Стальной барон

Ей Богу только повод дай, опять из дядиного дома погонит. Не нравлюсь я ей ни на грош.

— Занята, — в который раз ответила тихо и страницы талмуда прикрыла листками исписанными мной.

— Так занята, что третий день носа из дома не показываешь?

Упрек вроде, как мне на благо, да не верю я белошвейке. Моему приезду она рада не была, и себя осмотреть дала не сразу. То ли нос воротила, а то ли брезговала, что прикасаться ее будет лекарка — девка, поруганная с честью запятнанной. По ее личному мнению таких девок только бесеки себе и берут. А то, что сестрой их названа, так не велика заслуга, сегодня может и сестра, а завтра кому-нибудь из головорезов, глядишь, и уже подруга.

Рата смотрит на меня, словно не ее беременность стала причиной моей спешной поездки. Будто бы не она через дядю просила прибыть поскорее, волновалась за плод. Будь швея на десять лет младше, я бы настойку с соколом отправила и все на том, а так как не молодка, пришлось мне с визитом ехать. И видит Бог, не хотела я с пиратом отправляться в путь. До последнего откладывала, в надежде, что у Датога Суро другой сопровождающий найдется. Не нашлось. Что ж ради спокойствия новоявленной тети я поехала на свой страх и риск. Ибо, как из писем поняла, пока Захар-травник с охоты воротится, Рата от переживаний дважды поседеет. А вышло, что чуть ли не поседела я сама.

— Ты вот, что... — после долгих раздумий женщина все же решилась рассказать о причине своего визита, — выйди из дома, с людьми поговори.

Я вспомнила деревенских людей с их ко мне отношением, мысленно перекрестилась, а вслух произнесла:

— С кем хотела, с теми уже встретилась.

— Ты, может, упустила кого... — зашла она издалека.

— Рата, никого я не упустила.

— Выйди, — заискивающе протянула.

— Нет.

— Там свежо, — сделала еще один маленький шажок ко мне.

— Нет, холодно.

— Выйди, кому говорят! — стала над душой и за живот схватилась. Думает я из уважения к беременной, спорить постыжусь. Ошиблась.

Не вставая и глаз не поднимая, спросила сухо:

— И к кому вы меня посылаете?

— Да, просто...

— Кто там? — еще тверже спросила я.

— Варос, — призналась белошвейка нехотя и поспешила никчемную причину обосновать, — третьи сутки ждет тебя.

Не сдержалась, фыркнула глянув на нее снизу вверх:

— Откуда третьи, если он из запоя вышел сегодня сутра!

— Но ведь пить-то он из-за тебя начал? — и руки уперла в бока.

А я молчу, потому что, если что-то и будет сказано мною сейчас, то отнюдь слова не мирные. Она же мое молчание за капитуляцию приняла, настоять себе позволила:

— Выйди и поговори... — мой тяжелый вздох, свистящий сквозь зубы не заметила, как собственно и выдох, — ...дай душу излить, горемыке. Пожалей.

Жалеть? За что? За то, что его мать с сестрой у горных пристанище нашли? Или за то, что он в семье жены живет, как безвольный пахарь? А ведь это мне пришлось несладко, это я уехала из родного селения и живу теперь в чужом дому!

В глазах потемнело. Нет, не от боли, злость полыхнула так, что уж подумала, сердце сейчас остановится. Как с места встала, как книгами хлопнула, не знаю, но Рата от стола моего скоренько отошла, испуганно за живот схватившись.

— Ариша, что ты...?

— Я понять не могу, о чем с ним говорить. Унизил, опозорил, бросил он меня, а теперь я его выслушать должна?!

— Так он же... несчастный, — промямлила тихо.

— Как только о себе, хорошем, думал, так и продолжает! И в горестях своих винит всех почем зря. Не я ему стакан в руки дала, не я пить заставила. А хотел бы мать с сестрой в деревне оставить, сам бы с бароном встретился.

Я протяжно выдохнула, злость отступила, прошел запал, отгромыхало:

— На худой конец, к бесекам поехал бы, повидал...

А она стоит, не шелохнутся, в глазах обида, губы поджала сердито, хмурится. Знает упертая, что я права, да от своего не отступится.

