Волчий берег

Волчий берег

Глава первая

в которой даже старый страшный лес лучше некоторых других вещей

Всё, слушать бесконечное нытьё мне осточертело!

Я жутко устала, вымоталась и не могла больше скрывать от сестры правду. Не могла молчать о тяжком положении, в котором мы оказались. Нельзя дальше молчать — она меня изведёт, всю кровь выпьет!

— Смотри! — Я вывернула у Малинки под носом мешок и принялась изо всех сил трясти над землёй — оттуда вслед за вещами посыпались только крошки. — Видишь? Видишь, что ничего не осталось? Ты понимаешь, что у нас больше нет еды? И денег тоже нет ни копейки! Нам теперь только по миру идти, надеяться, что приютят и накормят, дадут работу, чтобы совсем с голоду не околеть!

Я, тяжело дыша, стояла и смотрела на Малинку сверху вниз, щёки пылали, как будто охваченные огнём. Неужели она думает, не понимаю? Разве я чувствую иначе? Всё то же самое! И голод мучает, и ноги идти отказываются, и ночью спать твёрдо и холодно. Неужели думает, я не знаю?

— Я вижу, Жгучка. Но туда...

Голос у Малинки срывался, не давал договорить. Произнести вслух название Тамракский лес — дурной знак, а уж собираться туда войти и подавно сродни самоубийству.

— Не начинай ныть, прошу. Не начинай!

Я повысила голос. Малинка считала меня строгой, иногда даже чересчур, вот и сейчас смотрит с укоризной, но она просто не понимает — я веду себя так от волнения. От страха. Я жутко боюсь, что всё бесполезно, что не выйдет ничего, как бы я ни старалась, вот что страшно! И сейчас ей придётся понять, для чего я нас мучаю, иначе никак. Я старшая, ответственная и должна держать себя в руках, да, должна оберегать сестру, да, не спорю, но оберегать того, кто не сопротивляется наверняка легче.

— Но зачем туда идти? Там, в лесу, люди исчезают! Там даже никто не живёт!

Надо же, голос обрела.

— Мы не собираемся селиться в чаще, нам бы только до деревень по ту сторону леса добраться.

— Ага! — Насупилась Малинка, губы задрожали, ресницы прозрачными слезами покрылись. Эти ресницы, все в слезах, я вижу куда чаще сухих.

— Ну, всё, не начинай. Ты просто трусиха, — я села на корточки и стала подбирать вещи обратно в котомку. Мятое полотенце, тонкое одеяло, две пары носков, бельё, вот и всё наше имущество. — Подумай лучше, что будет, если отчим нас догонит.

Боги, что будет, если он нас догонит. Что будет!

Я всё бросила и закрыла руками лицо. Сидеть на голой земле неудобно, особенно когда юбка задралась и щиколотки щекочет трава, но пошевелиться не было сил. Мы столько бежали. Столько старались уйти подальше, чтобы оказаться в безопасном месте и хотя бы на час забыть о преследователе! Спали урывками в сараях, в брошенных избах, даже в лесу под соснами! Шли куда глаза глядят, только бы идти.

А теперь, когда до деревни, которую я считала последним прибежищем, всего час пути, вон над деревьями вьётся дым, пришлось свернуть в сторону. Малинка даже не поняла вначале, что случилось, может, думала, я балуюсь, может, что решила перед встречей с людьми в тени отдохнуть. Потом пришлось сказать, конечно, что в обжитых людьми землях нам спасу нет и путь наш теперь лежит в Тамракские земли... и слушать возмущённые крики. Как будто других неприятностей мало!

Нос так жутко зачесался, что я всхлипнула. Малинка тут же упала рядом и заплакала:

— Если бы мама была жива...

Пришлось как обычно утирать чужие слёзы, обнимать её крепко-крепко за плечи и шептать на ушко что-то бессмысленное. Кроме друг друга у нас никого больше нет, сестра прижалась ко мне и замерла. Как же она боится, я чувствую каждый её испуганный вдох, как будто что-то грудь туго сдавливает. Я прошептала:

— Знаю, Малинка, всё знаю... Но мамы больше нет.

Нос зачесался ещё сильнее и выдержка подвела. Реветь белугой девице, которой уже девятнадцать стукнуло просто позор, но что поделать. В смысле, что ещё делать-то?

— Не реви. — Возмущённо сказала Малинка, отпрянула и сама подобрала сумку. Стала её завязывать. А руки-то дрожат!

— Почему не реви? Тебе же можно!

Иногда я перестаю быть взрослой и веду себя как ребёнок, но тут, в лесу, этого никто не увидит, а сестре я могу показаться любой. Только вот не любит Малинка, когда я раскисаю и плачу. Понятное дело, самой-то плакать приятнее, да ещё когда со всех ног утешать бросаются!

— Может, у Великого князя помощи попросим? — Её голос словно разбух от слёз и гундосил. — Расскажем, что отчим хочет нас извести, чтобы всё хозяйство себе забрать. Может, заступится?

— Ага, как же. И кто нам поверит?

— А почему нет?

— Малинка, — Боги, ей всего шестнадцать, а придётся становиться взрослой наравне со мной. — Наш отчим князю дальний родственник, понимаешь? Ты понимаешь?

— Ну, может... — Упрямо насупилась она.

— Я не хотела тебе говорить!

Чего это у неё лицо такое сердитое?

— Почему не хотела? Зачем ты всё время всё скрываешь? Говори!

— Теперь-то скажу, конечно. Малинка, помнишь Серёдку, с которой мы вместе в столице учились? Ну, пока отчим не запретил? Серёдка часто потом приезжала, родственники у неё неподалёку жили.

— Не очень...

— Ты маленькая еще была. А я с ней крепко дружила.

— А, это та, которая в синем сарафане с белой лентой? С которой ты всё время от меня прочь убегала? Не хотела со мной играть, говорила я мелкая пигалица и ничего не понимаю?

— Да, — нетерпеливо прервала я, потому что воспоминания больно отозвались в сердце. — Она недавно тоже умерла, понимаешь?

Рот у Малинки открылся и стал круглым.

— Как? Отчего? Она же одних со мной лет...

Серёдка-то? Да, она всего на год старше Малинки. Такая молодая.

— Как мама...

Проще всего было снова расплакаться, но сколько можно слёзы лить? Они не помогают! Малинка, правда, ещё этого не знает, поэтому и ревёт по любому поводу.

— Серёдка умерла от болезни?

— Да.

— И что общего-то?

— Как что? А откуда вообще эта странная болезнь взялась? Ничего, кроме слабости — ни жара, ни сыпи, ни тошноты, ни кашля. Ничегошеньки! Ты не понимаешь?

— Хватит спрашивать! — опять она как всегда — не слышу, значит, ничего не было. — Просто скажи!

— Малинка, ну что же ты... Что за болезнь эта и откуда взялась, никто не знает. К маме сколько лекарей приглашали — и всё зря! А когда последний ляпнул, что мол, наколдованная она, болезнь эта страшная, отчим того со скандалом выгнал и денег ни копейки не заплатил. Болезнь никак нельзя наколдовать, сказал. Может и нельзя, кто знает, мы же не маги! Но я написала письмо ещё одной нашей подруге и она ответила. Серёдку как раз замуж перед этим выдали и богатое приданное за ней дали. Знаешь за кого? За троюродного княжеского племянника! Царейко, слышала? Он же княжеский воевода. Ему и тридцати нет, а это уже его третья вдова — и каждая наследство после себя оставляет.

— Не понимаю... И что?

— Разве ты не слышала, что Великий князь собирается воевать? Хочет расширить свои владения в северную сторону, там сейчас беспорядки в землях, откуда дивы ушли, самое время всех взять врасплох. Только казна пустая! Не слышала разве?

— Что-то слышала такое вроде бы.

— Как можно было не услышать? Весь город гудел. Каждый пьянчужка язык чесал!

— Это когда? После побега? Это когда мы в той харчевне ужинали?..

— Да! Где у нас, куриц, все деньги вынули. Где эти, разбойного вида, всё пытались к нам подсесть да вином угостить. И хорошо, что так вышло, что мы отказывали да отказывали, а когда пора за ночлег платить пришла, денег не оказалось... А то остались бы ночевать... кто ж знал, что это натуральный притон... Как свет погасили бы, то и дверь бы не спасла! И всё, искали бы нас потом.

— Кто?

Глупо как-то вопрос прозвучал, вон Малинка сама ответ поняла, аж глаза потемнели.

— В том-то и дело, что никто! Нет у нас с тобой больше никого.

Голова такая тяжелая стала, вот я её лучше ладонями обхвачу и посижу с закрытыми глазами. Однако, раз начала, нужно выложить всё, на другой такой разговор я не скоро решусь.

— Но нас найдут, Малинка, найдут люди отчима, потому что мы богатые наследницы. И убьют. А если не убьют, выдадут замуж, а потом всё равно результат один...

— Зачем? Он и так всем имуществом распоряжается! Я не помню, когда в последний раз нас с тобой кормили досыта, а про платья вообще молчу. Как мама умерла, живём у чёрного хода под лестницей. Какие мы с тобой богатые наследницы?

— Мама оставила всё имущество нам. Тебе и мне поровну. Если одна из нас умрёт, вторая получит её долю. А отчиму всё отойдёт только в случаи гибели обеих.

Малинка сглотнула, но я уже не могла остановиться.

— Вот и смотри. Меня давно пора замуж выдавать, но тогда придётся мою долю наследства отдать. А теперь и ты подросла! Отчиму сейчас или людям объяснять, почему он нас не хочет пристраивать, или приданое наше возвращать. Как он объяснит, что мамины деньги ему самому нужны? Люди в деревне уже шушукались, отчего мы с тобой взаперти всё время, со двора носа не кажем. А ко мне когда Василь сватался, отчим ему отказал и нас тогда же отправил на дальнее пастбище.

— Это когда мы с тобой всё лето там провели?

Молодец, быстро сообразила!

— Да. Там конечно, хорошо было, молока и хлеба много, приволье... Но держать нас вечно на пастбище нельзя. А после возвращения отчим следил, чтобы мы женихов не нашли, потому что каждому отказывать нельзя. Причины-то нет. Ну, Василю отказал, тот недолго думал — на другой женился. А вдруг упрямый жених попадётся, станет разбираться, что к чему? Одно время отчим врал, что мы больные с тобой. А кто-то из местных тебя случайно увидел, как ты по двору весёлая бегала и кружилась, ну, когда отчим надолго уехал и мы одни остались. Увидел и возмутился — как больные? Здоровые, румяные девки, хоть сейчас под венец. Потом ему пришлось врать, что мы с тобой головой больные.

— Безумные? — В светло-карих глазах, так похожих на мои, дрожит обида.

— Да! Но лучше бы пусть так о нас и думали!

— Почему?

— Потому что, Малинка, пока мы жили взаперти и отчим деньги наши тратил, мы хотя бы в безопасности были. Нас никуда не пускали, но хотя бы берегли. А теперь ему все деньги нужны, до последней монетки. Он хочет имущество продать и потратить полученное на свои дела. В войне участвовать, чтобы свою долю награбленного получить. Теперь мы, Малинка, ему мешаем.

Сестра сглотнула.

— Ты правда так думаешь?

В горле словно комок сразу встал.

— Прости. Я не просто думаю, я слышала. И про войну, и про наследство наше. Перед тем как сбежать, гости к нему приехали, помнишь? Три всадника, один толстый такой, что чуть с коня не скатился, когда спешивался.

Малинка захихикала. Катрина была потешной — здоровый тучный мужчина, кряхтя, лез с коня и ноги у него подкосились так, что он чуть не грохнулся об землю.

— Жалко коня было, — шепнула Малинка.

— Да! Тем вечером они говорили.

— А ты подслушивала? — Восхитилась Малинка.

— Да! Этот толстый выбирал, какую из нас двоих замуж возьмёт.

Смех пропал, как и не бывало. Тихо стало просто до жути. Слишком много жестокого было в моём голосе, не знаю, сестру мне хотелось напугать или себя подстегнуть, чтобы не смела раскисать — однако нас обеих словно водой холодной облили. Малинка молчала, только глазами хлопала оглушено, будто не поняла. А мне теперь стыдно слово произнести.

Она шумно сглотнула.

— Ты права. Мы хорошо сделали, что сбежали. Но Тамракский лес?! А земли ничейные? — воскликнула Малинка с отчаянием. — Что там с нами будет? Мы же не знаем, что там с нами случится! Может, ещё хуже...

— Маленькая моя, иди сюда.

Если бы я могла её утешить! Хоть немного поддержать. Но как, если я и сама этих Тамракских земель до одури боюсь. Будь моя воля, я бы лучше отшельницей в лесу жила, но у нас ни еды, ни денег. Нам только к людям выходить, а на ту сторону леса люди отчима в объезд когда ещё доберуться! И доберутся ли вообще?

И вот сидим мы, Малинка уткнулась в мой пыльный плащ носом, а я качаю её, как маленькую и сама словно на волнах плыву. Тихо признаюсь, потому что иначе нельзя.

— Сегодня мы свернули, потому что я увидела на дороге группу всадников в княжеской охранной броне. Думаю, нас ждут. Что ещё забыла княжеская охрана в такой глуши? Точно такая отчима последнее время сопровождает. Я не хотела говорить, но они прямо у взъезда схоронились, даже кони те же — один там приметный, в белых звёздах. Они следят, кто проезжает, я так их и заметила — телегу, что сбоку заехала, сразу остановили, окружили и давай ворошить.

— Так вот почему ты меня как схватила и потащила! Чуть руку не оторвала!

— Да, Малинка. Некогда было толком объяснять. Но если в деревню пойдём — сразу попадёмся. Так что нам теперь одна дорога — сквозь лес да в Тамракские земли.

— Но у нас нет еды.

— Ничего. Найдём в лесу ягоды и орехи. Не пропадём.

— Несколько дней! Нам несколько дней идти.

— Ничего. Нам многого не нужно.

— Но там какие-то ужасные звери. Они нас сожрут!

— Нет. Мы будем очень, очень осторожны. Малинка, пойми же — нет у нас иного выхода. Нет...

Она поднимает на меня огромные глазища, в которых небо отражается, дрожит.

— Жгучка... мне страшно.

— И мне, милая. — Вот я и призналась. — Ты не представляешь, как мне страшно! И не только за себя. Я как будто в мышеловке, в тесной коробке заперта — и ты со мной. И где грызть, чтобы наружу выбраться, не знаю.

Какой у меня плащ сказочный, прижимается Малинка к нему лицом со всей силы, и пахнет ткань не очень, и грязная местами, но всё равно отодвигаться не спешит.

Значит, мы обе боимся.

— Вдруг княжеская стража вовсе и не нас ждёт? — с надеждой спрашивает она. — Может, разбойников каких ловят, а про нас ни слухом, ни духом?

Я молча вздохнула.

В ней словно зародилась надежда. Она вскинула голову.

— Ну так что, Жгучка? Может, не нас ждут?

— Помнишь, мы с мамой к Ототьму ходили? За тайной?

— И что?

— Знаешь, что мне голос тогда сказал?

— Откуда? Ты не признавалась! Это тайна только твоя, чужие уши слышать не должны.

— Сейчас скажу, уже можно. Голос велел, когда в целом мире мы останемся вдвоём и некуда будет обратиться за помощью, бежать от беды далеко, через самое страшное место — бежать и никуда не сворачивать. Иначе мучительная смерть ждёт меня и моих родных. А послушавшись, рано или поздно я выйду к своей судьбе. Я тогда не поняла, к чему бежать и про страшное место тоже не поняла. Но только что у деревни, куда мы войти собирались, а пришлось снова убегать, словно в голове загадка сложилась! Мы же будто по линеечке шли! И теперь нельзя сворачивать, дальше нужно идти.

— Ничего себе! — у Малинки даже челюсть отвалилась.

— Видишь? Ототень раньше нас знал.

— Но с чего ты решила, что он про сейчас говорил?

— А как же! Все сходится. Да и что кого другого у деревни ждут — а кого? Чтобы княжеская стража под деревенскими заборами разбойников караулила, да в телеги со старым сеном заглядывала? Самой не смешно?

Сестра задумалась и нехотя кивнула.

— А главный у них Крынок, тоже Великому князю не чужой. Помнишь такого? Ни лета ни было, чтобы к отчиму нашему по делам не заезжал.

— Да.

— Кажется, и тут он... Издалека не разглядишь толком, но его сухую скрюченную фигуру нелегко с другими попутать.

— Я поняла, — сглотнув, сказала Малинка.

— Тогда вставай и пойдём. Мало ли что, вдруг нас кто заприметил, надо зайти глубже в чащу, чтобы лошадью не догнали.

Мы поднялись с травы, смотря вперёд, на полосу темнеющего впереди леса. Такой густой, чёрный, деревья старые, стволы ссохшиеся. Не знаю, живут ли там звери и птицы, тихо вроде.

Малинка перевела на меня умоляющий взгляд.

— Ототень сказал, помнишь? Да и что будет? Просто старый лес... — Неизвестно кого утешала я. Старый-то старый, да дыма без огня не бывает. Раз идёт в народе молва про опасность... Впрочем, ничего не поделаешь. — Ладно, пошли.

Сестра схватила меня за руку и мы стали словно одно целое.

Чего оттягивать? Раз судьба решила, значит, так тому и быть. Пойдём в Тамракский лес, глядишь, пронесёт, а в землях за ним, должно быть, тоже разумные существа живут.

Говорят, после отхода дивов заселились туда бездомные народы, лишившиеся дома — и не люди, и не лесные, и не горные. В помощи им все отказали. Лесное княжество официальную ноту вынесло — на ничейный нынче землях проживают отбросы, всё равно что низшие существа, а людское княжество и вовсе эти земли намеревалось к своим присоединить. А всё потому, что там нелюди жили — то ли звери, то ли духи. Говорят, и плоти у них нет, и кровь они пьют и кишки из утробы выгрызают. Врут, верно, как обычно, но страшно врут!

А с другой стороны, в самом народе слухи ходят обратные, что в ничейных землях за Тамракским лесом может пристанище найти всякий, кто попросит убежища, конечно, если ты не лихой человек и не бежишь от правосудия. И искать нас там вряд ли кто вздумает — больно далека да тяжела дорога, да и кто поверит, что две девчонки рискнули через смертельно опасный лес идти? А если и хватило дурости рискнуть, кто поверит, что они смогли оттуда живыми выбраться?

Но мы пошли. Дружно, нога в ногу, как солдаты на марше.

Под тенью старых деревьев было тихо, только сухие веточки иногда под ногами хрустели. Хвоей пахло так сильно, будто масло выжимали. Конца-края лесу не было, чем дальше, тем сильней вокруг сгущались тени. Но страх отчего-то отступил. Вот позади, за спиной — остался страх, княжеские прислужники, которые схватят, не пожалеют, и вернут отчиму. А впереди никто нашей смерти не желает, лесу человеческая жизнь — что жизнь белки, есть ли, нет ли, небольшая разница. Плакать по нам не станет, но и убивать не будет.

— Тут красиво, — прошептала Малинка, когда мы почти привыкли к тишине. И звонко засмеялась.

— Тише ты!

— Ой, Жгучка, какая же ты снова бука! Смотри, орехи!

Она с воплями бросилась вперёд. Хотела бы я так же легко сбрасывать с плеч все тревоги и неприятности — увидела орехи и обо всём забыла!

Впрочем...

— Смотри, Малинка! Это не просто орехи, это же чей-то схрон!

— Ага.

Вижу, сестра уже усердно выковыривает из низкого дупла сухие ветки и плотные куски старого мха. Кто-то тут рылся до нас, орехи рассыпал, но есть не стал. Прошлогодние, крепкие и сладкие.

Те, что на землю упали, жаль, подгнили, а в дупле зато несколько горстей хороших!

— Это говорит, что путь наш будет лёгким! — Заявляет довольная сестра. — Лес нам помог. Значит, не бросит в беде.

— Спасибо ему.

Если задрать голову и посмотреть в высоту, в тёмные густо сросшиеся ветви, можно поблагодарить лес за подарок. Орехов достаточно, чтобы притупилась ноющая боль в желудке. Наверное, стоило немного оставить на потом, но не вышло, мы съели сразу все, сами не заметили, как.

— Ну что теперь, — вздыхает Малинка, стряхивая с подола скорлупу. — Дальше пойдём?

— Да, чего время терять.

— А куда? — Сестра задирает голову. — Смотри, деревья всё закрывают — и солнца не видно.

Действительно, не видно, но как можно не понять, где оно сейчас стоит? Я уверено машу в сторону.

— Туда нужно идти.

— Откуда ты знаешь?

Не могу объяснить, однако я отчего-то точно знаю, что идти нужно сейчас между теми двумя деревьями.

— Там темно, — шепчет Малинка.

— Ничего. Пойдём.

— Подожди, палку найду.

Я тоже ищу себе палку, на случай, если на нас выскочит какой-нибудь лесной зверь. Такого не должно произойти, они чуют людей заранее и стараются на глаза не лезть, но мало ли.

— Опять ты так смешно нюхаешь. — Малинка смотрит на меня и хохочет. — У тебя нос шевелится, как у лисы!

— Чего ты опять цепляешься?!

— Ну не злись, это даже мило. Знаю, знаю, ты жутко не любишь, когда так делаешь и просто бесишься, стоит тебе об этом сказать! И всё равно так делаешь, особенно когда волнуешься.

— Отстань, сказала!

— Ну, Жгучка, не злись. — Хитрая Малинка подходит, прижимается к моей руке и плечу, знает, что стоит начать подмазывать — и я не смогу больше сердиться, хотя этих глупых намёков про свой нос на самом деле терпеть не могу! — Это правда мило.

— Хватит болтать! Пошли уже.

— Пошли, я молчу.

Чем ближе мы подходим к двум деревьям, тем больше меня завораживает, тянет просвет. Теперь даже если захотеть свернуть, не выйдет — ноги сами несут. Но я не хочу поворачивать вспять — кажется, это самый верный путь и мы будем дурочками, если не пойдём.

Я ступаю в промежуток первой — на секунду вокруг словно круги по воде расходятся, воздушные и невидимые, легко колышутся радужными нитями, и пропадают... Показалось, наверное. Малинка встаёт рядом.

— Как тихо.

— Да.

Словно мы в ином лесу оказались. Здесь с ветвей свисают длинные пушистые усы, словно клоки шерсти: то ли трава, то ли мох. Приходиться идти, пригибаясь, чтобы не зацепить их головой, а то прилипнут ещё.

— Веди, раз уж решила сюда идти. — Говорит сестра.

Меня словно прозрачная нить тянет. Не знаю, как объяснить, но стоило ступить меж деревьев, в воздухе словно путь соткался, невидимый, но даже головы не нужно поворачивать, чтобы узнать дорогу.

— Может, ещё орехов найдём. — Мечтает неугомонная Малинка.

Только орехов в этом лесу нет. И грибов нет, и ягод.

Очень тихо для леса. Под ногами мягкий иголочный настил. Деревья плывут мимо, неторопливо поворачиваясь корявыми боками.

— Почему так тихо? — Шёпотом спрашивает Малинка.

Я только плечами пожимаю.

— Ой!

Она пригибается и закрывает голову руками, когда сверху с шорохом сыплются листья и огромные сухие иголки. Словно шуршащий дождь пошёл. Ай! Это же шишка меня по голове стукнула.

— Прикройся, — смеётся Малинка и тут же сама получает шишкой по лбу. Теперь и мне смешно.

Переждав шишечный дождь, мы отряхнулись, перевязали волосы, поправили косынки, чтобы сор в волосах не запутался и пошли дальше.

Больше ничего не случилось, разве что устали раньше, чем стемнело, что немудрено после такого-то дня.

Ночевать пришлось под елью — выбрали самую широкую, чтобы лапы лежали по земле ковром, забрались под нее, да и заснули. Даже если дождь — не намокнем, да и зверьё сюда сунуться не должно.

Хуже всего — встретить диких хищников, которые захотят нас сожрать. Поэтому и по лесу мы шли, громко шумя и переговариваясь — большинство зверей услышат, решат — не может еда так шуметь, да уйдут с нашей дороги. Хотя не видели даже мелочи вроде белки или зайца... Но вдруг это только из-за того, что для тутошней глуши мы больно громкие?

Ещё странно, мох есть, а паутины нет. Жучки и вовсе мелкие какие-то, невзрачные. Может, солнца под густыми кронами не хватает?

А в остальном — лес как лес.

Утром пришлось топать на пустой желудок. Настроение от этого не улучшилось, ясен перец, Малинка то и дело вздыхала.

К обеду урчало в животах у обеих, громко, как во дворе в собачьей драке!

Сестра приглядывалась к каждому стволу — напрасно, больше с орехами не везло. Хорошо хоть ручей нашли с ключевой водой, да ещё и глубокий, искупаться получилось. Когда кожа свежая, чистая, это так приятно! Расчёсывать можно, смотря на спокойную поверхность, словно в зеркало.

Конечно, мы очень похожи, и лицом, и фигурой. Глаза, правда, у Малинки светло-карие, ясные, а у меня какие-то желтоватые, и мама говорила 'с хитринкой'. Зато носы у обеих одинаковые, мамины, курносые, и брови тонкие, мамины, и улыбка, как у неё. Нас увидишь, сразу скажешь — сёстры.

Отдохнули мы у ручья, побаловались, водой поплескались да дальше пошли. Только недолго довольны были — голод своего не упустит, раз взялся мучить, не отступится.

К вечеру мы еле ноги передвигали.

— Я устала, — вздохнула Малинка. Надо же, а ведь она целый день молчала, ни жаловалась и не хныкала! Так на сестру не похоже.

— Можно и отдохнуть. Но завтра с утра снова идём и не ленимся. Нам нужно найти еду.

— Ага, — еле шепчет она.

Ночёвку найти несложно — деревьев вокруг плюнуть некуда.

Малинка подходит к ближней ели, заползает под её ветви на карачках и ложится к стволу, я у выхода, палка рядом. Накрываю нас одеялом, сестра тут же закутывается в свою часть, натягивает край на нос и вздыхает.

Я говорю:

— Надеюсь, зверьё сюда не полезет.

— Нет тут зверья, Жгучка. Сама знаешь, так что не притворяйся. Не зря про этот лес слухи ходят... странный он какой-то, не на месте я тут, чувствую, словно в сон попала... скорее бы к людям выйти.

— Скоро выйдем.

Малинка уже не слышит, спит. Я сдаюсь, позволяю себе расслабиться, растечься по земле. Ноги болят, но разуваться глупо. Чулки за столько времени к коже словно прилипли, и платье стало будто вторая кожа. Когда из дому бежали, не вышло штанов найти. Была идея в мальчиков переодеться, да какие из нас мальчишки? У Малинки грудь больше моей, да и волосы длинные, не принято мальчишкам с такими волосами ходить. Не вышло ни штанов найти, ни обуви добротной, пришлось в домашней улепетывать. Хорошо хоть одеяло удалось к рукам прибрать, иначе совсем тяжело было бы ночевать.

Теперь вся надежда на завтра. Если завтра мы не найдём еды, у нас не останется сил идти. Не знаю тогда, что делать. А Малинка молодец, не ожидала! За весь день ни разу не зарыдала и не капризничала, не жаловалась.

В горле болезненный комок сглотнулся. Это потому она такая стала, что я всю правду ей вчера как на духу выложила. Лишила детства.

Но что ещё было делать? Промолчать куда хуже!

Утром мы еле проснулись. От усталости кружилась голова, зато желудок замолчал. Если бы он ещё не болел!

Мы очень долго шли, вернее, брели, понурив головы. Голод стал таким сильным, что хотелось землю есть, только бы что-то на зубах было и в живот попало. Но землю нельзя.

— Всё будет хорошо, Малинка. Мы скоро найдём еду. Ничего не бойся, пока я рядом.

Не знаю, кому я говорила — ей, себе или миру. Сестра устало попыталась улыбнуться, но не вышло. Вокруг глаз тени и даже волосы потускнели.

Так мы и шли. Даже мысли путались, как чёртовы ноги.

— Вон смотри, ягоды! — Вдруг крикнула Малинка. — Ягоды! Побежали!

И как рванёт вперёд, будто крылья выросли.

— Стой.

— Да там чисто, я вижу! — Сердится сестра и бежит к стелящимся по земле кустикам, усыпанным блестящими каплями. Действительно, какие-то ягоды, правда, незнакомые. Растут кучно, вокруг чисто, зарослей нет, зверью прятаться негде, но та самая путеводная нить, которая вела меня последние дни, обходит ягоды далеко стороной. Наверное, не зря.

Мусли путаются, ворочаются лениво, но всё-таки работают.

— Подожди! — Кричу я.

Живот сразу заурчал, так захотелось взять ягоды и раздавить на языке, и чтобы сладкий или кислый сок на нёбо брызнул. Представила и чуть слюной не захлебнулась.

— Чего?

Не знаю, чего. Да и... Нет, я тоже хочу!

Мы бросились к ягодам и упали рядом с кустиками на колени. Руки сами собой потянулись вперёд и так дрожали, были такими тонкими, сухими и бледными, даже не верилось, что это наши руки.

Я так спешила сорвать ягоды, что даже котомку со спины не сняла. Всего одно движение — и у меня будет еда!

И тут что-то будто дёрнуло сбоку за юбку. Я передвинула ногу, поправляя ткань, но её тут же дёрнули снова. Пришлось оглянуться. Руки замерли, не донеся желанную добычу до рта. Рядом из земли торчала как будто змея, однако змеи не могут вытягиваться вертикально вверх и притом их головы не похожи на дыры, усыпанные зубами.

Ягоды высыпались из рук, я отпрыгнула от змеи раньше, чем задумалась. Змея быстро повернула зубастую пасть в мою сторону, а рядом с ней, взломав землю, появилась вторая. Вокруг шевелилась почва, растрескивалась крупными кусками, из под которых что-то огромное рвалось наружу.

— Малинка, беги!

Почему-то я сказала шёпотом. Сестра, однако, отреагировала быстро, бросилась ко мне, по дороге наступив на очередную змею, лезущую из-под земли. Та запищала. Малинка завизжала. Окружающие змеи запищали ещё пронзительней. Вокруг стало слишком громко.

— За мной!

Я развернулась и бросилась прочь, забыв и про ягоды, и про пустой живот. И откуда силы взялись? Сестра неслась следом, а позади оглушительно трещала земля. Кто-то огромной рвался изнутри, скрипели сломанные ветки и рвущиеся корни, глухо бились о поверхность комки земли.

— Куда?! — Закричала Малинка.

Я оглянулась... лучше бы этого не делала — позади из-под земли лезло огромное чудовище, похожее на огромную гусеницу в жучином панцире, вся морда и раззявленная пасть его усыпана зубастыми змеями. Мерзкое тело блестело от слизи и извивалось, сбрасывая с себя последние оковы — спутанные корни. И оно лезло и лезло, и конца-края ему не было.

— Жгучка!

Да, некогда рассматривать, нужно спасаться. Палкой и обычного зверя не отогнать, разве что очень повезёт, а это чудовище нашими силами подавно не остановить. Понятно теперь, почему в лесу ни единой зверушки.

— Туда!

Нить снова появилась и вела дальше, прямо к арке из деревьев, причудливо искривлённых ветром.

Я рванула вперёд, надеясь, что ноги не подведут, иначе спасения не будет. К счастью, мы с сестрой всегда отличались резвостью и сейчас не подкачали — только пятками сверкали.

И снова, как день назад, стоило пройти между стволами, как вокруг словно круги разошлись, вспыхнуло и погасло еле заметное радужное сияние.

Мы бежали дальше, лес менялся на глазах — становился светлее, трава выше и... это же птица по земле скачет? А деревья какие тонкие попадаются....

Путеводная нить прервалась, пропала, однако и звуки взламываемой земли стихли. Неужели чудовище вылезло? Может, оно умеет перемещаться беззвучно и вот-вот нас настигнет, набросится со спины?

Ладно, обернёмся ещё раз!

Пусто. Позади только потревоженная трава безмятежно колышется. Яркая и сочная, какой уже два дня не было видно.

Я глазам своим не поверила. Ноги подкосились, хорошо деревце под руку подвернулось, за него и удержалась.

— Стой. Малинка.

— Что?!

— Его нет. Мы, наверное, далеко убежали.

Сестра остановилась, быстро оглянулась, нахмурив брови. Не поверила, ясное дело, я тоже не понимала, куда делось чудовище. Просто словно за невидимой стеной осталось, ни звука, ни следа.

— Как? Как такое может быть? — Малинка осторожно возвращалась, вглядываясь нам за спины. Но там ничего не было. Между деревьями ничего не двигалось. Даже маленького зверька белым днём легко заметить, а уж такую громадину!

— Может, оно под землёй? — Спросила Малинка.

— Но когда бы оно успело туда залезть?

— Не знаю...

Но правда, чудовища не было нигде. Конечно, возвращаться и проверять, куда оно подевалось, мы не стали, быстро пошли вперед. Лес стал другим, светлым и тихим, совсем как у нас дома. А чудище, видимо, из старого леса не вылазит, иначе все знали бы.

— Это из-за него Тамкарские леса такими опасными считаются, как думаешь? — Озарило меня.

— Ой, даже думать не хочу!

Она не хотела, а я вот хотела и подумала. И вот что выходит — не зря про эти места слухи ходят. Правда, какие-то смутные слухи, я никогда не слыхала про огромное чудище со змеиными языками. Но что опасно там бывать и мало кто живым выбирается, выходит, не врали. Если бы я не обернулась так вовремя...

В общем, улепётывали мы оттуда со скоростью ветра.

А потом мы нашли грибы...

Не знаю, как хватило терпения пожарить несколько белых крепких сморчков на костре. Сырыми их тоже можно есть, но потом плохо будет, особенно нам, с пустым животом.

— Я такой вкуснятины никогда не ела. — Сообщила Малинка, обглодав свою палочку и поднося её к носу, чтобы даже остатков запаха не упустить.

— Точно!

И правда, такого вкусной еды сразу не вспомнить. Неудивительно, после двух-то дней голода.

— Ну пошли?

Грибов было немного, но силы от них привалило как от целого обеда! В животе теплей и словно солнышко нежнее припекает.

— Как думаешь, жильё людское далеко? — Спросила Малинка, размахивая руками и задевая ветки.

— Не знаю... Лес большой, говорят, больше недели через него идти, пока на Тамракские земли выйдешь.

— Сколько? — Она резко оборачивается. — Неделю? А что мы есть будем?!

— Иди, не бойся, выкрутимся. Всё равно обратной дороги нет.

После грибов легко стало, страх исчез, взамен пришла уверенность, что мы обязательно выживем. Вокруг добрый мир, не даст поди сгинуть.

— Не понимаю, — дуется Малинка, но послушно идёт дальше. — Почему ты такая спокойная? Ладно еды нет... а чудище это подземное? Вдруг догонит? Вдруг мы сейчас на него наступим? Вдруг их в округе много?

Она даже руки расставила, пытаясь показать, как много чудищ поместится под каждым кустом да за каждым деревом.

— Нет, я тут прикинула — чудища из тех мест не вылезут.

— Откуда знаешь?

— Просто не вылезут и всё!

Как, интересно, я могу объяснить, откуда взялась моя уверенность, когда я себе самой этого объяснить не могу? О!

— Ототень! Ототень сказал, к счастью своему выйду. А какое может быть счастье, помереть от голода или в зубы чудищу угодить? Сама-то как думаешь?

Объяснение принимается, Малинка недовольно соглашается.

— Ладно уж.

— Иди-иди. И под ноги смотри.

Сестра смотрит под ноги.

Идти, кстати, легче стало. И совсем не из-за сил, которые прибавились. Просто...

— Похоже на тропинку. — Задумчиво говорит Малинка. Тоже заметила.

— Погоди.

— Чего ждать?

Вокруг трава густая, зелёная, но проплешины такие... будто тут кто-то часто бегает по одному месту, а потом в траве всласть валяется.

— Опять нос шевелится. — Ухмыляется Малинка. — Ты нюхаешь?

— Жильём не пахнет.

— А чем пахнет?

Пахнет обычно — травой, землёй, сырым мхом.

— Ладно, пойдём. Эй, чего встала истуканом? Топай дальше!

Но Малинка стояла и смотрела мне за спину. Будто видела... Кто-то подкрался? Как?!

Там, далеко за деревьями стоял волк. Огромный волк с густой серебристой шерстью. Он был напряжён, уши торчком, глаза внимательно следят за нами.

Рядом Малинка так громко сглотнула, будто камень упал.

— Не бойся. — Прошептала я. Волк выглядел так, будто бежал себе по своим делам и вдруг на нас наткнулся. И пытается понять, кто мы и чего тут делаем. До нас саженей с дюжину, поэтому он не спешит убраться. Да и нападать один на двоих тоже не станет.

Тем временем волк поднял морду и смешно задвигал ушами. И выглядел так забавно, будто это не он для нас, а мы для него представляли опасность. Его хвост дёрнулся, как у собаки.

Я не сдержалась и фыркнула, волк тут же отпрыгнул на всех четырёх лапах и оскалился.

— Тише, — прошептала Малинка. Голос так и прерывается от страха. Я покосилась на сестру — стоит, судорожно вцепившись в свою палку и вздохнуть боится.

А волк вроде и не страшный. Скалиться перестал, глаза круглые, так ими и хлопает.

Вдруг серый снова подпрыгнул. Прямо на месте, опустился на лапы, развернулся и стрелой метнулся в подлесок — только кусты качаются.

— Бежим.

Малинка вдруг как припустила в другую сторону! И успела за руку схватить, так что я со всей дури споткнулась и чуть головой в землю не врезалась. Выдернула руку.

— Чего ты? Он же ушел!

— Кто его знает, что у дикого животного на уме! Бежим отсюда.

— Да не будет ничего. Ушёл он. Дай отдохнуть.

— Шевелись, Жгучка!

— Ну ты и трусиха, Малинка.

— Это ты трусость, а осторожность и здравый смысл! Это ты никогда не думаешь, а просто делаешь, что в голову взбредет!

— Я?!

Слов нет, как удивила. Разве я не старшая сестра, строгая и серьёзная, которая всегда обо всём позаботится и всё решит? На мне ответственность, поэтому я всегда вначале думаю.

— Малинка, ты чего?

Ну вот. Голова опустилась, плечи поникли, и носом уже хлюпает.

— Испугалась что ли?

Она нехотя кивнула.

— Да не тронул бы он нас! Он сам испугался, видела, как припустил?

Она подняла голову и резко вытерла рукавом слёзы с щёк.

— Откуда ты знаешь? И куда идти, и что чудище не догонит? И что волк не вернётся и стаю свою не приведёт? Мы ведь лёгкая добыча.

— Э-э-э... Ототень?!

Малинка буравит меня глазищами, прищурила их в щёлки. Умеет взгляд такой неприятный сделать, что аж трясти начинает.

— Смотри, в пыль сотрёшь! Выешь в единственной сестре большую дырку! Бедный твой муж будущий, ты же ему всю кровь выпьешь, если так же станешь смотреть.

Сестра тут же злится, глаза так и сверкают.

— Не выпью! Своего лучше пожалей.

— Ой, да было бы кого жалеть. — Фыркаю я, складывая руки на груди.

— Ага, покраснела! Как о тебе речь, так сразу отворачиваешься и от разговора уходишь, будто самой не интересно, какой тебе попадётся. Ототень про семьи всегда говорит, пусть и не прямо, значит, скоро к своему и выйдешь! Вот бедолага... Думаешь, твой от тебя не сбежит, когда узнает получше? Ты кого хочешь из себя выведешь!

— Я?!

— Ты! Да я в тебе, каменюке, до скончания веков дыру буду протирать и не протру!

— Да чего ты завелась-то?

— А чего ты всё ещё думаешь, что я маленькая! — Кричит Малинка и вдруг топает ногой.

Громко-то как... А после тишина.

Будь мы дома, уже успокаивала бы с улыбками, шутками да прибаутками. Однако надолго из головы не выбросишь: мы одни в глухом лесу и помочь некому. Некогда беситься.

— Хватит. — В моём тяжёлом голосе приказ. — Некогда нам истерить. Пошли дальше.

Малинка сжимает зубы и гордо вскидывает голову. Косынка её сползла назад и пряди лезут в лицо, приходится трясти головой и хотя обычно мне смешно на неё в такие моменты смотреть, сейчас почему-то не до смеха.

Что-то тревожит Малинку, наверное, хочет быстрее взрослой стать. А я вот, дай мне волю, лучше бы в детство вернулась, где не нужно ни о чём переживать.

— И куда пойдёте-то? — раздался негромкий голос.

Боже, сильнее я испугалась, пожалуй, только когда чудище из земли полезло. Сердце как забилось, чуть не оглушило!

Ветви ближайшего орешника раздвинулись и показался старик.

Крепкий. Высокий, борода как лопата, улыбка добрая, глаза спокойные словно безоблачное небо.

— Куда идёте-то, а?

Увидеть живого человека вместо чудовищного с сотней языков на редкость приятно.

— К людям, — невольно улыбнулась я. Он пах безопасностью. Опять как с нитью в лесу — знаю, что деда бояться не стоит, не станет он обижать. Отшельники все мирные, потому что в лесу со зверями и деревьями им приятнее быть, чем с людьми. Потому, говорят, в глушь и уходят.

А Малинка зато дёрнулась как ужаленная и насупившись, уставилась на незваного гостя.

— Ну так может ко мне вначале заглянете? До людей-то ещё идти и идти. Я тут недалеко живу, совсем один, но накормить да баню истопить сумею. Пойдете?

Баню?! Вот это да!

— Да, с радостью! — я ответила первая и сама не заметила, как бросилась к старику. Малинка только что-то невнятно зашипела в спину.

— Вот и хорошо, — он огладил бороду рукой. — Отдохнёте, что в мире большом делается, расскажете, может и я чем подсобить смогу. От хорошей-то жизни, поди, в лесу бродить не станешь. Ну, догоняйте.

— Пошли, — я дёрнула Малинку за рукав и она, вздохнув, развернулась и пошла рядом.

