Часть первая. Искусство прясть нити.

Бе-ше-ной пе-ны кло-о-чья

С ос-трых клы-ков ро-ня— а— я

За кро-ва-вой до-бы-чей мчи-ится

Псов по-лу-ноч-ных ста-ая

И откуда-то смутно знакомый припев:

Нас не за-дер-жат сте-ены

Не ос-та-но-вят кре-епи

Бу-дешь вла-ды-ка до-во-олен

Толь-ко спу-сти нас с це-епи!

Ай-яй-яй... Нервы. Неужели же, — хоть и трудно поверить, — нервы, или же им просто— напросто овладели приличествующие случаю дьяволы? Это было бы, понятное дело, куда полезнее... Блок коммуникации, поставленный на режим подтверждения, ритмично, раз в минуту выводил на экран зеленую вспышку, сопровождающуюся звуковым сигналом, — откуда— то, с семисоткилометрового расстояния с антенн громадного "Т— 44" "Инвубу", бесконечно кружащего во тьме, до него долетают специальные, только для него предназначенные импульсы, — помнят его, значит, и неусыпно заботятся. Более того, ради него, важной персоны, в компьютеры приграничных РЛС введена ма— аленькая поправочка: те импульсы, которые будут (ЕСЛИ — будут) зафиксированы при прохождении его самолета, будут стерты, а потом точно так же будет стерта сама стирающая программа. Чтобы уж вообще никаких хвостов не было. Хотя так, вообще говоря, не бывает... А вот и они, — защелкали, неприятно задевая нервы, иррегулярные импульсы с двух "гребешков" Пятого Поста. Так что как хотите, только программа — программой, а он — это он... На крутом снижении он провалился резко вниз, на высоте в сто выровнял машину и вырубил двигатели, закрыв воздухозаборники и подняв мощность, подаваемую на компенсирующие поверхности. В кабине стало почти тихо, и замолк дьявольский хор в ушах. Граница (Долго ли?) осталась между тем позади, и сейчас под ним понеслись темные воды пролива Годиссар, воды сугубо международные, зато уже через тридцать километров начнется береговая полоса Нангалемни, страны песка, нефти и непрерывных неприятностей, но теперь уже и — большой химии и большого, — в перспективе просто громадного, — электричества. Впрочем, построенные и еще только строящиеся гелиоэлектрические установки, целые поля, занятые ими, находятся поглубже, перемежаемые полосами диэлектрических насосов и первой за последние четыре тысячи лет в здешних местах зелени, достойной этого названия. Проходили. Знаем профессионально. На тактической карте — три одиночных "Гржим— 888", — и хрен с ними, — и еще звено из пяти современных и могущих быть оч-ень опасными "О-15" "Ольфтар". Интересно, зачем это продают третьим странам современнейшие истребители? Теперь под ним невидимо потянулось сухое плоскогорье Альфадрунг, на котором и располагалась предназначенная ему цель. Сигнал — начало режима. Запуск программы "М 7891 "Базальная метео"... Она требует дополнительных данных, поэтому запускается "КС 124312" "пространственной коммуникационной". Еще сигнал. Ладно, если они так уж настаивают, введем эту их пресловутую "метеорологическую специальную". Теперь подряд две кнопки: "анх" и "рабочий режим". Самолет вздрогнул. Все. Больше от него ничего не зависит. Даже вблизи, даже на дьявольских его приборах бомбы промелькнули в виде крайне размытых, никаких зеленых пятен. На короткое время он увидел впереди огни какого-то небольшого поселения, но ничего не стал выяснять. Кроме кое-какого оружия для воздушного боя у него все равно больше ничего не было, поэтому, развернувшись, как он это любил, с резким снижением, пилот направил машину восвояси. На строго определенной высоте две бомбы, опустив под определенным углом к поверхности тупые носы, разошлись четко рассчитанным веером, а