Сшивающий время

Мой визави сжал губы — то ли сочувственно, то ли от боли.

— Разумеется, — сказал Ёж более холодно, чем я рассчитывал. Мне было видно, как он побледнел. Между нами повисла тишина, прерываемая лишь его тяжёлым дыханием.

— При обычных обстоятельствах я бы без колебаний ответил согласием, и даже больше, предложил бы свою помощь, — продолжал он и в его голосе появился неприятный скрежет, — признак того, что он взволнован. — Как Вы знаете, я всегда стою на стороне правды, какая бы горькая она не была. Однако против нашего товарища выдвинуты очень серьёзные обвинения и особых доказательств его вины, кроме этого, — указывая рукой на амулет — я пока не услышал.

— Если Вы решили, что я собираюсь что-либо доказывать или кого-то обвинять, то позвольте дать Вам совет. Оставьте эти мысли. Для меня всё предельно ясно. Я просто поставил лично Вас в известность. Знаете, по поверьям, в праздник Воздвиженья не стоит ходить в лес. В этот день, перед тем как спрятаться в свои норы, все гады выползают напоследок погреться на солнышке. И что любопытно, именно в этот день их жилища самые уязвимые. В ваше общество проникла гниль и что с ней делать, это уже ваши проблемы.

Распрощавшись с Ежом, я заглянул к Иллариону Фёдоровичу, дабы известить его, что скоро прибудет сахар, и договориться о его хранении. Здесь всё вышло замечательно и даже лучше. В Смоленск поступила крупная партия турфанского изюма, который здесь называли ханским. Чем думали наши купцы, когда после калькуляции расходов объявили отпускную цену, я объяснять не берусь, но отчего-то спрос на него оказался низок. Большинству он просто оказался не по карману и товар завис. Малкин категорически был не согласен с теми, кто считал, что человеку либо дано, либо не дано стать предпринимателем, что деловая жилка должна быть врождённой и что развивать в себе подобные способности невместно. Он твёрдо был уверен, что купеческий талант могут и должны совершенствовать родители, общество и лично сам обучаемый, посредством прохождения по всей лестнице торговой иерархии, что и происходило в его компании. Однако даже самый удачливый, обученный по всем правилам купец не застрахован от погодных коллизий, и едва мы обменялись приветствиями и положенными среди знакомцев вопросами о погоде, дороге, здоровье, как я получил интересное предложение. Изюм, как и другие продукты длительного хранения, меня интересовали. Я этого не скрывал, и после некоторого торга мы пришли к взаимному согласию. Купец также был не против дополнительного заработка от арендуемых у него помещений и ко всему прочему, легко согласился скооперироваться с Семечкиным на предмет открытия торговых площадей в Борисовке. Худо-бедно, а помимо нескольких десятков домов с местными вольными крестьянами, там уже вырос небольшой рабочий посёлок и солдатская слобода. Жалование все получали исправно, и пока к круговороту денег не пристроился кто-нибудь пришлый да ушлый, стоило этот поток замкнуть на себя.

* * *

В конце дня я забрёл на почту, дабы отправить несколько писем в столицу, письмо к Гольтякову от его родственников в Тулу и сообщение в Ригу. Несмотря на тепло и чистоту, помещение казалось совершенно пустым. Никто не вышел на звяканье колокольчика. Переступая порог, я почувствовал, как мне вдруг стало недоставать тех очередей к стеклянным окошкам, как не хватает строгого голоса служащей, вечно предупреждающей о том, дабы закрывали дверь, скромной уборщицы с маской на лице, бубнящей под нос, как 'всякие наследили своими грязными ботинками и устроили тут беспорядок'. Я шёл к столу, за которым служащий потягивал горячий чай и ощущал странную опустошённость. Мне хотелось слышать бравурную мелодию труб и барабанов, а ощущался плач одинокой флейты. Порой ход жизни может зависеть от последовательности совершенно ничтожных событий. Если бы этим утром я изменил свой маршрут и вместо пансионата наперво заглянул сюда... но пока я почувствовал лишь слабый сквознячок.