* * *

Дед Ших принял нас как родных внучек. Жил он и правда один, хижина была небольшая, но крепкая, добротная. Вроде кто-то из знакомых помог со строительством, упомянул дед. И был у него огромный сарай возле хлева. И огород у него был немалый и как-то вышло, что дед попросил нас задержаться на пару дней да помочь ему с посадками. Конечно, как мы могли отказать старому человеку, который так нас выручил? До сих пор помню кашу, которую он достал из печи, когда мы вышли из лесу к его дому. Да я в жизни ничего слаще не ела!

Так и получилось — днём мы ему помогали по хозяйству, а вечером все вместе пили чай и разговаривали. Вообще-то я подумывала промолчать про нашу судьбу, однако в первый же вечер всё выложила как на духу. Разве что имён и мест не называла.

— Стало бы, сироты вы? — Вздохнул дед, выслушав нашу нехитрую историю. — И идти некуда?

— Да, некуда. Нам бы к людям в деревню какую или город небольшой попасть, там найдём как прожить. Вот и решили сюда. В Тамракские земли любой может прийти.

— Прийти-то любой, — глубокомысленно отвечает дед, — да остаться может не каждый.

— Это как? — Тут же лезет Малинка. Вначале она от деда подальше держалась, а теперь чуть ли не собачонкой вокруг вилась. Ни знали мы ни отца, ни дедов своих, только мама у нас и была. А дед Ших ласковый, и смотрит с добром, и по голове Малинку пару раз гладил, как маленькую. А сестра ничего, молчит и о взрослости своей не упоминает.

— Вам нечего бояться, — машет дед рукой. — Через пару дней отправлю вас в город хороший, пристрою к делу. Провожатого вот дождёмся, и пойдёте.

Дед Ших продолжает хлебать горячий чай из блюдца, Малинка сидит на лавке, болтая ногами, а мне в голову лезет... какой провожатый? В вечер, когда мы появились и дед баню топил, вернее, мы топили под его указку, одежды сменной-то нет, так он отвёл нас в сарай и целых два мешка одежды разной на солому вытряхнул. Выбирайте, сказал, что хотите, пока ваша сохнет. Вся одежда мужская, добротная, хотя и не новая. Чистая, разве что пылью пахла. Крови и разрезов на ней не было, так что вряд ли с мёртвых снята.

— Осталось от детей моих да знакомых, вот и лежит на всякий случай. — Пояснил тогда дед. Ну, я и забыла. А сейчас вспомнила. Не зря должно быть одежду хранит.

— Какой такой провожатый?

— А, знакомый один на охоту в старый лес отправился, как обратно пойдёт, попрошу и вас провести до города. Нельзя же совсем одним ходить.

— На охоту в старый лес? Там же чудище? Он что, на него будет охотиться?

— Да бог с тобой, — смеётся дед, щуря глаза. Нашему рассказу про чудище он, кажется, не поверил. Мы-то с Малинкой рассказывали, аж на словах спотыкались, а он только хмыкал.

— Так всё и было? — Переспросил, а у самого глаза круглые были, что твои монеты!

Удастся ли мне когда-нибудь узнать, что это было за существо? Кто нас с сестрой в лесу чуть не сожрал? Такой огромный и тихий, такой незаметный, что даже местный отшельник о его существовании ни слухом, ни духом? Да и кто в здравом уме пойдём охотиться на эту гусеницу в панцире? Расскажи кому в городе — безумной прослывёшь.

Да, надо бы молчать. Но всё-таки, что за провожатый?

— А когда он придёт?

Слышу, как в голосе моём сталь звенит, а дед Ших и глазом не ведёт.

— Кто его знает. А вам что, плохо у меня? Спешите разве?

— Нет, нам хорошо! — Тут же кричит Малинка, пристыживая меня взглядом — мол, чего доброго человека обижаешь?

Я вздыхаю и молча пью чай. И правда, с чего я взбесилась? Хоть тресни, безопасно тут! В доме отчима целый день как на иголках ходила, а тут полной грудью дышу. Так что и правда, не стоит голову лишними страхами забивать.

* * *

На небе уже давно зажглись все звёзды, когда Всеволод, наконец, добрался до стариковской заимки. Ещё подумал: 'Хорошо бы старый волчара не спал'.

Словно услыхав, дед Ших как раз вышел на крыльцо. Распахнул широко дверь — входи.

Всеволод с трудом разулся на пороге, стянул с плеч остатки куртки. Придётся выбросить, такую рвань уже не починишь.

Его шатало, голова как чугуном налита.

— Садись.

Дед Ших, искоса поглядывая, достал из печи кашу, налил большую кружку травяного отвара. С нетерпением ждал, пока Всеволод сядет за стол, пристроит длинные ноги и поест.

— Как там? — Не сдержался.

— Плохо.

— Правду говорят про лесные войска?

— Да, дед. Они обходят лес с побережья. Пока только один отряд прибыл, но временники строят на целую армию.

Дед Ших глубоко вздохнул, вытер лицо трясущейся рукой.

— Значит, войне быть? Не дадут без боя на нашей земле жить?

— Мы и раньше знали, что не дадут. — Всеволод махом допил настой, наслаждаясь вкусом добавленного мёда.

Некоторое время они молчали. На столе трещала свеча.

— Серый совсем лицом, давно не спал? — Наконец, спросил дед. — Я тебе позже ждал.

— Надо спешить, встреча в Осинах через два дня.

— Молодой княжич едет?

— Да, дед. Так что нужно успеть. С утра рано уйду.

— Тогда дело к тебе есть. Пойдём.

— Куда?

— Вставай.

Всеволод послушался — зря дед Ших не станет гонять, встал, хотя усталость тянула вниз, и пошёл за стариком во двор. Там совсем холодно, свежесть по воздуху как ручей течёт, сверчки стрекочут, целый хоровод развели.

— Смотри, — дед Ших распахнул ворота сарая, придерживая, чтобы они не скрипели и кивнул куда-то левее входа.

Всеволод недовольно зыркнул на него, нет, чтобы сразу сказать! — но даже не подумал перечить. Сделал шаг вперед.

Взгляд обежал углы и упал на лежаки среди соломы. На них лежали две девушки.

Одна спала, повернувшись ко входу. Рука под щекой, по локоть голая, белая. Лицо незнакомое, юное и светлое.

И сердце уже обволакивает предательское тепло. А из памяти рвётся дом, где сёстры и братья, и он так же спит в сарае, а мама приходит с утра будить. А проснувшись, первым делом видишь сестру, которая зевает рядом, прикрывая рот такой же тонкой рукой.

— На вторую посмотри. — Толкает в бок дед Ших.

Всеводол делает шаг вперёд и принюхивается. Лица второй не видно, она накрылась одеялом так, что только макушка торчит. Отбитый в лесу нюх возвращается, тонкий девичий дух проникает в его ноздри.

Дед Ших молча тянет его за рубаху из сарая. Вскоре они снова в доме, старик наливает квас из кувшина.

— Рысь, — говорит Всеволод.

— Не просто рысь.

— Ну, голубая рысь. И что? Если поискать и у нас голубых ещё можно найти.

— Не в том дело. — Руки деда трясутся, так что он отставляет кувшин и садится рядом, наклоняясь к гостю, щекоча руку бородой. — Эта рысь прошла по петле.

Всеволод неверяще дёргает головой.

— Что?

— Прошла и даже не поняла, что сделала. Две девчонки прошли по петле, Всеволод, по смертельно опасным местам, где один только шаг в сторону приводит к смерти — и одна из них — зверь! И вот что самое забавное — она понятия не имеет о своей сути!

— Прямо говори, что хотел. — Устало просит Всеволод. — Нашёл время загадки гадать!

— Талисман на рыси, браслет магический, не даёт перебрасываться. Она вообще о зверях знает только понаслышке и не очень-то верит в их существование. Сказки, говорит, что призраки, что оборотни.

— И что? Раз среди людей родилась, понятно, отчего на ней браслет. Мать нагуляла, все знают, какие рыси... Родные не хотели видеть зверя, вот и подстраховались. Жестоко, дед, но что дальше-то?

— Её что-то ведёт сюда, Всеволод. Надо обеих в город проводить. Устроить. По петле так просто, без подготовки и расчётов не пройти, сам знаешь. Это не просто везение... А вот что их зурп не сожрал, это уже везение. Да, ты правильно слышал. Зурп в петле на них напал, они успели сбежать. Не смотри, не знаю, как! Самому интересно, но рысь и сама не может описать.

— Оставь их у себя.

— Нельзя. Ты знаешь, почему. Итак последние ночи как на иголках — вдруг волк вырвется и в сарай наведается? Я от людей ушёл, чтобы никого не тронуть, а ты мне девочками предлагаешь рискнуть? Нельзя им оставаться!

Всеволод вздохнул.

— Возьмёшь утром с собой и отведёшь в Осины. Путь зверя нельзя пресекать! А рысь в пути.

— Может, ты и прав. А может, случайность. Только некогда мне с ними возиться.

Дед отмахнулся.

— Они быстро ходят, ничем тебя не задержат. Надо пристроить их к делу, позаботиться. Помоги ты и на твоей дороге помогут тебе!

— Опять ты за своё? Не то время сейчас, чтобы зазря тратить! И понукания свои щенкам оставь!

— Не всё приходит во время, но всё приходит вОвремя! — заговорил Ших.

— Дед! Прошу тебя, — Всеводол покачнулся.

— Не спорь с волей богов. Они лучше знают! — Дед Ших явно рассердился, борода мелко тряслась. — Всё! Теперь иди в сарай, ложись.

— Может, тут останусь?

— Нет. — Старик дёрнул головой. — Тут нельзя, сам знаешь.

— Да не боюсь я твоего волка, я как-никак альфа.

— Во сне посреди ночи за горло схватит и не дёрнешься, будь хоть сотню раз альфа! Я знаю, что говорю. Зверь без контроля — мой крест! Зов Крови ещё и не то делает, а ты, хоть и альфа, иногда ведёшь себя словно щенок, раз не понимаешь!

— Может, проверим хоть разок? — Недобро сверкают глаза гостя.

— Не спорь! Завел привычку — со старшим спорить!

— Как скажешь. — Всеволод, угрюмо смотря из-под насупленных бровей, встал и вышел из дома. Дед Ших накрепко запер за ним дверь, а после — ставни.

Глава вторая

где находиться распутье, которого на самом деле не бывает для тех, кто идёт по своему пути

Вот и утро! Петух разбудил, бесстыжая птица, так оглушительно завопил, будто на голове сидел.

Опять зевота такая, что челюсть трещит и глаза никак открываться не хотят... Эх, люблю я поспать, как ни стыди меня, как ни укоряй. Отчим, бывало, всё утро мне над ухом кричал, какая я лентяйка, бестолочь, и толку от меня нет никакого, ем больше, чем работаю. И что если б не его безмерная доброта, я бы с голода подохла. Что хорошие падчерицы на рассвете подпрыгивают и бросаются работать, а я целыми днями бока отлеживаю.

И действительно, хотя и привирал он шибко — вставали мы с Малинкой засветло и весь день работали, но дай мне волю... спала бы до обеда каждый день!

Толком не разлепив глаза, я принялась стягивать с себя одеяло, но тут в нос шибанул какой-то незнакомый запах, которого во владениях Шиха быть не должно. И пусть бы... мало ли запахов на белом свете, но это был запах мужчины.

Я вскочила. Малинка? Где сестра?

Что-о?!

Чужой человек разлёгся на голом полу, едва прикрытом соломой, прямо у наших лежаков. Здоровый какой! Густая щетина на подбородке, глаза красные, опухшие. Серые штаны и рубаха, ноги босые и грязные. То ещё зрелище! А самое дикое — верхом на его животе сидела Малинка, спросонья хлопая глазами. Боком сидела, словно на коне. Наверное, как обычно с лежака сползала, но вместо соломы приземлилась на это... на этого...

Он молчит. Смотрит только неотрывно то на меня, то на сестру. Да откуда он тут взялся?!

— А ну отпусти её!

Я выпрямилась, кулаки сжались. Малинка говорила, я когда кричу, похожа на котёнка, который шипит. Вот не думаю, если этот тип пошевелиться, я ему глаза выцарапаю. Так что смотри, незнакомец, разве похоже, что я отступлю и брошу сестру?! Разве я смешна в своей угрозе? И поверь, когда я заступаюсь за свою семью, убить могу!

— Руки от неё убери!

Малинка с недоумением смотрит вниз, как будто впервые видит, что он её своими лапищами размером с лопату за спину поддерживает, как будто иначе она упадёт. Вроде как одолжение великое делает. Неужели так ловко притворяется?

Незнакомец спокойно, на показ убирает руки, кладя их себе на грудь. Фух, вроде обошлось.

— Успокойся, кошка, я её не обижу.

Густой голос такой ровный, серьёзный, так и подбивает ему довериться, но не на тех напали! Довериться пути или деду — одно, а незнакомому мужчине — совсем иное.

— Какая я тебе кошка?!

А Малинка, вместо того, чтобы убираться скорей от незнакомца куда подальше, так и сидит, рассматривая его с большим интересом. И ещё смеётся.

— Слышала, Жгучка? А я говорила.

Её, значит, весело?

— А ну встань сейчас же!

Пришлось со всей силы за руку её тащить. Малинка вскрикнула, отняв руку и зло на меня уставилась.

— Ай! Осторожней. Оторвёшь!

— Прости. — Однако я убедилась, что сестра отошла от незнакомца к выходу. Забрав вещи, с вечера сложенные под подушкой, мы вышли из сарая, а чужак остался лежать, где лежал. Только голову приподнял и смотрел на нас, спокойным, медленным взглядом. Зря я, наверное, кричала. Он вон еле шевелиться, слабый какой-то. Может и больной.

— Извини. — На прощание Малинка обернулась и улыбнулась чужаку. — Не очень приятно, когда во сне на тебя кто-то сверху валится. Хоть не ушибла?

И тут же захихикала.

Вот ещё, извиняться! Он сам тут улегся, никто не заставлял. Кстати, а чего он тут улёгся?

Дед Ших должен знать.

Я быстро оделась, прячась за дощатой дверью сарая, кое-как причесалась и вихрем влетела в дом. Дед не спал, он всегда поднимается раньше нас, вот и сейчас уже одет, умыт, борода расчёсана. Коротко смотрит и как ни в чём не бывало говорит:

— А, вот и вы, девочки, встали. Пора, пора. Помогайте-ка накрывать на стол. Я кашу сварил. Малинка, за водой сходи.

Сестра послушно убегает за водой.

— Кто это такой? Почему он в сарае? Вы знаете, что у вас в сарае какой-то дикарь?

Задавая вопросы, я помогала. Достала с полки, завешенной полотенцем, чистые миски, вначале три, а потом, подумав, добавила четвёртую, ведь понятное дело, чужой не мог в сарае ночевать. Потом четыре ложки, расставила посуду на столе.

— Хлеб порежь, — бросил мне дед, кивая, мол, теперь продолжай, я внимательно слушаю.

— Он спит в сарае! Ну, уже не спит, думаю, но почему он там оказался?

— Я его туда отправил.

— Но зачем?

— Что зачем? Всегда он там ночует. Вот ночью вернулся и спать пошёл. Провожатый это ваш, Всеволодом зовут.

— Всеволодом?

Малинка как раз вошла, притащила воду для отвара. Так и замерла на пороге, расширив глаза и открыв рот. Дед Ших потянулся за котелком.

— Я сама.

Я забрала у него котелок, налила в большой чайник воды и поставила на огонь.

— Он нас в город поведёт? — Продолжала допытываться Малинка.

— Ага. Кашу из печи доставай и пойти поторопи его, завтракать пора. Он пораньше выйти хотел. Спешит. Так что пойдёте быстро и это... слушайте его по дороге, делайте, что велит. Зла от него не ждите, слово даю.

— Я позову! — Малинка тут же бросилась во двор. Её незнакомец, похоже, ни капельки не напугал. Не могу сказать, что я испугалась... разве что за сестру. Здоровый он, Всеволод этот неизвестный. Когда я вижу щуплого парнишку, ну или хотя бы ненамного крепче себя, то думаю, в случае чего с таким справиться можно. Взять то же полено — и по хребту! Отчим наш хоть и надменный, а довольно худой, так что я его никогда и не боялась, даже когда орал. А вот попадись такой лось — рукой двинет и всё, зашибёт. Поленом его разве что щекотать можно. Так что лучше подальше держаться, кто знает, что на уме у него.

— Не бойся, Ожега, Всеволод не тронет. Он, так сказать, наоборот, для защиты самый надёжный выбор.

— Не нужна нам защита! — Привычно фыркаю я, складывая руки на груди. Вот так прими от кого одолжение и до конца жизни не расплатишься.

— И то верно. — Не спорит дед. — Раз через лес перебрались, справитесь. Вот, держи.

Он достаёт из кармана и протягивает мешочек. В ткань врезаются края монет.

— Деньги? Что вы, не нужно!

— Бери! — Прикрикивает дед Ших. — Как без денег пойдёте? Бери, не зли деда! На время одалживаю. Устроитесь, заработаете и вернёте. Или что, Всеволоду вас кормить прикажешь?

Нет, этого нам и даром не нужно. Этому незнакомцу нельзя быть ни в чём обязанной, ни в коем случае!

— Спасибо.

Чужая доброта всегда трогает. До слёз. Мама была доброй, но на то она и мама. Василь был добрый, когда мы у колодца встречались и он, краснея, повторял, как пойдёт руки моей просить и сделает меня счастливой. Та женщина, что летом на пастбище хлеб и овощи нам приносила, потому что сироты мы, при живом-то отчиме. Вот и всё, пожалуй.

— Ничего, ничего. — Дед вдруг обнимает меня и вырываться совсем неохота, от него пахнет травой и дымом. На нашей кухне такой запах был. — Тамракские земли совсем не страшны. Страшно другое... что не все желают оставлять их Тамракскими.

— То есть?

— Не вашего ума дело. — Он вдруг гладит меня по голове, а голос ласковый. — В Осинах хорошо, безопасно.

— А как нам тебя потом найти? Я деньги отдам, не думай!

— Знаю, знаю... В Осинах меня каждый знает. Спросите, где отшельник дед Ших живёт, путь покажут, а то и проводят.

Смех Малинки слышится со двора. Верно, идут. Когда на пороге вырастает огромная фигура, загораживая свет, я невольно цепенею. Разумом понимаю — дед не стал бы врать, а тело по-своему поступает.

— Садитесь, я вам принесу!

Малинка порхает по кухне, сверкая улыбкой, то и дело поглядывая на гостя. Такая счастливая. И не смущает её, что она в мужских штанах.

А Всеволод словно чует — заходит медленно, за стол садиться осторожно, весь такой безвредный и безобидный. Только не обмануть ему меня — я тоже чую, что за всем этим напускным спокойствием сила и мощь. И страх мечется в груди.

— Ожега! — Дед Ших уже сидит и хмурится. — Чего мой дом позоришь? Сядь!

Я села напротив деда, не спуская глаз со Всеволода. И постепенно мне удалось успокоиться. Кажется, вреда от него не будет.

Весь завтрак я наблюдала. Наш проводник угрюм и нелюбопытен, смотрит в тарелку, ест полными ложками, как будто долго голодал. Малинка то и дело о чём-то его спрашивает, дёргает, на месте усидеть не может, но чужак упрямо молчит.

Дед Ших еле дожидается, пока мы отвар допиваем.

— Всё, теперь быстро вещи собирать! Солнце встаёт, в дорогу пора. А я пока со Всеволодом поговорю.

Сухая рука неторопливо гладит бороду, гость зыркает над тарелкой в сторону деда, опирается локтями на стол и ждёт.

Наши вещи хранятся в сарае, ведь мы там жили, дед нас ночью в дом не пускал, говорил, негоже нам со стариком в одном доме спать, дурным воздухом дышать. Знал бы он, сколько от нашего отчима дурного воздуха шло, особенно когда тот с пьянки возвращался, может, по другому бы думал. Но мы и сараю рады, главное, крыша над головой.

Туда и идём. Всеволод убрал за собой сено, а наши места не тронул.

Малинка достаёт сумки, проверяет, на месте ли расчёска и зеркало, я скатываю одеяло.

— Видела, какой он? Высокий, что твоё дерево! Сердце заходится. А имя какое — Всеволод... Сладкое... Я, наверное, влюбилась! — Щебечет Малинка, улыбаясь от уха до уха.

— Вот так сразу взяла и влюбилась?

— А ты чего хмыкаешь? Бывает же любовь с первого взгляда? Это точно она! Я когда на него упала, вначале жутко испугалась. Думала со сна мерещится или правда медведь на сеновал залез и в полный рост разлёгся. Значит, сейчас челюсть сомкнет на моей голове и всё, смерть придёт. А потом глаза продрала, смотрю — а у медведя глаза человеческие. Такие серые, что оторопь берёт. И он понимает, что я испугалась, потому не шевелиться, хотя дух из него моё падение выбило. Звук такой был, словно на пуховую подушку ногами прыгнули.

Малинка давно не выглядела такой весёлой. Только вот надеюсь, влюблённость выветрится из её головы так же быстро, как заветрилась. Не хватало нам ещё сердечных неприятностей! До любви ли тут, когда неизвестно, где и на что предстоит жить?

— Готовы? — Гудит голос со двора.

— Да! — Малинка бросается туда, как пчела на мёдовые цветы.

Прощание с дедом выходит коротким — и хорошо. Иначе рыдала бы горючими слезами, а перед этим Всеволодом отчего-то неохота.

— Ну, ровной дороги.

Дед кланяется, так, что борода до земли достаёт. Мы, приложив руку к сердцу, тоже. Всеволод коротко кивает и идёт вперёд, Малинка бежит за ним вприпрыжку. Я вздыхаю — ничего не поделаешь, в город, так в город.

* * *

В Осины мы пришли через два дня поздним вечером. Наверное, из-за привычки ходить в тишине город я чувствую заранее, в воздухе столько шума и запахов! И поля вокруг засеянные, ни клочка земли зря не пропадает.

Недалеко от окраины мы останавливаемся у большого дома, где второй этаж шире первого и стоит на подпорках. Кажется, его стены выгнулись, как у бочки и вот-вот лопнут.

— Вы молодцы, шли быстро.

Из уст молчаливого Всеволода подобная похвала, что ведро воды на голову. Бодрит.

— Да. — Шепчет Малинка, чья влюбленность во время пути ничуть не убыла, разве что страданиями обросла, потому что все её попытки хотя бы поговорить Всеволод напрочь игнорирует. Сестра не сдаётся, она у меня настырная, и вода камень точит... но к счастью, Всеволоду пора уходить.

— Сидите в таверне до утра, отдыхайте. Я записку пошлю и утром придёт за вами Шихов друг, возьмёт к себе, устроит.

— А куда возьмёт?

— Не знаю.

Вокруг так темно, что только огоньки в окнах домов видать. Всеволод уже не с нами. Он постоянно смотрит на север, в сторону, куда ведёт дорога и чуть ли не переминается с ноги на ногу.

— Деньги есть? — Спрашивает рассеяно, но свысока, с покровительством. Пока шли, удалось выяснить, что он не такой уж и взрослый — двадцать шесть лет. А с бородой и взглядом этим высокомудрым при знакомстве на все сорок тянул. И молчанием своим. Отчего, интересно?

— Он, наверное, несчастный. — Шептала мне ночью Малинка, когда в дороге приходило время ночевать, мы ложились спать и обсуждали перед сном Всеволода, пока тот уходил в лес по своим делам. — Одинокий.

— Ага.

— Чего ты хмыкаешь? Почему ты вечно хмыкаешь и смеёшься?

— Я не смеюсь.

— Смотри! — грозила сестрица. — Однажды обижусь на тебя и больше не прощу.

Звучало жутко, я чуть ли не вздрогнула, но признаваться не собиралась.

— Больно надо мне над тобой смеяться! И вообще, отстань.

Я отвернулась, смотря, как по кустам пляшут отблески костра, а дальше сгущается мягкая темень.

— У, Жгучка! Правильно мама говорила — ты как крапива! Тронешь тебя и обожжешься! Мама говорила, что правильное имя тебе дала, как чувствовала!

— Отстань, сказала!

— Бе-бе-бе.

Малинка надулась и тоже отвернулась, прижавшись спиной к моей спине.

С той поры мы помирились, конечно. Проводники приходят и уходят — а сестра всегда остаётся сестрой. Вот только сейчас, когда время расставаться пришло, она словно цветок поникший. Ищет взгляда Всеволода, я сама бы на его месте не выдержала, хоть улыбнулась бы! — а он как истукан каменный, ничего не замечает.

— Деньги есть, спасибо, что проводил. — Благодарю я. И правда, не знаю, сколько бы мы без его помощи по лесу шатались, пока к людям бы вышли. А Всеволод словно по прямой линии шёл, даже головой не вертел, дорогу выбирая. Как будто дорога сама под ноги ложится.

Может, это его путь? Его нить?

— Ну, бывайте.

Всеволод кивает, а сам уже жадно щупает глазами дорогу. Похоже, куда-то сильно спешит.

Развернувшись, он так быстро пропал в темноте, что Малинка ахнула. И конечно, сразу носом давай хлюпать! Ну всё, будет рыдать полночи. И хотя я стою с недовольным видом, это просто личина такая — сестру жаль. Сердце скачет, но я сжимаю губы, будто ничего не случилось. Я помню, какого это, узнать, что Василь после первого же отказа отчима про меня забыл да на другой женился. Малинке сейчас несладко — Всеволод пропал, так и не поняв, что ей нравился. А может, и понял, да решил внимания на девчонку не обращать. Может, и спасибо ему за это сказать нужно, ведь сколько таких, что воспользовались бы оказией, задурили голову, а потом пропали бы и хоть трава не расти? Да ещё когда дело сирот касается, о чём дед Ших Всеволоду рассказал.

Так что с другой стороны, не тронул, хотя мог. Не играл, с девичьими нежными чувствами не забавлялся. Может, и надо спасибо сказать. Только вот когда это разум помогал в лечении душевной боли?

— Он ушёл. — Шепчет Малинка.

— Да. Мне жаль.

— Почему он даже со мной не попрощался?

— Он сказал: 'Ну, бывайте'. Это обеих касалось.

Спорить сестра не хочет, склоняет голову.

Приходиться снова действовать самой. Снимать комнату, просить горячую воду, уговаривать Малинку искупаться и поесть. Между делом удалось выяснить, что на рассвете отсюда уходит обоз к Вишнянкам. Вишнянки — город на стороне людей, почти на границе с горными народами. Вишнянку я первым делом для жизни выбрала, много хорошего про неё слышала, но так вышло, что дорога наша шла ближе к Старым лесам и пришлось передумать. До Вишнянок от дома ни за что было ни добраться! А тут я в таверне на карту глянула и чуть не обомлела! Не могу понять, но мы оказались где-то очень далеко от места, где в лес входили. Тут пути пешком месяца два по прямой, а лесом ещё дольше. Не знаю, каким чудом мы тут оказались, не по воздуху же перенеслись?.. но об этом лучше подумать потом. Сейчас надо устроить свою жизнь и хотелось бы самим сделать выбор. Спасибо деду Шиху, денег как наберём, обязательно вернём долг, но оставаться в Осинах как-то неохота. Зачем знакомым деда такая обуза, за девчонок чужих отвечать? Решено! Едем в Вишнянки!

Малинка, к счастью, не стала спорить и причитать, что в Вишнянках её Всеволод ни за что не отыщет, а в Осинках отыщет. Наверное, поняла, что хотел бы — сразу бы о встрече сговорился, назвал бы способ, как с собой связаться можно. Но нет, он ни взглянул ни разу, слова не сказал, да сбежал, как только совесть позволила. Ждать нечего.

Ночь тяжёлой была. Малинка всхлипывала во сне, но я не только от этого просыпалась. Не знаю, отчего. Может, ту таверну грязную вспоминала, от беды в которой нас отсутствие денег спасло? Как я сразу на пороге не развернулась, увидав все эти сладко улыбающиеся лица? Как сразу не поняла, что в злачных местах помощи искать нечего? Но здесь другое дело, таверна приличная, бояться нечего. И страха нет... Жалко Малинку, но разбитое сердце назад не склеишь. Да и любовь ли это? Глядишь, повезёт, забудет, говорят же — с глаз долой, из сердца вон.

Потом глаза снова открылись в темноте. На улице давно тихо, на потолке отпечаток луны. Малинка уже крепко спит. На миг показалось, что кровать подо мною становится мягкой, расступается, словно вода. Но нет — показалось. Я напрягла спину и набитый матрас напомнил о себе колючими краями. Но заснуть не получалось ещё долго.

* * *

Во дворе дома много лошадей, привязанных прямо под открытым небом. Приехали!

Всеволод едва не споткнулся, спеша войти в дом, выстроенный в Осинах для совета. В коридоре его уже встречали, ярко горели лампы и пахло едой.

— Ну вот и ты!

Гордей крепко обнял друга, при своём относительно небольшом весе и внешней худобе умудрившись хрустнуть костями. Молодой княжич за последний месяц, что они не виделись, ничуть не изменился. Широкая улыбка, хитрые чёрные глаза, собранные в хвост волосы, из которого выбиваются пряди. Кожаная рубаха, протёртая у ворота и на рукавах.

— Дай и мне его пощупать. — Ярый, не дожидаясь очереди, полез вперёд. Он был выше, а в остальном мало чем отличался от молодого князя, многие даже считали их братьями.

— Ну давай и ты пощупай. — Всеволод отпустил Гордея и гостеприимно раскинул руки.

— Бородищу-то отрастил! — Недовольно сказал Ярый, обнимая друга и отворачивая лицо, потому что борода тыкала в щёки. — Завтра побрейся.

— Зачем? У мужика должна быть борода. Никто же не виноват, что у тебя ещё не растёт, потому что ты малолетний.

— Всё у него растёт. — Благодушно заметил Гордей. — Но ты уж и правда побрейся завтра, будь добр, как-никак за невестой моей скоро поедем, не хочу, чтобы девица испугалась.

— Невестой? — Всеволод нахмурился, опуская руки.

— Да. Совет считает, что породнившись с людским князем, мы сможем избежать войны. Внуки князя будут править Тамраком, так зачем проливать кровь, пытаясь его захватить? А лесной народ побоится с нами связываться, вдруг люди на нашу сторону встанут? Такой план.

— Гордей, у тебя может не быть детей с человеком. И даже весенний отбор... ты ещё ни разу не участвовал. И вообще...

— Он всё знает, — огрызнулся Ярый, скалясь. Крылья его носа дрожали. — Думаешь, он не слышал этого ото всех подряд каждую минуту с утра до ночи всё время, что ты отсутствовал?

Всеволод перевёл на вожака глаза и понял — его уже вывернули наизнанку, уже описали все последствия, уже источили и задёргали, насколько могли.

— Прости.

— Ничего. Не знаю, чего все паникуют. Что такого? Ну, женюсь чуть раньше, а с детьми что-нибудь придумаем.

Всеволод как впервые посмотрел на застывшую широкую улыбку друга и сказал:

— Да, конечно.

Но радость встречи уже почернела.

Советники все были с дороги. Последний зашёл, когда молодой княжич с друзьями только сели за большой круглый стол в довольно тестом полутёмном помещении.

— Ну всё, все в сборе. — Беляк, старый вояка, отметил присутствующих и тут же набросился на молодых.

— Всеволод, чего так долго? Я уже слышал, что там войска, сиди, рисуй схему. Ярый, какого беса ты опять драки затеваешь? Осточертело читать на тебя жалобы! У нас война на носу, а тут альфа как петух во дворе хвост пушит! Чтоб больше такого не было! Гордей... — Лицо Беляка смягчилось. — Я слышал о твоём решении насчёт свадьбы. Ты уверен?

— Да.

— Объясни.

— Я должен попытаться остановить войну. Так, как смогу. Это самый простой и бескровный способ.

Беляк понурился.

— Конечно, с одной стороны ты прав. Но всё же... Твоему вожачеству всего ничего, и двух месяцев не прошло. Давай подождём, ты как Вожак выйдешь на отбор и оставишь детей. С человеком у тебя их не будет. Потом женись, если надо.

— И толку? Великий князь отдаст дочь именно для того, чтобы его кровь, его внуки наследовали Тамрак. Другие дети — помеха. Не будет законных наследников... сам знаешь, что ждёт тогда моих незаконных. Люди непримиримы и жестоки.

— Мы сможем их защитить.

— Сможем, кто спорит. Но что это будет за жизнь?..

Советники разом загомонили. Возмущение, планы по сохранению крови вожака, крики о силе, которую нужно демонстрировать.

Гордей вдруг несильно хлопнул ладонью по поверхности стола, споры мгновенно прекратились.

— Я уже озвучил решение. Моё сердце свободно, никто не пострадает. И я устал слышать одно и то же. Давайте уже к делу. Брачная грамота, дары... каков ритуал? Что мы должны сделать?

— Грамоту писарь составит, — поднялся Буревой, который служил с Беляком. Всеволод огляделся, почему-то впервые подумав, что в совете состоят одни только бывшие вояки, кроме волхва, который сидел в углу и спал, прислонив голову к стене. — Подарки нужны, как соберёте, так и отправим.

— Нет. — Беляк тоже хлопнул по столу. — Не так.

— Так положено. — Спокойно возразил Буревой.

— Писарь составит грамоту и отдаст Гордею. Тот сам поедет за невестой. Сам представится, предстанет пред Великим князем и сам грамоту вручит.

— Зачем?

Беляк не отрывал от молодого княжича глаз.

— Поедешь сам, познакомишься с ней и решишь на месте. И не хмурься, в твоём слове никто не сомневается. Но мы с твоим отцом, в отличие от совета, считаем, что женитьба нашему делу мало чем поможет.

— Судя по историческим хроникам, это помогает. — Возразил Гордей, насколько мог, спокойно.

— Да. Но детей ведь у вас не будет.

— Может, будут. Чего думать раньше времени.

— Может, — покладисто кивнул Беляк. — Да только не твои! И ещё, ты забыл, Гордей, что не только дети наследуют землю, но и вдовы.

В комнате стало тихо. У Беляка вдруг дрогнули губы, но он с силой сжал их и неторопливо сел.

— Грамота будет готова к утру и ты повезёшь её лично. Я, как глава совета, решил.

Молодой княжич молча склонил голову.

— Всеволод, схема готова? — Беляк выхватил у того из рук бумагу. — Ага, вижу. Лагеря, стоянки... Следы дивов?

— Нет, не единого. Они и правда ушли. Совсем. Последний корабль больше года как уплыл на их тайные острова, ни одного дива на побережье не осталось.

— Надо думать. Раз Козлоногих увезли, считай, про дивов на самом деле можно забыть. Жаль, что они оказались такими неблагодарными скотами! Теперь, после их заявлений о дарении земли кому ни попадя, мало кто поверит, что это они с нами на одной земле жили, а не мы с ними. Что никакого права чужой землёй распоряжаться у них не было.

— Белоглазых нет и нечего больше их вспоминать. — Не выдержали члены совета. Дивов никто не любил. Когда зародилась жизнь, на Тамракских землях селились обе расы, но со временем дивы заняли край земли на границе с лесным народом и с людьми, создавая иллюзию, что их большинство. И уходя, дивы заявили, что именно соседям дарят эти земли, 'запамятовав' о коренных жителях. То, что на этих же землях издревле звериный народ живёт, который своё отдавать не собирается, никому не интересно. Звериный народ всегда мало у остальных котировался, потому как жил по своей совести, не считаясь с чужими законами. И теперь мог за это поплатиться.

Беляк посмотрел на молодого княжича.

— Можете идти, разбирайтесь с невестой, а мы делами займёмся. Глядишь и правда, чудо произойдёт, делёжка миром обойдётся.

Гордей кивком позвал друзей и вышел из дома. Остановился во дворе, закинул голову к тёмному небу. Всеволод тут же встал у него за спиной.

— Старые маразматики. — Выругался Ярый, останавливаясь рядом и тряся своими лохмами. Он не любил их в хвост собирать и стричь отказывался, так и ходил с метлой на голове.

— Не смей. — Негромко сказал Гордей.

— Чего не смей? Бьют по самому больному и не видят, как тебя корёжит? Хочешь сказать они не видят, что тебе сидеть и слушать с невозмутимым видом всё равно что в печи жариться? Будто кто в здравом уме подумает, что ничего не стоит жениться на незнакомой девке, которая всю жизнь будет нос задирать, потому как княжеских кровей, а тебя ставить ниже дворового пса, потому что ты самый натуральный зверь? По ихнему — собака, без рода без племени?

— Да замолчи ты! — Возмутился Всеволод. — Чего взбесился-то?

— Я не за себя взбесился, а за него! Он же не может.

— Ну всё, остынь. Это мой долг, — Гордей на секунду закрыл глаза и выдохнул. — Пойдёмте, погуляем лучше.

— Погуляем? — Скептически хмыкнул Ярый.

— Да. Просто по улицам пройдёмся. Молча. Ни к кому не цепляясь. Это ты сможешь?

— Веди.

В Осинах стояла ночь. Свет во многих окнах уже не горел, люди спали. По дороге и заросшей высокой травой обочине то и дело шныряли коты и припозднившиеся с прогулки куры. Долгое время слышался только шум шагов, да зудение комаров.

— Твоя невеста, какая она? — Нарушил молчание Всеволод. Наверняка, думал он, только я и не знаю. Ярый злится, значит, ничего хорошего, но хотелось бы услышать от Вожака.

— Обычная наследница. — Ответил тот. — Ей двадцать четыре года, по словам, внешне вполне приятная, немного полная разве что.

— Ага, и много истеричка. — Добавил Ярый, дёргая плечом.

Всеволод остановился:

— Она ещё и старше тебя на несколько лет? Отчего? Раньше, выходит, никому не нужна была, раз до сих пор в девках?

— Всеволод, чего ты добиваешься? — В голосе Гордея впервые за вечер прозвучала усталость. — И ты?

— Хватит гулять, — влез Ярый, сунув руки в карманы и сутулясь. — Забрели на окраину. В лес, что ли, тянет? Чего там делать? Лучше бы в кабак пошли. Есть тут? А, можешь не отвечать, откуда тут кабак? Куда ты нас хоть привёл, знаешь?

— Нет. — Гордей остановился, оглядываясь. — Я не знаю этих мест. Новые дома?

— А я узнаю. Я тут утром был. — Всеволод показал на двухэтажных толстобокий дом. — Это таверна.

— Чего ты тут делал?

— Девчонок привёл от Шуха. Тот в лесу нашёл двух сестёр, просил устроить. Говорит, по петле они прошли с людских земель.

— Чего? — Ярый сунулся вперёд. — Совсем свихнулся там в глуши волчара дряхлый? Умом тронулся? Девки по петле?

— За что купил, за то и продаю.

Гордей вдруг поднял руку, с силой потёр себе лоб, глаза, щёки.

— Ладно, пошли спать. На рассвете подъём.

Ещё до первый петухов писарь принёс грамоту, разукрашенную цветными узорами, с нижайшей просьбой осчастливить Вожака, будущего князя Тамракских земель, рукой прекрасной дочери Великого Князя. Подарки в карете с охраной отправили следом.

Молодой княжич с друзьями поехал вперёд.

Обновление

Глава 3

про пустые короба и про полные

Вишнянки оказались чудо как хороши, всю славу свою с лихвой окупили! Многолюдный городок, разлёгшийся на трёх холмах неподалёку от торгового пути. А с другой стороны — широкая спокойная река. Все улицы в цветущих вишнях. Не город, а картинка. От отчима так далеко, что он и не подумает нас искать в этих местах.

Мы с Малинкой устроились в местной таверне и занялись поиском работы. Это непросто. Вот, к примеру, что мы умеем? В поломойки идти всегда успеем, как и на ферму за животными ходить, но это очень тяжкий труд, не каждый выдюжит. Да и мы к нему не приучены. Конечно, по дому приходилось много чего делать, отчим не любил на лишних служанок тратиться, но потому я и знаю — в поломойки идти последнее дело. Там не только платят мало, а ещё и всякий встречный-поперечный норовит обидеть.

Если денег не останется, сама работать пойду, а Малинку всё равно не пущу.

Можно, конечно, кому-нибудь в ученики податься, но тут тоже сложности. Шить да кружева плести — глаза за несколько лет испортишь. В лекари — хоть малейший дар нужен, иначе никто к тебе не пойдёт, подобным даром ни я, ни Малинка похвастаться не можем. В повара... желающих больно много, никто незнакомок с улицы не возьмёт.

Так и ходили мы по Вишнянкам, думали.

А потом нам будто само небо помогло!

Брели по улице за тощим пожилым мужчиной, который толкал доверху гружёную тележку с рынка и неудачно зацепил её колесом за камень. Тележка, ясное дело, на бок, все продукты по дороге рассыпались. Картошку с луковицами мы с Малинкой из кустов выбирали, а вот молоко разлилось, не вернёшь.

— Жена убьёт. — Покачал головой мужчина, осматривая белые лужи в пыли. Потом посмотрел на нас. — Местные?

— Нет, — тут же воскликнула Малинка, хотя я миллион раз просила её незнакомцам про себя не болтать!

— Работу ищете? — Что-то прикинув, спросил мужчина. С чего он взял, интересно? Только глянул разок — и сразу понял? Неужели у нас на лбу написано, что мы работу ищём? Сейчас, поди и предложит... поработать. Мне уже не раз за последние дни предлагали, благо, Малинка не слышала!

— А ну, пошли за мной.

Горестно взглянув на тележку, он потолкал её дальше, причитая:

— Надо было Прутьку слать. Вздумалось же ему заболеть так не вовремя! Прикидывается, поди, засранец! Нет, Глашка точно меня заест, за молоко и сметану. Хоть масло не покупал. Ах, бесы попутали, масла-то я не купил!

Мужик в сердцах бросил тележку и полез в карман. Достал деньги, протянул мне.

— На. Купи два больших куска масла. Котомку на, не руках же нести, потает. — Он выкопал среди овощей сумку. — Рынок вот там, за углом. Масло принесёте туда, — Он ткнул пальцем в другой конец улицы. — Дом с белыми стенами, вывеска 'У Глаши'. Идите.