спустя короткое время с жутким, омерзительным звуком, похожим одновременно на шипение и хлюпанье, усиленные и сжатые почти до взрывной громкости, выбросили два конических факела "Северного Жемчуга". Это была такая тяжелая, маслянистая жидкость с радужным отливом, и ее тяжелые брызги, летящие со страшной силой, с размаху накрыли всю территорию лагеря, ударили в крыши и окна, наполнили воздух стелющимися парами, лишенными запаха. Часовые на вышках что— то такое услыхали, настороженно подняли головы, схватились за грудь в бесплодных попытках вдохнуть и повалились с серыми от удушья лицами. Часовой у входа почувствовал у себя на лице непонятно откуда взявшуюся влагу, стер ее ладонью и, сипя горлом, грохнулся на песочек. Часовой в затемненной будке инстинктом почуял неладное, поднял тревогу, но дверь была открыта, "Северный Жемчуг" неторопливо до него добрался, и паникер, недолго провозившись, с розовой пеной на серых губах замер в своем удобном кресле. Командир смены, астлан Мон-Баррах, будучи разбужен тревогой, остро глянул в окно, разом сообразил, что на пост кто-то напал, и не увидал на улице нападавших. Тогда, приоткрыв дверь ровно настолько, чтобы можно было протиснуться, с автоматом и в мягких туфлях, перекатом вылетел под равнодушный свет прожекторов. При этом он опрометчиво сделал вдох и даже успел издать пронзительный вопль, но встать уже не смог. В нескольких местах почти одновременно зазвенели стекла, сноровисто выбитые прикладами или прямо стволами, но выстрелить не успел почти никто. Хуже всего пришлось осторожным, тем, кто хитроумно не раскрыл окон и дверей, потому что до них "Северный Жемчуг" добирался медленно, постепенно, малыми дозами. Надо сказать, что достаточная доза препарата была, вообще говоря, по общим меркам крайне незначительной, и часа через два с половиной, захлебнувшись вспененной сывороткой собственной крови, угомонились даже самые беспокойные. "Северный Жемчуг" не был нервно-паралитическим газом: оставив в покое многострадальную ацетил-холинэстеразу вкупе с прочими холинэргическими системами, он мгновенно блокировал действие других ферментов, по большей части — с активными тиоловыми группировками. В результате этого сыворотка крови начинала стремительно пропотевать из сосудистого русла — в просвет легочных альвеол, делая газообмен в легких совершенно невозможным. "Северный Жемчуг" был деликатным продуктом: под воздействием атмосферного воздуха он даже и в темноте потихонечку окислялся до нетоксичных и нехарактерных продуктов, а при свете с длиной волны короче семисот нанометров скорость такого окисления возрастала в десятки и сотни раз. Таким образом, к полудню человек с достаточно— крепкими нервами мог бы без всякого риска устроить в лагере, например, — пикник. В тот момент, когда часовой на вышке почувствовал первые признаки нездоровья, в отброшенных взрывом оболочках бомб сработало маленькое устройство, — Молекулярный Детонатор, и материал корпуса в считанные минуты превратился в мелкую минеральную пыль. Остатки микросхем, расположенные так, чтобы взрыв вышибного заряда уничтожил их, мелкими частицами стекла и полупроводников рассеялись по пустыне — там, где немного ранее упали разлетевшиеся на километры обломки прочнейшей, но не очень обильной керамики. Поскольку на широте Центра стояла уже середина осени, черная птица вернулась на аэродром до рассвета. Откинув кабину, Дубтах немного посидел и вышел, разминая засидевшееся тело. Инструктор— пилот первым встретил его и перехватил по всем правилам, требуя поделиться впечатлениями:

— Ну как, как?

— Не знаю, — Дубтах в некотором недоумении развел руками, — ей— богу... Взлетел, слетал, вернулся, сел. Время от времени я запускал всякие там программы в процессор, и тот, по всей вероятности, работал. Что там делал я и делал ли хоть что-нибудь, — не знаю, не уверен. Не знаю вообще, зачем я понадобился, все было так же просто, как съесть ломтик сыра... Господин инструктор, полагаю, мне уже можно идти спать?

— Идите. Увольнение от занятий на два дня.

XIV

Утром, чувствуя себя несколько сонливым после ночных приключений, он с изумлением вспомнил, что сегодня занятий не будет. То, как он жил последние три с половиной месяца, нельзя было назвать даже сверхнапряженным ритмом. Это был бы ритм попросту убийственный, не возникни у него энтузиазма, близкого, пожалуй, к религиозному фанатизму, и началось это сразу же после начала реальных летных тренировок. Слава Богу, — Те, Кто Определили Его Путь, усадили неофита за штурвал очень быстро, буквально через десять дней после начала занятий. Это можно было бы назвать даже определенной поспешностью, но они, как всегда, не ошиблись. Потому что после начала полетов все разнообразие, необычность, напряженность занятий как— то систематизировались и обрели смысл, перестали так утомлять. И все равно, все равно это были такие дни, в которых пять минут свободного времени — было по-настоящему много, за это время можно было очень немало успеть, а сам день, пока он длился, при взгляде изнутри, казался бесконечным и безграничным, невероятно огромным, зато кончившись, — оставлял впечатление пролетевшего за единый миг. Ощущение сверхмонолитности, плотности, как у плоти Белых Карликов, как время, стянутое в тугой узел всесодержащей точки. Выходных и праздников не было. Сетан Койбре, — нашел на него вдруг такой стих, — проговорил как— то раз, странно усмехаясь и по мерзкому обыкновению своему глядя собеседнику прямо в глаза:

— Курсант, вы, может быть, догадываетесь, кем являются люди, которые вас учат, но достоверно знать этого все-таки не можете... За редким исключением профессиональных педагогов вроде меня, это просто-напросто лучшие специалисты Конфедерации. Каждый в своей области. Их время стоит буквально бешеных денег, поэтому о выходных рекомендую забыть. На всякий случай.

Поэтому день нынешний вызывал у него почти испуг, ощущение, как будто он, выставив плечо, корпус — бульдозером, напрягши все мышцы, отошел метра на три, разбежался — и с бешеным порывом ударил в дверь, а она оказалась вовсе даже не запертой, легко болтающейся на хорошо смазанных петлях, да еще вроде бы как на манер картонной. Вместо очередного сверхплотного временного сгустка оказавшись в безделье, он поначалу провалился в день, как в пустоту. Он слонялся по коридору, а кругом ходили люди, не обращавшие на него ни малейшего внимания, входили и выходили в разные двери и говорили между собой вроде бы и знакомым языком, но вещи ему совершенно неизвестные и оттого малопонятные. Вообще в воздухе чувствовалась некоторая взвинченность, даже с примесью легкой истерики, но на пути ему как на зло не попадалось ни единой знакомой физиономии, а к незнакомым он подходить не хотел, потому что чувствовал: спроси он кого— то, не знающего лично его о сути происходящего, так непременно попадет ежели не в шпионы, так в дураки, чужаки, журналеры и прочие нежелательные элементы. Поэтому, увидав важную, загадочную и грубую, словно у древнего идола, физиономию доктора М`Фуза, он искренне обрадовался:

— Радости, господин инструктор.

— Радоваться и вам, господин курсант.

При этом выглядел он каким— то слегка недовольным.

— Позволите задать вопрос, господин инструктор?

— Не стесняйся! Все равно же болтаюсь, как дерьмо в прибое, и непонятно, из-за чего... Что случилось-то, к демонам водяным и болотным? Из-за чего беспорядок-то устраивать? Кому от этого лучше? Никогда не понимал манеры белых по любому поводу отлынивать от работы...

— Так что за повод-то?

— А повод страшно важный. Очень пышный и развесистый повод для безделья, к чертям водяным и болотным... Та непременная причина, что сегодня аж в восемь вечера на Медиану должен сесть после первого полета по полному циклу трансатмосферник нового поколения "МС — 1— 1" "Мисшифар". По этому случаю предполагается прибытие всяких важных шишек, включая официально-высокопоставленных, глубокозапечатанных, просто держащихся в тени, а также конкурирующих, а также тех, кто решил под благовидным предлогом расслабиться и ощутить сопричастность. Высокопоставленные непременно будут со свитами, а значит банда соберется еще та... По моим расчетам, — уникальная банда...