— Алексей Николаевич! — вдруг раздалось за моей спиной. — Какая неожиданная встреча!

Я обернулся и увидел, как распахнув объятия, ко мне спешит Еремеев. Тот самый Еремеев, которого мы вытаскивали из французской темницы. Обнявшись, мы с минуту предавались радости встречи и с моей подачи перевели общение в трактир по соседству.

Сняв с тарелки льняную салфетку, Ефрем Михайлович выразил свои чувства удивлённым возгласом:

— Не ожидал, что в этом трактире могут и так.

Луч света, который в этот час второй половины дня проникал в окошко общего зала, переместился и осветил блюдо с печёной уткой с яблоками, графин с бесцветным напитком и обалденно пахнущим соусом в фаянсовом соуснике с деревянной ложкой. В темноте радом с закусками была тарелка тушёной баранины с овощами — поистине настоящая еда для проголодавшихся путников.

— План у меня был выработан давно, — рассказывал Еремеев, расправляясь с утиной ножкой. — Вы уж простите, что несмотря на Ваше предложение, я решил следовать тогда своим маршрутом и запугал Вашего кучера чуть ли не до икоты. Поверьте, так было необходимо. Скорость в моём случае решала всё.

— И правильно поступили, Ефрем Михайлович. Мы с Полушкиным встречали карету, и уже чуть было не наделали глупостей.

— Знать, моё чутьё не подвело.

— Не подвело. За чутьё! — сказал я, поднимая рюмку с вишнёвой запеканкой .

Опрокинув напиток так, словно он был последний на земле, я набросился на закуски и дальнейшая фраза: — А дальше как? — прозвучала сама собой.

— Одолжил лошадь и прямиком в Кермаркер. Волею судьбы я навещал эти места, и мне помогли. К тому же, со мной были кое-какие средства, а за золото в нашем мире можно получить если не всё, то очень многое. Потом оказался в Нанте и уже оттуда на пакетботе отправился в Копенгаген. А там и до дома рукой подать.

— Однако... заложили вы крюк. А в Смоленске-то, какими судьбами?

— Проездом. Завезу несколько писем по адресам, отдохну от дороги денёк-два и поеду дальше.

— Снова заграницу?

Еремеев сморщился, словно вместо сладкого яблока надкусил лимон.

— По приезду, — вытирая рот салфеткой, произнёс он, — в Петербурге, я подал прошение и теперь волен от службы. Намеревался к тётушке съездить, в Ковно. Предложу свои услуги. Не думаю, что она мне откажет.

— Вот оно как...

— А иначе и быть не могло, Алексей Николаевич. Даже Воейков, с его связями ничего сделать не мог. Кстати, Алексей Васильевич и на Ваше имя письмецо передавал. Оно у меня в кабинете.

— Не к спеху, — произнёс я, но, тем не менее, когда тарелки опустели, мы не стали заказывать бутылочку-другую, а поднялись на второй этаж, где размещались гостевые комнаты.

Жуткий беспорядок царил в том, что Ефрем Михайлович высокопарно именовал кабинетом, в действительности представлявшим собой тесную комнатку, заваленную немыслимым хламом. Создавалось впечатление, что её основную часть — ореховый письменный стол — с каким-то тупым упорством использовали не по назначению, и перепачканные чернилами и скомканные листы бумаги находили место среди стопок и пустых бутылок с грязными тарелками. Собравшись с духом, не глядя себе под ноги, я направился к окну, которое, похоже, не открывалось с самого начала зимы. Решительным движением, со словами: 'Так жить нельзя', я распахнул деревянные ставни. Чистый воздух ворвался в комнату, одновременно сбрасывая со стола весь мусор и поднимая пыль. Такое вторжение оказалось слишком тяжким ударом для наших с Еремеевым носов, и мы одновременно чихнули.