Схватив тележку, мужик бодро потрусил дальше по улице, а я с недоумением посмотрела в ладонь, где лежали монеты. Потом развернулась и отправилась на рынок.

Так мы и нашли работу, да ещё и с проживанием! Дом 'У Глаши' оказался нечто вроде домашней гостиницы для нежелающих жить в шумных трактирах. Тут были семейные комнаты, домашняя еда и покой. Спиртного не подавали, зато была детская площадка с присмотром. Заправляли домом Глаша и её муж, Фадей, который и нанял нас на работу. Начали они своё дело давно, были молодые и успевали всё сами, а теперь годы уже не те и помощь будет кстати. Фадей так нас хвалил, и так на здоровье жаловался, что его жена быстро согласилась — да, помощь не помешает. Правда, мне показалось, работодателю нашему просто лень работать. Но какое нам дело? Раз Глаша не против, то мы ж себе не враги, чтобы отказываться.

Так мы и устроились!

Малинка сидела с детьми, я помогала со всем подряд — и убирала, и готовила, еду в столовой подавала, в свободное время за магазином следила. Был там небольшой магазинчик мелочей, куда через отдельный вход с улицы местные захаживали.

Работы было много, уставала я сильно, особенно вначале, пока мы не приспособились. Зато в остальном жаловаться было не на что — удобная комната, хорошие хозяева и место, где опасаться нечего. Приезжал сюда в основном горный народ по своим торговым делам. Из местных захаживали дети да женщины. Правда, потом и парни появились. Вначале по одному, после по двое, а там уже и по нескольку человек. То спички просят, то соли. Был среди них один — косая сажень в плечах, волос буйный, кудрявый, да голос словно в душу пробирается. Звали его Огний. Он приходил каждый день, улыбался такой свойской улыбочкой и наклонившись ближе, шептал:

— Ну, здравствуй, красавица.

К щекам невольно приливала кровь. Одет Огний был добротно и дорого, щегольски даже, я бы сказала. Любил себя показать. А чего не любить показать, если посмотреть приятно?

— Пойдёшь вечером гулять? — Каждый раз спрашивал он и вроде как ждал ответа.

Я, если честно, очень сильно хотела сходить с ним погулять. Даже пугалась, как сильно. Но... не могла. В горле словно ком стоял и не давал согласиться. Всё, что выходило — глупо краснеть да глаза отводить.

Его друзья были не такие смелые и чего уж скрывать, совсем не такие красивые, но оттого, что они стояли рядом и слушали, я молчала ещё крепче.

Так они и ходили, даже других покупателей не смущались, подмигивали всё да подшучивали. Я уж и не знала, куда от стыда деваться, думала, хоть бы он перестал ходить, хоть на день-два отдых взял.

Не тут-то было.

Однажды Огний пришёл один, да и в лавке больше никого не оказалось. Привычно поздоровался и попросил верёвки пеньковой отмотать три сажени. Верёвка, скрученная в моток, под прилавком стоит, даже отходить не надо.

Когда я за ней наклонилась, моих волос что-то коснулось. После того случая с чудовищем в лесу я боюсь нежданных касаний, каждый раз первым делом думаю — вот оно, нападает, сейчас сожрёт!

Но это Огний держал в пальцах прядь моих волос. А мне казалось, он меня спеленал невидимыми нитями, и шевелиться не давал, только кровь к лицу прилила.

— Пойдём вечером гулять? — Тихо просил Огний, улыбаясь так, что белоснежные зубы сверкали как самый сладкий сахар. Пахло от него свежим хлебом. — Чего молчишь? Тогда я сам отвечу — да, пойдём. Жду тебя в конце вашей улицы, когда стемнеет. Обязательно приходи, слышала?

Он отодвинулся, сунул руки в карманы и довольно улыбаясь, ушёл. А моё сердце билось, трепетало, как рыба на берегу.

— Чего опять этому паршивцу надо было?

Из коридора, что ведёт в дом, показалась Глаша с корзиной стираного белья.

— За бечёвкой пришёл. — Пролепетал кто-то неуверенный моим голосом.

— Ага, как же. — Надо же, взгляд у нашей хозяйки, что у змеи, которая пасть развевает, чтобы ядовитые зубы показать. — За бечёвкой! Ха! Ты, милая, не слушай его, мало он, что ли, девок в Вишнянках перепортил! Он же сын самого главы местной охраны, первый парень на деревне! С колыбели общий любимец, глазки строит что дышит. Такой девку навроде тебя легче лёгкого вокруг пальца обведёт. Хоть бы женился скорее, вроде осенью уже свадьба. Женится — девки, глядишь, отвадятся, кто поумней. Ну, а дурам закон не писан.

— У Огния? С кем свадьба?

Хорошо, что я сидела, иначе неловко бы вышло, свались я на месте, как подкошенный сноп.

— А, ты ж не здешняя. Наверно, потому и краснеешь так? Неужто понравился? — Глаша, перетряхивая бельё, говорила. — Паразит этакий! А то я не знаю, чего он сюда ходить повадился! Смотри, оставит, как пекарку, с пузом — и дорогу забудет. На дочери торговца он женится, на Анне, за ней самое богатое приданное, да и сама ничего, гордая разве что больно.

Раньше и у меня было приданное... И думаю, побольше, чем у дочери торговца в приграничном городе. Мой дед приближённым Великого Князя был, так что мои дети могли бы претендовать даже на титул. Если бы всё сложилось иначе...

— Так что смотри, Ожега, не слушай соловья этого залётного!

Глаша ругалась вроде бы сердито, но смотрела серьёзно, с жалостью. Покачала головой:

— Куда тебе ещё дитё-безотцовщина? Сама неустроенна, да и сестра у тебя.

— Я не собираюсь!.. — Щёки снова вспыхнули, верно, вторым слоем, а то и десятым.

— Да, да, все так говорят! — Глаша крякнула и отмахнулась. — Смотри, я предупредила, дальше дело твоё!

Весь день меня словно в печи жарили да сушили. Хотелось пойти. Страшно было идти. Знаю я, как сплетни по селу расходятся — люди постараются, так и белое очернят, раз плюнуть! Вдруг я ему и правда нравлюсь? И пекарка пузо от другого нагуляла, а на Огния от стыда или злости свалила? И болтают про него, потому что завидуют красоте да положению? Про нас с Малинкой тоже много чего болтали. И жениться, может, он и не собирается, а родители его мало ли какие планы строят и о том на каждом углу говорят?

А иначе взглянуть... вдруг правда? Достаток в семье важен, а гулять брак ещё никому не мешал. С чего бы ему богатое приданое на меня, безденежную, менять, да ещё с сестрой на привязи? Чужачки без роду, без племени? Что во мне такого особого? Красота? У многих красота есть, у меня разве что глаза странные, словно лисьи, да волосы гладкие и пёстрые. Нос маленький и слишком острый. В остальном мало чем от других девок отличаюсь, сестра и та, на мой взгляд, краше. Глаза у Малинки огромные и голубые, а волосы, если распустить, как волна шёлковая. Носик такой маленький и аккуратный, что будь я людоедкой, с него бы и начала.

В общем, есть и красивее меня!

Обедали мы с Малинкой в своей комнате, там тише и уютней, чем в зале у кухни, где постояльцы едят. Ну, я ей всё и выложила, не стерпела — и про приглашение, и про сомнения свои.

— Конечно, иди! — Ни секунды ни думая, воскликнула сестра. — Чего ты сплетни слушаешь? Я же знаю, в тебя можно влюбиться, да так крепко, что до конца жизни других не увидишь! А деньги — ну что деньги? И без них жить можно.

— Так ты сестра, не считается.

— Ха! Смотри, будешь трусить, упустишь счастье своё. Забыла, что Ототень говорил? Путь через лес приведёт к твоей судьбе. Это Огний и есть!

— С чего ты взяла?

— Ну, он тебе нравится?

— Ну... да.

— Ха, как ты краснеешь, аж пар из ушей валит.

— Не придумывай, ничего не валит!

— Ладно. Но всё равно иди. Если бы... если бы меня Всеволод пригласил — я бы никого не слушала! Да я бы на край света за ним тотчас пошла!

— Так то ты.

Малинка надула губы.

— Не дуйся. В шестнадцать я Василю тоже поверила. Но с тех пор подросла и поумнела. Так что не смотри букой! Не хочу я тебя обидеть. Просто знаю — и ты подрастёшь и поумнеешь. И это несладко.

— Да ты просто ходячая древность! — Ахнула Малинка, хватая себя за щёки и мотая головой, притворяясь изумлённой. — Мудрая, аж трясёшься! Из твоих уст одна истина льётся! Чего тогда спрашиваешь вообще сестру?

— Просто мысли вслух.

Снова огрызаюсь. И правда, зачем мне её спрашивать? Самой нужно решать.

Вот, к примеру, чтобы я сказала... Малинке, если бы она с Огнием на свидание собралась? А я уже слышала бы про него всякое. Что бы сказала?

Нет, не знаю. Я вообще не знаю, смогу ли когда Малинку на свидание отпустить. С кем угодно!

А она вот может...

В общем, чего юлить, на встречу я пошла.

* * *

Вишнянки в темноте выглядели совсем иначе. Запах дорожной пыли сменился цветочным ароматом цветущих в садах яблонь и черемухи, по вечерам в сто раз более сладким. Вишни уже отцвели, но дорогу всё равно будто облако пушистое обнимало. Месяц поднимался всё выше, в безоблачном небе сверкали волшебные яркие звёзды. Как будто в другое место попала, из тех, про которые сказки сказывают.

Огний должен ждать в конце улицы. Днём она почему-то не была такой длинной.

Я будто летела, или мне казалось, что я стала лёгкой, как пёрышко, которое любовь в спину сильнее ветра толкает.

А что если... Тут пёрышко превратилось в камень и ноги опустились на землю. Что если отчим нас с Малинкой найдёт и про Огния узнает? Что с ним сделают?

Могу ли я на себя такую вину брать? Может, стоит остановиться, прямо сейчас и развернуться обратно? Но так хочется хоть разок сходить погулять с парнем! Я ведь никогда, никогда ни с кем не гуляла! Те несколько разговоров с Василём белым днём, когда люди неподалёку, вот и вся моя история.

Ещё не известно, найдут ли нас отчима приспешники. Да и Огний... может, если до дела дойдёт, сумеет за себя постоять? На вид так он и быка на лопатки способен уложить и не взмокнуть.

И потом, это и после можно решить, завтра утром! Я же не замуж выхожу, а всего-то по Вишнянкам пройдусь.

И ноги снова радостно понесли меня по дороге.

Огния пришлось ждать. Наверное, я поспешила и пришла рано, он же сказал — как стемнеет, а ещё только сумерки.

Буду ждать. Правда, вокруг черёмухи столько, что аромат просто душит, а в глазах рябит от белых пятен.

А что, если Огний не один, а с друзьями придёт? Может, я неправильно поняла и он просто пригласил меня погулять в компании? А я надумала себе невесть что!

На улице никого... в такое время все ужинают и ко сну готовятся, я уже спать ложусь. Однако сна ни в одном глазу, сердце так стучит, что и мёртвого разбудит!

Откуда, он, интересно, выйдет? Ну, точно не со стороны полей, значит, оттуда.

А вот он... Идёт, не спеша, но один. Он один! Сердце загрохотало ещё сильней, прямо как колокол, надеюсь, кроме меня, этот грохот никто не услышит. Значит, я правильно всё поняла?

Ладони взмокли. Кто не мечтает встретить прекрасного юношу, который полюбит больше жизни и попросит твоей руки, как самого желанного на свете сокровища? Ну, может кто и не мечтает, а мне бы этого хотелось... Чтоб любовь такая, что воздух в груди стоит, а на щеках жар от любого его взгляда.

Кто лучше Огния подходит? Он самый красивый, на него можно часами любоваться. Каждое его движение, каждый шаг безупречен. И голос его пробирается в самое сердце!

Теперь он совсем близко, улыбается.

— Я знал, что ты придёшь. Поцелуешь меня?

Это вместо приветствия что ли? Но не так же сразу?

Моё дурацкое упрямство тут же наружу полезло.

— Зачем это?

— Смотри, больше не предложу. — Хмыкает Огний, откидывая волосы со лба рукой. — Ну ладно, пошли.

Он разворачивается и идёт к реке. Мог бы и меня спросить, хочу ли я у воды мёрзнуть, или хотя бы подождать, умерить свой шаг, но он даже не смотрит. Говорит властно:

— Я вчера тут троих бродяг видел. Вот, проверю сейчас, убрались ли прочь. Это моя земля, нечего тут незваными ходить! Я сказал — ещё раз увижу, не ждите пощады! Собак натравлю. Конечно, они ушли. Но я всё равно проверю, земля-то моя.

Еле догнала его, пошла рядом. Если на встречу я летела, то теперь хотелось неспешной прогулки, но Огния это, похоже, не заботило.

— Это наши пастбища, — Огний останавливается, только когда дорога выводит к полям. Там загоны для овец и пастушьи сторожки.

Но как он всё-таки хорош! Плечи бугрятся, буйные волосы так и тянет потрогать. Пахнет приятно, хлебом и мёдом.

— Дом мой хочешь посмотреть? Отец строит. Правда, там пока только стены.

Он, не дожидаясь ответа, снова куда-то идёт. По дороге рассказывает, где кто из его друзей живёт и где что они делали. Если послушать, они только и делали всегда, что целыми днями по улицам ошивались, на девок смотрели да скандалы учиняли.

— Я из-за тебя от друзей сегодня отказался, если что!

Наверное, это должно меня поразить, но становится неприятно. Велика заслуга — вечер без друзей-бездельников провести.

Когда мы дошли до места, ноги уже гудели.

Дом ему строят большой, сразу видно, не для одного, для семьи. Но вопрос застревает в горле. Мы идём дальше.

Когда совсем стемнело, Огния видно не стало, только пятно белой рубахи да голос. Он хохотал и бесконечно говорил о себе самом. Мне ни одного вопроса не задал, не спросил, кто я и откуда, и как в Вишнянки попала, и почему у Глаши работаю.

Кажется, ему всё равно.

— Ну, чего примолкла?

Шёпот раздался прямо у моего лица. Кажется, я слишком задумалась и не заметила, как мы остановились. Дорога так и идёт вдоль околицы, тут луга, до ближних домов далеко.

А это что? Зачем... он меня за талию обнимает?

— Поцелуя просить не буду.

Он говорит, а его дыхание над моего головой плывёт.

— Замёрзла?

Надо же, когда тебя обнимают, это... приятно. Только он как будто трясётся мелкой дрожью, пальцы, как твёрдые палочки, упёрлись в мою спину.

— Пошли на сеновал?

Я ослышалась?

— Что?

— Пошли, я же тебе нравлюсь? Чего? Видел я, как ты на меня смотришь. Ты мне тоже нравишься.

Твёрдые пальцы больно гладят по спине, а губы дышат так близко, что коже на лбу щекотно. Ещё немного — и Огний стал подталкивать меня прочь с дороги в поля.

Получается, он специально меня сюда вёл? Тут сено хранят, свежими стогами луг усыпан.

Моё упрямство тут как тут.

— Нет, на сеновал иди без меня. Неужто сам не справишься?

Огний тут же выпускает меня из объятий. Отходит, будто и не обнимал. Ну вот... не зря мама говорила, я любого обидеть могу. Говорю, не думая, а потом сама раскаянием мучаюсь. Но поздно — слово-то уже вылетело.

— Смотри, не пойдёшь, больше гулять не позову.

Как он может веселиться? Смеяться над таким? Неужели не обиделся? Жаль, глаз не видно, о чём думает, не понять.

— Ладно, не хочешь, как хочешь. — Он отступает. — Ну, я пошёл тогда. Чего просто так ноги по земле бить.

— Постой! — Не сдержалась я. — Но разве... разве я тебе не нравлюсь?

— Нравишься. — Он тут же возвращается, снова подходит ближе. — Я и говорю — пошли на сеновал. Я не каждую зову, ты не думай.

Его запах манит, он такой сладкий, домашний. Семья...

— А правду говорят, что ты осенью женишься? — Тихо спрашиваю я.

— А, когда ещё та осень, — беспечно отвечает он.

— А... а я?

Он хмыкает, горячие ладони снова ложатся мне на спину. Такие приятные прикосновения... никогда не думала, что меня можно касаться так... нежно.

— Может, я не женюсь, возьму да передумаю.

У него очень тихий голос, такой приятный...

— Но... ты собираешься?

Он засмеялся.

— Нашла о чём думать! Я же тебе нравлюсь.

Нет, не умею я с парнями говорить. То ли я неправильная, то ли что не так делаю. Почему-то самого главного ответа я так и не услышала? Неужто не так спрашивала? А как? Надо подумать, отчего мои вопросы такие, что и отвечать на них необязательно.

Выходит, пора домой.

— Огний, проводишь меня?

— Так ты всё-таки не пойдёшь?

Странно, что он удивляется. Неужто думает, я и правда с ним на сеновал пойду? Я же его совсем не знаю!

— Нет.

— Ну и иди тогда сама. — Огрызнулся Огний. Обиделся.

Его шаги удалялись, становилось одиноко и холодно. Да уж, прогулка не вышла. Я мало разбираюсь в таком, но неужели тут принято, чтобы сразу же на сеновал отправляться? Ни познакомиться толком, не планы узнать, ни решить, подходим ли мы друг другу?

И вот ещё... щёки снова горели, но уже не так приятно. Неужели я похожа на такую, что можно пригласить сразу в сене кувыркаться и рассчитывать на согласие?

Не хотелось бы.

В другое время я бы поостереглась по ночи гулять, а сейчас моё упрямство выручило. Или злость, не знаю, но добежала я до дома быстро и ни разу не испугалась.

В комнате меня ждала Малинка: волосы всклокочены, в глазах ни капли сна.

— Ну как? — Вскакивает сестра, которую аж трясёт от любопытства. Даже не заметила, что волосы за спинку кровати зацепились, как дёрнет головой — клок точно вырвет.

— Никак. Спать лучше ложись.

— Ну нет уж! Расскажи! Что он делал? В любви признавался? Красивой называл? А ласковые слова какие говорил?

Даже неловко как-то стало. На сеновал звал, было дело, а в любви... Даже не спросил, надолго ли я в Вишнянках, может, через неделю уеду и никогда не вернусь?

— Не знаю...

— У, — скисла сестра. — Как-то ты не очень рада.

— Ага. Какой-то он... как пустой короб. На рынке когда смотришь на берестяные короба, все такие расписные да красивые, всё думаешь — и что же там внутри? Что за чудо он прячет? Может, орехи или конфеты? Или булочки с ягодами? Или мёд? Хватаешь, открываешь в предвкушении — а там пусто.

— Огний — пустой короб. — Повторила Малинка.

— Или я такая глупая, — даже злость накатила. Что я не так сделала? — Может, я неприспособленна к любви. Не умею парнями крутить, заставлять вести так, как мне охота.

— Ага, это точно! Не умеешь.

— Ох, вы посмотрите! А ты умеешь?

Малинка смотрит, а у самой губы от смеха так и дрожат!

— Ладно, Жгучка, не заводись. Может, Ототень не про него говорил?

— Думаешь?

Я как-то и забыла про слова Ототня. А если вспомнить...

— Вообще-то он про любовь не говорил. — Почему я раньше не поняла? — Он говорил — судьбу свою встретишь. Так это может и не про любовь.

Малинка с шумом выдыхает и падает на кровать. Защемленные волосы так и не заметила, ладно, помогу, сестра всё-таки. Правда, она с таким подозрением за мной наблюдает, будто ждёт, что я её за космы таскать собралась. Или кажется?

Потом улыбается.

— Ложись спать, Жгучка и не думай о плохом! Все знают, Ототень про любовь только и говорит.

— Ага, конечно.

— Конечно!

— Да? А тебе самой-то он что сказал?

Малинка недовольно хмурит брови.

— Маленькая ещё.

— Кто? Я?

— Нет, не ты, — сердится Малинка. — Ототень мне сказал: 'Маленькая ещё'.

— Что? Так и сказал? И всё? А предсказание где?

Что-то никогда я не слышала о таких странных предсказаниях. Хотя верно, Малинке тринадцать всего было, Ототень мог ещё и не знать её судьбу. Не всегда же судьба с рождения решена, бывает, со временем меняется.

— Так и сказал! И не спорь, это тоже было сказано о любви!

Спорить совсем не хотелось, хотелось верить, что Ототень на самом деле обещал мне крепкую семью и счастье. Зря я, что ли, через лес страшный бежала да сестру за собой волоком тащила? Чуть не сожрали нас там, голодом мучились. Неужто напрасно?

Ночью я снова проснулась. Говорят, в снах возвращается то, что днём случалось. Говорят, мы будто заново одно и то же переживаем.

Не удивилась бы я, приди в мои сны Огний, который станет сверкать своей лихой улыбкой и раз за разом повторять вкрадчивым шёпотом: 'Пошли на сеновал, ты мне нравишься, когда ещё та осень? А то смотри, не позову больше гулять. Пошли... Я не каждую зову. Пошли'.

Но Огния не было.

Что-то другое мне снилось. Как будто я лежу на чём-то твёрдом, может, на земле или на деревянном полу, и вдруг под спиной это твёрдое тает, как лёд, превращаясь в тёплую воду.

И я медленно погружаюсь в глубину.

* * *

Людские деревни сменяли друг друга, как по часам. Погода была хорошей, дороги сухие и ровные, в общем, бери да радуйся, что планам помех нету, но чем ближе к людской столице, чем медленнее двигался Гордей.

Всеволод давно заметил. Каждый день новые задержки и отговорки — то надо чего-то ждать, то замедлить шаг, чтобы что-то послушать, то пропустить других конных. Если бы не знать, что это невозможно, подобное легко объяснить нежеланием добраться до места назначения.

Но это объяснение не подходило.

Обоз с дарами их почти нагнал, ещё пару дней и обгонит, да вперёд отправится, а Вожак всё тянет и тянет.

Вот и сейчас — до темноты ещё часа три, можно ехать и ехать, ближайшую путевую станцию всего час назад за спиной оставили, а Вожак останавливается, придерживает коня, беспокойно оглядываясь по сторонам.

— Ну, чего опять встали?

Ярый всегда не любил дорогу, поэтому больше обычного бесился, но его никто не слышал. Молодой княжич словно во сне водил головой.

Всеволод прикинул — что слышит Гордей? Чего ищет в воздухе? Его инстинкты сильнее, чем у альф, нет ли причины опасаться нападения? Но время шло, ничего не менялось, Вожак застыл посреди дороги — столб столбом.

— Сколько мы тут будем торчать на ветру? — не сдержался Ярый.

— Давайте обратно. — Решил Всеволод.

Они не так далеко отъехали от последней станции. Нужно вернуться и наконец, разобраться, что происходит.

— Да какого чёрта мы будем мотаться туда-сюда? — Проворчал Ярый, тревожно смотря на Вожака. Слишком тот отстранён, словно не в себе.

— Поехали.

Всеволод развернул коня обратно. Друзья молча присоединились. До таверны они ни о чём не говорили, Всеволод заказал комнаты и ужин в отдельную гостиную.

Даже ел Гордей еле-еле. Сидел, сосредоточено прислушиваясь к тишине. Всеволод прислушался тоже — ничего. Таверна как таверна, люди как люди, во дворе всё как всегда. Ни-че-го.

Но он слышит.

— Ярый, водки принеси. — Сказал тогда Всеволод. Тот даже крякнул от удивления, но встал, тряся своими лохмами и пошёл вниз. Вожак перевёл взгляд на Всеволода, да так и замер. Сидел, пока Ярый не принёс кувшин, пока Всеволод не налил полную кружку и не пододвинул к нему.

— Пей.

Тогда Гордей дёрнул носом, улавливая запах спиртного.

— Зачем?

— А вдруг?

Ярый хмыкнул, удобнее устраиваясь на стуле. Вожак молча протянул руку, опрокинул в себя всё сразу и закашлялся. Из его глаз брызнули слёзы.

Всеволод наклонился и треснул его по спине. Подождал немного и спросил:

— Что с тобой?

Гордей дико взглянул на друга, потом быстро глянул в сторону вещей, где хранилась брачная грамота. Открыл рот. Слова сложились не сразу.

— Не могу я... я не могу жениться.

И поник, ссутулился, с силой провёл по лицу ладонями, словно умывался без воды. Потом вскинул голову, теперь его глаза горели болезненным огнём.

— Я не могу жениться на княжне. Тянет меня в другую сторону, душу рвёт. Не смогу. На совете я был уверен, а сейчас... Будто сердце когтями дерут. Чем дальше, тем глубже. Вначале я думал, может, всё-таки боюсь. Всё-таки не хочу слово исполнять. Но нет, это другое. Я чувствую, как по ранам там, внутри, стекает кровь.

Всеволод и Ярый переглянулись.

— Неужели ты встретил свою душу? — Осторожно спросил Всеволод.

Гордей задумчиво покачал головой.

— Я не знаю, не знаю.

— Имей смелость признаться! — Вдруг заявил Ярый. — На совете за женитьбу ты горой стоял. За что? Помог бы твой брак или нет, тот еще вопрос. Но душа — это ведь другое. Вот за что надо биться! А ты — не знаю.

Вожак растерянно посмотрел на них.

— Но когда бы... Когда бы я успел?

— Значит, успел! Быстрый ты, однако. Хотя... там времени много и не нужно. Или есть другое объяснение?

Долгое молчание.

— Нет. — Гордей сглотнул. — Другого объяснения у меня нет. Разве может так отчаянно звать что-то другое?

Ярый пожал плечами — мол, мне-то откуда знать?

Лицо Вожака медленно покрывалось красными пятнами. Он почти с ужасом произнёс:

— Беляк... А если бы грамоту вперёд нас послали? Тогда она уже была бы вручена и... я бы сдох раньше, чем в людскую столицу приехал.

— Старый лис. — Тут же сообщил Ярый, поднимая ноги и упираясь подошвами сапог в боковину стола. — И как прознал? Вот это нюх!

Решение было только одно, Всеволод сразу сказал:

— Тогда разворачиваемся и едем обратно. Я отправлю гонца навстречу обозу с подарками. Хоть на женитьбе сэкономим.

Гордей ничего не ответил, только вздохнул, тихо, но с таким облегчением, будто с его плеч упала не просто гора, а целый горный хребет.

Всеволод в тот миг подумал, что вовремя они схватились. Что иначе ничего бы Вожак и не сдох по дороге, доехал бы до людской столицы и женился, если бы было надо. И прожил бы сколько-то. А потом... потом наследство всё равно ушло бы вдове.

* * *

Обратная дорога заняла времени в два раза меньше. Всё оттого, что Вожак словно перестал нуждаться во сне и отдыхе и летел стрелой, неотрывно смотря вперёд.

— Эк припустил. — Говорил Ярый, когда они до свету выходили с постоялого двора и Гордей уже вскакивал на коня, пока остальные только зевали да двор оглядывали в поисках своих.

— Ну? Чего ждёте? Чем быстрее в Осины приедем, тем быстрее я совету объясню, отчего планы изменились. — Торопил Вожак. В его глазах светилась лихорадка, но это был здоровый зов, который не изматывает, а добавляет сил.

— Ага, дело, конечно, в объяснениях, которые ждёт совет, а не в какой-то везучей девушке. — Возражал Ярый. Гордей слегка краснел, но взгляда не отводил.

Всеволод не спорил и не лез. Ярый не хуже него знал, что Вожаку очень непросто дастся объяснение с советом, ведь он волей-неволей отказался от своего слова. Да, винить его никто бы не посмел, обретение души — благословение богов, перечить ему не просто глупо, это преступление! Наоборот, Совет порадуется, что Вожак нашёл своё счастье.

Однако Гордея всё равно этот невольный отказ изнутри точет. И в бледности, и в крепко сжатых зубах каждый раз проскальзывает его стыд. За то, что не от него зависело. Всеволод, не спрашивая, знал, что тот думает.

О своей недальновидности, не позволившей сразу понять, что произошло. О ненужном упрямстве, двигающем его дальше по ненужному пути. О том, что обретение произошло так внезапно.

Вожак молчал, но каждая его радостная улыбка, направленная в сторону Тамракских земель гасла при воспоминании, что они возвращаются, не выполнив слова.

Проходило это только когда в дороге Ярый начинал болтать.

— Невезучий ты, Вожак, хоть тресни. За второй десяток не успел перевалить, а уже ярмо себе на шею вешаешь. От одной только невесты сдыхался каким-то чудом... так нет, новая уже тут как тут, на подходе! Верно старшие говорили, что княжеская судьба не легче любой другой. Теперь точно не сдыхаешься, как пить дать второй раз не повезёт. Бедняга... Тебе бы девок еще портить да портить, в женских домах годами кутить, ан нет, душа объявилась!

Тогда Гордей смотрел в сторону друга, молча и коротко, и Всеволод невольно вздрагивал. Было нечто во взгляде друга неясного, необъяснимого, и Всеволод, считавший себя покровителем, старшим товарищем, повидавшем всё на своём пути, понимал, что здесь он ему не советчик.

* * *

Совет, конечно, уже разъехался, на месте оставался один Беляк. Давно уже звери собирались основать столицу, да место никак не могли выбрать, так и мотались вдоль границы. Оно и к лучшему — теперь самое время столицу строить, лишний раз о своём народе заявить. Надо только чтобы удобные дороги вокруг были к землям соседей и чтоб до границы не слишком близко.

Пора показать, что звериный народ — не безродные выродки неизвестно от каких родителей, что это отдельная, полноценная и многочисленная раса, ничуть не хуже других.

Нужно было раньше задуматься, но они оказались непозволительно доверчивы и недальновидны.

Прежде дивы занимались дипломатией, правда, как оказалось, всё больше себя хозяевами да владельцами земель выставляли, а звериный народ упоминали вскользь. Вот и вышло, что они теперь для всего мира чуть ли не обслуга, которую за ненадобностью хозяева-дивы на старом месте кинули, и непонятно, с чего это обслуга на имущество хозяев зубы точит?

В общем, пока столицу не выбрали, в Осинах был один из основных мест сбора совета. На первый взгляд — дом как дом, во дворе вечно какие-то парни околачиваются, да дерутся за высоким забором. Жители знали, конечно, что к чему, а проедь мимо чужак — ни за что не догадается!

Беляк вышел встречать Вожака на крыльцо, чему-то криво улыбаясь и кутаясь в халат. Гордей оставил друзей на кухне и не отдохнув, не перекусив с дороги, сразу отправился к советнику в комнату.

Признаваться было тяжело. Вроде ничего не сделал специально, ни в чём не виноват, а словно обидел кого. Слова как раскалённое железо из горла шли.

Оттого и общение вышло официальным. Стоя, склонив голову, Гордей объяснил причину своего возвращения.

— Вот и славно. — Ответил Беляк, сидящий перед ним на стуле. — Я услышал. Теперь расслабься. Хоть у тебя на лице обратное написано, но это добрая весть! Бог с ними, с людьми.

— Я не уверен... полностью не могу утверждать, что причина в душе. Ведь я не знаю точно, я не видел её, а разве так бывает, чтобы звало неизвестно к кому? Потому остаётся вероятность, что я просто...

Советник коротко отмахнулся.

— Не казни себя, Гордей и не сомневайся в своей силе. Это действительно душа, говорю, потому что сам видел — один мой добрый друг побывал однажды проездом на ярмарке в городе — и покой потерял. Потом волхвы сказали, что бывает, ты её, душу, саму не видишь, а запах чувствуешь, и этого хватает.

— Я никогда ничего такого не слышал.

— А откуда? Вы молоды, в такое время выросли, когда войной в воздухе пахнет, до подобного ли? А я старше, видел много, мне и ответ держать. Это она, Гордей. Дай-ка я тебя поздравлю. — Беляк поднялся и крепко обнял Вожака, а потом отвернулся, как будто стеснялся собственного лица. С наигранной радостью заговорил:

— У меня тоже хорошая весть. Горный король признал звериный народ хозяевами Тамракских земель, а твоего отца его законным князем. Подписан договор об общей границе. Они подтвердили наше право на землю.

— Звучит хорошо, но слова у наших соседей часто расходятся с делами.

— Не у горных. Их слово такое же крепкое, как скалы, выбранные ими для своего дома. Кроме того, горным в знак расположения отданы на разработку наши приграничные шахты. Всё равно мы в этом мало смыслим, они будут работать, а доход на двоих делить. Им хорошо, и нам хорошо — если сами под землю полезем, нас там как пить дать завалит! А не завалит — зверь с ума сведёт. Так что с одной проблемой из трёх мы, считай, разобрались. Лесные тоже притормозили, судя по донесениям, у них местные разборки, пробуют монархов нынешних то ли свергнуть, то ли казнить. Но некоторое время им будет не до нас. Остались люди. Тут без изменений.

— А наследство бога?

— Мы с твоим отцом так же неуверенны, что это поможет, — мягко ответил Беляк.

— Ясно.

— Видишь, как всё сложилось? А теперь иди, Гордей, иди. Я вижу, ты устал и проголодался. И больше не думай о слове, которое ты дал. Совет забирает его обратно. Никто не решится тебя обвинять, ни прямо, ни за глаза. Ни тогда, когда речь идёт о твоей душе. Понимаешь?

— Кажется, да.

— У вас не так много времени, но оно есть. Отправляйся и ищи. Отцу сам скажешь или мне написать?

— Сам.

— Тогда удачи тебе, сынок.

Гордей поклонился и вышел из комнаты, оставляя за спиной последнюю тяжесть. Теперь его улыбка была искренней и настоящей.

Глава 4

О ленивых мужьях и разных мимо шатающихся незнакомцах

Денёк выдался жаркий. Народу было мало, постояльцы после завтрака большей частью заперлись в комнатах и отдыхали. Детей не было совсем, так что Малинка помогала Глаше по хозяйству. Забегала иногда в магазин — влажные волосы выбились из-под косынки и прилипли ко лбу, на висках капли пота, но сестра довольна, сияет, словно пятак. И откуда силы берёт?

— Хочешь воды?

Несёт мне воду в вытянутых руках. В кухне подвал, куда воду ставят, чтобы охладить, оттуда и бегает.

— Да, спасибо!

Так как я на месте сижу, сил трачу меньше и в отличие от некоторых не похожа на мокрую мышь.

— Фух, жара.

Малинка бережно отдаёт мне воду и снимает косынку, обмахивается ею. Косынки мы надеваем только когда убираемся, чтобы волосы не мешали, так что мои волосы непокрыты и заплетены только наполовину, концы распущены, я, когда скучно, их рассматриваю, хотя ни за что в этом не признаюсь. У сестры волосы ровные и русые, а когда на солнце выгорают, вообще почти белые становятся, очень красиво. А у меня — словно у кошки облезлой, пятнами — то светлые, то русые, рыжеватые пряди тоже попадаются. Хорошо хоть тёмного цвета нет, совсем было бы плохо. И всё-таки, отчего они такие странные? У Малинки как у мамы, один в один. Я свои у отца, что ли, забрала?

Взгляд плавно перетёк на руку, где запястье обхватывал тонкий плетёный браслет. Сколько себя помню, браслет всегда на запястье был. Мама говорила, это мой талисман. Просила никому не показывать и никому не упоминать лишний раз. И никогда его не снимать.

Он на мои волосы похож, хотя сплетён из кожи. Но таких же оттенков. Когда Малинка родилась и подросла, мама и ей похожий сплела и надела. Это словно наш секрет — один на двоих.

Звонкий голос сестры раздаётся прямо над ухом:

— Скучаешь? Может, местами поменяемся? Я буду стул просиживать, а ты на чердаке уборку делать да на дворе матрасы выбивать?

— Не, мне и тут хорошо.

Тем более я знаю, что Малинка из вредности спрашивает, сидеть на месте ей было бы скучно. В ней столько энергии, что она взвоет, если заставить её стул просиживать.

А мне в самый раз!

И точно — вмиг унеслась, только каблучки по ступенькам застучали.

Тут дверь отворилась и вошли трое парней, что с Огнием раньше ходили. В этот раз без него. Он придерживался слова и больше ни разу не приходил. И хорошо. Любовь моя нежданная поутихла, только обиду после себя и оставила. Злопамятная я, совсем не умею прощать. Вначале переживала, что Огния обидела, ведь он первый, кто меня гулять позвал, а потом как-то само вышло, что обида уже на него появилась. Разве можно таким несерьёзным быть? Как будто ему всё равно, что я чувствую. Хотя так и есть — всё равно.

— ...загрыз троих. Говорят, ночью на стоянку напал, во сне сожрал.

— Они чего, так и не проснулись? Но как он успел? Ладно, одного во сне сожрал, а остальные как не проснулись?

— Да откуда мне знать?

— А ты пойдёшь загонять?

— Да. И ты иди, коли не трус.

Я, если честно, боялась, что друзья Огния будут приходить надо мною потешаться, но их больше занимал разговор. Что-то серьёзное случилось, они купили товар и ушли, даже лишний раз на меня не взглянув.

К вечеру ту же новость рассказала Глаша.

— Оборотень завёлся в лесу, сожрал троих охотников. Теперь мужики пойдут ловить зверюгу. Если людоеда не остановить, он на сладкое человеческое мясо так и повадится ходить, местных жителей жрать! Лютый хищник по соседству — хуже беды не бывает!

Мы переглядываемся.

— Настоящий оборотень?

— Да! С Тамракских земель пришёл, не иначе. С их стороны такие дебри, столько зверья там... да и сами они зверьё самое настоящее!

Хозяйка недовольна. Мнёт тесто для утреннего хлеба с такой злобой, словно бьёт его. Оно и понятно — какие могут быть гости, когда в Вишнянках оборотни народ грызут? Одни убытки.

— А... как это — зверьё самое настоящее? — Тихо спрашивает Малинка.

— Вы что, про оборотней никогда не слыхали? — У хозяйки аж глаза на лоб полезли.

Мы снова переглядываемся.

— Слышали, что живут такие люди-звери где-то на краю земли.

Глаша фыркает.

— Ага, щас! Если бы на краю! Не, они в Тамракских землях живут, всего-то два дня пути. От нас прямая дорога есть до самих их Осин, город такой торговый. В этом городе одни оборотни и живут.

— Как?! — Не сдерживается и восклицает сестра.

Не смотри Малинка, я сама толком не поняла. Осины? То есть мы же... Осины же в Тамракских землях. Выходит, мы были среди зверей? Вряд ли вокруг много городов с одинаковым названием на одинаковом расстоянии.

— И что? Оборотни в Осинах живут себе свободно?

— Ну да! Звериный народ. Дикий. Они же на вид как люди, не отличишь, пока не перекинуться и не нападут.

— Но... как же тогда оборотень, который в Вишнянках людей загрыз?

Глаша качает головой.

— Эх, вы, глупые! Ничего-то не знаете! На Тамракских землях дивы жили, да недавно уплыли прочь, нашли какие-то сказочные острова, где никто не будет их беспокоить. Остались после них звери одни, слуги их бывшие. Теперь без присмотру лютуют, людей да скот рвут. Раньше дивы их в узде держали, а теперь некому с ними сладить! Ой, не знаю, что будет, говорят, если совсем сбесятся, Великий Князь войска пришлёт их остановить. Тоже не даром, понятное дело.

Что-то не припомню я по дороге из Осин, чтобы кто-то лютовал. Деревни как деревни мимо проплывали, люди в них как люди — спокойные, опрятные, придраться не к чему. Оборотни по лугам не прыгали и скот не жрали. Дети бегали простые, веселые и здоровые, женщины ходили спокойные.

Непонятно.

— Вот и живём, каждый день за жизнь свою да за имущество боимся. — Вздыхает хозяйка. — Как пойдут с Тамракских земель разбойники грабить да убивать, мы у них первые на пути будем.

— А они пойдут? — Сглатывая, спрашивает Малинка.

— Они же звери! — Припечатывает Глаша. — Захотят чего-то взять — и возьмут, никого не спросят.

— А они все что ли, как этот... Ну, людоед?

— Кто их знает. — Глаша недовольно морщится. — Вроде говорят, зверь, если перекинулся и попробовал человеческого мяса, уже назад в человека обратиться не может, навсегда зверем остаётся. А может, всё не так — оборачиваются и жрут, кого хотят, а потом снова в человека — и не скажешь, что людоед перед тобой. Но я думаю, что не могут... Если уж людоед появился поблизости, не уйдёт, так и будет на четырёх лапах бегать и на людей нападать. После человеченки-то поди на сухари не перейдёшь!

Ой, нехорошо мне что-то. От жары, наверное, сопрела.

И правда, к вечеру в комнате легла, из открытого окна дует, жара отступила — и легче стало. Так и лежала до самой темноты, ни о чём не думала.

Малинка молока принесла с булкой.

— На, ешь. Чего на ужин-то не пришла?

— Что-то неохота есть.

— Ты бледная какая-то. Боишься чего?

— Нет вроде, — подумав, ответила я.

Малинка разделась, забралась в свою кровать. Задула свечу.

— Странно всё-таки это... про оборотня. Слышала? Мы же из Осин ехали — и ничего.

— Угу. Даже в голову не пришло, что там люди другие. Что они вовсе нелюди.

— И мне... Как думаешь, оборотней мы встречали?

— Конечно. Как иначе?

— Но раз никакой разницы... раз мы даже не заметили, что они не просто люди — отчего Глаша так их боится?

— Не знаю я.

— Странно это все.

— Угу.

Малинка вздохнула и, наконец, отстала.

Я ко мне сон долго не шел. Почему я не удивлена, что оборотни на самом деле есть? Просто мы не слышали, а так... раз колдуны есть, и чернокнижники, и лесные со своими завораживающими песнями, и горные, живущие поз землёй и в горе... отчего бы и оборотням не быть?

На рассвете, как мы после узнали, окрестные мужчины собрались и пошли оборотня загонять, но того, как говорят, и след простыл! Весь день ходили и вернулись несолоно хлебавши, уставшие и злые.

Тогда же староста Вишнянок и запретил по темноте женщинам и детям из дома выходить.

* * *

С дальней дороги бы отдохнуть, да ещё после плотного ужина, но Гордей не сидит на месте. Берёт куртку с вешалки, вынимает кинжалы, чтобы сунуть за пояс.