— Хорошо, но если этот ваш "Несущий Смятение" имеет прибыть аж в восемь вечера, то к чему отменять занятия, ежели сейчас только полседьмого утра?

— Не знаю сынок, не знаю... Говорю же, — для меня этот ваш обычай навсегда останется загадкой. Слушай, как ты думаешь, сколько мне лет?

Дубтах, думавший, что — пятьдесят четыре, без запинки ответил:

— Осмелюсь предположить, что лет сорок семь — сорок восемь, господин инструктор.

— Ты самую малость ошибся. Мне шестьдесят три. И сколько дней из этих шестидесяти трех лет я бездельничал, как ты считаешь?

— Опасаюсь снова попасть впросак, господин инструктор.

— Пальцев на двух руках хватит с гарантией, — торжественно произнес М`Фуза, — может быть, даже на одной, но за это ручаться не могу... Так каким образом я могу уметь бездельничать, скажи на милость?

— Разрешите высказаться?

— Выска-азывайся, — махнул рукой М`Фуза, — даже интересно.

— А не позаниматься ли нам вдвоем? Ежели уж совсем нечего делать?

— Дельно, — лицо М`Фуза расплылось в широкой ухмылке, — и, — право слово, — не ожидал... Пойдем скорее переодеваться...

После обязательной, в плоть и кровь вошедшей разминки М`Фуза дал ему "отработку":

— Преодоление стены при помощи веревки гладкой и веревки узловатой!

Надо было, стоя у стены, обмотать вервие вокруг короткого, чуть наискось торчащего под потолком куска рубчатой арматуры и вмах взлететь по стене. Это у него получилось со второй попытки броска. Во втором задании небольшой, замысловато— изощренной формы якорь нужно было забросить в одно из небольших квадратных отверстий, также находящихся под потолком, натянуть шнур так, чтобы цементированная сталь впилась в бетон, не допуская ни малейшей слабины добраться до отверстия, отцепить якорь — спуститься назад с шестиметровой высоты. Дубтах соскочил через эффектное двойное сальто. М`Фуза кивнул:

— Теперь — полный комплекс с "дорожным плащом"...

Дубтах мимолетно, но так, чтобы, не дай бог, не заметил инструктор, завел глаза на манер Великомученицы Хьерпьертах с одноименной картины Эйксезе. На полный комплекс у него ушло минут сорок, на протяжении которых ему порой казалось, что сердце выскочит из груди, порой — что его пальцы все-таки выпустят проклятый "дорожный плащ", а иногда, для разнообразия, — что мышцы вопреки науке все— таки лопнут. "Гэх!" — по той же науке, всей грудью, без участия голосовых связок сказал он наконец, вдохнул медленно и глубоко, после чего неожиданно для себя самого быстро восстановил дыхание. Чернокожий подозвал его к себе:

— Ты еще куришь, а?

— Как-то, недели через две занятий, у меня вдруг перестало куриться.

— Говорил же я вам: все-е бросите, до единого... Продолжим.

Они проработали четыре с половиной часа, — в два раза больше, чем обычно, но М`Фуза вел тренировку, при всей ее напряженности и остроте, на редкость продуманно и с глубоким проникновением в состояние ученика. В этот день Дубтах впервые погрузился в боевой транс без усталости, без страха, без мыслей. А потому — без ошибок. М`Фуза говорил, что умей они входить в "Здесь И Сейчас" по своей воле, от учебы осталось бы только развитие силы и выносливости. Остальное было бы почти и вовсе ни к чему.

— Сходи в душ, переоденься... И знаешь, что? Возвращайся-ка ты сюда... А пока ты потел, в эту седую голову пришла резонная идея: почему бы тебе, собственно, не сопровождать меня на предстоящем шабаше? Людей посмотришь, знакомства какие заведешь...