоей семьи на твоих глазах, желание защитить их любой ценой. Где-то убили наших, Всеволод. Подло, тайно. А мы ни слухом, ни духом! Ты не думал, что советники от нас что-то скрыли?

— Нужно верить своим советникам, Вожак. — Всеволод снова схватил друга за плечо, крепко сжимая. — Нужно верить! Раз Беляк так сказал, значит, была причина. Да ты и сам подумай — какой от тебя был бы толк, пока душа далеко? То-то же! Так что не выдумывай, мал ещё всех вокруг винить! Советники голову свою в случае чего первыми на поле боя сложат! На любую подлость ответят, себя не жалея! И от Вожака не станут скрывать врага, что на его земле его народ убивать вздумал!

Гордей отвернулся, тем самым прекращая спор.

— Вечером я всё сделаю. — Передохнув, повторил Всеволод.

— Нет. — Вожак уверено поднял голову, глянул тёмными провалами глаз. — Я сам.

Больше не сказав ни слова, Всеволод кивнул.

* * *

Утром я встала засветло — сна ни в одном глазу. Весь день вчерашний пряталась на кухне или на заднем дворе, и от разговоров про людоеда, и от постояльцев. Если про первого я не могла слушать, то последние... не знаю, отчего не хотелось их видеть, даже Всеволода. Но за ночь я так устала, как будто совсем не спала. Как будто бегала по тёмным улицам и видела жуткие вещи. Как будто видела смерть, как в последний миг — лицом к лицу.