— Вы со мной?

— Чего тебя в ночь несёт? — Бурчит Ярый, но самому интересно, что дальше, поэтому, несмотря на слова, он спешно достаёт свои кинжалы. Конечно, без верхней одежды плохо, оружие увидит всякий встречный, но лучше, чем в душной куртке париться.

— Веди. — Гудит Всеволод, как только они выходят на улицу. Гордей закрывает глаза и стоит, принюхиваясь, его веки дрожат, а губы что-то шепчут.

— Может, разбудишь, когда надумаешь? — Зевает Ярый. Судя по слипающимся глазам, он действительно хочет спать, но уходить ему никто не предлагает. Гордей задумчиво делает первый, не очень уверенный шаг, потом второй — и они идут. По улицам, он сворачивает то туда, то обратно, возвращается из переулков и кружит вокруг домов. Время идёт, Гордей хмурится всё больше.

— Мы, кстати, тут проходили. — Ярый указывает на приметный забор. — И не раз.

— Вижу, — коротко отвечает Гордей.

— Так что, где она? Или ты не чувствуешь?

— Похоже, нет.

Гордей идёт дальше, но уже неуверенно, как ноги несут.

— Сосредоточься и вспомни, когда впервые ты почувствовал, что не на месте. — Советует Всеволод, пытаясь вспомнить что-нибудь полезное, что поможет поискам. Но ничего не вспоминается. Душу редко кто находит, поэтому и советов мало.

— Не помню. Не могу объяснить. Кто она, где? Не знаю. Просто чувствую зов, а куда, не пойму.

— Может, она не в Осинах?

Гордей резко тормозит, поднимая к другу лицо. Кажется, он не подумал, что душа могла быть в другом месте.

— Но я почувствовал это здесь, в Осинах.

— Давай подумаем.

Ярый кривится и отворачивается, всем своим видом выражая нежелание думать. Это, действительно, не по его части.

Гордей тоже оборачивается. Долго смотрит куда-то вдаль, не меняясь в лице. Этот взгляд как заколдованный, куда-то тянется... конечно, Всеволод решает проверить, что так заинтересовало Вожака.

Таверна. Та околица, где они уже были... были перед выездом. Точно так стояли на дороге, изучая окрестности.

— Ну я тупая скотина! — Стонет Всеволод, хлопая себя по лбу. — Осёл! Как я мог не понять?

— Что? — Тут же подходит Ярый.

Всеволод прищурился, вспоминая.

— Девчонки, сёстры, которых я привёл в эту гостиницу. Гордей, ты сюда приходил в ночь перед отъездом. Во время, когда тебе было плохо, в то самое время, когда у своей души ищут утешения. И сейчас пришёл. Шух мне ещё в лесу говорил — путь у одной из них. Такой, что даже по петле прошла. Путь её ведёт. И просил приглядеть. А я, дурень, всё хотел свалить на Шухова друга, чтобы самому не морочиться, времени не тратить.

Он недовольно покачал головой.

— Как я не подумал? И ты тогда пришёл и стоял здесь, с места не двигаясь, в стену смотрел. Там две сестры — человек и рысь.

— Рысь? — Гордей словно очнулся, услышав только конец речи. Повторил мечтательно. — Рысь...

— Рысь, — хмыкнул Ярый. — Повезло! А это точно она?

Оба уставились на Всеволода, будто тот всё на свете знает. Впрочем, сам виноват, нечего было себя изначально умником ставить. Это случилось несколько лет назад. Было Всеволоду двадцать, когда он заслужил звание альфы и познакомился с будущим Вожаком и его другом. Подростки... Как альфа, он относился к ним именно так — как к подросткам, что жизни толком не видели. Каким образом вышло, что они сдружились и теперь всегда были вместе? Всеволод не мог объяснить. По привычке вёл себя как старший и опытный, но... его друг вскоре женится, а сам Всеволод до сих пор бессемейный. Его друг два месяца, как полноценный Вожак, будущий князь Тамракских земель, а он всё так же его альфа. Да и Ярый не отстаёт — из тонкого мальчишки стал одним из самых сильных воинов, догнав самого Всеволода.

Те подростки давно выросли.

Всеволод тряхнул головой. Ненужные это мысли сейчас, Вожак, хоть вопроса и не задавал, ждёт ответа.

— Не знаю, она или нет. Но проверим? Схожу, поинтересуюсь, куда сёстры устроились, и навестим. Всё лучше, чем кругами ходить да неизвестно чего искать.

Дождавшись согласного кивка Гордея, Всеволод отправился в таверну. Вернулся спустя несколько минут с поникшей головой.

— Ну? — Первым спросил Ярый.

— Они уехали.

— Что?!

— Уехали нас следующий же день с обозом до Вишнянок на человеческих землях. А оттуда... бог знает, куда делись.

— Ты же говорил... — Ярый запнулся, так как не вспомнил, что тот говорил.

— Кто же знал, что они дальше поедут! Мы два дня по лесу шли — они ни словом не обмолвились. Наоборот, вот приедем, мечтали, вот устроимся, вот в баню, наконец-то, сходим.

— Ничего. Утром поедем в Вишнянки. — Гордей в который раз оглянулся на таверну. — Может, они там остались.

— Вот что зато мне дали. Оставили сёстры. — Всеволод вынул из кармана кусок верёвки. — Хозяин не помнит точно, кто из двух, но помогали ему, подвязали куст во дворе. Этим.

Гордей взял верёвку и поднёс к носу. Сделал медленный, глубокий вдох.

А потом словно сложился пополам. Ярый напряг мышцы, вглядываясь в темноту, но тут же понял, что это не нападение. Просто Вожак слегка потерял контроль. Теперь он сидел на земле, уронив голову и качаясь, как пьяный.

— Рысь... — Слышался еле различимый шёпот. — Это рысь.

— Ну, хоть точно узнали. — Ярый расслабился, сунул кинжалы обратно в ножны. — Пошли, что ли? Чего на голой земле сидеть.

Гордей молча поднялся, размял плечи и вздохнул. Всеволод развернулся и пошёл по дороге первым.

— Всеволод. Какая она? — Спросил Гордей чуть погодя. Вокруг было уже темно, даже волчий взгляд видел не так ясно, как днём. Однако жажду в глазах друга Всеволод прекрасно разглядел. Пожал плечами.

— Рысь как рысь. Я ничего... такого не увидел, сам понимаешь. Маленькая, худенькая, злющая. В мужских штанах и рубахе, им дед Ших одолжил, своей одежды потому что у них не было. Так что вряд ли сильно балованная. Волосы в косу заплетены, как у всех деревенских. Шипит, как кошка дикая.

— Хороший знак, — похабным тоном сообщил Ярый, но его никто не услышал.

— В общем, обычная, — повторил Всеволод. — Я больше вторую запомнил. Столько света в глазах. Жаль только... маленькая ещё.

* * *

Оборотня ловили три дня — и ничего. Глаша ходила злющая, постояльцы то и дело убывали, а новых нет как нет! Фадей так вообще из комнат не высовывался, притворялся, что ногу подвернул и шагу ступить не может, потому и на охоте пользы от него не будет. А когда всё-таки вышел на кухню, так старательно хромал, что сразу стало понятно — никакого актёрского мастерства! Я бы и то лучше притворилась.

Тем днём как раз нужно было половики из гостевых комнат выбивать. Все этим и занимались — в комнате или коридоре скатываешь половик с пола в рулет и тащишь на двор, где с чьей-нибудь помощью затаскиваешь на деревянный брус, а потом обливаешь его мыльной водой и бьёшь колотушкой.

Ох и муторное это занятие, как оказалось! Я, Малинка, Глаша, помощника с кухни и дворовой мальчишка Прутька почти сразу стали выглядеть, словно нечисть. Взмокшие, в пыли, у Малинки прямо посреди лба грязный след от пальцев, которыми она пот вытирала, а мальчишка так вообще словно кот пятнистый, и грязных пятен куда больше чистых.

Когда мы стащили третий большой половик из коридора, Глаша бросила колотушку на землю и завопила:

— Ожега, а ну иди и скажи этому бирюку, что если он не станет нам помогать сей же час, я его из дома выгоню! Так и скажи. Иш, болеет он, а я тут вкалываю, семь потов сходит! Иди!

Схожу, что мне, сложно? Как раз воды выпью, от духоты голова кругом.

Фадей сидел в магазине, в тени, потягивал прохладный квас из большой кружки, рядом стояло блюдце с солёными сухариками. Рубашка на нём тонкая, на груди распахнутая, чтобы не сопреть. Да, Глаша бы его сейчас точно прибила, если б увидела. Той самой колотушкой, что половики бьёт.

— Чего там вопли во дворе? — деловито спрашивает Фадей, покачиваясь на стуле. — Кричали вроде?

— Ага, кричали. Хозяйка велела вам немедленно идти помогать.

— Мне?

— Вам!

За ним на стене висело зеркало. Да уж, смешно я выгляжу — старое голубое платье, рукава по локоть закатаны, косынка повязана криво, но чтобы поправить, придётся волосы распускать, а это умываться, расчесываться... сейчас с последним половиком разберёмся, перерыв сделаю и займусь.

— Ну чего бы ей не оставить меня в покое. — Морщиться хозяин. — Я же болен.

— Знаете что! Сами разбирайтесь. Мне велели вам передать, чтобы бы вы немедленно шли помогать, иначе хозяйка вас из дому погонит! Слово в слово! Я передала!

Фадей слегка отклонился, смотрит с удивлением. Кажется, я слегка повысила голос. Или не слегка.

— Ну ладно, ладно, чего ты... Схожу.

Он встал, неуверенно шагая в сторону двери, что на улицу ведёт. Наверно, хочет по улице обойти, чтобы все соседи видели, как бедного калеку жена работать заставляет.

Открыл дверь и робко взглянул на меня.

— Идти?

— Да! Немедленно идите и помогайте! Иначе я не знаю, что хозяйка с вами сделает! Я тоже сейчас буду, только магазин запру, всё равно в такую жару никто не придёт. А придут — крикнут во двор. Ну? Идите!

Фадей вздрогнул и обречённо шагнул на улицу, весь поникший и сутулый, но в дверях с кем-то столкнулся.

Не хочет идти, любой возможность отлынивать от работы пользуется! Какой упрямый! Вернее, вот лентяй! Ну я ему сейчас всё скажу!

— Извините.

Голос мужской. Я отчего-то сглотнула и промолчала.

Так, кажется, у нас покупатели. Фадей посторонился и вышел, бочком-бочком отправился помогать-таки жене.

Покупателей было двое. Они вошли медленно, настороженно, неслышно ступая. Странно как одеты — кожаные жилеты поверх рубах с коротким рукавом, такие же кожаные штаны, толстые ботинки. Кинжалы за поясами, как у разбойников каких-то. Внешне друг на друга похожи, черноглазые и черноволосые. Только тот, что впереди, вдруг принялся так мило улыбаться, что я даже оглянулась — что тут такого чудного в нашем магазинчике?

Чёрт, нельзя же так неожиданно заявляться! От страха аж сердце зашлось. Парни при параде, хотя и с дороги. И защититься могут, раз с оружием ходить не боятся.

А я как... как после уборки. И чего им было не прийти двумя минутами позже? Я бы уже магазин закрыла и во двор ушла, так что на зов вышел бы кто-то другой.

Раньше я их не видела. Проездом, что ли? Стоят, молчат, этот, впереди, улыбается всё шире, счастье такое на лице написано, будто на небеса попал. Белки глаз на загорелом лице так и сверкают.

Потом он... вздохнул. Так, будто до этого вовсе не дышал.

Я снова сглотнула. Что-то нервы расшалились.

Что за покупатели странные? И покупатели ли вообще?

— Ну? — Не сдержалась я. — Чего надо?

— Ты смотри-ка. И правда, дикая, злая, темпераментная р... — заговорил второй, тот, что дальше стоял.

— А ну тихо! — Его толкнул ещё один парень, зашедший с улицы. Что-то его лицо какое-то...

— Здравствуй, Ожега.

— Всеволод?!

Бритый и стриженый. Ну точно он! Да уж, если бы не голос, я бы ни за что не узнала — совсем другое лицо. Был мужчина в летах — стал молодой симпатичный парень. На такого глянешь и понятно становится, с чего сестра в него влюбляться вздумала.

— Да, я. А это друзья мои — Ярый и Гордей.

Гордей, значит. Глаза невольно вернулись к первому. Почему он как идиот улыбается? Почему почти не дышит? Больной, может?

— Далеко вы, девчонки, забрались. — Всеволод отодвинул Ярого и прошёл вперёд, оглядывая магазинчик. В деревянном помещении все стены были увешаны полками, на которых лежит разная всячина.

— А что, нельзя?

— Да не ругайся ты, просто сказал. Я думал, вы в Осинах осесть собирались.

— Может и собирались, да передумали. А что?

— Да ничего.

— И чего вы тут делаете?

Подозрительно как-то. Откуда тут Всеволод? Хотя с другой стороны, старые люди говорят, совпадения и похлеще бывают, жизнь, говорят, так складывается, что подобного никакой сказочник не выдумает. Да и преследовать нас... зачем ему? В Осинах бросил себе да пошёл по своим делам, и даже на Малинку не оглянулся.

С мыслей меня сбили слова:

— Разве тут не сдаются комнаты? На заборе объявление. Мы хотим снять жильё.

Голос у Гордея... как-то необычный. Будто я его слышала раньше, и не раз. И рвётся из памяти... впустую, потому что не было этого голоса прежде! Не могла я его слышать!

Но что-то большее в нем. Вопрос или даже... просьба.

Соберись, Ожега! Что ты пугаешься, будто людей впервые увидала? Что тебе мерещится? Голос как голос!

— Я... сейчас хозяйку позову.

— Стой!

Теперь Гордей не попросил, а приказал, да не на ту напали! Я ничего не слышу, ну вот ни слова не слыхала!

Я уже со всех ног бежала во двор, позабыв, что нельзя при покупателях оставлять магазин — вдруг украдут чего и сбегут. С другой стороны — заселением Глаша всегда лично занимается, должна же я ей сообщить о новых постояльцах, которые ждут. Пусть сама с ними разбирается. Только, выходит, они будут тут жить?

Аж передёрнуло от озноба. Будут тут жить, завтракать и обедать, ходить вокруг... и что? Откуда столько внимания обычным постояльцам? Не первый раз у нас останавливаются молодые красивые парни. Не первый раз они мне улыбаются. Ну, поживут немного да уедут, хватит паниковать! Это только оттого, что меня в таком виде несуразном застали, прямо во время уборки. Но кто же знал?

Фадей, оказывается, до места дошёл, однако половик поднимать не спешил, присел на скамейку отдохнуть.

Глаша, стоило ей услышать про постояльцев, как подобрела и бегом в магазин бросилась. Дела после появления оборотня-людоеда шли не очень, так что её даже не смутило, что приехало трое молодых одиноких парней, хотя в обычное время она предпочитала постояльцев взрослых и семейных.

А может, кстати, и эти семейные, кто знает?

Я тряхнула головой. Дурь какая-то в мыслях. Семейные, нет, какое мне дело?

И да, я же Малинке не сказала!

— Среди постояльцев Всеволод, — прошептала ей на ухо, чтобы Фадей не слышал.

Голубые глаза распахнулись широко-широко, в них задрожали облака.

— Да? Почему сразу не сказала?!

Толку было шептать, если она так орёт?

— Не кричи. Не стоит хозяйке об этом знать.

Малинка сникла, но спорить не стала. Глаша очень ревностно следила за репутацией своей гостиницы, пойди о нас дурные слухи — мигом на улице окажемся. А знакомство со странным чужаком приятной наружности сразу перевернут во что-то неприличное.

Мы вдвоём заволокли половик на перекладину, пока Фадей стонал, пялясь на бегающих вокруг кур, и пошли за водой. Вскоре вернулась довольная хозяйка, значит, сговорилась с постояльцами.

— Давайте, этот половик домываем, на просушку его и хватит на сегодня. На днях продолжим. Ты, милый, иди, отдыхай, нечего больную ногу тревожить, а вечером вкусненького тебе приготовлю.

Она улыбнулась Фадею и чуть-чуть покраснела.

Что тут скажешь? Стоило его заставлять что-то делать, если тут же сама передумала и от своего слова отказалась? Кажется, Глаша себе такого мужа и воспитала ленивого! Пусть теперь не жалуется!

Мы с Малинкой доскребли и добили половик, залили его водой, повесили на солнце и пошли умываться. Как раз обедать время пришло, а после обеда Глаша мне велела в магазин идти, а Малинке на кухню.

Хорошо, вход в хозяйские комнаты, одну из которых нам отдали, не там расположены, где постояльцы живут. У них отдельная парадная лестница с половиками и светильниками на стенах, у нас — простая деревянная, зато на посторонних каждый день не натыкаешься.

И вот после обеда сижу я в магазине, скучаю. Народу нет, конечно, я же говорила, по такой жаре никто не придёт, кому охота в душной пыли тащиться за покупками? Вот вечером, по прохладе...

Дверь скрипнула, словно всем моим мыслям назло.

Этот... Гордей который.

Смазливый. Улыбка светится, разворот широких плеч уверенный, поза — словно он король. Ну один в один Огний, когда заявлялся себя показать. Тот разве что не улыбался так, словно последние мозги по дороге растерял.

— Привет.

Ну, я теперь тоже не на пугало похожа, стыдиться нечего.

— И тебе не хворать. За каким товаром пришёл?

После секундной заминки — чёрные глаза недоумённо таращатся — он смеётся.

— Надо же... За каким, спрашиваешь, товаром? А у вас самих себя сватают?

— Чего?

Не поняла я ничего.

— Так, навеяло... вспомнилось, как у вас принято. Когда за невестой сватов посылают, те как раз говорят 'за товаром пришёл'.

— И что?

Он улыбается ещё шире, хотя кажется, куда уж? Опускает ресницы, они у него длинные, чёрные.

— Да так, в голову пришло.

— Ты будешь покупать или нет?

Судя по лицу, он некоторое время сдерживается, но всё же снова смеётся.

— Буду.

— Что?

— Может, невесту. Как думаешь, стоит?

— Да что ты несёшь?!

Солнце, что ли, голову напекло?

Но он молчит, медленно подходит ближе. Половицы тихо скрипят. Даже не переоделся, кожей пропах. Волосы цвета вороного крыла закрывают ему лоб, сходятся позади в хвосте. Я никогда такой густой черноты не видела...

А потом он... опирается рукой на прилавок, перепрыгивает через него и оказывается напротив. Приходится задирать голову — оказывается, он выше. Не знаю, отчего я опешила больше — от прыжка, как будто на это никаких усилий не нужно, или от наглости — без спросу за прилавок лезет!

И главное — стоит в проходе. А как только путь тебе перегораживают, известное дело, сразу хочется уйти. Пойду, позову Глашу, пусть сама со своими подозрительными постояльцами разбирается.

Я влево — и он туда же, я вправо — он уже тут дорогу перекрывает. Пришлось остановиться и перейти к словам.

— Думаешь, поймаешь?

— Думаю, да. — Уверенно отвечает он. — Думаешь, сбежишь?

— Думаю, да.

Однако не удалось — стоило сделать шаг в сторону, как он тут же перегораживал и без того узкий проход. Вроде почти не шевелился, но так быстро перемещался со стороны в сторону, что жутковато становилось. Ведь если он решит не просто путь преграждать, а к примеру, руки приложить, куда не следует, я наверное, и не замечу, пока поздно не станет.

— Чего ты пристал?! — Возмутилась я.

— Как чего? Может, я хочу с тобой познакомиться.

— Познакомились мы уже! Всеволод нас познакомил.

— Значит, я хочу с тобой поговорить.

— А я не хочу!

— Почему?

Я так рассердилась, что слов не нашла.

— Я тебе не нравлюсь? — спокойно улыбаясь, спрашивает он.

Ну, конечно! Стоит весь такой ладный да красивый, зубами белыми сверкает, плечами широкими поводит, думает, ему никто не откажет. Как Огний, черти его дери!

Раньше может так и было, но хватит с меня смазливых зазнаек! С чего это внимание такое — первый раз увидал и давай улыбками светить да душу нараспашку открывать. Только если что недоброе задумал. Сейчас и проверим!

— А что? Зачем тебе со мной говорить? Дурацкие вопросы спрашивать? Нравишься, не нравишься, какое дело? Жениться, может, на мне собрался?

Думала, поостынет-то пыл, однако он почти перестал улыбаться и до нелепого серьёзно ответил:

— Может быть.

Ну всё, отступать неприятно, конечно, но это перебор. Сердце стучит как бешенное, а после его слов ещё и заныло, как будто оцарапал его кто когтями. Придётся отступать обратно, за спиной дверь в подсобку, а там — наружу.

Пусть Глаша сама с ними разбирается!

* * *

Когда Гордей вернулся, вид у него был слегка растерянный.

Ярый возлежал на кровати, заложив руки за голову и раскинув ноги, с которых так и не удосужился снять ботинки, а Всеволод делом занимался — точил кинжал.

— Сбежала? — Лениво спросил Ярый, поняв всё с одного взгляда.

Гордей недовольно поморщился и промолчал.

— Точно! — Фыркнул Ярый. — Предупреждали ведь. Говорили, не лезь напором, погоди. Ну, ты и спец по женским сердцам! То столбом стоишь, как безумный зенки пялишь, будто вот-вот бросишься. Я понимаю, конечно, наконец-то ее живьём увидать — на расстоянии протянутой руки. Столько искать, по следу как бешеная псина без сна и отдыха бежать — а она и не знает, что теперь с тобой связана. Должно быть, дикое чувство?

— Ещё какое.

— Так думать же нужно! Ты сам тут полчаса очухивался, в себя приходил, а потом что?

— Что?

— Вместо того, чтобы план какой разработать, как осторожно, невзначай с ней познакомиться, учитывая ситуацию — речь о суженой, не абы какая девка, ты напролом лезешь!

— Перестань!

— Напугал, должно быть девицу своим жарким натиском. Она ж не знает, что рысь, и про душу не знает. Любая на её месте бы испугалась.

— Ну, предположим, не любая.

— Сравнил! Бойкие вдовицы, жадные до молодых мужских тел и дикарка, что по петле прошла и не заметила.

— Молчи!

— Или она того... Тоже жадная до молодых мужских тел? Рысь как-никак.

— Смотри, не замолчишь — в ухо дам.

Ярый вытаращился и окая, протянул:

— Да ну? А любОвь как же? ЛюбОвь глаза чтО ли не застлала?

Гордей с места прыгнул на Ярого и потасовка началась. Всеволод только щурился да следил, чтобы не сломали чего. А так пусть развлекаются, кровь гоняют.

Через несколько минут оба уже хохотали, свалившись на пол.

— Ну, что скажешь? — спросил тогда Всеволод.

— Да не знаю, — Гордей задумчиво почесал в затылке. — Чего-то она дикая совсем. Бросается, будто я уже обидел чем. А мы даже не знакомы толком.

— Р-рысь, одним словом...

— Молчи, Ярый! Это она?

— Это она. И знаете что? — Гордей откинулся на спину, раскинув руки и с блаженной улыбкой установился в потолок. — Я счастлив...

— Вот как.

И они замолчали, будто сказать было больше нечего.

Не к месту Всеволод подумал о её сестре. Такой же юной, как его собственная. Такой же красивой. И почему-то понял, что рад. Рад тому, что невестой Вожака оказалась именно рысь.

Глава 5

О хождении кругами

День с утра не задался.

Вначале глаза еле продрала, потому что ночью сон не шёл. Бывает такое, не пойми с чего. Ворочаешься с бока на бок, а мысли всё тревожные в голову лезут, пугают, хотя казалось, откуда им взяться? Всё же чудно складывается! Отчим про нас ни слухом, ни духом, никак ему нас не найти! И может, вовсе искать не станет, вдруг и правда те... княжеские воины не за нами охотились. Смешно? Да, но так охота верить!

И лето впереди, душистые парные дожди да тёплая река. И работа хорошая. И здоровы мы. Так отчего же?..

— Ты чего расселась?

— А?

Малинка строит напротив, скосив глаза.

— Чего сидишь, в окно уставилась? И сколько можно косу переплетать? Пятый раз уже! Расплетёт и чешет, и снова заплетёт и снова расплетёт! А платье ты сколько раз поправляла? Красивая, красивая, пошли уже!

— Я? К чему это ты?

Разве я косу переплетала? Один раз с утра делаю.

— Уж не знаю, к чему ты с утра прихорашиваешься! Или к кому.

— Да ты что выдумываешь-то?

— Да чего выдумывать? Это ты как в тумане бродишь и всё прихорашиваешься.

— Тьфу на тебя!

О чём тут спорить? Малинке с утра примерещилось, не переубедишь. Лучше не тратить время понапрасну, она же как ослица упрямая, будет на своём стоять!

Лучше пойду работать, хозяйка опозданий не терпит.

Позавтракали мы с сестрой и по разные стороны разошлись. Иду я к магазину, а внутри словно что-то гложет, покою не даёт.

И надо же! Как я и думала... вернее, не то чтобы нарочно думала, но отчего-то вовсе не удивилась!

Стоит у закрытой двери Гордей, весь такой терпеливый, послушный, с ноги на ногу переминается. Свежий, здоровый, сила прям через край хлещет. В льняной рубахе с набивным рисунком, а пояс у него странный, как будто из кожаных верёвок. Без вышивки, конечно.

Вот как чувствовала!

Однако у магазина стоит, значит, покупатель. Если хозяйка узнает, что я на покупателя кричала, устроит выволочку будь здоров! Рисковать нельзя.

— Доброе утро.

Видимо, вышло не очень. Он смотрит так, будто ждёт, что я вот-вот на него наброшусь с кулаками и криками.

— Доброе утро, Жгучка. Как спалось?

Ну и вопросы! Отвечать я, понятное дело, не собираюсь, не обязана. Молча отпираю дверь.

Он шумно сипит за спиной, потом словно решается.

— Слушай... извини за вчерашнее, я вёл себя... не знаю, в общем, почему, с дороги может устал, но вёл как последний дурак.

Это точно! Первым делом хотелось расхохотаться ему в лицо злодейским хохотом, но я сдержалась. И не сказала ничего, это только беседу подтолкнёт, а он и без того слишком свойски обращается, хотя знакомы мы без году неделя.

Так, дверь открыта, ещё ставни убрать, чтобы светло было. Это несложно, только мороки много — занавеску отодвинуть, поднять деревянный штырь вверх, закрепить в деревянном кольце. Теперь второе, третье окно и наконец, отпереть дверь, что на улицу ведёт.

Теперь за прилавок вернуться и ждать. Покупатели, они любят, чтобы их ждали и радовались им, как первым подснежникам, вылезшим из-под сугробов.

Только этот вот какой-то странный покупатель.

Хоть бы он ушёл уже!

Нет, стоит, ждёт чего-то.

Ну вот, за прилавком как-то спокойней, я тут не просто так нахожусь, а по делу. А о вчерашнем лучше и не думать. Пусть только попробует заново такое проделать!

А смотрите-ка, не лезет. Только подходит и спрашивает неуверенно.

— Ну так что... ты не сердишься?

— Нет.

— Правда?

— Нет, сказала!

— А звучит так, будто сердишься.

Ну прямо как с Малинкой с пустого в порожнее часами переливать можно.

— Ты в магазин чего пришёл? Товар предложенный покупать или языком молоть?

'Предложенный' это я специально уточнила, чтобы вчерашнего не повторилось, потому что больше 'предложенного' ему никто не предлагал! Даже не хочу думать, что это было вчера такое!

Он и глазом не моргнул.

— Да, да, я за покупками пришёл. Мне многое нужно купить. Осмотрюсь тут пока.

И давай ходить, полки рассматривать. И так встанет, голову повернёт, и эдак, будто перед девицами у колодца прохаживается. Василь, помню, так со мной и познакомился — вначале ходил вокруг журавлём, а после, убедившись, что я его хорошенько рассмотрела, подошёл.

Хотя я плохо уже помню Василя. И даже обиды на него не держу, если совсем честно. Помню только свой восторг, когда такой ладный парень на меня посмотрел и слово доброе сказал. И как сердце в ход пустилось.

Но то было в первый раз, кода что-то впервые случается, всегда по-особому переживаешь. С тех пор и времени прошло... Так отчего же сейчас сердце стучит? Вот глупое!

Ладно, подождём.

Села я на стул, рукой голову подперла и давай ждать. Ходит Гордей, товар осматривает внимательно, с интересом. Время от времени хмыкает.

Чего он тут забыл? Вроде по важным делам в Вишнянки явились, а он время тратит. Хотя, по приезду многим нужны мелочи всякие, которые с собой не повезёшь, которые купить проще.

Потом с улицы зашла покупательница, взяла сахару малый мешок и пряный засольный камень.

Ушла она, я дальше слежу. Ходит и ходит, и как ему не надоест?

— Может, помочь, подсказать чего?

Ладно, не сдержалась я, признаю. Но хозяйка учила, если покупатель сам не знает, чего ищет, спроси и помоги. И побольше, побольше ему советуй.

— Помоги, отчего бы и нет.

Тут как тут, у прилавка уже, стоит, улыбается.

— Что делать хочешь?

— Э?..

Он так забавно на меня вылупился, будто я ему руку и сердце предложила.

Я закатила глаза к потолку.

— Для какого дела тебе нужно?

— А. — Он очнулся. — Копать.

— Копать? Что копать?

Ответ озадачил. Они приехали чёрти откуда, чтобы копать?

Молчит, глаза так и бегают. Врёт, может? А, не моё дело.

— Лопата тебе нужна.

Взгляд непонимающий.

— Ну, чтобы копать, нужно лопата. Так?

— А, ну да.

И снова улыбка до ушей, как будто ему не лопату предложили, а исполнение всех желаний.

Блаженный, может? Те как раз скалятся всегда, хоть солнце, хоть снег и дождь, им всё одно. Хотя нет, Гордей видно не такой. Просто слегка не от мира сего.

Кстати... может, так и есть? Ну, бывает же, что на вид всем хорош, а на голову слегка придурковатый?

Я аж подобрела отчего-то при этой мысли.

— Лопаты вон в углу стоят, выбирай, какая нравится и плати, цена на древке написана. Они из разного метала и дерева, есть тяжелей, есть легче, в руке попробуй.

Он и правда притаскивает лопату, хотя я видела, первую попавшуюся взял и даже не взвешивал!

— Вот, две серебрушки плати.

Показываю ему на цифры, чтобы сверил, а он опять на меня смотрит и ничего не видит.

— Эй! Плати две серебрушки и забирай лопату!

Снова очнулся.

— Э... Мне не только лопата нужна.

— А что ещё?

— Я посмотрю пока. А за лопату на, держи.

Вынул из кошелька, к поясу привязанного, две серебрушки, отдал мне и давай дальше ходить, круги наворачивать. Правда, теперь то и дело спрашивал, что это и зачем, будто впервые видел. На рыболовные снасти так вообще уставился, словно младенец на погремушку.

Вначале я, правда, думала, он поизмываться пришёл, поизводить да нервы попортить. Ну... думала бы, не плати он деньги. Но за утро он столько товара скупил, что и не каждые выходные столько удавалось продать. Кто ж станет ради дурной шутки столько денег тратить?

В общем, уже ближе к обеду Гордей собрал две корзины всякой всячины, одну отнёс, за второй вернулся, рыболовную сеть на шею повесил, потому что в корзину не лезла, и потащил покупки к себе в комнату. За лопатой обещал позже зайти.

И вот время к обеду, уже магазин пора закрывать, я с нетерпением жду, когда уйдут две девчонки соседские, которые всё никак не решат, какую краску лучше взять — красную или синюю... как входит Гордей!

Отправила я девчонок, только и мечтаю, как бы поесть, в животе урчит, а он снова у прилавка стоит и улыбается.

— Ты за лопатой?

— Ага.

— Забирай, вот она стоит.

Прям на тот же месте, где ты её оставил!

— Да я вижу.

И тут, конечно, в самый неудачный момент в животе урчит! Да ещё и на весь магазин! Вот невезение.

Гордей, однако, услышал, на миг задумался и заявил:

— Ладно, иди, обедай. После зайду.

И ушёл с лопатой со своей. А я чуть не вскипела. Что значит после? Он снова приходить собрался? Бродить по магазину и мешать мне работать своими взглядами да вопросами не к месту? Не знаю, что он там задумал, но от его улыбки оторопь берёт!

Всё, хватит с меня!

Пришлось после обеда к Глаше и просить дать другую работу по дому. Пока эти новые постояльцы не уберутся, лучше пережду в стороне.

— А чего это ты вдруг? — Всполошилась хозяйка. — Случилось что?

— Нет, что вы! Малинка просто хотела в магазине посидеть, а то всё я да я.

Признаваться не хотелось. Вначале хотелось, конечно, но я подумала — вдруг Глаша решит, будто я сама повод давала? Иначе как объяснить, что сюда парни зачастили? То Огний, то деревенские, то эти вот, пришлые. Гордей полдня в магазине торчит! С чего, если я не приваживала? Хозяйка первым делом на меня подумает. У нас вот было, чуть что про какую девку начнут болтать гадости, или случится с ней чего плохого, так бабы сразу наперебой: 'а нечего было такой распомаженой ходить' да 'как хвостом вертеть, так она на деревне первая, а как прижало, гляньте, скромница какая, не хотела она'! Ну и так далее.

— Ну ладно, поменяйтесь с сестрой, пока детей маленьких нет, по очереди будете торговать. С детьми у неё больно хорошо выходит сидеть, а в магазине любой справится. И не забудь — к вечеру из дальней комнаты съезжают, нужно будет сразу убрать.

— Да, хорошо.

— До вечера на кухню иди, там помогай. Малинка бельё шила, но оно подождёт.

— Хорошо. А... эти новые постояльцы — на сколько они заехали?

— На что тебе? — Глаша насупилась, но тут же оттаяла. — А, про уборку договориться? Не бойся, я сама буду тебе передавать, где убрать нужно. С постояльцами не разговаривай, особенно с парнями, знаю я, как в некоторых трактирах девушек обижают! А у меня приличное место, я их сразу выселю, если надумают приставать! Чуть что — говори. Слышала?

— Конечно, — уверенно кивнула я. — Сразу скажу. Так они надолго?

— На пять дней.

Немало. Но могло быть и хуже. Пять дней как-нибудь выкручусь.

— Пока. А потом будет зависеть от дел, по которым они прибыли. Скорее всего, дольше задержаться. — Добавила Глаша.

Я быстрее ушла, с трудом сдерживаясь от выкриков вроде: 'Что за невезение! Какого чёрта они тут вообще забыли!' и тому подобного. Чего шуметь, от моего крика ничего не изменится.

На кухне дел было как всегда, намерено. Кухарка у нас не болтливая, даже угрюмая, сама себе под нос что-то бурчит, но зато не требуется одновременно десять дел делать.

Уже ближе к вечеру я выбрала минутку, чтобы навестить Малинку. Шла к ней с такими предосторожностями, словно из-за любого угла может оборотень-людоед выскочить и меня сожрать. Перед тем, как в магазинчик зайти, я выглянула из-за угла. Фух, покупателей нет, пусто, только Малинка сидит на стуле, качая ногой и со скуки смотрит в окошко, в которое всё равно ничего не видно из-за пышных занавесок.

Как-то прямо стыдно стало, что я к собственной сестре подкрадываюсь, и я решила заявить о себе громко.

— Кхе, кхе!

Она подскочила, глаза круглые, но тут же сжала губы и скуксилась.

— А, это ты.

— Я. А ты кого ждала?

— Никого.

Но чувствую — врёт, паршивка!

— Как же, никого! Бабушке моей расскажи, что никого!

— А у нас есть бабушка?

— Не переводи разговор! Знаю я, кого ты тут поджидаешь.

— А если и поджидаю, тебе какое дело?

Я аж опешила и с ответом не сразу нашлась.

— Я твоя сестра! Старшая!

— И что?

— Я волнуюсь за тебя и... боюсь, чтобы не случилось чего. У меня больше никого, кроме тебя, нет!

Малинка упрямиться, сжимает губы, но тут же сдаётся, вздыхает и бурчит.

— Никого я не жду. Если ты на Всеволода намекаешь, то...

— Где я намекаю? Я прямо говорю!

— ...то он уже заходил! — Повысила голос Малинка. — И спрашивал, где можно найти тебя!

От обиды она даже носом хлюпнула.

Вот вам и новость.

— Зачем?

— Заходил зачем? Да вначале друг его зашёл, посмотрел на меня и ушёл, а после Всеволод явился.

— Который друг?

— Ой, не знаю я, похожи они, оба на одно лицо! Волосы чёрные, а глаза сверкают, как у бешенного. Посмотрел на меня с обидой, будто я украла у него чего, развернулся и ушёл.

— Ладно. А Всеволод меня спрашивал зачем?

— Откуда я знаю?

А у самой от любопытства глаза так и бегают.

— Зачем меня найти хотел?

— Откуда мне знать.

— И что ты сказала?

— Сказала, ты на кухне занята. Как освободишься, я передам, что он с тобой поговорить хотел. Так я сбегаю? Скажу, ты ждёшь?

Малинка вскочила и бросилась ко внутренней двери.

— Подожди! А хозяйка если узнает, что мы знакомы? Если увидит, что мы болтаем?

— Ты во двор иди, на улицу. Если что, скажешь, хотела посмотреть, не грязное ли окно снаружи, не надо ли лавку подправить и траву лишнюю выдрать, в общем, не пора ли перед магазином порядок навести, а тут приезжий проходил, да и стал расспрашивать, где что находится. Где глава живёт, где рынок, где лошадей посмотреть и всё такое...

Выпалив это, Малинка пропала, оставив меня в растерянности. Я и не подозревала никогда, как ладно сестричка умеет врать. Вот правда, ни разу не думала даже!

Но план хорош, чего уж прибедняться.

Я вышла на улицу и с умным видом уставилась на вырезанную из дерева вывеску магазина. Он тоже звался: 'У Глаши'. Вывеску, кстати, хорошо бы почистить, а то буквы потемнели, издалека не прочтёшь. А лавка под домом крепкая, травы нет. Окно помыть не мешает. И сделать, как я видела в столице — витрина называется. Это когда вместо простых занавесок за окном раскладывают товар и люди с улицы видят, что в магазине продаётся, и сразу хотят зайти.

Хотя, может и не нужна тут никакая витрина. Что там класть — куски мыла да мотки пеньковой верёвки? Лопаты да корзины?

Дверь со скрипом отворилась. Смазать пора.

Надо же, как быстро Всеволод появился. И тоже оделся как местные — в льняную рубаху, подпоясанную простым поясом. Значит, один живёт. Была бы невеста или матушка, ходил бы в вышитом. Хотя... они же по-другому одеваются, всё больше в кожу, может, наших поясов у них и нет, а этот навязал, чтобы на местных походить.

Будто поможет! Сразу видно — чужак.

Всеволод заглянул в магазин, кивнул, наверное, Малинке и закрыл дверь. Повернулся, смотря свысока.

— Здравствуй, Ожега.

— День добрый.

Я слегка склонила голову. Хоть он и выглядит иначе, чем когда мы через лес шли, там как... конь, замордованный тяжкой работой, а теперь выпущенный на волю, сытый и отдохнувший, а все одно это тот самый Всеволод, который помог нам до Осин добраться.

— Сядем?

Он садится на лавку, я присаживаюсь рядом, складываю руки на коленках. В обед я переоделась — запачкала случайно рабочее платье, пришлось выходное надеть, потому что остальные как раз после стирки сохли. Оно жёлтое, в цветочек, а у Малинки похожее, только голубое. Мы одинаковые купили, только расцветка разная, когда в Вишнянки приехали, не удержались. Не ходить же в дедовых обносках? Глаша нам потом много своих старых отдала для работы, а эти праздничными остались. Она сказала, платья нам очень идут и сразу видно становится, что мы сёстры.

Я невольно поправила волосы. Рабочий фартук и косынку я сняла, когда с кухни уходила, но в зеркало так и не посмотрела. Хотя чего теперь-то переживать, поздно уже.

И всё равно — вон он какой ладный, после леса из дикаря превратился в одно загляденье, надеюсь, и мы с Малинкой уже не те курицы в мужских обносках.

— Я хотел извиниться.

— Что? — Я чуть с лавки не навернулась. — За что?

— За то, что оставил вас без присмотра. Дед Ших просил убедиться, что вы хорошо устроились, а я делами был занят, решил, вы и сами можете.

— Мы и правда можем! У нас всё в порядке. Мы же тебе чужие совсем, с какой стати себе на шею такое ярмо вешать? Так деду Шиху и передай... если увидишь.

— Хорошо. — Он кивнул и улыбнулся. — Я и не сомневался, что вы справитесь. Значит, мир?

— Конечно. — Я даже удивилась. — Разве я с тобой воевала?

Как-то двусмысленно прозвучало. С ним-то нет...

— А что вы тут делаете, в Вишнянках? — Быстро спросила я. Всеволод помолчал, а потом неожиданно смущённо улыбнулся.

— Дело у нас тут важное.

— И надолго вы?

— Как выйдет.

Он внимательно посмотрел на меня, подумал. Казалось, хочет что-то сказать, а никак не решается.

— Ясно, — протянула я.

Вот и не о чем вроде больше говорить. Да, было время, когда он нам помог, да, я его уважаю и благодарна за подмогу, но большего между нами нет.

— Ожега... А ты не хочешь в Осины вернуться?

Опять я в лавку вцепилась, перестав вертеться.

— Зачем?

Он сглотнул, вытер рот рукавом.

— Просто... там вроде неплохо.

— И тут тоже неплохо.

— Там я чаще бываю, присмотрю за вами, раз деду обещал. Я ему должен.

Да уж, присмотрит он. А Малинка тем временем совсем от любви свихнётся. Вот сегодня на родную сестру бросалась, потому что она вместо Всеволода к ней пришла. Любовь — чувство страшное, от него и разум некоторые теряют. Будет нас навещать, забыть о себе не даст, а Малинка раз за разом будет с ума сходить и на мне отыгрываться. А то и глупостей наделает, а разбираться тоже мне.