— Правду чихнули, — произнёс я. — Ефрем Михайлович, а может, ну его к чёрту эту Вашу поездку в Ковно? Хотите проявить себя по-настоящему — работы здесь до ... много. Вот прямо сейчас, бросайте всё и поехали.

— А письмо Воейкова?

— По дороге прочту. Сколько Вы задолжали за номер?

— Один рубль семьдесят копеек серебром, — нехотя ответил Еремеев.

— Что ж, Вы пока собирайтесь, а я улажу все мелочи.

* * *

Дорога на Кислые отличалась крайне ограниченной проходимостью, зато отсутствовали подъёмы-спуски, выматывающие лошадиные силы и людские души. И если поначалу я присматривался к реке, как к альтернативному пути (лодка в Борисовке имелась), то вскоре даже думать об этом перестал. Берега для съезда к реке или подъёма оказались неудобны и откровенно опасны: болотисты с левобережья и изобилующие ручейками и зарослями на любой вкус на правом берегу. И что интересно, никакого брода, который мог бы стать серьёзным подспорьем при строительстве моста. На всём протяжении можно было повстречать самые настоящие засеки из крупных елей, преграждающих путь торчащими во все стороны корневищами, да разросшихся вширь орешников и прочих густых кустарников. Однако эти невзгоды оказались побеждены, и о дикой лесной местности, которую мы только что миновали, напоминали лишь старые деревья, нависшие над головами, да ещё грачи, которые с громкими криками устраивались на голых безлистных ветвях.

— Ефрем Михайлович, — обратился я к сидящему напротив Еремееву. — Вы что-нибудь слышали об изобретении Пеллегрино Турри?

— Помилуйте, Алексей Николаевич, в первый раз слышу такую фамилию, а уж с его деятельностью и подавно не знаком.

— То есть, о возможностях печатной машины Вы не имеете представления? — вслух произнёс я.

Еремеев лишь пожал плечами.

— Вчера, в мастерской, — продолжал я, — мои мастера изготовили один механизм, с помощью которого можно набивать на бумаге текст ровными аккуратными буквами, как на печатном стане. Причём это можно делать прямо в едущей карете.

— Вы хотите сказать, что сей механизм поместится в карету?

— Несомненно. Скажу больше, он едет вместе с нами.

— Где? — не поверил моим словам Еремеев.

— В багаже, — обронил я. — Небольшой сундучок с ручкой на крышке.

На лице моего собеседника отобразилось искреннее изумление, и его усталые глаза оживились.

— Это и есть тот сюрприз, который Вы обещали? — поинтересовался он. — Любопытно... Но какая польза от сего механизма?

— А Вы как думаете?

— Я? — Еремеев задумался и, собравшись с мыслями произнёс: — Что ж, извольте. Думаю, любая придумка возникает от лени, и я предполагаю, что она пригодится как в департаментах, так и в штабах армий. А вот в любой канцелярии стряпчих Вашу машину возненавидят. Я так понимаю, она заменит не один десяток переписчиков, и они проклянут Вас, оставшись без жалованья.

— Может быть, — согласился я. — Но Вам не кажется использование в бумагомарании тысяч грамотных чиновников для государства, где семь из десяти его подданных не могут написать своё имя, слишком расточительным занятием?

— Эка Вы как высоко замахнулись.

— В молодости я посвятил себя учёбе, чтобы позже, став взрослым, применить знания на практике, а сейчас я ставлю всё на то, чтобы мир уважал Россию. И поскольку мы находимся в строгом цейтноте, я открою Вам секрет.

— Секрет Пеллегрино Турри?

— Нет, он лишь повторил идею Генри Милла, и она не является тайной. Секрет, если он существует, заключается в ленте. Так вот, помимо прочих вещей, которые мы обсудили, Вы станете заниматься и печатными машинками. Причём я сделаю так, что об этом многие узнают. Но это будет лишь вывеской.