— Ариша, совести у тебя нет. Что люди скажут? Парень пьет, не просыхая, а ты...

— Совесть есть, из-за нее я сейчас приехала, — говорю, а самой не верится. Раньше бы смолчала, и слушала потупившись, а сейчас... Не позволю, винить себя не позволю. Потому что нет здесь моей вины, и никогда и не было.

— И чтобы не сказали люди, мне плевать...

— Да как ты можешь?! — вспыхнула негодованием, заломила руки. Вот-вот кинется супруга звать, чтоб он племянницу образумил, дал по шее.

— Могу и буду, — я прошла к двери и демонстративно ее открыла. — Для меня всех прочих важнее Севуня с дядей и дочка его от вас, а еще Ола и Захар. Остальные... по боку.

Мой кивок в сторону прохода, женщина поняла, вышла притихшая и уже из коридора спросила слезливо:

— А как же я? Я тебе никто?

Сказать хотелось многое, потому как застарелая обида во мне всколыхнулась, а до этого еще и накипело, но я удержалась и почти пожалела беременную:

— Проживете с дядей 10 лет душа в душу, станете...

— Кем? — спросила настороженно.

— Там посмотрим, — я улыбнулась кротко и закрыла двери.

Горькие рыдания последовали незамедлительно. С всхлипами натужными и такими призывными, что дядя ее с улицы услышал, примчался в дом, а я из комнаты и не выглянула. Есть у Раты кому утешать, кому к груди прижать, по спинке погладить, поцеловать в волосы, есть... У меня нету, а все что было, либо наживы ради, либо из жалости или из сострадания к немощи несчастной, но никак не из любви.

Села за стол, а в голове туман. Плотный какой-то и я, как капелька росы, застыла. Не верилось, что я наконец-то молчать перестала, высказалась, и вроде как легче стало, а в тоже время и тяжело. Так бы в одну точку уставившись, и просидела до утра, да только через минуту ко мне Севуня заглянул. Ногами у входа постучал, точь-в-точь как отец, и, сняв шапку, с серьезным видом прошел к столу. Изменился мальчонка, за единый год повзрослел на два, смотрит на меня и даже не улыбнется. Что-то важное сказать хочет, слова подбирает. Думала, что выслушаю его, как взрослого, молча, да не смогла, сграбастала всего такого волевого, к себе прижала и слова сказать не в силах, потому что ком в горле. Вот-вот разревусь.

А он ручонками плечи мои гладил и шепчет:

— Не бери в голову, Аришка. Полчаса и Рата плакать перестанет. Перебесится. Папа ей сразу сказал, чтоб истерить не смела.

— По-почему?

— Так ты ж ради нее с бесеками породнилась! — сообщил он восхищенно.

— Севунь, я не ради... — всхлипнула со смешком, — так получилось...

— Все равно, пусть обязанной будет. Тогда слова против тебя сказать не посмеет, поостережется.

Отстранилась удивленно, посмотрела на братца и спросила:

— А что, она говорила обо мне, да?

— Говорила, — вздохнул, но тут же глянул упрямо, — так батя кулаком по столу и как рявкнет!

— Что, рявкнет?

— Чтоб порочить не смела. Так что не стенай и делай что надо. Она к тебе более не явится. — Посмотрел на меня весело, дождался ответной улыбки и спросил: — А-а-а-а-а теперь кровавую слезу захватчика покажи-и-и?

— А ты откуда знаешь?

— Ну, так Увыр бате рассказывал, что за твое благополучие он зря беспокоится. Мол с оружием девка и под защитой. — И по-детски восторженно спросил: — Покажешь?!

Мое благополучие? А причем тут оно до ножа?

Но спросила я другое:

— Севунь, горные у нас только на бесекском говорят. С ними из местных мало кто общается. Как же ты...

— Язык оружия един, — сообщил он веско и воскликнул: — Ну, не будь ты щурой! Дай посмотреть.

— Хорошо...