Нет уж, пусть дальше от нас держится!

Только как это всё ему скажешь?

— Всеволод, спасибо тебе. Но мы тут уже устроились. Да и чего за нами приглядывать? Глаша, хозяйка наша, за нами приглядывает, в обиду не даёт. Ты не думай, мы и сами за собой приглядывать умеем. Да и тебе зачем лишние заботы? Дел своих-то поди гора, раз ты по работе то в глухой лес, то в другой город. В общем, не бери в голову, ты ничего не должен, что деду обещал, сделал — в город довёл, по пути не бросил. Дальше мы сами.

Он глубоко вздохнул, но вовсе не с облегчением, как я ждала, а чуть ли не с досадой.

Не понимаю я.

Носком туфли я стала поддевать камешки, толкая их на дорогу.

— Ладно. — Он вдруг решительно поднялся, взял меня за плечи. — Я не настаиваю. И очень рад, что вы такие умницы — хорошую работу нашли, сами о себе заботитесь... Только хочу сказать тебе, Ожега, кое-что, а ты запомни. Прошу тебя, навсегда запомни, никогда не сомневайся, что ни я, ни мои друзья не причиним вам вреда. Ни один из нас. Ни словом, ни делом. Никогда.

Я почти испугалась. Почти. 'Мои друзья' он так по-особому выделил, будто только о них и говорил.

— Пообещаешь мне, что запомнишь?

— Д-да.

— И... — Он что-то прокрутил в голове, но больше ничего не сказал, вздохнул только, убрал руки и ушёл в дом.

Ничего не понимаю!

Я поболтала головой, словно мысли — картошка, которая от этого плотнее в мешок уляжется. Только и дальше казалось мне, что Всеволод чего-то не договорил. Что вся наша беседа прошла не так и не о том, о чём должна была.

Хотя... я часто себе всякую чушь выдумываю. О том, как и что чувствуют другие люди, особенно красивые парни. А на деле после выходит — кроме моей выдумки в них и нет ничего.

А, чего голову ломать, работать пора!

* * *

Всеволод вернулся в комнату, где его уже с нетерпением ждали, обошёл груду хлама, который приобрёл с утра Вожак, и теперь никто не знал, куда это девать, вздохнул.

— Ты уговорил их вернуться в Осины? — Деланно спокойным голосом спросил Гордей, а у самого аж костяшки на сжатых кулаках побелели, так сильно он хотел казаться спокойным.

— Уговоришь их.

— Нет? — Ярый подался вперёд. — Всеволод, ты? Не смог?

— А что я мог сказать? — Рассердился тот. — Она спрашивает — зачем? А я что? Как я могу объяснить, зачем им в Осины?

— Придумал бы чего!

— Чего? Чтобы замуж её удачно выдать? После такого или смеяться будет, или скорее подумает, ополоумели мы. Рассказать, что она рысь? О, это ещё быстрее заставит её подальше от нас бежать. Сам чего не пошёл уговаривать?

Ярый сложил губы трубочкой.

— Ну... вдруг бы она в меня влюбилась, ходила бы потом по пятам, слёзы лила.

Рык был коротким и глухим.

— Я шучу! — Тут же исправился Ярый, поднимая руки.

— Дурень. — Покачал головой Всеволод. — Чего ты его из себя выводишь? Игры ваши щенячьи — одно, а за душу он в тебя по-настоящему вцепиться может, а ты хоть и альфа, вожаку не ровня. Сожрёт друга, потом сам будет до конца жизни себя клясть. Этого хочешь?

— Опять ты сказки рассказываешь! — Отмахнулся Ярый. — И чего ты так взъёлся? Знает он, что я шутки шучу, не впервой. Знаешь ведь?

Не услышав ответа, Ярый обернулся и нахмурился. Гордей молчал, обхватив голову руками.

— Ну, мы и влипли. — Растерянно пробормотал Ярый.

— А ты только понял? — Всеволод хмыкнул. — Думал, шутки всё? Видел я, как зверей корёжит, когда они свои души чувствуют, а получить не могут.

— Я в порядке. — Глухо сказал Гордей.

— Да. — Всеволод кивнул, не отводя предупреждающего взгляда от Ярого. — Я знаю. Хочу, чтобы и он понял — теперь всё иначе. Раньше вы могли всю ночь напролёт вдвоём куролесить, пить и девок щупать, шутить про подруг своих хоть матерно... но теперь всё. Не будет больше этого, никогда. И если Гордей это понял и принял, ты, Ярый, всё шутишь. Всё делаешь вид, будто сейчас поиграем, а после будет по-прежнему. Никогда не будет. Теперь для него не мы главные, а она.

Всеволод сам удивился, с какой горечью прозвучали его слова. Он был рад за друга, очень. Только всё равно обида глубоко внутри глодала — за что? За что этой девчонке Вожак, с которым его и Ярого связывала дружба, проверенная годами? С которым они огонь и воду успели пройти. Дружбу которого они заслужили!

Ярый так и стоял столбом посреди комнаты, зло кривил губы, но молчал. Вряд ли он боялся спросить у Вожака, так ли обстоят дела, как Всеволод говорил, скорее, боялся услышать ответ.

Гордей отнял руки от лица, выпрямился и сказал:

— Хватит, не до того сейчас. Нужно как-то вывезти их с сестрой в Осины или лучше сразу к матери в Гнеш. Времени мало, но пока оно есть. Я подумаю, что делать.

Вожак встал, посмотрел на друзей — смурных, тёмных лицом... и широко, счастливо улыбнулся. Так, улыбаясь, и ушёл.

Когда дверь за Гордеем закрылась, Всеволод расслабился, закинул ноги на соседний стул, а пальцы сунул за пояс штанов.

— Ничего, Ярый, ты не один. Я вот жениться не собираюсь.

— И толку?

— Готов составить тебе компанию на следующий загул.

— С тобой? — Ярый недовольно зыркнул на него, оббежал глазами. — Ну девки ладно, для них сгодишься, как-никак альфа. А пить-то ты толком не умеешь!

— Я? Да ты ещё под стол пешком ходил, когда я кабаки ночь напролёт прочесывал, а с утра вас, шалопаев, по плацу гонял!

— Когда это было-то? Сто вод с тех пор утекло. Теперь ты и до полуночи не досидишь, напьёшься и на лавке до утра храпеть будешь. На что спорим?

— Э... на желание?

— Я что, девка, на желание с тобой спорить? — Презрительно плюнул Ярый.

— На что тогда?

— Кто первый заснёт — тот седмицу за обоих платит!

— По рукам! — Всеволод потянулся вперёд и они сжали друг другу ладони. Каждый довольно улыбался, целиком и полностью уверенный в своих силах.

* * *

Вот что я больше всего не люблю, так это убирать комнаты после отъезда постояльцев. Ладно, если стены поцарапали или подушку порвали, а бывает, ведут себя как настоящие свиньи! Мебель ломают, ножки у стульев напополам, спинки у кровати, за светильниками не следят, чуть пожары не устраивают, а грязи после них, что в хлеву, только ходишь да удивляешься, как за несколько дней можно столько мусора натаскать.

Но в этот раз повезло. Жила в комнате семейная пара с младенцем, который молчал, словно он кукла, только глазами из свёртка у матери на руках хлопал. Семья оказалась такой аккуратной, что после них и убирать почти не пришлось, пол только протереть да белье забрать на стирку.

Да, еще колыбель на чердак отнести и корзины для детского белья, их выдают только при надобности, а просто так в комнатах не хранят.

В общем, повезло с одним, не повезло с другим. Вытащила я колыбель в коридор и поняла, что до чердака я с ней намучаюсь больше, чем с уборкой бы мучилась. Тяжелая она до безобразия.

— Привет.

Я невольно отпрыгнула.

— Чёрт!

Гордей удивлённо поднял брови, вопрошая, не его ли я обзываю.

— Ты меня напугал!

Он пожал плечами.

— Вроде не подкрадывался. Странно, что ты меня не слышишь.

Странно ему. Я невольно нахмурилась, задержала дыхание. Утром между нами прилавок был, а теперь ничего нет, вижу, как в вырезе его рубашки терялся грубый кожаный шнурок, на котором что-то висит. Не украшение же, значит, оберег.

Я быстро отвела глаза, хотя было жутко любопытно — какой у него оберег? Но подумает ещё, что я на него заглядываюсь. Нет, и не подумаю! Только глаза, подлюки, так и липнут! Не к груди, так к чистым, гладким волосам, аккуратно собранным в хвост, к губам, на нижней у него забавная ямочка, к рукам и к расслабленным широким плечам. А на шее, у самой ключицы, у него билась жилка. Такой живой...

Я отвернулась, заставляя себя смотреть на колыбель и корзины.

— Просто от неожиданности испугалась, и всё.

Ещё не хватало, чтобы он думал, будто я его боюсь. Пусть идёт, куда шёл!

— Красивое у тебя платье. Тебе идёт. Словно поле одуванчиков.

Он что издевается? Чувствую, щёки краской наливаются, и от злости всё внутри дрожит.

— Ты куда-то шёл?

— Ага.

— Вот и иди!

Гордей пожимает плечами, небрежно так, но глаза снова липнут — мышцы у него так и гуляют, так и красуются. Как я ни старалась, взгляд всё равно упал вниз — почему они не носят тканых поясов? Глянула бы и сразу поняла, есть ли у него кто-то.

Тьфу ты, да какая мне разница!

Отвернувшись, я хватаю колыбель, в которой лежат корзины. Не хочет он уходить, сама уйду. Жаль только, быстро уйти не получится. Зачем только Глаша такую хорошую мебель заказала? Колыбель цельная, из дерева, да ещё ножки... всё равно что бычка годовалого тащить — чем-нибудь, да ударит.

— Давай помогу.

— Я сама!

Он подходит и нажимает на края колыбели руками, конечно, против его силищи мне не устоять! — и колыбель со стуком опускается на пол. Потом отодвигает меня плечом и хватает её сам.

— Похоже, не умеешь ты ни помощь принимать, ни комплименты своей красоте.

Если бы я была чайником, в этот момент бы и закипела. Ох, сказала бы тогда, всё, что думаю! Но приходится молчать, сорвусь, накричу на постояльца, Глаша может и от места отказать.

А Гордей потом наклоняется, так, что его нос почти упирается мне в щёку и тихо-тихо говорит:

— Надо улыбнуться и ответить: 'Спасибо'.

Я чуть зубами не клацнула, а может и клацнула, звук вроде был. Он быстро отодвинулся и как ни в чём ни бывало сказал:

— Веди.

В самом деле, не драться же с ним за колыбель? Хочет тащить — ну и пусть тащит! Я сжимала губы так, что все их искусала, но довела до чердака молча. Так же молча ткнула пальцем на лестницу. Сделала вид, будто не вижу вопроса в его глазах.

— Наверх поставь куда-нибудь.

Пока он тащил колыбель наверх, я сбежала. Ушла, вернее.

Правда, недалеко. Конечно, я не думала, что Гордей что-нибудь украдёт с чердака или что-нибудь там сломает, или даже будет лазить, где не просят, нет, просто если Глаша случайно узнает, что я вот так взяла и оставила гостя бродить, где ему не следует, тогда ждёт меня выволочка. А я этого жуть как не люблю, потому что приходится молчать и вздыхать, и жизнь после таких заслуженных выговоров кажется совсем тоскливой.

Да, и только поэтому я вернулась!

Гордей уже поставил колыбель в угол к ещё двум таким же, так, чтобы проходу не мешала и оттряхивал руки. Надо же, как будто она пыльная была. Я, между прочим, ее тщательно протирала!

— И часто ты такие тяжести таскаешь? Неужели тут нет никого для тяжёлой работы? — Спрашивает Гордей.

Я внимательно вслушиваюсь и прокручиваю его тон в голове. Нет, вроде ни насмешки, ни укора, ни нравоучений нет. А то бы я ему!

— Нет, не часто.

— Если что, кого-нибудь из нас зови, сама не таскай.

Ага, разбежалась!

— Конечно!

Он с подозрением хмурится и почти сразу спрашивает:

— Пойдём?

Куда это? Что это он задумал?

Однако Гордей просто показывает на лестницу, ведущую с чердака на этаж и одновременно уступает мне дорогу. Лучше бы он первый шёл, неохота за спиной оставлять, но не ругаться же по любому поводу?

На лестнице приходится приподнять юбку и я тут же оглядываюсь — не смотрит ли он? А он только улыбается.

— Ты так себя ведёшь, будто меня боишься.

— Ага, как же! Чего мне тебя бояться.

— Вот и я думаю, с чего?

Я фыркаю.

— Да не боюсь я тебя, ну ты выдумал! Думаешь, ты страшный?

— Я — нет?

— Неа.

— А кто страшный?

— Ну... — Я оценивающе смотрю на него. Вообще, если представить, что он идёт на меня с желанием покалечить или убить, но верно страшно станет до жути... только я отчего-то никак не могу представить, что он хочет причинить мне зло.

— Всеволод страшный? — Допытывается Гордей со странным блеском в глазах.

— Кто? Нет, он вообще нет.

— А... Ярый?

— Не-а.

Он снова улыбается. Его улыбка широкая и какая-то... ласковая, что ли. Прямо в жар бросает.

Это что ещё за новости? Показалось, или он ближе подошёл?

— Ну, мне пора! — Быстро говорю я, отстраняясь и отводя взгляд.

— Куда?

— Что куда? — Я даже на миг опешила.

— Куда тебе пора? Уже вечер. Или ты круглые сутки работаешь?

— А тебе что?

Он закатил глаза.

— Неужели так сложно просто ответить?

— Да с какой стати я должна тебе отвечать?

— Почему нет? Я что-то плохое спросил?

Осведомляется вроде серьёзно, но я вижу, глаза смеются. Ах, он потешаться надо мной вздумал?

— Отстань!

— Да подожди ты!

Когда сильные пальцы обхватили моё запястье, меня словно обожгло. И там, где пальцы прижались к коже, и внутри, под кожей. По рукам, в горле и в животе.

Словно его прикосновение имеет какую-то особую силу.

— Что вы с сестрой делаете вечерами?

А ведь он шепчет. Голос тяжёлый, тихий. А потом нервно сглатывает.

И тут я потащила свою руку к себе, желая вырваться из его хватки, а он — к себе, как будто не хотел отпускать. Я дёрнула сильней, и он тут же прищурился и дёрнул сильней на себя.

Я уже представила, как мы стоим молча и дёргаем мою руку, как будто она у меня лишняя! И молчим почему-то... но тут издалека раздались крики.

— Поймали!! Оборотня поймали!

Из-за угла выскочил Прутька, волосы дыбом, глаза как угли горят. Увидел меня и весь затрясся от восторга и ужаса.

— Жгучка! Слышала? Поймали-таки оборотня!

Я про всё и забыла. Отметила только, как Гордей мою руку отпустил.

— Оборотня? — глухо переспросил он.

Прутька мазнул по нему глазами, но обращался строго ко мне. Ясен перец, постояльцы день ото дня меняются и только я постоянная работница.

— Людоеда поймали! Везут на площадь, там он будет в клетке сидеть, пока старосты не решат, как казнить! Говорят, пока ловили сегодня, он двоих чуть на тот свет не отправил! А как выл, как выл! Пойдёшь с утра смотреть?

— На оборотня? А пустят?

— Да хозяева и сами пойдут! Все пойдут! Когда ещё людоеда увидишь.

И Гордей пойдёт? А... где же он? Тихо как ушёл и след простыл. Понятно! Как лясы с девицами точить, так с радостью, а как про людоеда речь зашла — ищи, свищи, смылся и слова не сказал!

— А Малинка знает? — Опомнилась я.

— Нет! Побежали, расскажем!

Мы побежали в магазинчик, но там было уже закрыто. Зато в столовой дым столбом стоял, так происшествие обсуждали — все постояльцы собрались, даже Всеволод спустился, правда, задумчивый был, даже нас не заметил. А Гордея и друга его не было.

Да и ладно!

Постояльцы новости очень радовались, и Глаша, хотя обычно против выпивки была, сегодня сама отправила Фадея за вином — отметить чудное событие — возвращение в Вишнянки безопасности.

Глава 6

О людях и людоедах

Утром нам с Малинкой и с Прутькой разрешили наведаться на площадь, на людоеда посмотреть. После того, конечно, как сходят хозяева. Прутька, пока ждал нашей очереди, весь извёлся, на месте ни единого мига не мог усидеть, как мячик по кухне прыгал, кухарка даже раскричалась.

— А ну на двор иди!

— Ну, тётенька...

— А ну, кому сказала!

Прутька хмуро свёл брови и потащился во двор. А мы с Малинкой, чтобы самим не запрыгать, с охотой взялись овощи к обеду чистить и крупу перебирать.

И вот хозяева вернулись. Судя по лицам, им не терпелось рассказать, что там да как, но мы с Малинкой к ним не вышли, выскользнули через чёрный ход и сбежали, позвав Прутьку сквозь щель в заборе. Тот бросился за нами, виляя всем телом, как игривый щенок, даже язык наружу вывалил.

Шли мы быстро, и на дороге было много народу, шедшего в ту же сторону. Все спешили и переговаривались.

— А что делать-то с ним станут?

— Казнить, конечно.

— А людоедов как казнят? Вешают или голову рубят?

— Как ты оборотня повесишь-то, а? — шикал тощий старик в огромной мешковатой рубахе, протёртой где только можно, своему внуку-подростку. — Он извернётся да из петли выскользнет. Или клыком верёвку перекусит. Не, голову им рубят и на кол надевают, чтобы все видели, какая участь ждёт людоедов.

Жутковато стало. Старик говорил так деловито, как будто сто раз подобное действие видел. Мой шаг невольно замедлился. Что-то сомневаюсь я, что вообще хочу туда идти. Да и сестре не стоит такого видеть. Но Прутька упорно тянул вперёд.

Вскоре вокруг целая толпа народу собралась.

— Хоть бы голодом замучили, убийцу проклятого! Хоть бы лапы ему проклятущему перебили, каждую кость, да по сто раз, чтобы дольше мучился, ирод! — Причитала какая-то толстая баба с круглым белым лицом. — Хоть бы кишки выпустили и оставили подыхать на солнце, засиженного мухами!

Малинка рядом вжала голову в плечи.

— Наверное, этот людоед кого-то из её семьи съел, — прошептала я сестре и Прутьке. — Может, ребёнка. Так убивается...

— Да не! — Фыркнул Прутька. — Какое там! Она одна живёт, дочь у неё была, да сбежала давно. Её все знают, скандальная злая баба. Ей бы только ругаться, отчего, не важно! Иш, ядом как исходит! Гляди, берегись, плюнет — отравит ещё!

Мы с сестрой переглянулись, пожали плечами и тихо пошли дальше, стараясь держаться от буйной бабы в стороне. Мало ли что той в голове взбредёт, не хочется, чтобы и нас так поливали.

Городская площадь неумолимо приближалась.

— Вот он! — завопил Прутька.

Ноги уже не хотели никуда идти, а глаза ничего видеть. Мы и не шли — нас несло толпой. Малинка вцепилась в мой локоть, двигаясь с такой же натугой, как и я.

Посреди площади, прямо на раскаленной солнцем брусчатке, люди обступили огромную клетку с толстыми прутьями. Там, внутри, стоял огромный бурый волк. Он качался, словно больной или пьяный, его бока тяжело вздымались, а из пасти текла белая пена. Казалось, он еле стоит, но стоило кому-то подойти ближе, как волк бросался, цепляясь зубами за решётку, а тот, кто подошёл слишком близко, с воплями отскакивал прочь. На шее волка болталась толстая верёвка с обгрызенным концом, видимо, из ловушки, в которую его загнали. Зверь был покрыт свалявшейся шерстью и кровью, его безумные глаза следили за окружающими людьми с лютой ненавистью.

Кто-то из толпы ткнул его палкой. Волк бешено дёрнулся и вцепился в палку клыками, сломал, но на его боку остался свежий кровавый след. Потом людоед снова встал неподвижно, водя глазами по толпе.

В какой-то миг показалось, он посмотрел мне прямо в глаза — и я увидела в них что-то, кроме жгучей немыслимой ярости. Но спустя секунду волк обратно бросился на кого-то и передо мной осталось только взбешённое животное.

Жара, смех, вонь протухшей грязи и крови — вот и всё, что было на площади.

— Пошли отсюда, — Малинка хлюпнула носом. — Не хочу больше смотреть.

А толпа веселилась и кричала, бросая в волка камни, плюя или тыкая в клетку острыми палками. Особо смелые подходили ближе и делали вид, будто ловко уворачиваются от укуса, хотя через прутья людоед до них достать никак не мог.

— Пошли.

Меня аж передёрнуло. Не такое я ждала увидеть, не злое веселье полоумной толпы, ни изнуренное животное, дрожащее от слабости. В моих мыслях людоед был огромным троллем с клыками, торчащими между маслянистых губ, закованным в цепи. Такого и обидеть не грех.

Но не этого.

Мы с Малинкой быстро попятились и вышли из толпы, крепко взялись за руки и пошли домой, оставив Прутьку прыгать вокруг клетки, кричать и свистеть.

Целый день разговоров только и было, что о людоеде и о том, что с ним сделают. Старосты решили казнить оборотня через два дня вечером, как раз праздник Ласковой Сестры-Весны будут отмечать, перед праздником и казнят. А пока не давать еды и питья и оставить клетку на площади, людям на потеху.

Все говорили, это правильное решение, так и надо злобному убийце! А мне единственное, чего хотелось — вернуть время вспять и отказаться идти на площадь, где в клетке из безумных глаз зверя на меня глянула бездна...

* * *

Всеволод вернулся быстро и с порога при виде него стало понятно — слухи не врут.

Ярый тут же чертыхнулся, отворачиваясь к окну и болезненно жмурясь.

— Значит, правда, зверь, — сказал Гордей. Он был собран и деловит, и не скажешь, что получил удар, откуда не ждали.

— Да. — Всеволод устало опустился на стул. — Бурый род. Не старик и не подросток. Большего уже не узнать — Ярость Крови свела его с ума.

— Далеко забрался. — Тихо сказал Гордей.

— Да. И даже семью не установить... Даже родным не сообщить.

— Если они остались, родные, — сквозь зубы процедил Ярый. — Без причины в Ярость не впадают. Мы знаем о двух мелких хуторах, которые лесные начисто разорили, а кто поклянётся, что других не было? Тех, где совсем никто не выжил и не смог рассказать? Здесь, у людских земель?

— Теперь уже не узнать. — Повторил Всеволод. Протянул руку, сжимая плечо Вожака. — Два дня он будет сидеть в клетке на площади, а потом его казнят. Но это не им решать. Ночью я сделаю всё, что нужно.

Тот быстро дёрнул головой.

— Нет. Я сам.

— Гордей, я могу это сделать, позволь мне.

— Я должен сам.

— Почему?

Они долго и пристально смотрели друг на друга. Лицо Гордея осунулось, от счастья последних дней ни следа ни осталось.

— Чтобы впредь не допускать случаев, когда мой народ будет вынужден идти на крайние меры. Это моя вина... Что зверь не смог найти помощи своих, что он опустился до животного состояния. Что он убил. Значит, где-то случилась беда, а мы не смогли их защитить. И думаю, всё ещё хуже — советники нам соврали.

— Гордей! — Всеволод недовольно нахмурился. — Думай, что говоришь!

— Беляк сказал, езжайте, ни о чём не думайте. Отдыхайте. Наслаждайтесь жизнью. Всё под контролем. А выходит, всё не так уж и гладко, раз случилось такое. Сам знаешь, какая причина толкает на Ярость Крови. Ни жадность, ни желание лиходейничать её не пробудит. Только смерть твоей семьи на твоих глазах, желание защитить их любой ценой. Где-то убили наших, Всеволод. Подло, тайно. А мы ни слухом, ни духом! Ты не думал, что советники от нас что-то скрыли?

— Нужно верить своим советникам, Вожак. — Всеволод снова схватил друга за плечо, крепко сжимая. — Нужно верить! Раз Беляк так сказал, значит, была причина. Да ты и сам подумай — какой от тебя был бы толк, пока душа далеко? То-то же! Так что не выдумывай, мал ещё всех вокруг винить! Советники голову свою в случае чего первыми на поле боя сложат! На любую подлость ответят, себя не жалея! И от Вожака не станут скрывать врага, что на его земле его народ убивать вздумал!

Гордей отвернулся, тем самым прекращая спор.

— Вечером я всё сделаю. — Передохнув, повторил Всеволод.

— Нет. — Вожак уверено поднял голову, глянул тёмными провалами глаз. — Я сам.

Больше не сказав ни слова, Всеволод кивнул.

* * *

Утром я встала засветло — сна ни в одном глазу. Весь день вчерашний пряталась на кухне или на заднем дворе, и от разговоров про людоеда, и от постояльцев. Если про первого я не могла слушать, то последние... не знаю, отчего не хотелось их видеть, даже Всеволода. Но за ночь я так устала, как будто совсем не спала. Как будто бегала по тёмным улицам и видела жуткие вещи. Как будто видела смерть, как в последний миг — лицом к лицу.

И устала от неё!

Голова болела, но это только больше разозлило. Что же мне всё не так всегда, всё не по-моему! От кого и от чего я прячусь? Зачем? Нет, хватит! Буду ходить, где хочу, слушать и не слышать, если придётся, но больше не забьюсь в нору, как будто я трусливый заяц.

Вот пойду и позавтракаю в столовой, хватит на кухне, за заставленным посудой столом жаться!

Сестра, зевая, поплелась следом. Правда, мечты о завтраке пришлось быстро отложить, потому как нас заставили этот самый завтрак готовить. За хлебом, что стоит в печи, следить, кашу варить да крепкий чай заваривать. За работой мрак забытого тяжкого сна рассеялся, как и моё упрямство. Ничего же не случилось... Откуда это неописуемое волнение и тревожность? Малинка рядом, отчим далеко, целая жизнь впереди. На что жаловаться?

А уж когда петухи заголосили и во двор хлынули из курятника цыплята, мы с сестрой прилипли к окну, чтобы на них полюбоваться — и не могли друг другу не улыбнуться.

Хозяйка сбегала в столовую, вернулась и сказала, что пока к завтраку никто не спустился, и чтобы мы следили. Ушла в комнаты с подносом, на котором завтрак для мужа — всё свежее да на чистой салфеточке с вышитыми подсолнухами, да второй сверху прикрыто, чтобы не дай бог не застыло да не заветрелось.

Балует она его, я бы не стала такому лежебоке завтраки подносить. Он бы у меня если бы лентяйничал, да болезным без конца притворялся, голодным бы сидел!

Сестра посмотрела хозяйке вслед и захихикала.

— Ты тоже не понимаешь, как можно то ругать, то хвалить, а воз и ныне там?

— Зато муж есть. — Смеется сестра.

— И толку от него?

— У хозяйки спроси, какой с него толк.

— А ты чего ухмыляешься?

— Я? Так.

— Что так?

— Да чего пристала опять? И к хозяйке? Может, любит она его. Может, ей главное, чтобы он рядом был, а остальное неважно? Толк какой? А мало любви?

— Понятно.

— Что тебе понятно?

— А чего ты злишься? Отношение твоё мне понятно.

Сестра на удивление промолчала, хотя и надулась. Она сама не своя с тех пор, как Всеволод объявился. Чуть что по любовь заговаривает, да с таким видом мечтательным, что плеваться хочется. И в отличие от меня не прячется, а все в столовую ходит да в местах, где можно с ним случайно столкнуться ошивается. Думает, не видит никто, но я же вижу!

Когда они уже уедут? Без Всеволода успокоится Малинка, да и мне, если разумно подумать, проще будет.

Но вот чего не хотелось, так лишний раз сориться.

— Пойду, проверю, спустились ли постояльцы.

Столовая встретила тишиной и розовым рассветным светом из окон. Солнце поднималось быстро, скоро растопит последние обрывки ночного холодного тумана, высушит росу и разбудит голосистых птиц.

В зале я оторвала глаза от окон лишь случайно. Ни звука не было, ни движения. И вздрогнула.

Они сидели за угловым столом, застывшие, скорбные, как на поминках. Бледные, как после болезни.

Впервые вижу, что Гордей не улыбается. Его руки сложены на столе, как будто он на них опирается, блеск в глазах погас, взгляд пустой.

Если бы он ухмыльнулся, я бы тут же ушла! Отправила бы сестру, пусть бы сама их обслуживала.

Но это, верно, как встретить пса на пути. Огромного, живого и здорового, скалящего зубы, ты бы живо испугался, а тут... словно из него весь дух выбили, жалко его становится так, что в груди ноет.

Ноги уже шли к столу, хотя меня никто не звал. Что случилось? Скажите, что произошло и заставило вас излучать мертвецкий холод?

Но... о чём это я? Как я могу сейчас спрашивать, что случилось? Отчего у них лица белые, без капли крови? Отчего они сидят, ссутулившись, будто великий груз на спине несут?

Гордей смотрел, как я подхожу, и молчал. А его взгляд тянул — ближе, ближе...

— Доброе утро. Будете завтракать?

Ну вот, хотела спросить громко да уверено, а вышел сердитый мышиный писк.

— Доброе. Два обычных завтрака принеси, — сказал Всеволод.

— Два?

Их же трое.

— Да.

Молчание. Объяснять, что к чему не собираются, и ладно.

Сестре я не сказал, кому завтрак, задумалась. Вернулась в зал, выставила тарелки и кружки, Всеволод и Ярый пододвинули их к себе, перед Гордеем осталось пустое место. Значит, он не будет завтракать?

Его пристальный взгляд так смущает! Краска на щёки так и льётся!

Когда в глубине его неподвижных глаз легко сверкнула крошечная искра былого смеха, а по скорбным губам скользнула тень былой улыбки, ноги отступили от стола.

Но совсем уйти не получилось. Не знаю, отчего. Я зашла за перегородку и стала двигать стулья, ставить их ровнее, сметать пыль со стола, хотя их только вечером протирали, в общем, занималась всякой ерундой.

Остальные постояльцы до сих пор не спустились.

Шаги звучали громко, Гордей вышел ко мне, остановился рядом, вздохнул. И снова ощущение нахлынуло, будто вокруг крепкие стены, за которыми ничего не страшно.

— Чего тебе?

Он опёрся плечом о перегородку. Его волосы выбились из хвоста, закрыв лоб и щеку.

Откуда в его лице столько усталости, будто он ночью глаз не сомкнул? Столько смирения, будто увидел конец жизни? И от улыбки ни следа.

— Ты мне нравишься, Жгучка. Очень сильно. Пойдёшь со мной гулять? На выходных на праздник?

Пальцы еле успели сжать тряпку, которая чуть не шмякнулась на стол.

Так просто взял и сказал? Нравишься?

Когда он смеялся, лучился очарованием так ярко, что слепил глаза, я не сомневалась — отказа бы слёту и не задумалась. А сейчас мне кажется... мне хочется сказать да.

Я тряхнула головой. Опомнись! Всеволод уехал, на нас даже не оглянувшись, и этот, как время придёт, дальше отправиться, не обернётся.

Но один взгляд на его лицо — слишком серьёзное, слишком горькое, глаза смотрят так, будто его душа не на месте. Человеку с такими глазами не отказывают без причины.

— Я с сестрой хотела...

Надо же, краснею. И не от слов, а от своего тона — лепечу, как младенец, что только-только слова научился произносить.

— Значит, пойдём все вместе.

И это не вопрос.

Где же его улыбка во все зубы? Она вернула бы моё упрямство и уверенность, что всё это ерунда, просто кокетство от нечего делать, пока дороги, которые случайно нас свели, снова не разведут.

Но нет... он молча отступает, осторожно пятится и пропадает в утреннем полумраке.

Потом кто-то из постояльцев спустился, громко кашляя и сморкаясь, из кухни крикнула кухарка, Фадей выполз, сонно зевая и требуя ещё кусок пирога. Всеволод с друзьями ушли очень быстро, оставив завтрак почти нетронутым.

Не успела я как следует взяться за утреннюю работу, как вбежал Прутька, такой же всклокоченный и дёрганый, что и день назад.

— Слушайте! Людоед сбежал!

В столовой наступила тишина, только кто-то из постояльцев с грохотом уронил на стол ложку. Окрылённый успехом малец продолжал:

— С утра стражники проверять пришли — а клетка-то открыта, кругом в пыли следы лап. И кровищи вокруг, что воды у озера! И тел нет.

— Это что же делается! — Крикнул усатый торговец из первой комнаты. — Как такое может быть? Куда он делся?

Прутьку окружили, стали тормошить и расспрашивать. Тот кричал, чтобы его расслышали:

— Не знаю я! Нет людоеда в клетке! Больше не сказали ничего!

Гости так разволновались, что даже Глаша на шум прибежала, думала, пожар начался или драка. Убедилась, что ничего не горит, никто никому морду не бьёт, послушала недовольных постояльцев, кому ж приятно жить в месте, где оборотень сквозь клетки ходит? — и отправила мужа на площадь, узнать, что к чему.

Тот вернулся только к обеду и важно прошёл в столовую, встав на виду, чтобы никто не заслонял.

— Спокойно, все спокойно, велено не паниковать, я всё узнал! Людоед не сбежал, ночью его казнили по приказу старост. Тело бросили в реку, чтобы к земле не привязывать. Бояться нечего!

— Но зачем? — Крикнул какой-то торговец. — Говорили, через два дня казнь! Прилюдно!

— Чтобы никто не мешал. А то много шума от него, буянить бы кто стал... решили по-тихому казнить и забыть. Так что нет больше людоеда! Не тревожьтесь и не берите в голову!

Постояльцы пошумели, пошумели, да успокоились.

Вот как... Наверное, так лучше, не мучить, а быстро лишить жизни. Да, он людоед, да, виновен в человеческих смертях, но мучить... это всё равно что такими же лютым зверем становится.

Постояльцы радовались, а мне хотелось тишины подальше от людей. Мы редко когда с сестрой отдыхали, так что хозяйка на радостях, что с оборотнем так всё гладко вышло, отпустила нас с сестрой на полдня в сад. Заодно, чтобы мы раннюю ягоду пособирали, конечно, а не просто так прогуливались.

Но в саду всё равно лучше — очень тихо. Недавно поспевшая жёлтая как солнышко черешня была тёплой и сладкой. Мы даже не разговаривали, разошлись по разным сторонам и обирали разные деревья.

И к счастью, пропустили все торжества, устроенные горожанами.

Всеволода с друзьями я в этот день не видела, не знаю, где они были и когда вернулись.

Уже перед сном, когда стемнело, Малинка пошла за водой на кухню и не вернулась. Она иногда цеплялась там с кем-нибудь языками и болтала, забывая обо всём на свете, приходилось за ней спускаться. И в этот раз тоже самое! На кухне темно, она, Глаша и кухарка сидят у очага, в котором тлеет огонь и слушают Прутьку. Глаза у всех горят, что те угли! Я когда вошла, Глаша резко обернулась, увидела меня и за сердце схватилась.

— Фух, это ты! Чего подкрадываешься? Чуть не померла с испуга.

— Я не подкрадывалась, как обычно шла.

— Она всегда так тихо ходит, — отмахнулась Малинка и снова стала тормошить Прутьку. — И что дальше?

— Ну, что?... Дальше охрана видела, как второй зверюга людоеда повалил и за горло держал, пока тот дёргаться не перестал. А потом отпустил, вылез из клетки... и в человека оборотился!

— Точно напились, алкаши проклятущие! — С восторгом проговорила Глаша. — Вон чего выдумали, паршивцы!

— А тело тогда куда делось? — Спросила кухарка.

— Людоеда этот человек взял и с собой унёс. Стража говорит, он так шёл, будто горе у него какое. Потерялся в темноте и больше их никто не видел.

Все молчали, но Прутька уже закончил и только глаза многозначительно вылупил.

— И всё? — Наконец, спросила Глаша.

— Ну да, — слегка растеряно сказал Прутька. — Чего ж ещё?

Хозяйка стегнула его полотенцем, которое всё это время держала в руках.

— Тьфу ты, так и знала, брешут, как водку хлещут! Тоже мне охрана, налакались спирта с такими же горе-охотниками да примерещилось по пьяни! Что ж они не вмешались, как увидели, что людоеда кто-то забрал?

— Дак два оборотня было! Сожрали бы их, пикнуть не успели бы! Жить-то всем, поди, охота!

— Ну, это ладно. А зачем, скажи, одному оборотню другого жрать?

— Не знаю я. Только стражники говорят, чистая правда это, до последнего словечка!

— Дурни они! И ты дурачок, раз веришь!

Глаша встала и потрепала мальчишку по голове. Такая быстрая смена от зла к добру была в её привычках. На нас тоже распространялась.

— Всё! Спать все идите, нечего россказни глупые слушать, не заснёте потом.

Малинка даже не вспомнила, что бросила меня в комнате одна. Глаза как монеты, идёт в комнату и вздыхает.

— Прямо тайна какая-то с этим убийцей!

Видно, хотела поговорить, но я не поддалась. Кому-то подобные истории, как Прутьке, кровь леденят, а для кого-то они — невыносимое горе. Не хочу о погибшем оборотне попусту болтать!

Легли мы с сестрой спать, помолчали немного, повздыхали. Не знаю о чём думала Малинка, верно, о людоеде и тёмной истории его казни. А я думала о тех словах, которые услышала утром в столовой. Не хотела, но думала. Казалось, не день с тех пор прошёл, а целая неделя. Но сердце так же дрожало, а в ушах так же тихо звучало его признание.

И снова мне что-то мутное снилось. Поминальный костёр, выбрасывающий в ночное небо длинные языки алого пламени, и чьё-то беззвучное прощание, но всё так далеко, не со мной.

Было так грустно, что я плакала.

По щекам текли тихие слёзы и оттого, что я не понимала, отчего мне так плохо, плакала ещё горше. Утром вся подушка мокрой была, так что это не совсем сон. Или не мой сон? Будто... чужой сон в мой собственный вмешался, а после так же легко улетел.

* * *

Вставать не хотелось, глаза как слиплись, но что в этом нового? Малинка меня разбудила, напевала что-то тихонько, пока волосы расчёсывала. Я быстро открыла глаза — сестра очень красивая, когда расчёсывается, налюбоваться не могу. Сидит на кровати, золотое облако волос стекает с плеч на колени... а по ним скользит старый деревянные гребешок, ещё мамин.

— Проснулась? — Малинка откладывает гребешок и быстро делит волосы на части, так же ловко заплетает косу. — Вставай. Сама вставай, лень тебя снова будить. Вот завтра будет праздник, а я тебя будить не стану! Проспишь — так и будет! Здорово будет посмотреть, если и правда проспишь!

— Завтра не просплю.

— Ага, сказал медведь про Новый год!

— Посмотрим.

— Ага! — Малинка вдруг замерла и быстро заговорила. — А завтра на рынок приедет та мастерица, которая, помнишь, плетёт да разукрашивает широкие ленты на волосы? Помнишь?

— Да, конечно.

Широкие ленты, которыми обвязывали голову и правда были хороши: вышитые цветными нитками, блестящими камнями или раскрашенные красками. Каждая — словно кусочек живой красоты, такого мастерства редко кто достигает. Чтобы такие вещи делать, нужно своё ремесло любить.

— Жгучка, можно я себе одну такую куплю? Пожалуйста. — Малинка сложила руки на груди. — Хотя бы из бисера! Она не такая дорогая, как с камнями.

— Прости, нет.

— Я тоже работаю! — Заупрямилась сестра. — И мне тоже платят. А ты себе все деньги забираешь и решаешь, как тратить. Это нечестно!

Что правда, то правда — все деньги Глаша мне выдаёт, и за меня, и за сестру, а я их собираю.

— Ну, Малинка, так надо. Не знаю, чего ты дуешься. Одно дело, если бы я наши общие деньги на себя тратила, а тебе ни копейки не давала. Но ты же знаешь, что...

— Да слышала я сто раз, что нам нужно долг деду отдать! Потерпит дед Ших, ничего не случится!

— Почему это он потерпит, а не ты?

Сестра промолчала, хватило совести опустить глаза. Долги следует быстро отдавать, да и по-человечески нехорошо у пожилого человека одалживаться и не возвращать.

— И не только долг. Нам нужны деньги на случай... ну, на всякий случай. Кто его знает, что завтра будет. Вдруг мы завтра окажемся на улице?

— С чего мы там окажемся?

— Всё бывает! Как судьба изворачивается, никому заранее не узнать. Случись что плохое... Глаша уедет, или помрёт кто, или нас отчим найдёт! И придётся снова бежать. Ты же не хочешь больше голодать, под кустом ночевать и надеяться на добрых людей? Во второй раз дед Ших нам не попадётся. Не думала об этом? А я думала! Потому и деньги коплю, и твои тоже!

Малинка понимала, что не права, я знаю, но всё равно злилась.

— Только ленту и всё! Две недели работы!

— Думаешь, я ленту не хочу? Очень даже хочу. Но ещё больше хочу, чтобы нам не пришлось больше от тени своей шарахаться и голодать!

— Ну, может...

— Нет!

Малинка отвернулась.

— Злая ты!

— И пусть! Зато мы с тобой целые и невредимые!

Сестра стала собираться, и всё молча, да с такими губами надутыми.

— Малинка... Ну не злись. Давай договоримся — через две недели, если ничего не случится, я куплю тебе ленту. Клянусь! Просто подожди немного, у нас слишком мало сейчас сбережений, чтобы все их за украшения отдавать.

— Зачем она мне через две недели! Она мне сейчас нужна!

Конечно, сейчас. И даже знаю зачем — перед Всеволодом покрасоваться.

Сказать бы ей, что толку не будет, раз без ленты не взглянул, то хоть в золото да каменья наряжайся — такому, как Всеволод, неважно.

Нет, не могу сказать.

Да и чего скрывать — если бы могла позволить, я купила бы ленту не только ей, а и себе. Такую, с красными маками на ярко-синем небе. Маки из бисера, так и переливаются на солнце, так и сверкают! А небо из камней, в их глубине словно облака тают.

— Ну не злись.