Хмурое свинцовое небо, мелкий и частый дождь, однообразный скрип одинокой петли на распахнутой настежь двери бывшего барского дома, вой дворовой собаки — всё это страшно действовало на нервы и наводило нестерпимую тоску. И даже добрая улыбка мальчика-пастушонка, который, по колено в грязи, измокший до нитки, дрожа от холода, с длинной хворостиной в руке, гнал гусей мимо меня, не скрасил этот ужас убогости и обречённости.

— Молодой человек! — подозвал я его. — Как деревня называется?

— Кислые, барин, — ответил тот.

Деревня Кислые не могла похвалиться живописными видами. Она была расположена на ровном и низменном месте, у речки Жереспея, и эта водная артерия несколько оживляла грустные и однообразные окрестности левобережья. Блестящая, как искусно выполированное лезвие варяжского меча, она быстро и весело сверкала чешуйками ряби и извивалась подобно былинному змею кольцами среди тучных, но плохо возделанных пажитей. И казалось, нисколько не гордилась тем, что сливала воды свои с водами одной из красивейших и исторически значимой для Российского государства реки — Каспли, так как сама могла поспорить своей родословной с любой рекой днепро-двинских племён. На север от селения, на правом берегу, у самого горизонта на возвышении зеленел хвоей мелкий лесок. И если присмотреться, то на расстоянии версты в окрестностях не было ни одной горки, а только небольшие покатости и едва заметные холмы, — чуть больше двадцати — в которых любой археолог безошибочно определит тысячелетние курганы.

Удобнее этой земли в хозяйственном отношении невозможно было желать. И если бы деревня была в одних и, как говорится, хороших руках, она, вероятно, приносила бы значительные выгоды, но при постоянной перепродаже и, как следствие, при самой отчаянной бестолковости в управлении — она находилась в жалком состоянии. Полуразвалившиеся избы, на которые безобразно были навалены кучи соломы, сгнившей и почерневшей от времени, требовали хоть капельку внимания. Растасканные и разрушенные плетни выли от отсутствия мужицкой силы. Нечистоты за околицей, грязные и оборванные ребятишки, измученные непосильным трудом бабы вместе с поросятами и облезлыми козами — всё это вместе производило грустное и тяжёлое впечатление. Во всей деревне не было ни одного мужчины от шестнадцати до пятидесяти лет. Последний хозяин отправил все трудоспособные руки на заработки, обрекая остальных на выживание. И случись страшное, будет как с деревней Мальчиша: 'Не хлопают ставни, не скрипят ворота — некому вставать. И отцы ушли, и братья ушли — никого не осталось'.

— Ефрем Михайлович, — обратился я к Еремееву, — принимайте хозяйство. Нанимайте людей столько, сколько потребуется. До конца лета я ожидаю от Вас хорошую дорогу, причал на реке и здание для каретной мастерской. И конечно, то, о чём мы с Вами говорили по дороге. Через три недели для Вас выстроят новый дом и доставят амстердамских мастеров, а пока...

Нравы в поместье царили спартанские. Первые дни гостю стелили простыни с клопиными пятнами, от квашеной капусты он страдал резями в желудке, из-за речной сырости мучился от вечно недосохшего белья, зато впоследствии ни разу не пожалел, что приехал, хотя эти три недели жизни принёс, как жертву на алтарь своего благополучия. Он всегда верил в удачу, но после того, как потерял то, что считал делом своей жизни, и испытал отчаяние ухода в отставку, он всё же вынужден был некоторое время приходить в себя и свыкаться с мыслью о том, что хуже быть уже не может. И открывшаяся истина состояла в том, что настало время двигаться дальше. Ему нужно было пережить состояние свободного падения, и он это сделал. Теперь ему необходима работа — пусть даже такая, — и он взялся за неё. Ни ропота, ни возражений — Ефрем Михайлович относился к своему труду с рвением и не собирался отлынивать. Хотя, думаю, в душе он сожалел, что на отдых остаётся совсем ничего. Лишних денег у него не было и, слава Богу, не пришлось шиковать. Зато сумел заслужить моё уважение, когда подбил весь бюджет до копеечки и выкроил лишних семнадцать рублей.