Вот за одно лишь его восклицание я была готова ему не только кровавую слезу показать, но и реликвию черных. Щура бычья, как же я раньше не вспомнила! Настойки Захара из этой травы способствовали успокоению, в то время как у некроманта действовали наоборот, возбуждающе. Растение само по себе очень необычное, редкое и растет на горных кручинах близ воды, серенькое, невзрачное, ползет по каменным глыбам и от лишайников не отличается ничем. Рядом пройдешь и не заметишь, но стоит траву эту задеть или наступить на нее, так она краснеет и вздувается, грозно шипя.

Вот с чего мои поиски начинать нужно было! Не с посинения губ и не с блеска глаз, а с ярости, вызванной болью. Через час отправив восторженного Севуню спать, я просидела за книгами до утра и только лишь в пятом часу оторвалась от работы. Противоядие для Аго было почти готово, дымилось в глиняном черпачке, ожидая, когда его в склянку перельют, но ему не хватало лишь серой скальной пыли. Как говорилось в дневнике, собрать ее нужно серым утром, до росы. Воодушевленная своей удачей и стечением обстоятельств, я не сказав родным и слова, выскочила на улицу. И к чему будить, если я всего-то на минутку отойду, ведь дом дяди стоит на отшибе, как раз под скалами. Кто дороги к ним не знает, тому лучше не идти, но я-то здесь родилась. А потому легко поднялась на первые два уступа, набрала пыли, и только решила спрыгнуть вниз, как остолбенела. Варос, собственной персоной за мной пожаловал.

Стоит внизу ноги на ширине плеч, чтоб не упасть, руки на груди сложены, чтоб они не дрожали, голова чуть наклонена, взгляд больной мутный. От угара прошлых дней качает его из стороны в сторону, но он уперто стоит, меня дожидается.

Как ни смотри, самое время звать бесеков на помощь или дядю, уж он охотник знатный, с пьянью этой справится. Но я, отринув страхи, решительно спрыгнула вниз. Эка невидаль, знакомый остолоп дорогу заступил, грозным видом напугать пытается. Да надеется зря, уж если я Рате отпор дала то, что мне этот требователь.

— Доброе утро, — поздоровалась весело, чем немало его озадачила.

— Доброе... — ответил чуть погодя. — Я к тебе...

— И чего хотел?

— Поговорить...

— Варос, нам говорить не о чем.

— Ошибаешься, — зубами проскрежетал и сделал первый шаг в мою сторону. Покачнулся.

Год прошел, а изменился так, что видеть горько. И в кого ж я раньше была влюблена? В это безобразие? Вылезла его дрянная натура наружу, показала скверну в лице оплывшем, глазах помутневших, в животе, что не от тяжелого труда нарастает. Не полысел еще, волос все так же черен, спина все также пряма и широка, ноги крепкие, руки не отвалились да все не то. Нет в нем тепла ни на грамм, только злоба, и вылить ее он решил на меня.

— Ты, падла, жизнь мне сгубила, ты... мать мою опорочила, на сестру венец безбрачия навела...

Он ко мне идет, а я стою, нож-заклинателя в руке сжимая, а самой смешно.

— Так ты поговорить хотел или обвинить во всех грехах?

— Что с тобой разговаривать... — ухмыльнулся, показав два отсутствующих зуба. — Я все решил...

— Когда?

— Вчера, пока ждал тебя. Вот и удавку приготовил. — И с умным видом веревку мне продемонстрировал. Гнилую, тонкую, какую у нас для подвязки плетущихся роз берут. Случаем, не с дядиного ли палисадника ее сдернул? Вернусь к дому, проверю, не поломал ли чего, детина, когда бечевку с кустов сдергивал.

— Понятно, — не дожидаясь, пока он ко мне спустится, сама подошла. Встала напротив, кровожадно ему улыбнувшись, прошептала: — Я тоже тебя ждала. Вот нож и приготовила. — Кивс заха блеснул в предрассветной серости, заставив Вароса оступиться. — А еще вместилище нашла для тебя, — вот тут продемонстрировала мешочек со скальной пылью.

— Как, вместилище? — он окинул себя взглядом, затем скептически посмотрел на предмет в моей руке. Определил несоответствие размеров, задался насущным вопросом. — Как помещусь? Я же...