Но сестра злилась, верно, ещё больше оттого, что понимала — я права.

Пришлось прибегать к последнему средству, самому верному.

— Малинка... А меня Гордей на праздник пригласил... на завтрашний.

— Да ну? — Сестра тут же позабыла про ленту и повернулась, сверкая улыбкой. Говорю же, сущий ребёнок!

— Да. Он сказал, я ему нравлюсь. Очень.

Она ахнула, прижав руки к груди, глаза сияли от восторга.

— Как красиво!

— Да? Разве? Ну... не знаю я, чего тут красивого.

Я нервно теребила в пальцах кончик косы, всё-таки вести подобные разговоры мы с Малинкой не привыкли.

— Конечно, красиво, ты что! Разве тебе самой не приятно?

— Приятно. Только он не первый, кто красивые слова говорит, а после о них забывает!

— Правда? И кто это тебе такое говорил, а потом забыл?

— Василь!

— А, когда это было.

— Но было зато.

— И что? — Малинка не смущается. — Василь глупенький, ему что мамка прикажет, то он и делал. Вот и прозевал своё счастье. А этот...

— Гордей, — подсказала я.

— Да, Гордей. По нему видно, что он никого слушать не станет, характер твёрдый, не сломаешь. Как решил — так и сделает!

— Да ну! И откуда тебе это всё видно?

— Он же вместе с Всеволодом... а он такой.

— А, ясно.

— И что тебе опять ясно? Что тебе всё время ясно? — Тут же закричала Малинка. — Чего ты опять со своим мудрым 'ясно' начинаешь?

— Ой, только не заводись.

Ругаться совсем не хотелось. Я легла на спину, закинула руки за голову и потянулась. Хорошо.

Малинка тут же упала рядом, вздохнула. В комнате было очень тихо и спокойно, внизу нас ждал завтрак и возможно, новые встречи с непростыми людьми. Этот день точно будет лучше вчерашнего.

— Я бы тоже хотела, чтобы мне такое сказали... хоть разок.

Настроение стало портиться. Ну завтрак, ну встреча, прогулка даже... и всё.

— И что толку? Они же уедут, Малинка, не местные ведь. Как Всеволод в прошлый раз. Так что не нужны мне его красивые слова.

— Но ты же на праздник всё равно пойдёшь? — Встревожено подняла голову сестра.

— Да, поздно теперь отказываться. Но я сказала, что с тобой раньше договорилась и он ответил — пойдём все вместе. Но это ничего не значит!

А сестра молчит, блажено улыбаясь, равнодушная к предупреждающим воплям разума.

И главное — я чувствую, что улыбаюсь точно так же.

* * *

Они вернулись домой очень поздно. Все окна тёмные, даже на кухне нет света, вокруг глухая тишина, лишь у конюшни дремлет сторож.

Поднялись к себе.

— Как же хочется жрать, — заявил Ярый, разуваясь в комнате и пинком отодвигая ботинки с пути. — Хотя мышь в живот кинуть, сейчас бы ничем не побрезговал.

— Возьми, я днём пироги покупал, остались. — Гордей бросил ему сумку.

— И мне дай.

Всеволод, не глядя, нащупал в протянутой сумке холодный пирог, откусил, второй рукой сгребая со стола бумаги и раскладывая на поверхности карту.

— Карандаш дайте.

Гордей протянул карандаш и все собрались вокруг стола. Ярый тут же принялся качаться на табуретке, ставя его на две ножки и почти заваливаясь то вперёд, то назад.

— Значит, что мы имеем, — жуя, проговорил Всеволод. — Вот Вишнянки, а вот Грицы, где был Ярый. Полдня пути.

Ножки табуретки громко стукнули о пол.

— И видел княжеские войска. В народе расходятся слухи, что наступают оборотни. Молва о людоеде из Вишнянок уже до них добралась. Все боятся. Говорят, войска пойдут на границу, чтобы от зверей деревни уберечь. Скоро в Вишнянках встанет армия.

— К югу дела пока лучше, — со вздохом продолжил Гордей. — Много разных тревожных слухов, но до волнений не дошло. Спокойно. В оборотней-людоедов не особо верят. И что запад?

Всеволод затолкал в рот остаток пирога и проглотил, казалось, не жуя.

— Очень всё нехорошо там, Вожак. Ты правильно придумал вчера, что раз мы так близко к человечьим землям, нужно проверить людские деревни, посмотреть, как они живут, что делают. И вот что я скажу — готовится война. Мелкие князи объявляют мобилизацию. Обещают большие деньги за службу, хотя ходят слухи, большинству платить нечем, в долг берут. Значит, надеются наше забрать. Выходит, наши советники большие мечтатели, если думают избежать столкновения. Люди в деревнях уже готовы убить оборотней, всех оборотней, потому что ко всему прочему боятся. Им говорят, что оборотни все сплошь бешеные звери, которые не обладают разумом и жрут любого, будто то старики или дети, как свора бешеных волков. Мол, только дивы нас в узде и держали, а без них мы что те бойцовые собаки, выдрессированные глотки рвать да ничего другого не знающие. Княжеские войска идут на помощь, иначе беда, всех их прирежут, как овец. Вот что им всем твердят. И прибавляют — вот очистим земли дивов от зверей, себе заберём, тогда и заживём припеваючи.

— И кто-то специально... — Ярый сглотнул. — Кто-то специально доводит наших до Ярости. На севере два случая появления людоедов, потери среди людей больше, чем тут. Значит... я не хочу об этом думать, но иначе не складывается. Значит, кто-то специально вылавливает оборотней и делает так, что те превращаются в обезумевших от ярости зверей. Создают из них людоедов.

Они дружно замолчали, потому что не сразу смогли поверить. Сделать с разумным существом — человеком или нет, неважно, что-то такое, что сломает его, заставит прыгнуть в бездну Кровавой Ярости, пылать бешенством, лишь бы не видеть мучений своей семьи, своих родных... неужели кто-то на такое способен?

Каждый из них хотел бы ошибиться. Но как?

— Значит, люди хотят войны. Любой ценой. — Сказал Гордей.

— А у нас слишком мало опыта в политике, чтобы этого избежать. — Добавил Всеволод.

— Но мы хоть смогли понять! Это уже что-то! — Зло рычал Ярый. — А своей политикой, что больше походит на заразное болото, полное остатков павшего скота, пусть сами балуются! Мерзостью этой и непотребством! Мы — вольные, чистые звери, которые смотрят на небо, широко открыв глаза и души, потому что с нами правда... За нами наш мир!

— Только им всё равно. — Недобро сверкнул глазами Гордей.

— А мне всё равно, как им! — Огрызнулся Ярый.

— Тебе не будет всё равно, если люди с лесными договорятся и пойдут наши деревни резать. — Невозмутимо сообщил Всеволод. — Их больше, у них колдовство. Даже если мы выживет и победим, сколько нас останется?.. Крошки.

— Чёрт! — Гордей выругался, вскочил, отходя к окну. — Это и моя вина. Если бы не... — он сглотнул, — мы уже были бы у Великого Князя. Уже сговорились бы с невестой. Может, людей бы это поуспокоило.

— Правильно говоришь — может, — подчеркнул Всеволод. — А может и нет. Советники не зря болтали — толку от твоей женитьбы! Хватит себя жалеть.

Гордей опёрся руками на подоконник, тяжело, загнано дыша, рыская глазами по тёмному двору.

— Надо уходить.

— А с сёстрами что делать? — Поинтересовался Ярый.

— Погоди, это ещё не всё. — Всеволод кивнул Вожаку на стул. — Сядь.

Тот послушался.

— Я ещё кое-что узнал. В Облипках на главной площади новинка — вешают объявления на бумаге. Скоро везде, говорят, так будет. Так вот — я все объявления прочёл от нечего делать. Разбойников ищут, убийц, то да сё... и наших сестёр тоже.

— Пф! Я знал, что с ними нечисто. — Обрадовался Ярый. — Они тайные шпионки? Отравительницы? Волочайки? Я шучу. — Тут же добавил он в сторону Гордея, но в этот раз тот не обратил внимания.

— Нет, их ищут как пропавших без следа. Их отец, Марк Софийко. Богатый купец. — Ответил Всеволод.

— С чего ты решил, что их? — Спросил Гордей.

— Ожега и Малинка Софийко, имена и описание сходятся. Девятнадцать и шестнадцать лет, русые, светлоглазые, стройные. Вроде их сманил кто-то из дома, обманом увёл. Большие деньги за них обещают.

— Насколько большие?

— Настолько, что все Вишнянки наперегонки побегут за наградой.

Гордей тихо добавил:

— А если до Облипок объявление дошло, вскоре и местные узнают.

— Ага. Такие же бумаги, чтобы на площадь вешать, сюда прибудут на той неделе, местные хвастались.

Ярый пожал плечами:

— Неважно уже. Всё равно уходить решили. Да, Гордей?

Тот кивнул.

— А насчёт девчонок — что-то ты говорил насчёт их прошлого.

— Дед Ших рассказывал, конечно, — вздохнул Всеволод, прижимая ладонь к затылку. — Но из головы напрочь вылетело. Точно помню одно — сироты они.

— Почему тогда их ищет отец?

— Не знаю. Они деду сказали, что сироты, тот и поверил.

— Ага, а спросить нельзя, спугнём. — Сделал вывод Ярый. — И что делать?

Гордей поднял брови, будто удивлялся вопросу.

— Как что? Ей нельзя тут оставаться. Во-первых, обе ушли из дома... бежали по петле. Они испугались чего так сильно, что вошли в Тамракский лес! Знаете же, какие о нём на людской стороне слухи ходят. А во-вторых... Она рысь. Великий князь нагоняет на свой народ страх и ненависть к нашему, звериному. Человеческие колдуны рано или поздно выдумают, как отличить человека от зверя и станут проверять всех жителей на своих землях. Кого найдут — тому не жить. Так что мы уходим и забираем сестёр с собой. А там узнаем, отец он или кто... и отчего дочери от него сбежали.

— Если всё, я отдыхать. — Всеволод поднялся, добрел до кровати и завалился на неё со стоном, зарываясь головой под подушку.

— Да, я тоже. Хочу отдохнуть, чтобы завтра не пропустить, как ты уговоришь эту колючку с тобой идти, — засмеялся Ярый, располагаясь на соседней.

Гордею ничего не оставалось, как согласно кивнуть и занять свою кровать. Он устал, а завтра снова действовать. Ломать голову над тем, что и как делать, и сейчас, и в будущем.

Но ладно... пока они заслужили отдых.

Не прошло и минуты, как звери уже дружно сопели

Глава 7

О праздниках, ожидание которых приятней самого праздника

Праздник Влюблённой весны, как его называли в Вишнянках, начинается с утра, но вначале развлекают малых детей. Зверинец там, карусели, колдуны на речке горки воздушные строят. Потом проходит большая ярмарка, а после, ближе к вечеру, уже веселье старших. Дети к тому времени по домам сидят, а их братья и сёстры, отцы и матери выходят на площадь, чтобы пить медовуху, обвешиваться счастливыми цветочными венками и петь урожайные песни.

На завтрак Гордей с друзьями не спустились и первое, что случилось, когда я это поняла — сердце предательски сжалось. Вдруг они уехали? Сорвались ночью, вот так, не попрощавшись, и в путь-дорогу? Конечно, я быстро опомнилась и выругала себя, как положено. Мол, нечего удивляться, всё одно это рано или поздно случится. И хорошо, если они так, втихую уедут, и сейчас, заранее, а не то стоять нам на сей раз вместе с Малинкой и смотреть, как они уходят, не оглядываясь. Уже с двумя разбитыми сердцами.

От представленного даже дурно сделалось. Ну вот, ополоумела, что ли?

Однако вскоре выяснилось, что постояльцы просто поздно вернулись — чуть ли не на рассвете — и до сих пор спят. В гостевых домах всегда так — чего не делай, как ни скрывайся, а местные про тебя всё узнают и перемоют все твои косточки до последней.

— Знамо дело, молодые парни, куражили, поди, до утра с волочайками местными. — Недовольно говорила Глаша, когда после завтрака мы убирали столовую. — Вот тогда и жалею, что не всегда могу постояльцев выбирать! А тут ещё целых трое! Ну, эти ещё ничего, хотя бы в доме, где живут, не гадят! А то знаю я... постояльцы приезжают да уезжают, а работницы потом в тяжести ходят! Приходится себе на шею сажать и их, и младенцев — не выбросишь же на улицу. Так эти... лучше пусть в стороне шкодят, а в дом не несут!

Я спокойно слушала, а Малинку словно по щекам каждым словом хлестало.

Только тогда я поняла, как сильно сестра влюблена. И какая она ещё юная.

— Хоть платят исправно, да хмельного не пьют! А вы?.. На праздник-то пойдёте? — Подобрела в конце Глаша. Она всегда добрела, когда ей не мешали ругаться.

— Да!

— Ну идите... не допоздна только, мало ли. С незнакомыми не болтайте, подарков не берите! Слышали, поди, как на прошлой ярмарке девица пропала? В лес заманили конфетами да красивыми улыбками, да там и обесчестили! Кто, неизвестно, пришлые какие-то, ищи-свищи их! Девка и ополоумела — дома сидит с тех пор, даже на двор не выходит.

Мы, как положено, прониклись и испугались. Хозяйка довольно кивнула.

— Мы тоже с Фадеем пойдём, он меня пригласил.

Она неожиданно замялась, вся покраснела и завздыхала жарко. Странно представлять — как кто-то может радоваться прогулке с Фадеем? Но вон какая хозяйка счастливая.

Когда мы остались одни, Малинка сразу подбежала ко мне и говорит:

— А когда мы пойдём?

— Не знаю.

— А Гордей говорил, когда?

— Нет... Сказал, на праздник и всё.

Сестра тут же стала кусать губы.

— А он не забудет?

Я аж рассердилась.

— Туда ему и дорога! Буду я ещё переживать, забудет или нет.

— А что тогда делать?

— Как что? Возьмём да сами пойдём. Нужны нам эти провожатые.

— Я думаю, нужны. — Упрямилась Малинка.

Ругались бы мы, верно, до вечера, но вернулась Глаша и отправила нас работать.

На обеде почти никого из постояльцев не было, все в город ушли. Гордей с друзьями так и не спустились.

Мне кусок в горло не лез, я только на кухню забежала, взяла пару яблок — и снова в магазин, где моя очередь торговать. Хозяева сразу после обеда отправились на праздник и мне разрешили в любое время магазин закрыть, как только мы с Малинкой соберёмся уходить, всё равно покупателей в такой день не дождаться. Куда с самой ярмаркой, хоть и небольшой, сравнивать?

Уйти, в общем, в любое время можно было. Только почему-то никак я не решалась встать и сказать сестре, что всё, собирайся и пойдём! Хотя... рано ещё, на праздник, говорят, ближе к вечеру лучше идти, потому что на ярмарку идти — одно расстройство, денег на покупки нет. А если представить, как станет при виде продающихся украшений ныть Малинка, требуя свою долю сбережений, так и вовсе настрой пропадает.

И поэтому сидела я в магазине, вздыхая и прикидывая, во сколько начнутся праздничные огни и танцы.

Тут дверь отворилась, вошли две женщины, а сразу за ними несколько молодых парней. И Огний среди них. Сегодня он был краше вдвойне — новая белая рубаха на широких плечах как влитая, кепка с красным цветком на волосы аккуратно уложена, соломенные кудри — волосок к волоску, лицо румяное да здоровое, а на новом поясе красивая вышивка алыми нитями. Точно не мамина, у матерей дел больно много по хозяйству, чтобы так тонко вышивать. Невеста, поди, старалась.

Пожалеть что ли её, глупую?

На меня Огний даже не глянул. Он и его товарищи обсуждали праздник и танцы, пока один складывал в корзину сахар и чай. Женщины быстро купили два пакета конфет и ушли, а ватага парней подошла ко мне, со смехом водрузив на прилавок покупки.

— Там только и осталось, что кости. Подчистую сожрал, — ржал высокий рыжий парень. — В следующий раз, говорит, вари мне двух курей и репы побольше.

— Он и полсвиньи сожрет, не поморщится!

— Да, едок каких поискать.

Огний опёрся на прилавок так близко, что чуть не задел меня плечом, и улыбался своим дружкам.

— Считай быстрей, красавицы, спешим! — Обратился ко мне тот, что покупки делал. Тут и Огний изволил на меня искоса поглядеть.

— Ну всё, теперь быстро несём и у зеленых окон собираемся! Девчонки ждут. Занесёшь домой, на пороге оставь корзину. — Галдели парни наперебой, а Огний всё поглядывал с довольным кошачьим прищуром.

Расплатившись, они всей гурьбой тут же выскочили на улицу, Огний мне так ничего и не сказал. Ни день добрый, ни как поживаешь.

Я глубоко вздохнула, сама толком не понимая, радует меня это или злит.

Дёрнулась на скрип. Из ведущей в дом двери на меня внимательно смотрел Гордей. И молчал. И всё бы ничего, но он был неподвижен, а глаза словно тёмная вода под луной мерцают и переливаются, и от этого становилось жутковато. Так, должно быть, ждёт в засаде свою добычу зверь.

Ну уж нет, бояться я никого не собираюсь! И что, кстати, теперь со мной никто здороваться не будет? Я нервно отвела глаза, пересчитывая полученные монеты и ссыпая их в коробку.

— Привет, — наконец, поздоровался он.

— Привет.

Гордей подошёл. Только опять как-то странно себя вёл, смотрел так пристально, будто в чём-то нехорошем подозревал. Или беззвучно о чём-то спрашивал.

— Ты хочешь что-то купить? — Не выдержала я. Наверное, всё-таки обидно, что Огний даже не поздоровался. А ещё на сеновал звал...

— Кто это такие были?

— А?

Он, не отводя хмурого взгляда, кивнул в сторону улицы.

— А, эти... Местные, за товаром заходили.

Я закрыла коробку, поставила на место, потом пару раз поправила, чтобы стояла ровно. Потом смотрю — он так зубы сжал, что кожа побелела.

— Ты чего?

— Ничего. Гуляешь что ли с ними?

Я чуть не взорвалась. Как он мог такое подумать?

— А тебе чего? Какое твоё дело?

Он так долго молчал, что я решила, уже не ответит. За это время в голове пролетело тысячи словосочетаний, как поядовитей сказать, что на праздник я с ним не пойду! Иш ты, знакомы без году неделя, а он уже ведёт себя, словно меня с потрохами купил!

— Ничего.

Гордей на секунду прикрыл глаза — и тут же сверкнул на меня задорным взглядом.

— Так что, Жгучка, когда веселиться отправляемся? Сколько вам с сестрой нужно времени, чтобы собраться?

— У нас ещё работа! — Из упрямства ответила я. Чтоб не думал, будто я возьму и по первому зову с ним куда-то побегу. Иж повадились!

— Просто скажи, во сколько нам спуститься.

— Ну а если долго, чего, ждать будете? Идите пока сами, там и встретимся позже.

— Не пойдёт. — Коротко и невозмутимо качнул он головой. — Пойдём вместе.

— Нас ещё два часа ждать.

— Ладно. — Он замешкался. — Может, помочь?

— Чем? Посуду будешь мыть или сахар в мешках взвешивать?

Его брови полезли вверх, но он, надо признать, не отступил.

— Я посуду мыл только в походе в реке, если честно. А про взвешивание вообще ничего не знаю. Но готов попробовать!

И улыбнулся с азартом, будто на самом деле обдумывал, как и что станет делать.

— Да ладно! — Невесть отчего на моих губах появилась улыбка. — Не нужно. Хозяйка увидит, заругает. Давай через два часа во дворе?

— Хорошо.

Малинку я обрадовала сразу же и мы, меняясь в магазине, собрались по очереди, часу не прошло. Надели наши платья цветочные, я заплела сестре красивую косу и закрепила кольцом вокруг головы, она мне похожую, только узлом на затылке. Две заколки из блестящего серебра, единственные, которые взяли из дому, поделили поровну — одну ей, одну мне. Потом Малинка хотела сбегать помаду одолжить на кухне, но я отказалась. Как-то чересчур, алыми губами светить пред всем честным народом.

Потом пришлось сидеть и просто ждать. Сахар и чай мы развесили на порции быстро. Покупателей не было, скукота, Малинка то и дело вздыхала.

— Чего ты такой поздний срок указала? Ещё ждать и ждать.

Спорить снова не хотелось, хотелось улыбаться.

— Случайно вышло.

— Случайно?

Сестра косилась на меня и фыркала. Потом облокотилась на прилавок, растянулась по нему, как разморённая жарой кошка.

— Он тебе нравится, да?

— Кто?

— Ну, Гордей.

— Не-а.

— Как не-а? Он тебя пригласил, а ты согласилась. Чего согласилась тогда?

На этот вопрос ответа не у меня не нашлось.

— Не знаю, — честно призналась я.

— Нравится он тебе, — захихикала Малинка. — Точно говорю.

Я показала ей язык, чтобы отстала. Не добившись от меня ничего больше, сестра замолчала.

Так, со скукой и нетерпением мы провели последний час в магазине и даже лишних несколько минут задержались — чтобы нас встречали, а не наоборот.

Наши провожатые поджидали на улице у выхода. Когда я заперла дверь и обернулась, Малинка уже стояла возле Всеволода, радостно заглядывая тому в лицо. Всеволод, кажется, хмурился.

Потом я поняла, что Гордей подошёл почти вплотную и вздрогнула, потом сама на себя рассердилась за это.

— Я рад, что вы не опаздываете. — Сказал Гордей, оглядывая меня и довольно улыбаясь. — Готовы?

— Я вперёд пойду, — окинув нас всех отеческим взглядом, заявил Ярый и пошёл по дороге, вертя головой по сторонам. — Ох, мне эти праздники деревенские! На первый взгляд все такие правильные да спокойные, а как время за полночь, да все бочки хмельные пусты, так за каждым кустом только и видишь, что...

— Кхе, кхе. — Громко откашлялся Всеволод.

Ярый глубоко и печально вздохнул:

— Я и говорю — скукота.

До городской круглой площади идти было недалеко, а сразу за ней — берег, где вечером станут жечь костры и запускать колдовские огни. Я старалась смотреть под ноги, а не на Гордея, который шёл рядом. Рубашка на нём была не такая белая, как у Огния, пояс из тех же ремешков кожаных, зато жилет праздничный — с витым узором из кожаных шнурков. Будь такая у любого парня из деревенских, они его не снимали бы никогда — видна работа мастера, такого же редкого, как мастерица лент, в которые мы с сестрой с первого взгляда влюблены. Об этих лентах забыть не можем. А Гордей будто только вспомнил о жилете своём. На Яром похожая, а Всеволод никак к празднику не готовился, разве что причесался. В общем, собирались на праздник они тяп-ляп, не то что мы — лучшие платья надели да причёски какие смогли красивые сделали.

Я подумала, что было бы смешно наоборот — мы с Малинкой натянули бы, что из сундука выудили на скорую руку, а они бы целый день готовились — и одежду до пылинки вычистили, и у цирюльника побывали, и розовой водой вымылись. Не удивлюсь, если Огний так и сделал.

Смешно стало от этой мысли, жуть.

Малинка и Всеволод шли позади нас и молчали. Но казалось со спины, что одно молчание надутое, это явно сестрица, а второе упрямое, тут тоже гадать нечего.

Ярый пару раз оглянулся на нас, потом покачал головой и заговорил:

— Да... В такой тишине только на похороны ходить. Может, кто-нибудь спросит девчонок, откуда они? Почему одни живут, в услужение почему пошли? Родные их где?

— И правда. — Оживился Гордей. — Откуда вы? Где родились и выросли?

Конечно, такие расспросы считаются обычными, о себе все любят поговорить, но не в нашем случае. Я оглянулась на Малинку, делая страшные глаза, чтобы не вздумала рта открывать! А то выболтает сейчас Всеволоду что надо и что не надо!

— Жгучка? — Не услышав ответа, переспросил Гордей. — Откуда вы?

Это всё Малинка виновата, что теперь меня так каждый встречный кличет!

— Ожега меня звать! Ожега!

— А мне Жгучка больше нравится. — Дразнился Гордей. — Тебе больше подходит.

— Точно. — Фыркнул Ярый. — Так откуда вы?

— А вы?

— Мы из города Гнеш, — говорит Всеволод. — Слышали о таком?

— Нет. Все оттуда?

— Ну да, мы с Ярым там родились, Всеволод в другом месте — Болотницы называется. Мы много лет друг друга знаем.

— Откуда?

— Обучались вместе.

— Чему?

— Это допрос? — Радостно влазит в нашу со Всеволодом беседу Ярый.

— Да!

— Жгучка, да хватит уже, — тихо тянет за спиной Малинка. — Чего они такого спросили?

В общем-то ничего, конечно. Гордей поворачивается ко мне, задумчиво смотрит.

— Люди, когда боятся, часто кричат и ругаются. Это потому, что они не знают, как ещё поступить.

Я так и вылупилась на него.

— Ты что, серьёзно?

— Нет, конечно.

Мы смотрим друг другу в глаза. Даже не знаю, когда мы перестали идти и остановились, и описать не могу, как завораживающе светились его зрачки... этот лунный блеск с частицами золота... только крики нас прервали — где-то на ярмарке торговка ругалась с покупателем.

А, наваждение глупое... пройдёт!

Вскоре вдоль длинных крепких прилавков идём и мы. Чего у торговцев только нет! И игрушки, и расписная посуда, и шкатулки из цветного камня. Женские настои для волос и для тела, и помада. И ленты впереди виднеются, та самая мастерица, которую мы с Малинкой боготворим, разложила их на столе, а вокруг полно народу. Хорошо берут, но лент меньше не становится — мастерица, словно колдунья вытаскивает из сумки новые и раскладывает, расправляет на опустевших местах.

Я отворачиваюсь, Малинка вслед за мной.

— Давайте мы вам что-нибудь на память купим. — Вдруг говорит Гордей. — Нам будет приятно вас порадовать.

— Нет! — В один голос заявляем мы.

Не сомневаюсь, что они купят, не похоже, что в деньгах нуждаются. Наш постоялый двор не из дешёвых. Но нет, это будет неправильно, даже Малинка знает, при всём своём желании получить ленту молчит.

Мы проходим через торговые ряды к берегу, где прилавки с едой и музыка.

— Ну, от угощения хоть отказываться не станете? — Спрашивает Всеволод.

— Наверное, — Малинка с сомнением смотрит на меня, будто ждёт подсказку, — ...нет?

— От угощения не откажемся, — говорю я. Что в угощении такого страшного? — Только если это не спиртное.

— Нет, какое спиртное! — Кривятся они. — Сладости больше подойдут. Какие угощения у местных? Самые вкусные где?

Гордей вдруг берёт меня за руку и ведёт к ближнему прилавку с фигурными пряниками — медовыми и из ягодной муки. Приходится чуть ли не бежать, чтобы за ним успеть.

— Ух ты. — У прилавка он удивлённо качает головой, разглядывая тёмные пряничные фигурки, разукрашенные цветной глазурью — белой и ярко-жёлтой. — Красиво.

— Да. Жаль только не из мяса.

Над моим плечом просовывается голова Ярого, который поводит носом и недовольно морщится. Он отодвигается, его место занимает Малинка, а за ней Всеволод, который закрывает сестру своей широкой спиной и не даёт толпе толкаться.

— Выбирайте быстрее и нам что-нибудь посоветуйте, а то с ног скоро собьют. — Смеётся Гордей. Его тоже толкают, но он не толкается в ответ, терпит, а так скоро и правда с места снесут.

Ну, я ещё с детства одно и то же люблю, как и Малинка.

— Мне этот, в виде солнца, сестре этого, в виде зайца, а вы попробуйте круглые красные — они с перцем делаются на меду. Мужчинам нравятся.

— С перцем? — Над плечом снова высовывается голова Ярого — и откуда взялась? — С перцем мне тоже купи попробовать.

Покупает это всё Всеволод, продавец складывает пряники на маленький поднос из бересты и протягивает Малинке. Гордей держит меня за руку и отпускать не собирается. Я тихонько тяну её, так, чтобы никто не заметил, но он только крепче сжимает. Только когда мы выбираемся из толпы и начинаем разбирать пряники, отпускает.

— Идите на берег, я квасу принесу. — Ярый тут же исчезает, а мы идём к реке. На берегу чудо как хорошо! Духоты нет, народу меньше, ветерок дует.

Выбрав травку погуще, мы садимся и пробуем пряники. Особенно приятно посмотреть на лица Всеволода и Гордея, когда они кусают свои пряники первый раз. У них лица так забавно вытягиваются! Я знаю, первое, чего хочется, когда перчёный пряник пробуешь — немедленно его выплюнуть, но если сдержаться, то потом вкусно становиться. Правда, горит всё огнём, но приятным — сладким и терпким.

Гордей начинает жевать. Всеволод за ним.

— А ничего, — признаётся Гордей, разглядывая свой пряник совсем другими глазами. — Даже не ожидал.

— И правда, вкусно.

Когда возвращается Ярый, за квасом тянуться все сразу — мы от сладости, они от жгучести.

Потом Ярый с довольным видом ложиться на спину и закрывает глаза. Малинка пододвигается к Всеволоду, тот смотрит вперёд, на реку, будто не замечает.

— Жгучка. — Гордей тут как тут, глядит, как я верчу недоеденный пряник в руках. Растягивается рядом в траве на боку, подпирая голову рукой. — Расскажи что-нибудь о себе. То, что сама хочешь.

Всего и остается, что вздыхать. Рассказывать по большому счёту нечего.

— Ладно. Сам спрошу. К примеру, ты на кого похожа — на папу или на маму?

— Не знаю... На маму немножко, а отца я ни разу не видела.

Он молчит. Я чуть было не открываю рот, чтобы спросить, на кого похож он, но кажется, это глупо.

Тут Ярый натурально захрапел, Гордей, не глядя, толкнул друга ногой в бок — тот перевернулся на живот и затих.

— Почему он дома не остался, если так устал?

— Кто его знает! Чего о нём говорить, пусть спит. Лучше скажи, тебе здесь нравится? В Вишнянках?

Я оглядываюсь.

— Да. Народу бы ещё поменьше.

— Ты хочешь жить в таком месте?

— Не знаю, не думала.

— А путешествовать не хочешь? Поехать в другие земли, посмотреть другие места.

— Нет. Или не знаю... Не думала!

— Вишнянки хороший город, лес и река хороши, но есть места лучше, — с усмешкой говорит он.

— Может, и есть. А может, нет!

— Тогда нужно посмотреть и самой убедиться.

— Нужно будет или нет, сама решу!

Не знаю, до чего бы мы договорили, но тут вскочил Всеволод и как-то нервно сказал:

— Пойду ещё чего-нибудь куплю, тут ждите.

Малинка вздохнула и перебралась ближе к нам. Жутко хотелось её спросить, что такого она натворила, раз Всеволод бежит, словно за ним по пятам волки гонятся, но пришлось молчать.

— А тебе нравится тут жить? Работать у хозяйки? А? — Спрашивает сестру Гордей.

— Ну не то что бы, — она качает головой.

— Хочешь по миру путешествовать?

— Ага!

Глаза Малинки тут же горят, словно мы немедленно пускаемся в путешествие.

— Хватит о пустом! — Меня это всё неожиданно злит. Как будто у нас с Малинкой большой выбор был, куда идти. — От добра добра не ищут! Нам и тут хорошо.

Сестра вздыхает. Так и хочется сказать ей — чего ты уши развесила... уедут они, всё одно уедут рано или поздно! Только раздразнят словами своими да взглядами, вон как пристально смотрит... а сами...

— Жгучка, хозяйка наша! — Вдруг шипит Малинка, пригибаясь. — Вон идёт с Фадеем!

— Где?

Я тоже наклоняюсь, прячусь в траве. Высокие стебли с пушистыми кончиками щекочут нос.

И правда, хозяйка идёт. А нас в наших приметных цветочных платьях издалека видать. Хорошо хоть темнеть начало, но если они в сторону берега завернут, всё, точно застанут — мы сидим недалеко от тропинки.

И самое удивительное — почему я раньше об этом не подумала? Взяли и отправились на праздник с постояльцами, которых Глаша с утра грязью поливала.

— Представляю, какой её удар хватит, если она нас увидит, — шепчет Малинка и хихикает.

— А что не так? — Спрашивает Гордей, переводя взгляд с меня на сестру и обратно.

— Как что? Увидит, что мы с вами гулять пошли и выгонит! — Шепчет Малинка. — У неё это просто.

Ярый тут проснулся и сел, хмуро смотря на нас.

— Чего вы тут шепчетесь?

То есть пока мы нормально говорили, не понижая голоса, ему не мешали, а как зашептались, так он сразу почувствовал?

Малинка тем временем мне на колени почти улеглась, я сверху, прячась в траве, а Гордей так и сидел рядом, с умилением за нами наблюдая.

— Чего смеёшься? — Обиделась я.

— Ничего я не смеюсь.

— А я смеюсь. — Ярый встал и подошёл ближе, сел с другой стороны. — Как будто подростка на свидание позвал, а она мамки боится, чуть что по кустам прячется.

— У нас не свидание! — Сообщила я. Сердце предательски колотилось.

Глаша с Фадеем подошли ещё ближе. Сейчас обернутся — и всё! Пиши, пропало!

— Ладно уж, сделаю одолжение... кое-кому, кто будет должен. — Ярый вдруг подскакивает и идёт в сторону хозяев, заходит чуть сбоку и окликает хозяев, те, понятное дело, оборачиваются и начинается разговор. Понемногу они все вместе уходят к палаткам, где Ярому указывают и туда, и сюда, отвечают на вопросы, которых у него, похоже, немеряно.

— Фух. — Малинка садится ровно. — Пронесло.

— Вот ещё — должен! — Фыркаю я. Размечтался, чтобы мы ему должны были!

Только тогда мне и стало не по себе. Неловко как-то. Прятались, будто натворили чего. Или будто бы мы стыдимся тех, с кем пришли. Если бы мне было легко объяснить, что я имею в виду, я бы даже извинилась, но кажется, я не смогу объяснить. Только смотрю на Гордея с раскаянием и пожимаю плечами.

— Пошли бы к знакомому деда Шиха жить, он бы вас не ругал за такое. И от места бы точно не отказал. — Говорит Гордей.

— Скажешь тоже! А если бы пили да гуляли бы с утра до вечера, ему в подоле каждый год приплод носили, тоже бы не отказал?

— Хм. Но вы бы не стали?

Видно, что он с трудом сдерживал смех.

К счастью, вовремя пришёл Всеволод с коробом свежих ягод. Мы с Малинкой не отказались, ягода была большая и сладкая, голубоватая, из болот. Иногда отсыпали в протянутые ладони Гордея и Всеволода, но чаще сами ели. Не успели оглянуться, как короб пустой стал.

Вскоре подошёл Ярый, завалился снова в траву.

— Там танцы начались, — лениво сказал он, закидывая руки за голову и уставился в небо, на котором уже зажглись звёзды.

— Пойдём танцевать? — Тут же спросил Гордей, ненароком опершись на руку ближе ко мне, задевая меня плечом. И от него чем-то таким приятным запахло, что нос так и зашевелился сам собой. Пришлось быстро опускать голову, а то заметят, Малинка смеяться начнёт, остальные удивятся.

Представлять на лицах наших спутников удивление вперемешку с отвращением почти физически больно. Он же смотрит на меня, будто я красавица, а если вдруг начнёт как на уродину?

— Мы тоже пойдём танцевать? — Малинка резво обернулась к Всеволоду. — Да? Пойдём?

Тот почему-то нервно глянул на Гордея и сглотнул. Как будто от него позволения ждал. Потом тяжело вздохнул, отводя глаза, сделал вид, что думает. Но кажется, танцевать ему хочется так же, как Ярому, лицо у которого что каменная стена.

— Жгучка! — Гордей тем временем наклонился ко мне и прошептал над ухом. — Пойдём танцевать. Не бойся. Я тебя так закружу, что словно птица полетишь, увидишь!

Вот уж кто полон решимости!

Танцевать хотелось, конечно. Мы ещё с мамой ходили, маленькими вокруг костров танцевать, с тех пор танцы для меня значат счастье.

Давно это было.

Взрослые, правда, совсем другие танцы танцуют, но надо попробовать. Почему-то я уверена, и мне и Малинке они понравятся.

Нужна всего малость — протянуть руку и позволить ему себя поднять на ноги, довести до места и обнять. И если всё это время смотреть в его глаза, которые говорят так много... только я отчего-то не слышу, наверное, всё получится?

— Смотри-ка!

Насмешливый голос заставляет вздрогнуть и поднять голову. Конечно, ожидание чуда, волшебного полёта, которого ждёшь от кружения вокруг костра, портится.

К нам подходили парни, та самая компания, что заглядывала с утра в магазин, и Огний с ними. Они скалились так, будто что-то неприличное видели, аж кожу защипало.

Уж лучше бы хозяйка нас раньше застала да домой отправила!

— Смотри, Огний, не твоя ли подружка с приблудкой обжимается? — Спросил один из парней, смотря сверху вниз. Самый противный, всегда его терпеть не могла!

Огний ступил вперёд, взглянул на меня свысока и поджал брезгливо губы.

Я нахмурилась. Нет, он и правда думает, будто я ему что-то должна? Вон какой вид сделал, будто я ему обещалась, а сама к другому подло по-тихому ушла. Будто это я замуж осенью иду!

— Огний — пустой короб, — тихо хихикает Малинка себе в сжатый кулак, но я слышу. Остальные, кажется, тоже.

Ярый поднимается, сонно хлопая глазами.

— Это что за бычьё привалило?

— Вот ты какая! — Вдруг крикнул Огний, праведно сверкая своими чудными очами. — Что ж ты, сначала мне глазки всё строила с утра до вечера, гулять напрашивалась, до сеновала водила, а тут раз — и с другим! А мне сразу говорили — волочайка ещё поискать! У тебя ж на бесстыжем лице всё написано!

Бах! Звук голоса ещё не замолк, а вокруг словно вихрь поднялся. Что-то стало происходить так быстро, и я даже не сразу поняла, что. Гордей лежал на спине, а сверху на него навалился Всеволод, давя на его шею локтём и закрывая его лицо руками, плечом. Раздавался странный звук, но откуда, не знаю, потому что парни из компании Огния смеялись и отвешивали какие-то злые шутки, а перед ними лениво вытягивался Ярый.

— За наговоры положено отвечать, — заявил он.

Малинка прижалась ко мне и задрожала.

— А кто меня заставит? — Огний глянул на него сверху вниз, потому что стоял выше по склону. — Ты что ли?

За спиной Огния было не меньше полдюжины друзей, да и Ярый по сравнению с ним выглядел не таким мускулистым.

Бабы у нас говорят, что парни часто петушатся друг перед другом да выделываются, но тут Ярый молча и быстро бросился в толпу, взмахнул кулаком и кто-то из противников упал.

Какая-то девушка взвизгнула.

— Драка! — Закричал чей-то взволнованный голос. И тут же в ушах взорвались звуки — крики, удары, чьё-то рычание и неразличимый шёпот Всеволода, испуганный вопрос Малинки:

— Что это?

Что это? Я быстро встала, поднимая сестру. К нам со всех сторон стремительно собирались зеваки. Тут же ахали, пялясь на драку и не забывали задержать взгляд на нас с Малинкой, прикидывая, не мы ли причина?

Сейчас все Вишнянки сбегутся и тогда добра не жди!

— Пошли.

Мы быстро пробрались мимо кучи дерущихся парней, из которой то и дело выпрыгивал Ярый — и снова возвращался, мимо столпившихся вокруг людей — и со всех ног побежали домой.

— Жгучка, стой! Да постой же ты.

Малинка то и дело оглядывалась, тянула шею, пытаясь рассмотреть, что осталось за спиной.

— Пошли! — Я одернула её сильнее обычного и сестра поддалась. Неслись, словно от своры бесов убегали! Только у дома остановились да отдышались.

— Чего мы сбежали?

— Ты что не видела? Они же драку устроили!

— Кто?

— Как кто? Ярый!

— Но он же тебя защищал!

— Меня? На что мне его защита? Нет, Малинка, он не меня защищал, а драться хотел. Ему только повод дай драку начать! Видела, как он довольно улыбался, когда один против всех шёл? Словно за подарками. И сразу бить начал. А ты сама говорила — кто с таким дружит, сам такой.

Возразить было нечего и мы уставились на дорогу — совсем пустую. Я не выдержала первой.

— Всё! С завтрашнего дня никаких с ними разговоров! Пусть скорее едут по своим делам, хватит их слушать.

— Не понимаю, чего ты так завелась, — с обидой ответила Малинка.

— Чего? Как чего? А ты не помнишь, как сосед наш жену свою и детей бил почём зря? Такой же был — здоровый, рука что кувалда, только повод дай, крошить начнёт. От таких подальше нужно держаться. Как видишь, что кулаки любит чесать — сразу беги.

— Он тебя защищал! — Возмутилась Малинка.

— Ой, хватит уже, слышала! С какой стати ему меня защищать? Он сам то и дело намёками да оговорками нас с тобой обсуждает, а тут полез защищать?

— Ну да. Мы же с ними пришли.

— Ладно, неважно.

— Как неважно? А Всеволод что делал с Гордеем?

Меня словно в спину толкнули, я покачнулась, схватившись за сестру.

— Ты что?

Во рту горько стало.

Нет, не бывать этому! Не дам голову себе заморочить! Морок это, злой, глупый, всё в порядке с ними!

— Не знаю и знать не хочу!

— Ладно, ладно, только не кричи.

Сестра испугалась, но я не унималась. Не могла никак, сердце не на месте, хоть ты тресни!

Вот и дом наш, и забор высокий. Я подтащила Малинку к чёрному входу.

— Клянись, что не станешь больше с Всеволодом болтать, да смотреть на него, открыв рот.

Она собиралась было ответить, но вдруг промолчала, опустила голову.

— Я не могу, Жгучка, об этом клятву давать.

Потом решительно вскинулась, нахмурилась.

— Ты бы тоже не смогла, если бы знала, что такое любовь!

Я чуть не застонала. Вот чего не хватало!

Но тут кто-то зашуршал во дворе, стал окно открывать и пришлось прижимать к губам Малинки руку и затаскивать к нам в комнату. Мы даже на кухню не зашли, поболтать с остальными и послушать, кто чего интересного на празднике делал.

Сестра молча разделась, легла в кровать и отвернулась к стенке. А сама сопит обиженно.

Я тоже легла, отвернувшись к окну. Сон, конечно, не шёл. Я много раз повторяла самой себе — так нужно, так будет верно, правильно, нам обеим так будет лучше. И сама не верила. Но как иначе? Всё ведь верно вышло — нечего было знакомство заводить с постояльцами, которые мимо ехали да на несколько дней задержались. Чего нам с ними водиться? Нечего было! Так что сами виноваты.

Жаль, что теперь я не знала, как быть, как избегать дальнейших встреч. Как не разговаривать с Гордеем? Как не броситься к окну, чтобы дождаться их возвращения и узнать — всё в порядке, их не покалечили, не отправили на тот свет?

Конечно, они драчуны. Сразу надо было понять, слишком уверенно выглядят, слишком свободно себя ведут. Не боятся никому в глаза смотреть, ни перед кем ни кланяются. Ярый так и рыскает взглядом, кого бы побить. Чего удивляться?

Но Всеволод... вот от кого не ожидала. Никогда бы не подумала, что он станет лезть в склоки. Зачем он Гордея держал? Сердце на секунду встало. Надеюсь, он его не придушил ненароком?

Бешеные они какие-то, непонятные. Нельзя, нельзя с ним связываться.

А сердце снова замирает.

Поздно.

Нет, я упрямо кусаю губу и отбрасываю все сожаления.

Нельзя.

* * *

Когда толпа собралась большая, отовсюду кричали и размахивали кулаками, и уже никто не понимал, с чего и кем началась драка, Всеволод осторожно поднял Гордея и вытащил из людского месива. Прошёл дальше по берегу, сгрузил на траву, как большую куклу.

Вскоре появился Ярый. С лицом, покрытым кровью и опухшей верхней губой. Он сплюнул в траву и присел рядом с Вожаком на корточки.

— Порядок? — Спросил Всеволод.

— Да. — Ярый внимательно смотрел на Гордея. Тот, наконец, открыл глаза и его взгляд постепенно прояснился. — Ты как?

Гордей сморщился, сглотнул.

— Как? Ужасно. Я чуть не перекинулся. От нескольких слов чуть с ума не сошёл. — Он, наконец, медленно поднялся и сел, опираясь лбом в собственное колено. Прошептал. — Я никогда не терял контроль так быстро. Да и... я вообще никогда не терял контроль. Я не верил.

— Не верил, что зверь может потерять контроль?

— Да. — Тихо говорил Гордей, не поднимая головы. — Когда наставники рассказывали разные случаи, я думал, они привирают. Мне легче лёгкого было зверя держать. Я думал, со всеми так.

— Нет. Некоторые зверя удержать не могут. — Спокойно сказал Всеволод, опускаясь рядом. — Даже у альф бывают проблемы с контролем. У меня когда-то случались.

— Я уже понял. Страшно представить, что было бы...

— Перекинься ты у всех на виду и сожри пацана этого непуганого? — Договорил Всеволод. — Да, было бы много всего. Нашему общему делу это на пользу точно бы не пошло. Корить тебя не стану, ты сам понял, что может натворить твой зверь и больше подобной потери контроля не допустишь.

— Не допущу, — твёрдо подтвердил Гордей.

— И ещё одно. Ты намного сильней, Вожак, но не когда теряешь контроль. Если бы ты не потерял разум и бросился на него с холодной головой, я бы не успел тебя остановить. Потеря контроля сделала тебя слабей.

— Да, это я тоже понял. Спасибо, что успел.

— Это из-за ревности, — решил Ярый. — Раньше ты не знал ревности.

Всеволод закатил глаза.

— Ты как раз тот, кто много понимает в ревности!

— Понимаю, что именно поэтому его переклинило! — Огрызнулся Ярый, но скривился от боли в разбитой губе.

— Да. — Резко прервал спор Гордей. — Правда. Она для меня уже моя. Я сам с трудом понимаю, почему с вами в комнате ночую, а не с ней. И тут он.

— Пустой брехун. — Сплюнул Всеволод.

— Я ему нос свернул, — хмыкнул Ярый.

— Не надо было.

— Надо было!

— Она на него смотрела сегодня, в магазине. Нет, не так. Она им любовалась. — С трудом выговорил Гордей.

— Не, это тебе точно показалось. — Ярый недоверчиво покосился на Вожака. — На этого щеголеватого пустозвона? Не могла твоя душа посчитать такого брехуна лучше тебя. Как-никак рысь. Да любая рысь, сколько угодно не верти она хвостом... хотя в этом, признаюсь, твоя рысь совсем другая... но перед Вожаком ей не устоять.

— Не очень-то приятно такое слышать. — Огрызнулся Гордей.

— Бес толку спорить. — Остановил обоих Всеволод. — Ты теперь знаешь, что такое ревность и разберешься с ней. Она не должна впредь мешать думать и делать, что нужно. Теперь касательно наших планов — что дальше?

Гордей апатично пожал плечами.

— Ладно, возвращаемся на постоялый двор. Вожак, соберись! Нет времени тянуть. Когда мы уходим?

Тот, наконец, поднял голову, встряхнулся пару раз и уверено встал на ноги.

— Сегодня.

— Ты уверен? Кажется, все твои старания пошли насмарку, сёстры нам снова не доверяют. Думают, поди, мы и друг друга готовы кулаками молотить почём зря, только бы поразвлечься. — Наконец, усмехнулся Всеволод.

— Не боись, твоя младшенькая от тебя из-за такой ерунды не отступится. — Утешил Ярый. — Так возле тебя увивается, аж смех берёт смотреть. Всеволод-то наш и так и сяк уклоняется, и нет не может сказать, чтобы дать тебе, Гордей, время с рысью поболтать, и сам возле Малинки как возле открытого огня испариной покрывается. Что, не нравится она тебе?

Всеволод отвёл глаза.

— Маленькая она ещё.

— Шестнадцать. — Напомнил Ярый. — Как раз женихов искать.

— Всё равно! Моей сестре столько же!

— Твою, значит, тоже замуж пора.

— А ну думай, кого задеваешь!

— А, чего говорить, — Ярый сдался, прикоснулся к плечу Вожака. — Значит, действуем по старому плану?

Гордей тяжело выпрямился, глянул на кучу-малу, где продолжалась драка. Иногда оттуда со стонами выползал кто-то битый, некоторые оставались лежать обездвиженными, остальные, едва отдышавшись, снова рвались в бой.

— Да. Некогда ждать, поисковую бумагу хоть завтра могут привезти. Тогда просто, без боя, не уйдём.

Ярый молча подставил ему плечо и фыркнул.

— Да уж... Уйдём просто? Ты правда в это веришь? Хочу посмотреть, как мы уйдём просто! С такими дикарками. Это комплимент, — тут же добавил он. — Хоть они и сбежали, но думаю, не от страха.

— О, в этом никто не сомневается. — Качнул головой Всеволод. — Чего-чего, а страха в рыси меньше всего. Злости зато хоть на двое дели.

— Это она пока ершится. Чужие мы ей, чужаков сторонятся.

— Тоже верно. Ну, пошли?

Они развернулись и медленно направились в сторону постоялого двора. С каждым шагом Гордей ступал всё твёрже и твёрже.

— Вожак, на дворе много народу, полночи будут куролесить. Нужно уходить задолго до рассвета и без свидетелей. Но утром хозяева поймут, что произошло.

— Пусть. Когда придут поисковые бумаги, будем надеяться, хозяева решат, что мы узнали раньше и сестёр увезли отдать отцу за награду.

Оказавшись у постоялого двора, Гордей поднял лицо к окну сестёр. В свете луны бешенным бегом заискрились глаза, губы сложились в сосредоточенную, упрямую улыбку.

— Готовьте Сон ведуна.

Глава

О судьбе краденых девиц

Нет ничего хуже ночи после смурного суматошного дня. И так вертишься, и сяк крутишься, а сон, подлюка такая, не идёт. Все бока отлежал, подушка влажная и твёрдая, а в голову дурацкие мысли то и дело лезут. Почему? Зачем? Отчего?

Малинка заснула и тихо сопела носом. А я, наконец, нашла удобное положение на спине и ненадолго задремала. Сон как толстая птица на тонкой ветке, шатался, качался, пока не сорвался вниз.

И был сон вязким и тухлым, как лежалые яблоки.

Я открыла глаза...

И ничуть не испугалась. В полупрозрачной темноте он сидел на моей кровати, склонившись и упираясь руками в подушку у моей головы, его лицо было всего на ширине ладони от моего, глаза прямо напротив моих глаз. Такие осторожные.

Сидел, будто так и должно быть. Как будто самое нормальное место для него — в моей кровати.

Потом он осторожно, не дыша, наклонился чуть ниже... И ничего не стало! Предметы застыли, сам воздух застыл, замер вместе со всеми пылинками, плавающими в лунном свете. Комната словно покрылась тёмным вязким золотом. Чёрное золото медленно переливалось под лунным светом, растекаясь, расползаясь, как краска по воде, заполняя собою каждую щель. Оно было сладко-тёрпким и пахло одуряющее тепло и вкусно. Я могла бы жить в этом золоте до конца своих дней, ни нуждаясь ни в чём большем. Нет ничего главней этого запаха и вкуса.

Глаза напротив словно становились больше, расширялись, затеняя собою весь остальной мир, заменяя всё остальное, неважное, и не было в мире силы, способной их остановить.

Под спиной медленно таяла кровать, я погружалась в это тёмное золото, мягкое и сладкое, и знала, что там, в глубине, меня ждёт что-то очень хорошее.

И что я буду там не одна.

Почему он, не двигаясь, становится ближе? Почему его глаза без слов говорят что-то значительное, царственное? В чём секрет?

Я скоро узнаю... Когда глубина сомкнётся над нами, укроет наши головы, я узнаю...

На улице вдруг громко залаяла собака, за ней тут как тут вторая, третья, целую брехливую песню завели.

Волшебство разом прервалось. В лицо будто холодной водой плеснули, с глаз спала пелена дурмана, мысли вернулись в голову.

Будто раньше думала не я, а какая-то другая... похожая на Малинку доверчивая глупая влюблённая девчонка.

Это что значит? Гордей хотел меня околдовать? Значит, теперь он вздумал пробираться ко мне ночью, как к какой-то... не знаю, как помягче сказать, а чтобы молчала и не трепыхалась, собирался дурманом обмануть?

Он пробрался ко мне посреди ночи?! В доме хозяйки?

Не позволю!

И я открыла рот, чтобы завизжать.

Он резко отклонился и щёлкнул пальцами, с которых сорвалось облачко сероватой пыли... и ничего не стало.

Я очнулась, казалось, всего через секунду, всего через миг... и глазам своим не поверила! Даже зажмурилась и моргнула несколько раз. Нет, ничего не изменилось — усыпанное звёздами тёмное небо над вершинами высоких деревьев, сбоку трещит костёр, вокруг колышутся густые луговые травы. И если бы мне это всё снилось, я не чувствовала бы запахов леса, верно? Аромат разнотравья щекотал и радовал нос. Во сне так не бывает.

Я повернула голову. Неподалёку разведён костёр, они все втроём сидят вокруг него, Гордей ко мне ближе всех. Болтают и улыбаются, как ни в чём ни бывало.

Они меня что, из Вишнянок увезли?

Охвативший тело страх прибавляет сил, дыхание сипло вырывается сквозь зубы. Это слишком ненормально! С добрыми намерениями девушек из дому не крадут и в лес не вывозят! Не к добру это, ой, не к добру!

Нужно попытаться как можно тише встать и убраться прочь, в темень леса.

Однако пока я поднималась, заодно выпутываясь из одеяла, они как по команде обернулись. Всё, можно больше не притворяться, я подпрыгиваю и бегу в чащу, под ноги послушно ложится холодная мягкая травка.

Недолго бегу, почти сразу меня сшибает кто-то тяжёлый, аж дух прочь. Хватает так, что двигаться невозможно и тащит обратно к костру, возле которого стоит и нервничает Гордей.

— Стой, стой, погоди немного. — Говорит он, поднимая руки, как будто показывает, что в них ничего нет. — Не нужно убегать.

Ага, как же! Я пинаю Ярого, который меня держит и тот, шикнув сквозь зубы, в ответ сжимает так, что рёбра трещат, а я, хочешь, не хочешь, взвываю.

— Стой! — кричит Гордей, вдруг опускаясь на бревно и обхватывая голову руками. — Отпусти её!

А Всеволод-то каков! Стоит столбом, пальцем не пошевелит. И он с ними заодно?! Как он мог! Такой взрослый, такой кристально честный. Продажная скотина!

Я смотрю в его лицо, вываливая всю свою обиду и разочарование, и он краснеет.

— Да что я. Я случайно. — Ярый отпускает, убирает руки. Не думала, что он такой сильный. — Убежит же — лови потом.

В его голосе обида. Даже не могу поверить, что на белом свете может быть такая наглость!

— Случайно? Да ты её до смерти напугаешь, — говорит Всеволод.

— Я не хотел. — Нахмурившись, Ярый отступает обратно и словно страх за собой уносит. И что дальше? Как это всё понимать?

— Ожега, не нужно убегать, — говорит Гордей, не отнимая рук от висков. — Смотри, вон твоя сестра спит. Ты что, её бросишь?

Воздух в груди словно огнём вспыхивает. Они что, и сестру прихватили?!

— Ах, вы...

Малинка и правда спит в траве, свернувшись, укрытая шерстяным одеялом.

— Подожди. — Гордей отнимает руки от лица. — Обещаю, никто тебя не тронет. Ни тебя, ни её. Клянусь. На вот тебе для уверенности.

Он, не глядя, отстёгивает от пояса кинжал и бросает мне под ноги — тот падает, рукоятка сверкает драгоценными камнями.

— И на что он мне?

Я что, на убийцу похожа? Трогаю носком ножны, а нога-то босая. Да и я в ночной рубашке, хотя чего мне стыдиться, пусть им будет стыдно за всё, что творят!

А кинжал... может, всё же лучше взять? И пусть я кроме колбасы в жизни ничего не резала.

— Просто выслушай меня.

— Зачем? Вы нас украли! Да это же...

Я даже задыхаюсь, столько мыслей в голову лезет, одна другой хуже.

Всеволод вдруг делает шаг ко мне:

— Ожега, пожалуйста, сядь и поговорим. Мы понимаем, что на первый взгляд это всё... — Он обводит стоянку руками. — Ну, сложно объяснить. В общем, нужно поговорить.

— О чём это?

Злюсь, кусаю губы. Они хотят разговаривать после всего, что наделали?

Гордей пристально смотрит мне в глаза, но я больше не попадусь в эту ловушку! А ведь хозяйка говорила... я чуть не захлебнулась ужасом. И конфеты, и в лес утащили ту девушку. Боже, но тут Малинка!..

Гордей хмурится.

— Подожди пугаться! Мне нужно кое-что тебе объяснить. Очень важное. Садись. И помни — вам ничего не угрожает. И пальцем не трону ни тебя, ни её, клянусь.

— Ладно, а они? — я киваю на остальных.

— Хорошо, они тоже слово дадут.

Голос как будто уговаривает, причём не их, а меня.

— Клянусь, от моей руки вы не пострадаете. — Говорит Всеволод.

— Клянусь о том же. — Говорит Ярый и отходит к костру.

— Если вы соврали и сестру хоть пальцем тронете, клянусь, умру, но глотку вашу успею перегрызть! — Неожиданно почти рычу я. Были бы у меня клыки, показала бы им, чтоб готовились, но у меня, жаль, только зубы.

— Мы знаем, что ты точно так и сделаешь. — Спокойно отвечает Гордей.

Ага, прониклись? Думают, я совсем беззащитна? Нет, злость даст мне сил!

Но может, воевать не придётся? Всё-таки раньше мы почти... дружили.

— Ладно, говори, что хотел.

Вряд ли бы они разговоры разговаривали, если б собирались насильничать. Меня коротко передёрнуло, но я взяла себя в руки. Сестра тут, нужно тянуть время и думать, думать.

Гордей вдруг... замолкает с приоткрытым ртом. Его лицо растерянное, глаза вылупились. Он старается что-то сказать, я вижу, очень старается, но то ли слов не находит, то ли они слишком неприятные, произносить неохота. Потом он перестаёт тужиться и с мольбой оборачивается к друзьям, но те только плечами пожимают.

— Ладно.

Гордей решительно упирается ладонями в колени.

— Мы должны были забрать вас из города... потому что твоя сестра оборотень.

На Ярого вдруг нападает приступ кашля, он весь покраснел и никак не может успокоиться. Всеволод отворачивается и бьёт друга по спине, помогает, чем может, хотя у самого горло схватывает. Я слежу за обоими, пока новость не проникает в голову.

— Что?!

— Ну да, так и есть. Ты разве не замечала за ней странностей? Принюхивается к чему-либо или резко двигается? Шипит? Мясо любит больше любой другое еды, и такое, недожаренное. И, к сожалению, отцы у вас разные.

— Это я знаю!

— И вот... нельзя вам оставаться в человеческой деревне. Дела такие — будет война, Жгучка. Мы её не хотим, однако миром разойтись не выходит. Люди желают забрать нашу землю, которую придётся защищать. И если... если в людских землях узнают, что она оборотень, вас убьют. И её, и тебя, не посмотрят, виноваты вы в чём или так, мимо проходили. И нас не нужно бояться — клянусь, мы отведём вас на звериные земли, в безопасность. Ну... там можете остаться в любой деревне или городе, где захотите. Мы поможем с устройством, свои должны жить у своих. Будь у нас больше времени, мы бы всё вначале обговорили, спросили бы вашего согласия, но времени нет. Вот и пришлось уезжать так... наскоро. Всё.

Я глубоко вздохнула. Гордей с ожиданием смотрел снизу вверх, ждал ответа.

— Вы что, оборотни?!! — Завопила я. Так громко, что сверху посыпалась листва. Пришлось отпрыгивать в сторону и стряхивать её с одежды.

Теперь приступ кашля напал и на Всеволода, и на Ярого. Пока Гордей растеряно хлопал глазами, они ухахатывались, я всё слышала!

— Как и твоя сестра, — уточнил Гордей.

Всеволод вытер слёзы рукавом и сел на прежнее место, подкинул в костёр пару поленьев.

— Всё так, Жгучка. Оборотни мы.

— Как тот людоед, что в Вишнянках был?

Они стремительно помрачнели.

— Тот людоед был болен, Жгучка. — Сказал Гордей. — Он заразился Яростью крови и потерял свою вторую, человеческую половину. Но разве мы на него похожи? Посмотри — мы говорим, носим одежду и никого не загрызли. Как и твоя сестра, — подумав, сообщил Гордей.

На меня обрушилась догадка.

— Так это вы его убили?! Вы, а не старосты!

Миг — и передо мной вместо Гордея сидит кто-то другой. Существо без возраста и лица, величественное и сильное, как божество, смотрящее сверху.

— О том я тебе позже скажу.

И я не рискую спорить и кричать, не в этот раз. С трудом выходит сдержаться, чтобы не отступить, хотя бы на несколько шагов. Лучше — прямо к сестре. Но нет уж, не дождутся!

Я только голову выше задираю.

Его взгляд постепенно смягчается, и лицо совсем прежнее — светлое, открытое. Может, показалось, другого и не было?

— Вот такие дела. — Говорит Гордей. — Только ты пока сестре не говори, что она оборотень.

— Почему? — Из упрямства спросила я.

— Ну... Испугается ещё. Мы сами расскажем. Позже.

— А что мне ей сказать? Вот проснётся она, спросит — где мы? Почему? А я?

— Скажи, я влюбился в тебя так сильно, что не смог с тобой расстаться и украл тебя, а теперь везу к своей матери, чтобы закатить праздник и при всём честном народе на тебе жениться.

— Что за бред! — Рассердилась я и даже ногой топнула. — Малинка не поверит!

— А ты говори убедительно.

Нашёл время смеяться! И снова зубами белыми и взглядом жгучим меня с пути сбивает, знает же о своей красе, вон как уверено улыбается и плечи широкие расправляет.

И сердце с готовностью ёкает, меня предаёт!

Всё, хватит пока.

Я отворачиваюсь от костра и ноги несут меня к сестре, которая спит, как ни в чём не бывало, словно дома в кровати лежит.

Рядом с ней наши вещи в сумках. Я открываю одну, проверяю — всё на месте. Они не просто нас увезли, они собрали наши вещи! Одежда, расчёска и заколки, даже мешочек с монетами, который я прятала под половицами.

— Как вы узнали, где лежат деньги? — Оглянулась я.

— Учуяли. Нюх у нас хороший.

Я сажусь рядом с сестрой, чтобы убедиться — с ней всё в порядке. Так и есть, её тепло укутали, удобно положили и она дышит ровно и спокойно, как обычно во сне. Значит, каким-то колдовским порошком одурманили! Я пытаюсь удержать голову на весу, а она всё тяжелее становится, так и падает на грудь.

— Ложись спать, Жгучка. — Гордей подходит тихо, почти подкрадывается, приносит мне одеяло, которое я бросила, когда убегала. — Отдохни. Утром мы обо всём договоримся. И что с сестрой твоей делать, чтобы не испугать. И куда вас пристроить, чтобы не хуже, чем в Вишнянках было. Я обещаю, что всё наладится.

Действительно, чего теперь-то суетиться и мельтешить? Я заворачиваюсь в одеяло и ложусь возле Малинки.

— Ты не боишься меня больше? — Еле слышно спрашивает Гордей. — Прошу, не бойся меня. Это очень неприятно.

— Не надо было меня воровать, — упрямлюсь я, натягивая на нос шерстяную ткань, приятно пахнущую свежестью.

А глаза сами закрываются, сон возвращается обратно, такой крепкий и спокойный, что просто удивительно!

— Я не мог иначе, — тихонько смеётся Гордей.

* * *

Когда путь в Гнеш был проложен и все дела обсуждены, уже светало, так что не было смысла ложиться. Только Ярому разрешили поспать, потому что он ночью трудился больше остальных — отвечал за сон постояльцев. Работать с ведунскими травяными сборами, которые нужно раскуривать строго по указаниям, непросто, и поддерживать дым нужно уметь.

Так что теперь Ярый спал, а Всеволод и Гордей сидели у костра и ждали рассвета, времени, когда можно начинать варить кашу на завтрак.

— Все время забываю, какой ты еще ребенок. — С улыбкой покачал головой Всеволод.

— Ну, это ты преувеличиваешь, — беспечно отмахнулся Вожак.

— Да. Но ненамного. Малинка — оборотень... Надо же было такое ляпнуть! Как выкручиваться будешь? Ну, когда правда вскроется?

— Позже подумаю, пусть привыкнет пока ко мне.

— Привыкнет, влюбится и простит?

— Да!

— Ох, чую, ответишь ты ещё за эту выдумку!

— А что делать-то было? — Он вздохнул. — Правду сказать? После всего? Это слишком. Я как представил, что ко всему прочему ещё сообщу про отца-оборотня... Не смог, если честно. Надо по чуть-чуть говорить.

— Может и так. А может, лучше бы покричала разок, зато потом в голове ничего не выдумывала. Только поздно уже. Теперь в правде признаваться, только больше путать.

— Всё хорошо будет.

— Угу. А ты знаешь, что за оберег у неё, который сущность звериную скрывает?

— Нет, конечно. Думаю, она сама не знает.

— Но это мать его ей сделала?

— Мать... Больше некому. Кто ещё знал, что она рысью родилась?

— Нужно к ведуну нашему, спросить, как оберег убрать. И нужно ли вообще убирать.

— Что ты имеешь в виду? — Нахмурился Гордей.

— То и имею. Сам знаешь, как звери взрослые без перекидывания в людском теле застревают и костенеют. Коли с малолетства не привык перекидываться, можешь кости сломать, нутро разорвать и не выжить. Некоторых лучше не трогать. Может, пусть живёт себе человеком. Главное, чтобы на детях не отразилось.

Гордей вздохнул.

— На детях... Тут до обычного свидания ещё не известно когда дело дойдёт, а ты — дети.

* * *

Малинка, к удивлению, восприняла наше похищение с восторгом. Проснувшись, в отличие от меня, сестра даже не стала кричать и беситься, вместо этого только и делала, что смотрела на Всеволода с ещё большим обожанием и без конца улыбалась.

А уж когда услышала, как Гордей соловьём заливается, извиняясь и травя байки о том, как влюбился в меня с первого взгляда, да крепко, на века, и теперь ни за что никогда меня не отпустит и пусть Малинка будет рядом и свидетельствует, что он сделает меня счастливой, так и вовсе растаяла!

Говорю же, шибко наивная у меня сестричка.

Я, понятно дело, все эти сладкие речи мимо ушей пропускала, будто не обо мне речь, но стала приглядываться к Малинке, выискивая признаки оборотня.

Ничего не нашла. Ни к чему она не принюхивалась и не прислушивалась. Не прыгала и зубов не скалила. Я и то больше принюхиваюсь, чем сестра.

Но так или иначе, нам следовало поговорить. И сразу после завтрака, когда оборотни получили наше согласие идти с ними (а что ещё оставалось), я увела Малинку в лес, мол, одна боюсь, и мы ушли к ручью. Там вода журчит и если шёпотом говорить, оборотни могут не услышать.

— Ой, Жгучка, как я рада, что всё так сложилось! — Зачастила Малинка, не успели мы отойти от стоянки. — Просто чудо! Я знала, знала, что с тобой такое произойдёт! Гордей сказал, что он в тебя влюблён и хочет на тебе жениться. Так влюблён, что даже из дому выкрал!

— Ага, как же.

— Ты чего такая кислая? Могла бы и порадоваться. Это же... такое не с каждой случается! — Пристыдила меня Малинка.

— Сядь.

Мы скрылись за валуном, чьи бока были покрыты густым пёстрым мхом. Ручей перед нами изгибался несколько раз, и кажется, достаточно шумел, чтобы они не смогли подслушивать.

— Тебе-то они одного наплели, а мне совсем другого, — прошептала я, не отводя глаз от стороны, где оборотни остались, чтобы в случае чего их первой увидеть и успеть замолчать.

— Чего?

— Сказали, оборотень ты.

— Чего? — Глаза у Малинки стали что двойная яишница на сковороде. Она, не глядя, упала попой на траву.

— Они мне сказали, что увезли нас из Вишнянок, потому что грядёт война и оборотней будут убивать! Поэтому они решили позаботиться о тебе и перевезти нас в Звериные земли. Мол, своих не бросаем.

— Я знала, что он необычный! — Снова забылась сестра, глаза, что у коровы сонной паволокой заволокло. Новость о том, что Всеволод с друзьями оборотень, ничуть её не насторожила, наоборот, добавила восхищения. Может, именно потому, что Малинка тоже одна из них?

Я дёрнула головой, отгоняя глупые мысли.

— Но это звучит как-то странно. — Опомнилась Малинка. — Неужели я правда...

— Да нет же! Конечно, они наврали, какой ты оборотень!

— Значит, и правда из-за того, что Гордей в тебя влюбился! — Захлопала она в ладоши.

— Очень надо! Нельзя людей воровать, даже если влюбился. Представь, страх какой — влюбится в тебя какое-то чудовище, старый, хромой да кривой — и украдёт. И заставит с собой жить, обихаживать его да в постель принимать. Нравится?

— Нет, конечно. Но Гордей другой. И вообще, — Малинка хитро прищурилась. — Он тоже тебе нравится. Так что всё хорошо.

— Ничего хорошего! Если он и правда влюбился и украл — у него с головой плохо, от таких нужно подальше держаться. А если врёт... тоже плохо.

— Ну зачем тогда они нас выкрали, а? Ну? Скажи!

— Знаешь, что я думаю? — Я прикусила губу и призналась в том, чего на самом деле боялась. — Думаю, они везут нас к отчиму. Хотят вернуть домой и денег за это получить. Наверняка отчим за нас много заплатит. Наверняка он нас ищет. Может, они и приехали в Вишнянки за нами. Зубы заговорить сладкими словами да сманить не вышло, так они просто усыпили и без согласия увезли! И теперь врут, чтобы мы убегать не вздумали. Вот что я думаю.

Малинка промолчала, её вытянувшееся побелевшее лицо говорило само за себя.

— Всеволод не станет так поступать, — вскоре покачала сестра головой. — Нет, не станет.

— Это самое разумное объяснение. — Я обхватила себя руками, так холодно стало. — И то, что он мне нравится, не должно путать мне голову!

— Ага! — Вскричала сестра с торжеством. — Я так и знала!

— И что? — Щёки у меня покраснели, но я не отвела глаз. — Представь, каково это, когда парень, который тебе нравится, за деньги тебя продаёт.

Малинка опустила голову, уставилась в траву.

Некоторое время мы сидели молча.

— И что нам делать? — Спросила сестра.

— А что мы можем? Пока нужно идти, куда ведут и делать вид, будто мы им поверили. Ну, что ты оборотень. То есть я вроде как поверю, что ты оборотень, а ты делай вид, будто веришь, что Гордей в меня влюбился. А как доберёмся до города, или хоть до людей, сбежим.

— Сбежим? Куда?

— Не знаю пока.

— Я не хочу никуда бежать.

— Я тоже. Но другого выхода нет. Всё, вставай пока... И не вздумай проболтаться, даже если Всеволод будет тебя расспрашивать. Даже если обхаживать начнёт! Чтобы ни слова лишнего ни ляпнула! Поняла?

— Да.

— И улыбайся давай. А то они поймут, что мы их планы разгадали.

— Как будто это так просто — взять и улыбаться, когда душа плачет. — Обиделась Малинка.

— Делай вот так. — Я широко улыбнулась.

Сестра вздрогнула и подалась назад.

— Ладно, не хочешь, не улыбайся. — Вздохнула я.

— Тебе точно улыбаться не следует, — покачала она головой.

Так и вышло, что вернулись мы к костру грустные, понурив головы. Гордей косился на нас с удивлением, но спрашивать ни о чём не стал.

— Ладно, пора собираться, — сказал Всеволод чуть позже.

Нам с Малинкой собирать было нечего — разве что одеяла свернуть, сумки и не разбирали, а к лошади их Ярый пристёгивал. Лошадь нам с Малинкой взяли одну, сказали, мы лёгкие, лошадь справится, а двух лошадей за собой тащить по лесу слишком много мороки.

Вскоре мы выехали.

Дорога шла через ту часть леса, где много проплешин и мало подлеска. Живности зато полно, то и дело я видела прыгающую по веткам белку или зайца, сиганувшего в кусты. Не знаю отчего, но у меня всегда настроение лучше делается, стоит увидеть, что лес полон дичи. Видно потому, что это значит — голод не грозит.

Малинка сидела передо мной и молчала, думала о чём-то своём и дёргала ленточку в косе. Когда мы к деду Шиху вышли, она была ростом мне по переносицу, а сейчас мы сравнялись. Со спины верно уже не понять, кто старше, кто младше.

Совсем Малинка выросла.

— Рассказать вам про Гнеш? — Вдруг нарушил тишину Всеволод. — Мы туда приедем дня через два. Ну, или через три, как ехать будем.

— А через Осины будем проезжать?

— Нет, они в стороне останутся. Зачем нам крюк делать?

Даже не спросил никто, хотим ли мы в Гнеш! Точно плохое задумали. Небось, как из лесу выйдем, там нас уже отчим поджидает с распростёртыми руками. А за ним — слуги с мешками, в которых мы домой и отправимся!

— Расскажи, куда вы нас везёте? — Попросила Малинка.

Ну, пусть, всё равно заняться нечем.

— Гдеш расположен в глуши. Туда ведёт всего одна дорога, с других сторон только старые леса, где деревья такие, что и вдвоём не обхватишь. Сколько времени мы в этих лесах провели... Но сам город немалый, однако в округе ни деревень, ни других жилищ. Разве что охотники в самых дебрях сидят, пушнину бьют. Там самые лучшие меха добывают, самые тёплые. Зимой зато еле проедешь, даже по дороге, с человеческий рост снегом засыпает, бывало.

Хорошее место, когда хочешь кого-то запереть без замка! По единственной дороге в сугробах по пояс поди не убежишь незамеченной!

— А поля?

— Полей нет, только небольшие огороды. Лес глубоко в землю вросся, слишком сложно корни выкорчёвывать, чтобы целое поле сделать. Мы однажды помогали... одно дерево две дюжины мужиков валили, на части кололи, а потом такую яму вырыли, корни выгребая, что будь она полна водой, в ней утопнуть можно было бы. Так что лишней земли нет. Продукты везут с земель, которые ближе к югу. Зато в Гдеше полноводные реки, рыбы не счесть, а в лесах много зверя. Мы там родились.

Всеволод улыбнулся, как улыбаются, вспомнив родину.

— И что мы там будем делать? — Не сдержалась я. — На дичь охотиться да по сугробам лазить?

Вместо того чтобы обидеться или разозлиться, они почему-то рассмеялись.

— Для начала отведём вас к волхву, он у нас вместо лекаря и вместо мудреца... может, скажет чего полезного, а там решим, что лучше. — Ответил Гордей. — А дел там достаточно, скучать не придётся!

Ехать мы не особо спешили. Кони шли прогулочным шагом, размахивая хвостами и успевали хватать листья с кустов. Гордей то и дело пытался подъехать к нам, но я оставляла его за спиной и держалась ближе к Всеволоду. Почему-то к нему доверия больше всего. Малинка, ясен перец, против не была.

На обед остановились, чтобы приготовить полноценную похлёбку. Нас попросили собрать пряной травки в лесу, если найдём.

— Да как мы её найдём? — Погрустнела сестра. Но задача оказалась лёгкой — стоило немного побродить вокруг стоянки, как я вышла к зарослям огуречной травы, а за ней и чесночные перья нашлись. Малинка обрадовалась, будто мы с ней не травки набрали, а подвиг совершили.

Тогда же на стоянке, я убедилась, что Гордей не врал насчёт мытья посуды — после обеда унёс грязную и оттёр песком так, что она стала чуть ли не чище, чем была.

Я, конечно, снова утащила сестру в лес поговорить. Покусала губу — никак не могу отделаться от этой дурной привычки!

— Малинка, нужно им подыграть.

— Как?

— Сделай вид, будто что-то унюхала в воздухе и... в общем, веди себя словно собака, только чтобы у всех на виду.

Она стояла и хлопала глазами. Потом, когда я уже было решила, что сестра всё поняла, она спросила:

— Зачем?

— Да как зачем? Если они будут думать, что нас обманули, тогда потеряют бдительность и может, нам удастся понять, куда нас ведут!

— Так они же сказали — в Гнеш.

Не выдержав такой наивности, я закатила глаза и застонала.

— Ну ладно, ладно. — Быстро согласилась Малинка. — Я попробую. Только и ты тогда притворяйся!

— Я? А я как?

— Ну, что к Гордею присматриваешься. Он же на тебе жениться собирается, увивается вокруг ужом, а ты и глазом не ведёшь. Не думай, что я не вижу! Тебе словно не интересно, что за муж тебе достался!

— Вот ещё! Чего мне притворяться, если они мне сами сказали, что ты оборотень, и все знают, кроме тебя, а история про влюблённость только чтобы тебе наплести?

— А чего только я должна притворяться? — Рассердилась Малинка. — Вдруг я тебе не поверила, что нас без злого умысла украли? Значит, тебе нужно притворяться, чтобы меня успокоить, а то они поймут, что ты мне про оборотня рассказала.

— Да ничего они не поймут!

— А я говорю, поймут!

— Нет, сказала! И не спорь. Слушайся меня, я старше!

— Бе-бе-бе!

Малинка тут же скатилась к ребяческой дразнилке, сложила руки на груди и отвернулась. Она всегда так делает, когда сказать нечего.

Я, честно признаться, устала с ней спорить. Вроде особых сил для этого не требуется, стой да рот раскрывай, а пот чуть не ручьем по вискам течёт.

Больше мы не говорили, а вернулись надутые в лагерь, где оборотни приготовили чай и конфеты достали — прессованные полоски из смеси мёда, орехов и сушёных ягод в сахарной глазури.

Пока мы конфеты поедали, притворяться было некогда, я, честно говоря, обо всём напрочь забыла! Вкус терпких сладких ягод на языке такой приятный, словно в те времена вернулась, когда ещё под стол пешком ходила.

— А какие вы оборотни? — Спросила Малинка так не вовремя, что я чуть горячим чаем не захлебнулась. Гордей вежливо постучал меня по спине, пока я кашляла.

— Волки мы, — ответил Ярый.

— А перекиньтесь! — Задорно крикнула сестра.

— Чего? — Возмутился Ярый. — Я что вам, на ярмарке шутом тружусь?

— Если она увидит, что это... ну, не страшно, может, это всем поможет в нашем общем деле! — Нашлась я. Признаваться, что мне тоже жутко любопытно, хотя и страшно, конечно, я бы ни за что ни стала. А так вроде для дела нужно, чем не причина?

— Ладно уж, сейчас покажу. — Угрюмо ответил Всеволод, взглянул исподлобья на Гордея, встал и ушёл в лес. За его спиной сомкнулись густые кусты. Ярый тем временем в упор глядел на Гордея и чуть не трясся от злости. Тот вместо испуга только тихо давил смех, но губы так и растягивались.

— Почему бы тебе самому не выкручиваться? — Вдруг крикнул Ярый, но в тот же миг расслабился и расхохотался вслед за Гордеем. — Бедный Всеволод, — почти подвывал он, складываясь пополам. — Какая самоотдача! Какая бесконечная жертвенность! А никто не ценит!

— Я не хотел, — ответил Гордей, вытирая слёзы. Прозвучало, однако, безо всякого сожаления.

В чём-то у них точно был сговор, нюхом чую! Нюх меня редко подводит. Осталось узнать, в чём. Как это связано с нами?

Кусты тем временем тихо разошлись в стороны, и к очагу одним прыжком беззвучно выскочил огромный волк. Малинка тут же завизжала, а я заткнула уши и замерла с выпученными глазами.

Волк недовольно дёргал ушами, крики, кажется, ему не нравились. Сестра опомнилась и замолчала, а волк высокомерно задрал морду. Он был очень крепким, глаза блестели, совсем не похож на того доходягу, которого в клетке в Вишнянки привезли. Тот был бешенный, разница видна, как на ладони. У этого глаза умные, как у человека, а тело — сплошные мышцы, и такой лощёный, мягкий на вид чёрный мех, который переливался на солнце и топорщился на загривке.

— Можно его погладить? — спросила я.

— Нет! — Гордей вскочил, отталкивая волка бедром. — Гладить его нельзя.

— Укусит? — Широко открыв глаза, спросила Малинка. А потом серьёзно спросила у волка. — Всеволод, ты кусаешься?

Волк моментально развернулся и сиганул в кусты, только хвостом махнул, а Гордей с Ярым снова принялись ржать, что те кони!

В тот день оборотни знатно за нас счёт потешались! То и дело спрашивали у Всеволода тонкими голосами: 'А ты кусаешься, страшный серый волк? Кусаешься ли, спрашиваю?'.

— Дурни, — беззлобно огрызался Всеволод.

Вечером для ночевки мы выбрали место у озера. Густой покров из травы плавно спускался прямо в воду, местами из него длинными рядами торчали цветущие кусты боярышника, словно стены в доме.

Купаться было уже поздно, ночь как-то неожиданно упала, так что было решено с утра идти плавать, зато сколько влезет. Конечно, никто не отказался.

Пока оборотни готовили, мы с Малинкой устроили себе ночёвку по другую сторону костра от волков, между двух пышных кустов. Аромат там стоял такой, что глаза невольно прикрывались в блаженстве.

Разложили одеяла, вещи перетряхнули и заново сложили. Одежду кое-как почистили и сели отдыхать. Всеволод у костра помешивал кашу, из котелка валил ароматный пар. Нет, чесночные перья всё же любую еду украсят, не зря искали!

Ярый перебирал мелочи в своей сумке, а Гордей сидел у костра и что-то выстругивал ножом из деревяшки. Увидел, что я на него посмотрела и давай улыбаться! Зубы белые на загорелом лице так и сверкают! Глаза прямо огнём горят.

— Жгучка, смотри, как он на тебя уставился! — Хихикает Малинка, которая сидит рядом. — Да он правда в тебя влюбился.

Гордей подмигнул, ничуть не смущённый, как будто слышал и даже не против. Вот же невезение, он правда слышал, оборотень же!

— Перестань, — прошу Малинку, а сестрица только вздыхает. Думает, ясен перец, что ей-то никто в любви не признавался и из дому не крал. Ребёнок, чего с неё взять!

Ярый тем временем достал и развернул карту.

Карта!

— А можно посмотреть? — Я даже подскочила, невольно потирая ладони.

— Смотри.

Ярый раскатал плотную бумагу на земле. Мы с Малинкой подобрались ближе и уставились на рисованную поверхность, но ничего не поняли. Пятна краски, линии и круги чёрной тушью, крошечные надписи.

— А мы где?

— Вот тут, в лесу. — Он ткнул куда-то посередине.

— А Вишнянки где? Осины?

Ярый показал. Крошечные точки с еле читаемыми названиями, как будто мураши сидят.

— Гнеш?

Гнеш и правда оказался далеко от остальных городов, и вокруг темная зелень, лес, значит.

— Это Звериная земля. — Показал Гордей. На юге она перетекала в горы, на севере упиралась в бескрайнее море, с востока граничила с чем-то непонятным, пятнистым.

— Это болота, мёртвые трясины, которые тянутся на сотни вёрст. Там никто не живёт. — Пояснил Гордей, который тем временем оказался ко мне так близко, что жарко стало.

— А человеческие земли где?

Он провёл рукой по другую сторону карты.

— А это людские земли. Вот столица, город Великого князя.

Я наклонилась, изучая столицу. Неподалёку наш дом. Ищем точечки с буковками. Ага! Вот он! А убегали мы с Малинкой вот этой дорогой к Старому лесу. И оказались... палец, не прикасаясь к бумаге, проехал до Осин и замер в нерешительности.