— Пепелком, Варос, жженым, перемолотым. Спасибо за напоминание, мне как раз материал нужен для очередного венца безбрачия.

И шаг делаю к нему, медленный, выжидающий. Кинется, ножом полосну, не кинется, камнем вслед метну, да так, чтоб более рядом не появлялся и имени моего не вспоминал. А он дрогнул, выронив гнилую бечевку, пошатнулся, хватаясь за грудь.

— А-ар-ри-ш-ша!

— Что, милок, боишься? Не надо бояться... — хмыкнула громко и заверила клятвенно, — Когда тело твое языки пламени лизать будут, ты ничего уж не почувствуешь.

Побледнел, задрожал.

— И пальцы твои отрежу уж, когда в беспамятстве будешь.

Услышав такое, пьяный мститель толстые пальцы в кулаки спрятал. И стоит не шелохнется и задышал тяжело, через раз. Так я его движение за намек приняла, проговорила:

— А вот с сердцем... С сердцем сложнее придется. — По руке его ножом провела и на нужную область указала. — Наживую из груди твоей вырежу, пока оно лихорадочно бьется.

Сглотнул, закашлялся, и в животе у него что-то громко булькнуло. Не иначе икота занимается.

— Во... — протянула я, — вот как сейчас бьется. — В глаза заглянула влюблено, как кот, взирающий на мышку, пролепетала: — А может, не будем откладывать до ночи и сейчас все... решим?

Как он убегать начал я и не заметила. Вроде тут был, а вроде уже и там за пригорком сверкает пятками. Со страха сапоги потерял, да за ними не вернулся.

— Смотри, быстрый какой, и не догнать! — подле меня со скалы спрыгнул Увыр, а затем из-за дерева тенью шагнул брат его Эрхо.

— Зачем догонять? — удивился он, плюнув под ноги. — Это жены моей родственничек, чтоб его!

— Если так, то сам с ним разберешься. Детали разъяснишь доходчиво. А я с сестренкой нашей поговорю.

Младший Хотский спорить не стал, бесшумно в лесу исчез, а вот старший из братьев остался. За локоток меня взял, вывел на дорожку и требует:

— Рассказывай.

— Что рассказывать? — не поняла я. Все же появления их совсем не ожидала. Ух, шустрые наемники, подкрались неслышно, объявились неожиданно, как духи. Против таких в бой лучше не ходить.

— Рассказывай, зачем тебя на природу с утра пораньше потянуло, — повторил он размеренно, как для глупой.

— Так я... Ой, я! — вспомнила о противоядии, которое в глиняном черпачке дымится, и за голову схватилась: — Боже, мой Боже! Увыр я все объясню...

— Сейчас, — настоять попытался, даже локоть мой сильнее сжал.

— Позже!

Вырвалась из его рук и, как Варос минуту назад, сломя голову, помчалась к охотничьему дому.

Это ж надо — забыла, совсем о спасении Аго забыла из-за какой-то мелочи. А бывшего своего я теперь за человека и не считаю. Мелочь он, и все на том.

* * *

Стафорд тщательно смывал грязь с рук, и Дерек, наблюдавший за этим, с нескрываемым интересом спросил:

— Ну как?

— Ничего нового, — оборачиваясь к другу, оборотень сдернул с плеч окровавленную рубашку и отбросил ее в корзину с прочей испорченной одеждой. — Сдается мне, Гаро был прав, ограничив список подозреваемых до пятнадцати человек. Он и повод нашел для того, чтобы поселить их в одном месте...

— Ну и что? А ты вот выслеживаешь всех подозреваемых и куда эффективнее собираешь сведения, — попытался взбодрить его друг.

— Очень эффективно, — он сдернул с себя сапоги и отшвырнул их к корзине, — сэра Кристиана Гамильтона только что затоптала собственная лошадь. Я не успел его спасти. Графа Равского загрыз раненный медведь. Баронессу Ладомит отравил молодой любовник, а Сафьяни удачно упала с лестницы и проломила себе голову...

— Ты хотел сказать: "неудачно", — тихо заметил Лис, вспомнив вероломную горничную леди Валери Осорской.