Но как? Как мы могли за три дня пройти такое расстояние?

Палец я быстро отняла, чтобы никто не понял, о чём я думаю. Так, об этом позже, сейчас важней понять, куда мы движемся. Вот Вишнянки, вот Осины... к которым мы приближаемся, отдаляясь от человеческих земель и от столицы, у которой нас ждёт отчим.

Выходит... Выходит, мы двигались совсем не к нему, а в противоположную сторону.

Почему? Этому нет объяснения.

Как они передадут нас отчиму, который ни за что не сунется в Звериные земли, полные оборотней? Он же трусливей зайца! Он не мог назначить встречу далеко от дома, где много охраны и прочих прихлебателей.

Так куда же нас ведут?

Сердце невольно похолодело.

Может... может, Гордей правду сказал?

Я вскинула голову и сразу встретила его внимательный взгляд.

— Что? — Быстро спросил он и кажется, у него нос дёрнулся... как у меня бывает. Чего только не привидится с перепугу!

— Ничего.

Я отвела глаза, от его запаха кружило голову.

Может, они сговорились не с отчимом, а с каким-нибудь посредником, передадут нас, чтобы дальше вёз... или будут держать в Гнеше, пока не сторгуются! Может, они решили, что за нас мало денег дают и потребуют больше. А где нас лучше всего прятать? Там, где закона человеческого нет. В глухих лесах! Откуда нас не выдадут!

Гордей ещё показывал что-то на карте и рассказывал, но всё шло мимо моих ушей. Помню только, он, наконец, замолчал, сколько времени в тишине прошло, не знаю, но Малинка заговорила:

— А какие ещё оборотни бывают, кроме волков? Бывают же?

— Бывают. Но лучше звать нас не оборотнями, это не принято. — Ответил Всеволод. Малинка, конечно, открыв рот, стала ему внимать, да и я, хочешь, не хочешь, прислушалась.

— А как?

— Мы волки. — Всеволод оглянулся на друзей. — А если точно не знаешь, что перед тобой — тогда просто зверь. Про оборотней мы заговорили в виде исключения, чтобы вы точно поняли, о чём речь.

— Хорошо, — поспешно ответила за нас обеих Малинка. — Так кто ещё бывает?

— Медведи.

Я невольно представила медведя бОльшего размера, чем обычный, ведь волк больше. Вот это гора!

— Ещё рыси бывают, лисы. Но их мало.

— Почему?

Всеволод пожал плечами.

— Так складывается.

Ужин пролетел быстро, вскоре начало темнеть. Карта давно была свёрнута и спрятана, посуда вымыта, дрова собраны. Волки оставили нам у огня место, и мы с Малинкой сели на разостланную шкуру, грея руки.

Было тихо, только ветки трещали.

Всеволод задумчиво взглянул на остальных волков и вдруг спросил:

— А хотите я вам красивую сказку расскажу? Про звериный народ?

— Да!

Малинка крикнула первой, но он стал смотреть на меня. Пришлось и мне сказать:

— Да, хотим.

Хотя какой-то подвох в его голосе был. Ну да ладно, какой вред может случиться от сказки? А так хоть развлечёмся.

— Слушайте тогда. Никто толком мне знает, откуда взялась Земля. Но знают, что были боги, где-то там, высоко и далеко, где нет тверди земной... и однажды устали они от своего бессмертия и спустились на Землю. Каждый бог создал свой народ, на себя похожий, а чтобы доказать, что этот народ имеет божественное происхождение, он оставил на земле некий Предмет. Многие считают его самым ценным, что есть у народа. А некоторые — простым напоминанием, на которое вовсе не стоит равняться. Но все верят, что когда народ забывает своего бога, он словно теряет родителей. И поклоняется предмету, который просто вещь.

Так вот, у звериного народа тоже был свой создатель — Звериный бог. Звериный бог выбрал для своего народа места, покрытые густым лесом, полные дичи, которую и сам был не прочь погонять, для чего перекидывался в резвого хищного зверя, серебристого и быстрого, словно молния. Долго рыскал он по Земле, по своим землям, помогая своим детям встать на ноги и окрепнуть, и постепенно наделил звериный народ такой силой, что остальные Боги возмутились. Мол, за что им? А вздумай они войной на соседей идти, всех захватят и затопчут! Но Звериный бог был не просто сильным, а ещё и умным. И, что главней всего — добрым. Говорить, что его народ не станет отбирать чужое и убивать невиновных, он не стал, всё равно ему бы не поверили, ведь каждый верит в ту справедливость, которую готов вершить сам. Вместо этого он сказал, что обязательно восстановит равновесие, объединит силу и слабость, для чего заберёт у своих самых сильных зверей их душу, ведь без души они просто оболочки, которые легко победить.

Мы с сестрой застыли. Всеволод, оказывается, мог очень красиво рассказывать, его неторопливый густой голос звучал, будто трогал самое сердце.

— Другие Боги успокоились, потому что знали — слово Звериного бога незыблемо, раз обещал — сделает. И он сделал.

— Забрал душу? — Воскликнула Малинка, взволновано сжимая руками подол. — Но ведь это смерть!

— Забрал, — кивнул Всеволод с улыбкой. — Только не ту душу, которая суть каждого живого существа. Он забрал у зверей пару — половину целого, семьи, которая состоит из мужчины и женщины. Люна — так звалась женская половинка. И до сих пор редкий зверь находит свою люну. Но если находит — оба связываются нерушимой нитью, самой верной и крепкой — любовью, связываются навечно, и уже не могут жить один без другого. И не хотят.

Он замолчал и только костёр трещал в наступившей тишине. Так хочется взглянуть на Гордея... но слишком страшно. Должно быть, он тоже не раз слышал эту сказку? Нравится ли ему думать, что у него есть своя половина?

Малинка тем временем вся подалась к Всеволоду и, затаив дыхание, произнесла.

— А у тебя есть твоя люна?

— Нет.

Кажется, вопрос тому не по нраву, вон как хмурится.

Самое время спросить у остальных волков, однако Малинка молчит, и я не стану. Ведь даже если нет... он оборотень, я человек.

— Давайте спать! — Говорю вместо этого. Пусть я встаю первой и ухожу, будто прочь бегу, зато и останавливать меня никто не спешит. Тихо за спиной, только сестра вздыхает разочаровано, но послушно идёт следом.

Глава 9

О дивном доме

Уснули мы с Малинкой быстро, устали в дороге, хотя и не спешили вроде. И не работали... за день бывало у Глаши так набегаешься, с ног валишься! А тут ничего не делаешь, только на лошади едешь да по сторонам глаза пялишь, и всё одно силы как вода в песок уходят.

С утра я проснулась очень рано. Поворочалась, повздыхала, но заснуть больше не смогла. Птица так заливались, что стыдно стало — они-то давно уже на ногах, вьют гнёзда или птенцов кормят, а только и знаю, что спать да есть.

Хотя, к чему лукавить? Встала я, потому что больше не спалось. Придётся теперь по лагерю бродить, как неприкаянный дух. Малинку пыталась поднять, но она только на другой бок перевернулась и дальше засопела. Я подоткнула ей одеяло, чтобы не застудилась и отправилась к костру.

Вышла из-за куста и глазам своим не поверила. В лагере было пусто. Я даже глаза протёрла — нету никого. Прошла чуть дальше — вещи волков на местах лежат, кони под деревьями траву щиплют, от костра одни угли остались. Где, интересно, волки?

Последний сон с меня сошёл. На самом деле не очень-то и хотелось знать. Может, за водой пошли? Но все сразу?.. Или за дровами? Да вот же дрова, целая груда лежит!

Хм, звери есть звери — никогда толком не знаешь, что им в голову взбредёт! Да и мне что? Нету и ладно!

Так, первым делом умыться бы. Искупаться не рискну без Малинки, но умыться нужно — кожа больно чешется.

До озера всего минутка спуститься, берег как на ладони расстилается, купает длинную траву в спокойной воде, но я подумала... послушала что-то поющее в воздухе, и пошла по берегу вправо. На всякий случай.

Шла и шла. И вроде остановиться пора, а ноги дальше несут, в спину попутный ветер дует, вокруг словно колокольчики еле слышно звенят. Когда опомнилась, далеко зашла. Нет, пора остановиться. С чего, интересно, меня сюда занесло? Не проснулась ещё что ли? Ну, неважно, и тут умыться можно, не зря же ходила.

Раздвинув ветки, я очутилась на берегу. И как оказалось, не одна.

Гордей стоял, наклонившись над заводью, накрытый как крышей густой кроной ивы, чьи гибкие ветви за его спиной спускались до самой земли.

Он умывался. Хватал широкими ладонями воду и бросал себе в лицо.

И он был раздет, только портки до колен. Голая спина сверкает от воды, посредине хребет выпирает. Так захотелось вдоль по нему пальцами пройтись, даже страшно стало. По плечам хлещут мокрые чёрные волосы. Босые ноги пылью покрыты.

Вытерев руками лицо, он на миг замер и резко оглянулся. Сквозь покачивающиеся ветви светило рассветное солнце, оставляло пятна на его коже.

Да, это я. Свои. Повезло, иначе, судя по взгляду, быть бы мне разодранной в клочья. А так его настороженность тает, глаза зажигаются и горят.

— Что ты тут делаешь? — возмущаюсь я. Конечно, он первый пришёл, но как-то непонятно — я ушла далеко от стоянки и всё равно на него наткнулась! Не верю, что случайно!

— Купаться собираюсь. А ты?

Вот ещё, отчитываться перед ним. Если бы можно было ещё крепче сжать губы, я бы сжала!

Тогда, отведя взгляд и взглянув на себя, на свои ноги и штаны, он говорит с улыбкой:

— Портки я тоже буду скидывать, но ты можешь остаться.

Чего?!

— Размечтался!

Я бегу обратно, в сторону лагеря, не замечая, как ветки хлещут по лицу. Щёки красные, горят как огонь. Опять он!.. не знаю, как сказать. Опять он меня дразнит!

Вылетела на полянку, как будто за мной по пятам бешенная свора гонится — а там на стоянке Всеволод уже костёр разжигает, рядом вода в котелке блестит. Ярый с другого берега неторопливо идёт, с полотенцем на голом плече. Оба уже искупались, вот где они были!

Всё тихо-мирно, только я шум создаю.

Надо прикинутся, будто ничего не случилось, отвернусь, поди, не заметят красных щёк.

— Доброе утро.

Всеволод здоровается, коротко смотрит на меня, а потом бросает взгляд в сторону, откуда я вышла. Подумает ещё, что я там не одна была... От этого щёки ещё краше наливаются. Что-то буркнув в ответ, я иду к Малинке. Она, к счастью, просыпается медленно, зевает, закрыв глаза и тем самым даёт мне время прийти в себя.

Позже мы с сестрой ходили купаться, сторожили друг друга по очереди, но нам никто не мешал.

А когда вернулись, Гордей уже на месте, чистый весь, гладкий, прям лоснится! И жутко раздражает, что он чему-то сам себе улыбается. Прямо по лицу видно — думает о чём-то своём, приятном, а губы то и дело в улыбке растягиваются! Так бы и разорвала!

— Завтра в доме будем ночевать. Сами увидите — такого дома ещё поискать! Не дом, а музей. Место такое, куда ходят подивиться на диковины разные. Там прежде хозяевами дивы были и даже козлоногие жили. — Рассказывает за завтраком Всеволод.

Мы с сестрой дружно жевать перестали, как услышали.

— Козлоногие?

— Прямые потомки их богов. — Гордей морщит нос. — Мы вам всё покажем, если захотите.

Мы, конечно же, хотим.

— Так они настоящие? — Уточняю я. — Мы слышали раньше, думали, сказки это всё дивьи.

— Настоящие они, как мы, из крови и плоти.

Волки замолкают, не желая развивать тему. Мы переглядываемся. Подумать только — настоящие!

Днём дорога стелется ни шатко, ни валко. Видно, волков что-то тревожит, временами они переглядываются, но не разговаривают. И только Гордей... ну, он как обычно улыбается. И чуть что рядом оказывается. Я вначале пугалась — оглянешься резко — он стоит, смотрит пристально, а то и вовсе в него носом утыкаешься. И не отходит же, насмешливо наблюдает, как я отскакиваю. И спрашивает:

— Тебе ничего не надо, Жгучка?

— Нет!

А Малинку почему-то не спрашивает. Та не обижается, хихикает только.

Вообще странная у нас компания вышла. Ярый вечно глаза закатывает и головой трясёт, Всеволод словно добрый дядюшка пытается себя вести — везде успеть. Малинка как козлёнок неделя отроду, так и скачет вокруг, хмельная от счастья. И только я и Гордей непонятно отчего словно притягиваемся друг к другу. Не хочу, а вечно рядом оказывают. Как и он. Странно даже.

Когда с Малинкой в лес ходили уединиться, она мне шёпотом и говорит.

— Жгучка, ты плохо притворяешься!

— А?

— Ну пожалуйста, притворяйся лучше! А ещё лучше — поговори с ним, улыбнись ему. Он же весь светится, когда рядом. Он и правда в тебя по уши влюбился. Как можно не заметить? Разве что вовсе слепой быть!

— Выдумай ещё чего!

Она поправляет одежду и вдруг как захохочет во весь голос!

— Тише ты! — Шикнула я.

— Поняла я, в чём дело. Да ты же боишься! Просто боишься!

— Я? Что ты выдумываешь? Чего я боюсь?

— Того! Одно дело — смазливому глупому Василю улыбаться да с пустым коробом Огнием пойти погулять. Они не трогают по-настоящему. А такой... что сердце вскачь при виде него — вот тут и страшно — вдруг не взглянет? Вдруг сделаешь что не то, скажешь что не так, и отпугнёшь? Вдруг поймёт, что ты совсем не такая чудная, как он считает. По взгляду же видно — считает. Никогда не думала, что моя сестра такая трусиха!

Я уж было рот открыла ей ответить всё, что думаю и о внезапном приступе всезнания, и о великой любви, которая сестрице за каждым кустом мерещиться, да вовремя остановилась. Нечего потеху волкам устраивать, которые поди каждое второе наше слово слышат.

— Не выдумывай, — только и сказала ей.

И вот после ужина снова мы сидит у костра и слушаем, как трещит огонь. Малинка жмётся ко мне, словно боится темноты, а напротив сидит Гордей, перекатывает в зубах травяной стебель и смотрит.

В тот день, вернее, в ту ночь... ну, когда они нас увезли, он ведь был в моей комнате?

Или снился мне?

Я сглатываю, так странно становится от его взгляда. То, что я видела тогда, будем считать, что во сне, это было так приятно! Это было как вкус всего сразу, но не смешанный, а каждый оттенок только ярче сияет.

Что же это было?

Я трясу головой, уже полной того самого золотистого дурмана, вытряхиваю его. К чему я думаю? Что пытаюсь вспомнить? Нас украли из дома, неважно, была тому причина или нет, но они нас украли, как каких-то... Как поросят! Погрузили и увезли.

Нет такой причины, чтобы воровство оправдать. Поговорили бы по-человечески, глядишь, мы по своей воле бы пошли.

Хотя... кого я обманываю? Не пошла бы я с ними никуда! Да ещё с Малинкой. Нет, ни за что!

Перед сном я тщательно перебираю, перекладываю наши вещи, пересчитываю деньги, будто среди них подсказка. Ни монетки ни пропало. Нас кормят своими продуктами, лошадь дали, даже конфет в дорогу купили к чаю, хотя конфеты не особо нужны для жизни, так, для удовольствия. И денег за помощь не просят.

Когда-нибудь я узнаю, в чём тут дело! И тогда, может, решу ему улыбнуться.

Следующим днём лес словно редеет, мельчает — и вот на пригорке показывается дом. Длинный, каменный, с огромными окнами чуть ли не в человеческий рост. Крыша словно красные ступени с закруглёнными краями, висящие прямо над стенами. Вокруг широкое поле, травой покрытое, на которой ровные дорожки протоптаны.

А вблизи дом оказался просто огромным! Чистота вокруг небывалая, весь двор камнем покрыт, и не простым, а выложенным узором. Дорожки песком засыпаны и все ровные-ровные. И ни одного инструмента, или старого мешка, или курицы — будто гостей встречают. Или тут всегда так прибрано?

Мы с Малинкой слегка оробели, особенно когда волки ссадили нас на эту площадку из камня, а сами забрали коней и на задний двор направились, будто сто раз тут бывали. Нам велели у главного крыльца ждать.

— Как ты думаешь, какие богачи тут живут? — Шёпотом спросила Малинка, останавливаясь у ступеней. Крыльцо было каменным и просторным, редко где такое увидишь. У нас и дома-то из дерева строят, каменные больно дорого, а тут на крыльцо камень тратить! Да ещё ровный какой, белый-белый. Дом нашего деда, конечно, из камня был, да когда стал сыпаться, отчим орал слугам, что пусть выдумывают, как деревом залатать.

Не знаю, чем залатали, мы к тому времени бежали с Малинкой. Я, помнится, ещё решила — дом сыпется, потому что не для кого стенам больше стоять!

— Чей он? — не унималась сестра.

— Не знаю.

Самой интересно. Это же не дом, это почти замок, крыша выше самих высоких деревьях! Мы зажиточные были купцы и в городе богатом жили, но таких домищ там ни у кого не было!

— А они словно к себе домой вернулись, — шепчет Малинка, украдкой поправляя волосы и отряхивая платье.

Я и сама так подумала. Слишком свойски себя тут чувствовали волки, будто не сомневались в тёплом приёме.

— Пойдём или тут подождём?

Я посмотрела на сестру внимательно — губы чуть ли не дрожат. Боится.

Не знаю, кто тут живёт, но не желаю я, чтобы хозяева думали, будто к ним в гости две трусихи заявились, что даже не могут решиться из тени выйти, так и сидят в кустах.

— Пойдём!

Я решительно поднялась на крыльцо, под навес, Малинка за мной. Тут у окна стояла странная лавка, с ногами как у кресла-качалки. Целая лавка-качалка?

Наверное, войти без приглашения нам было бы непросто, но не пришлось. Дверь, обклеенная золотыми пластинками, отворилась, из щели выглянул Гордей.

— Чего стоите? Заходите.

Хотелось ему сказать, что нас не приглашали, вот и стоим, нельзя же без спросу в чужой дом лезть! — но он уже пропал. Пришлось молча входить.

Внутри здание было еще краше, глаза так и разбегались!

— Пойдёмте, в комнату отведу. А дом осмотреть ещё сможете, хоть до вечера тут ходите да разглядывайте. Даже руками можете трогать.

Гордей пошёл вперёд, мы посеменили следом. Не сомневаюсь, что у меня, как у Малинки челюсть отвалилась, настолько вокруг было красиво! Все стены расписаны картинами. Натурально, не картина висит, а сама стена в росписи, от пола до самого потолка, да в такой искусной! А на потолке — лепнина. А на полу — мозаика из дерева, и всё натёрто до блеска, можно как в зеркало смотреться.

В таком доме должно быть много слуг, чтобы за все этой красотой следить, но вокруг пусто, ни звука лишнего.

Где-то в конце коридора Гордей распахнул дверь.

— Здесь ваша комната будет. Переодевайтесь, отдыхайте, потом выходите, мы или в кухне будем или на дворе.

— А если мы заблудимся? — спросила я, ничуть не сомневаясь, что это произойдёт.

— Тогда, Жгучка, просто позови, — скалится Гордей во все зубы, со свойским видом наклоняясь так близко, что приходится на шаг отступить. Брови сами собой насупились. Опять дразнится!

— Как позвать? — Спросила Малинка.

— Да крикните просто любого из нас погромче, кто-нибудь вас встретит.

Гордей ушёл, а мы теперь молча осматривали хоромы. Да уж, много где мы с Малинкой жили, и в сарае у деда Шиха, и в большой красивой детской, пока мама была жива — но в таком месте никогда! Всё равно что коридор, по которому только что шли, но шире и с огромной кроватью посередине.

Малинка разулась, побоялась ковры испачкать, а я повернулась к стенам.

— Смотри! Это же белоглазые!

На картинах были нарисованы они — дивы. Красивые, как лестные, изящные, богато одетые. У дам зонтики прозрачные и причёски что кружево, все дети словно маленькие принцы и принцессы одеты. А вокруг сад, где каждый цветочек словно специально посажен, каждая травинка на своём месте.

И у всех людей на картинке были белые глаза, словно художник забыл пририсовать зрачки. Но это не так — просто их глаза на самом деле полностью белые, как вареные яйца.

— Жуткие какие, — передёрнула плечами Малинка и тут же забыла о них, побежала в угол за кроватью и оттуда уже сообщила мне, что там за дверцей настоящий туалет!

И раковина есть с полочками, на которых розовое мыло. Большое зеркало в золотой росписи. И кран, из которого вода лилась. Как у Великого князя в замке, отчим рассказывал. И мама упоминала, что дед когда-то тоже такое сделал, да после передумал и убрал прочь из дома все колдовские штуки. Невзлюбил под старость лет колдунов незнамо за что. А водопровод и туалет — это колдуны так богатые дома научились обустраивать, много сил на это уходит, но зато страсть как удобно!

— О! — Кричала Малинка, наблюдая, как в фарфоровую чашу бьёт струя воды. — Как тут должно быть стирать удобно!

— Не думаю, что дивы тут стирали, — фыркнула я. Мелкая плитка с искусным рисунком, которой покрыты все стены, пол и потолок, слишком красивая, тонкой работы, в таких местах не стирают. Да и мыло нежное, пахучее, стоит должно быть немало — и тратить его на чулки и бельё?

— А мы?

— Что мы?

— Ну, постираться надо. Мы где будем?

— Мы в прачечную пойдём, туда, где нормальные корыта и вода есть горячая. И щелочи сколько нужно. В этой раковине разве что носовой платок можно стирать, да и то холодной водой толком не отстираешь.

— И то верно.

Впрочем, в остальном комната была такая, что грех жаловаться!

На чистую кровать мы заваливаться не стали, после леса всё-таки, все пыльные да потные, хотя и пощупали её руками — простынь аж хрустит, а одеяло словно только вчера пухом набили!

— Пошли узнаем, где искупаться можно. — Сказала я. Мы взяли чистую одежду и пошли.

Коридоры были пустыми, шаги грохотали в них, будто мы каблуками по железным воротам били.

— Может, позовём кого-нибудь? — Тихо спросила Малинка, осматривая стены. Кажется, картинки там ни разу не повторялись.

— Вот ещё!

— А вдруг заблудимся?

— Не заблудимся! Все дома одинаково строят, коридор прямой, на концах лестницы, иного не придумали.

Сестра недовольна осталась, но шла следом. Не понимает, что к волкам за помощью следует как можно реже обращаться, они нам всё же не родственники и намерения их нам неизвестны.

Ну, как я и говорила! Совсем скоро мы вышли к лестнице на нижний этаж, а там повернули и сразу на кухне оказались.

Первое, что мы увидали — кислого Ярого, который сидел на лавке и чистил картошку, которой у его ног было полведра. Вид у него был такой потешный, что я не выдержала и засмеялась.

Волк грозно сверкнул на меня глазами, а потом поднял верхнюю губу и на свету сверкнули белые острые зубы.

— А ну, чего задумал! — Раздался женский голос. — Нечего девок пугать. А вы чего встали?

— Добрый день. — Я присела в подобии реверанса, которым нас обучали при матушке, пока она живая была.

— И тебе добрый.

Женщина, верно, была поварихой. А может, и нет, в фартуке, но без колпака, волосы одной косынкой прикрыты. Она была ядреной, что говорится, то есть имела весьма крутые формы и круглые румяные щёки. А ещё слишком прямо смотрела для прислуги, верно, всё же не повариха. А кто? Понятия не имею.

— Меня зовут Ожега, а это моя сестра Малинка. — Представилась я. — Мы хотели спросить, нельзя ли нам где-нибудь искупаться и одежду постирать?

Женщина, пока я говорила, смотрела на меня с изумлением.

— Да ну! Ты — Ожега?

Она покосилась на Ярого и хмыкнула.

— Она это, она, — не поднимая головы, подтвердил волк. — Не знаю я, чего она такая добренькая.

Я возмутилась и хотела ответить, мол, а обычно я что, не добренькая? Но не стала.

— А я тётка Фроу. Есть хотите? — Улыбаясь с хитринкой, спросила женщина.

— Хотим, но помыться хотим больше, — призналась я.

— Тоже верно, после еды-то пар не погоняешь, разом сморит! Сейчас мужа кликну, он как раз баню топит. Идите за мной.

Тётка Фроу бросила на огне котелок, мимоходом приказав Ярому следить, чтобы не выкипело и чуть что с огня снимать, чему тот явно не обрадовался, и повела нас через другую дверь на улицу.

— Вещи грязные в предбаннике оставьте, постирают.

— Нет, мы сами можем!

Что мы, белоручки какие-то?

— Оставьте, сказала. — Беззлобно повторила тётка Фроу, но стало понятно — спорить дальше бесполезно, оскорбится. — Чистое есть?

— Да. — Малинка показала ей вещи, которые мы взяли с собой и которые она несла на вытянутых руках, как праздничный каравай.

— Вот и ладно. Чистое к утру у комнат ваших оставлю. Полотенца там, в бане, есть, берите, сколько нужно. Мыла побольше, там тоже есть, а то словно поросята чумазые, в лесу-то поди всю пылищу собрали. Ну, это ничего! Это мы враз смоем!

Тётка Фроу привела нас к бане на заднем дворе, и баня эта была такой же огромной и красивой, как дом. Видимо, дивы в ней мылись.

— Кропик, выходь! — Крикнула тётка Фроу и из предбанника показался краснолицый ладный мужчина с пышными усами.

— Добрый день, — в один голос поздоровались мы с Малинкой.

— И вам добрый, — усмехнулся Кропик, а глаза так и бегают. — Париться хотите?

— Хотят, — ответила за нас тётка Фроу. — Готово?

— Да. Веники в предбаннике. А если банщик надобен, только кликните!

— Но, но! Что при живой жене мелешь? Губу-то закатай! — Заявила тётка Фроу, почему-то беззлобно и почти равнодушно.

— Так я не про себя. — Спокойно ответил Кропик и подмигнул мне ярким глазом.

Что на такое отвечать я не знала, поэтому так и стояла молча, хлопая ресницами. Кропик спустился с крылечка и ушёл, а тётка Фроу указала на дверь, в щель которой струился горячий душистый воздух, от которого свербело в носу.

— Ну всё, идите. А я покараулю тут.

— Караулить? Зачем?

— Да чтоб шалопаи эти подглядывать не полезли.

Мы с Малинкой испуганно переглянулись.

— Кто? Тут у вас живёт кто-то?

— Да нет же! Про Гордея да Всеволода говорю. Ярому-то уже дело нашла, а остальные сбежали, почуяли, засранцы, что иначе будут по хозяйству помогать. Но знаю я этих оболтусов! Как бы не надумали подглядывать!

Возмущению моему не было предела.

— Подглядывать? Всеволод? — изумилась я. Вот Гордея запросто можно представить подглядывающим в крохотное оконце, с этой его улыбочкой, прям в его характере, да и Ярый бы от подобного не отказался. Но Всеволод никогда бы не стал!

— А чего нет? — Добродушно ответила тётка Фроу, усаживаясь на лавку у предбанника. — Кто его знает, что им в голову взбредёт. Да не пылай так!

Это она ко мне обращалась:

— Не гневайся понапрасну. Не за тебя боюсь, а за сестру твою. Маленькая она ещё!

Та, конечно, сию же секунду собралась спорить, что вовсе и не маленькая она, но я схватила Малинку руку и утащила в баню. Иначе кто его знает, до чего бы мы договорились!

Ох, и хорошо же там было! Жарко, пряно, душистое мыло, крепкие веники, а напротив — купальня. В последний раз в баню мы у Глаши ходили, но там народу много, даже воды на всех не хватало, а тут хоть залейся! А простору-то сколько!

Правда, я на запотевшие оконца то и дело поглядывала, вдруг и правда кто полезет подглядывать. Уж я его тогда веником!

Но никто не приходил. То ли тётка Фроу помогла тем, что под дверью караулила, то ли они другими делами были заняты. Жаль, я бы веника не пожалела, отхлестала бы за милую душу!

Когда мы выползли из бани, то нам уже ничего не хотелось, только добраться до кровати и спать.

— Нет уж, вначале поесть надо! — Припечатала тётка Фроу и мы послушно поплелись за ней на кухню. Поесть, так поесть, это же не работать.

Влажные волосы приятно раздувал ветерок, кожа была такой чистой, что чуть не скрипела. Пахло от нас пихтовым маслом.

Когда мы спускались по ступенькам, навстречу вышел Гордей. Вначале он улыбнулся своей многозначительной улыбочкой, той, что в бешенство приводила, но потом увидел меня и улыбка пропала.

Он стоял, и выглядел таким же странным, счастливым, как в тот день, когда волки только заявились в Вишнянки.

Тётка Фроу прошла мимо него, потом Малинка, потом я. Он повернул мне во след голову и пошёл за моей спиной шаг в шаг, чуть пятки не оттоптал. Вроде неловко было, но не могу же я запретить кому-то идти на кухню?

И почему-то у меня всё внутри дрожало, будто от страха.

Тётка Фроу усадила нас за стол, а сама стала ужин накрывать, Малинка вызвалась ей помочь, спасибо сестре, а то мне пришлось бы самой, а ноги не держали.

Только и оставалось, что сидеть, глаза потупив, потому что Гордей устроился напротив и продолжал на меня смотреть. А мне то хотелось крикнуть — ну чего уставился? — то наоборот, улыбнутся ему в ответ.

Подошёл Всеволод, Ярый бросил работу, Кропик явился с лицом, с которого спала краснота — и все сели ужинать. Они говорили о чём-то своём, спорили и даже смеялись, и только я и Гордей сидели молча, как в рот воды набрали.

Не помню даже, что я ела. Картошку, похоже, но варёную или печёную и под угрозой смерти бы не сказала.

Потом встал из-за стола Всеволод, за ним Малинка, которая тут же принялась убирать... и я очнулась. Какое-то колдовство странное. Золотистая пряная марь. Что на меня находит?

— Мы скоро вернёмся.

Оказывается, Всеволод обращался ко мне. Кажется, объяснял, куда они с Малинкой идут и зачем, но я ни слова не могла вспомнить. Сестра бросила тарелки, встрепенулась и замерла у выхода в ожидании.

Тётка Фроу была спокойна, наверное, ничего ужасного не происходит? Да от Всеволода я пакостей и не ждала, погуляют полчасика по окрестностям и вернутся.

Может, я успела бы спросить, куда они собрались и напроситься в компанию, но тут Гордей поднялся и глаза вернулись к нему. И прежнее волшебство заново окрутило, как пар в парилке.

— Хочешь, покажу тебе козлоногих?

Его голос был тихим и слегка хриплым. И я не сразу поняла, о чём он спрашивает, но конечно, ответила:

— Да.

И тётка Фроу тоже не оглянулась, не посмотрела с осуждением и ничего не сказала. Спокойно собирала посуду, как будто так и должно было быть.

Мы шли бок о бок по тихим, широким коридорам и молчали.

Я не знала, что со мной. То ли хорошо мне было, то ли напротив, дурно, как от болезни какой незнакомой. В один миг вроде живот схватывает, а через миг — раз, и с животом всё в порядке, но жар к щекам льёт. А не к щекам, так к шее, к рукам. А если не жар, то озноб.

Не знаю, что за напасть такая!

Почему-то я до ужаса боялась, что он сейчас возьмёт меня за руку и тогда придётся что-то делать. Боялась... но и хотела. Но нет, он просто шёл рядом, а потом открыл передо мной одну из дверей.

Я вошла и оказалась в каком-то домашнем храме.

В большой светлой комнате стены, пол и потолок были выложены мозаикой. А в центре стояли скульптуры. Очень худые и высокие создания, с капризно оттопыренными большими губами, белыми, как у дивов, глазами, а ноги ниже колен у них были козлиные, с шерстью и копытцами.

— Они не настоящие, — зачем-то сказала я.

— Да. — Гордей, оказалось, стоит за моей спиной. Он положил руки мне на плечи и наклонился. — Но это точные копии тех козлоногих, что жили здесь, в этом самом доме, всего несколько лет назад.

— А ты видел их... живых?

— Видел. Таких наглых и глуповатых существ ещё поискать!

— Но... — я хотела обернуться, но не посмела. Его руки словно жгли огнём. — Они же боги?

— Наверное. Дивы считают, козлоногие — прямые потомки их богов-создателей, почти их живые воплощения. Поэтому дивы прислуживают им словно слуги, любые желания исполняют. Носятся с ними, как с хрустальной вазой. Этот дом был построен специально для козлоногих.

— А откуда козлоногие берутся?

— У дивов рождаются. Очень редко вместо обычного ребёнка рождается такой, это считается чудом, такие семьи становятся очень уважаемы.

— Ты и дивов видел?

— Конечно. Мы жили среди дивов. Правда, звери селились дальше, в глубине земель, а эти места вдоль границы были заселены сплошь дивами. Пока они не уплыли прочь, вместе со своими козлоногими прихлебателями!

— Кажется, ты их не очень-то любишь?

— Нет. — Впервые его голос прозвучал сухо. — Мне не за что их любить. Они подвели мой народ, поставили в положение, из которого не выйти без крови. Знали, что творили, что прав таких не имеют, но всё равно напоследок сделали подлость!

— Как?

— Они уплыли, рассказав всем соседним землям, что звериный народ был им прислугой. Подарили нашу землю соседям, словно имели на это право!

— А это не так?

— Нет. Когда-то давно, так давно, что никто не помнит, дивы пришли из болот и звериный народ дал им приют.

Руки на моих плечах сжались, но я не могла ни пискнуть, ни повернуться.

— Жгучка...

Когда его пальцы поползли вверх, погладили шею, а потом он повторил этот путь губами, я сглотнула и зажмурилась.

— Я хочу, чтобы всё было серьёзно. — Тихо, но твёрдо сказал он. — Чтобы ты не думала, будто я играюсь. В Гнеше живёт моя мать, там мой дом. Я хочу, чтобы семья, и дети... и жили долго и счастливо, и даже умерли в один день... Ты слышишь?

Я слышала, но одновременно будто нет. Будто не ко мне эти слова были обращены, будто я просто подслушивала чужой разговор. Та самая оглушающая и ослепляющая золотистая марь накинула на меня свою сеть.

Больше всего на свете хотелось, чтобы это было правдой. Но хотеть верить и верить — большая разница.

— Я знаю, что тебе нравлюсь. — Гордей вздохнул и прижался к моим волосам лицом. — Я это чувствую.

Ну ладно. Выяснять — так сразу! Резать — так начисто!

Я отскочила и обернулась.

— Ты знаешь, что мы с Малинкой сбежали из дома и нас ищут? Ты знаешь, что за наше возвращение много денег обещают?

Даже если бы он сказал 'нет', я уже успел увидеть ответ — в том, как он всего на миг отвёл глаза, как нахмурился.

— Ты...

Я отступала, почти шипя, пока не наткнулась на статуи дивов. Хорошо хоть наземь не сшибла.

— Да, я знаю. — Наконец, ответил он.

— И знаешь, сколько за нас денег дают?

— Да.

— Много?

— Не очень. Я бы больше дал.

Голос такой вызывающий, будто ему деньги вовсе не нужны. Подумаешь, деньги! Будто у него самого закрома так золотом забиты, что ни монетки свыше не поместится!

— Не ври! Как тебе можно верить, если ты знал и молчал? Значит, и в остальном врать станешь!

Я обошла статуи стороной, каждый миг ожидая, что он бросится на меня, но он стоял на месте, сердито сжимая губы. Гляньте-ка, обиделся!

Даже когда я выбежала из зала и понеслась по коридору, Гордей не стал догонять.

А говорили, у зверей инстинкты — как увидят, что от них бегут, сразу вдогонку бросаются! Что нельзя убегать от хищника, тогда точно сожрёт. Враньё.

Тётка Фроу по-прежнему была на кухне, протирала посуду. И больше никого.

— Ты чего это примчалась, как на пожар? — Спросила она.

— Чаю захотелось выпить. Привычка у меня — чай перед сном пить, иначе заснуть не могу.

Не говорить же ей, что я сама толком не знаю, отчего сюда пришла, а не в комнате спряталась. Просто в комнате Малинки нет, а сидеть одной среди нарисованных белоглазых как-то боязно, кажется, они оживают и за тобой следят. Пусть лучше здесь, в компании живого человека, у шумной печи.

— Обидели тебя? — Нахмурилась тётка Фроу.

— Нет!

Ага, так я и сказала! Ведь не зря волки пришли в этот богатый дом, как в свой собственный, не зря тётка Фроу приняла их как родных. Что-то их связывает.

Я невольно принялась теребить мамин браслет на руке.

Тётка Фроу сделала мне чай и мёду дала.

— Позже печенья напеку, если дождёшься.

— Мне и так пойдёт, спасибо.

Она молча вернулась к работе, я молча пила чай.

Что дальше? Ума не приложу.

Денег ему мало, ты подумай!

Но он так серьёзно говорил о нашей общей судьбе. Так уверенно. Как будто ни сомневался, что рано или поздно наши жизни сплетутся, станут одним целым!

Это меня пугало? Не только.

Я боялась ошибиться. Малинка мелкая ещё, ей позволительно красивым словам верить, но я-то уже старше. Я уже слышала лож. Ведь наврали они, что моя сестра оборотень, так почему остальное должно быть правдой? Даже Всеволод, которому верить легко, и тот врал! Человек или честный, или врун, не бывает врунов наполовину! Раз начал — не остановится.

И в Гнеш... Нельзя туда идти, вот что я поняла. Нужно сбежать раньше.

Только как? Попробуй от этих волков отделаться! Вцепились как клещи!

О, а тут Гордей собственной персоной появляется. Прокрался из коридора, словно кошка, ни звука ни шороха.

— Фроу, можно я с Ожегой поговорю... наедине?

— Конечно, можно! — Умиляется тётка и чуть ли не за щёчку его хватает. И тут же удаляется. — Недолго только, мне ещё тесто на утро ставить!

Я набираю полную ложку мёду — и в рот её, чтобы говорить не пришлось.

И не постыдился же. Вид сердитый слегка, но опять улыбается той самой улыбкой. Вот, поняла, как она называется. 'Ты никуда от меня не денешься'.

— Ну что? Так и будем бегать? — Он не подходит, складывает руки на груди, опирается плечом на стену — ну просто весь на показ!

Я молча пью чай. Тяжёлая кружка с громким стуком опускается на стол.

— Ну, Жгучка, не разочаровывай меня, — тянет он.

— Чего?

— Ага! Ты скажи — чего ты бегаешь от меня? Я за ней — она от меня. Я за ней — она снова от меня!

— А ты за мной не ходи!

— Почему?

— А...

Ну вот так сразу поди объясни, почему. Хорошо, мёду ещё много в блюдце. Он тем временем подходит и садится напротив, через стол.

— Ладно, я признаюсь, — Гордей хитро улыбнулся и прикрыл глаза. — Вот как было дело. Мы в Вишнянках поехали в соседний город по делам, а там бумага висит у рынка. В бумаге написано, мол, отец ищет двух сестёр и ваши приметы перечислены. Всё сходится. Обещает, мол, много денег за их возвращение.

Вот оно — сердце вскачь!

— И что?

— И это было ещё одной причиной, почему вам нельзя было там оставаться. Такие же бумаги день со дня должны были прибыть в Вишнянки. Думаешь, мало там желающих заработать?

Вот оно что! Бумаги...

Так... и что это, что это значит? Бумаги, поиски, обещанаая награда... Выходит, в Вишнянки нам обратного пути нет, хотя я бы хотела. Там было хорошо, спокойно, Глаша, хотя и с норовом хозяйка, не обижала. Итак, обратного хода нет. И не только в Вишнянки! Такие бумаги по всем городам людским станут рассылать, раз начали, а за деньги обязательно кто-то нас домой рано или поздно доставит, не послушает, хотим мы того или нет.

— Отец, говоришь, ищет?

— Да.

— Он не отец, а отчим!

— Ладно.

— А чего ты не спрашиваешь, отчего мы с сестрой от родного 'отца' бежали?

— А чего спрашивать? Сбежали, значит, было отчего. Захочешь, расскажешь. Когда-нибудь.

— И что дальше?

Неужели сейчас признается, что хочет отчима нашего потрепать? Выбить с него побольше?

— Если ты так щуришься, потому что ждёшь, будто я тебя отчиму твоему верну, то зря!

А он злится теперь, сильно злится.

— А чего так? Деньги, может, не нужны?

— Не-а.

— Расскажи кому другому!

— Оглянись! — Рявкнул Гордей и раскинул руки. — Похоже, мне нужны деньги?

Я оглянулась, словно впервые. Дивный дом... Он же не зря сюда приехал, как в свой собственный?

— Хочешь сказать... это твой дом?

— Моей семьи. И не только этот.

Я сглотнула вязкую слюну.

— Кто ты?

Он замялся.

— Ты из богатой семьи?

— Да.

— Тогда я не понимаю...

— И перед тем, как снова будешь меня в чём подобном подозревать, скажу уже в сотый раз! Нет у нас злого умысла, ни у меня, ни у Всеволода, ни у Ярого. Ни у жителей этого дома. Ни у других зверей. Хватит на меня смотреть, будто я тебя в рабство продаю! И выкуп мне от отчима твоего не нужен! Что ещё?

— Ничего.

Как-то пусто сразу стало. Не в смысле, тяжело, а наоборот. Если подумать — а на самом деле, чего я словно на иголках? Ведь ничего плохого они не сделала. А задумали ли...

— Попробуй просто поговорить со мной, ну... без страха. — Поморщившись, попросил он.

— Я тебя не боюсь!

— Чего бежишь тогда чуть что?

— Не знаю!

Раздался грохот — он вскочил, лавка покачнулась, не устояла и упала на пол. Он оказался рядом, обхватил меня за плечи и поднял на ноги. Талию обвила крепкая рука, а его губы так быстро прижались к моим, что я пикнуть не успела!