Сшивающий время

Борисов Алексей Николаевич

На правах рукописи (С)

Севастополь, 2018г

'Срез времени'

(роман)

Военно-историческая фантастика, альтернативная история

'Сшивающий время'.

(вступление к 'Сшивающий время')

К беде и в силу нашего равнодушия, на радость навязываемым авторитетам от истории мы стали скромно оценивать предания старины и легко забывать лиц, чьи ратные деяния на полях брани и труды на нивах созидания могли послужить нам и потомкам весьма назидательным примером как сейчас, так и в будущем. И в этом отношении, к сожалению, нам трудно равняться с народами, с таким успехом раскрашивающими яркими красками малозначительные события, — так как других у них нет, и не было — и подающие их с такой помпезностью, что поневоле начинаешь соглашаться с их великой значимостью. Они гордятся прахом, привезённым камнем, украденным артефактом, сущим пустяком, а мы собираемся каяться и просить прощенья у побеждённых нами врагов. Там, где каждая пядь земли, каждый храм, курган и древнее капище должны быть обследованы со всех сторон, а каждому историческому событию и деятелю прошлого воздано должное, у нас стараются не вспоминать или ещё хуже, прикрыть позорной ширмой забвенья. Настало время разорвать эту грязную тряпку беспамятства, поднять занавес и открыть взору спрятанный за ней богатый гобелен русской истории.

1. Французские каникулы.

Макрон открыл глаза и увидел над собой переливающуюся в солнечных лучах пыль. Моргнул и взглянул снова. В солнечных лучах, падавших через окошко на пол, плавали мириады пылинок: они сталкивались и разлетались в разные стороны, иногда замирая в луче и светясь маленькой золотистой звёздочкой, иногда они уплывали за пределы луча, навсегда пропадая из вида, чтобы занявшие их место пылинки вновь повторили уже пройденный когда-то путь. Он лежал навзничь, а над головой нависал серый потолок, потемневший от сажи, многолетних испарений и спёртого воздуха, и лишь узкое окошко, из которого сочились лучи света, приносило хоть какой-то свежий ветерок в совершенно затхлое помещение. Эммануэль попытался привстать и сразу же ойкнул от резкой боли в груди. Казалось, что между рёбер засело что-то инородное и этот предмет причиняет нестерпимую боль, стоило лишь чуточку пошевелиться. Тем не менее, найдя в себе силы, он приподнялся и, превозмогая недуг, молотом отдававший в висках, осмотрелся. Увиденное его не обрадовало. Короткая и жёсткая кровать представляла собой несколько сбитых досок и положенный поверх тощий матрац, набитый соломой. На расстоянии вытянутой руки стояла ещё одна деревянная койка — точно такая же, как и его собственная. Там под серым скомканным одеялом беспокойно ворочался мужчина, тихо постанывая и бормоча проклятья. Рядом лежал ещё один человек, с пропитанным кровью бинтом на голове, беспокоя полным молчанием; потом ещё один и так до самого конца комнаты, терявшегося в какой-то пелене. Неловко извернувшись, да так, что пришлось стиснуть зубы, Макрон повернулся набок, и сразу пришло облегчение в груди, но в следующую секунду стало нечем дышать. Им на мгновенье овладела паника, он кашлянул, потом ещё раз, и воздух вновь попал в лёгкие, давая невероятное наслаждение способностью просто дышать. Приняв наконец-то удобное для себя положение, он пошевелил ногами, попробовал сжать ладони в кулаки: всё получалось. Вместе с этим стук приближающихся к нему башмаков и несколько фраз на латыни, в которых уловил название популярного медицинского препарата, окончательно успокоили — сейчас всё станет ясно. Почувствовав облегчение, он осторожно опустил голову на подушку, наполненную отрубями. Конечно, он в больнице, вот только как его сюда занесло и какое несчастье с ним случилось, он не помнил. Каждый вздох вызывал боль в груди, и именно эта неприятность стала пробуждать в нём отрывистые воспоминания. Они были расплывчаты, всплывали беспорядочными кусками как в калейдоскопе, словно с разных временных пластов в памяти, но потихоньку царившая в голове неразбериха стала приобретать относительную стройность. 'Что же со мной произошло? Боже милостивый, как я сюда попал? Упал с лошади, придавило бревном или лопнула натянутая снасть? — гадал Макрон. — Стоп. Снасть, море, я же спрыгнул в море с корабля. Меня напоили какой-то горькой гадостью, и я не чувствовал ног...'. Он вспомнил свои ощущения, когда ледяная стихия приняла его и сомкнула свои воды над его головой, а тело предательски отказало служить. Словно оказавшись на краю пропасти, он с отчаянным упорством продолжал цепляться за жизнь, зная, что смерть собралась явиться за ним слишком рано и колокол, который должен был по нему позвонить, заслуживал сам быть расколотым. Он не был готов к уходу в небытие и, скорее всего, никогда не будет готов расстаться с жизнью так просто, без всякой борьбы. Что-то в голове наговаривало ему тогда, голосом ломким и полным грусти, что дела земные ещё не закончены, и надо собраться с силами и переломить ситуацию.

Неожиданно над ним склонилась бородатая физиономия, обнажая крепкие зубы, и бодрый голос произнёс:

— Ну что, гляжу, Вы очнулись? Как самочувствие, где болит?

Эммануэль посмотрел вверх на серое, покрытое мелкими морщинками как старый булыжник мостовой лицо, и, собравшись с мыслями, ответил:

— Грудь болит, справа. И в голове, словно в тумане. Вдаль плохо вижу, сливается всё.

— Это нормально, — отозвался добродушный голос бородача. — Только у мертвецов ничего не болит. У Вас обширная гематома. Вы тут уже несколько дней валяетесь. Имя своё, надеюсь, не забыли? Так, смотрим на мой палец. Глазками влево-вправо. Хорошо. Как Вас, месье...

— Моё имя? — больной на секунду задумался и не нашёл что ответить.

— Да, имя, месье. Даже у скотины, пребывающей среди людей, есть клички. Впрочем, — пробурчал он, — для нас, врачей, не существует разницы между скотом и людьми, разве что в размерах сердца и печени.

Врач засмеялся, и этот смех в висках вновь застучали молотом. Мысленное усилие не вызвало ничего кроме боли. В голове бушевала вьюга, непроглядный снежный круговорот метели обволакивал редкие мысли: 'Забыть собственное имя? — пронеслось в голове Макрона. — А какие имена он помнит? Да и кого? Дьявол бы прибрал этого Видлэна с его постоянными подозрениями, а с ним и жулика Макларена с пустыми акциями и липовыми долговыми расписками'; в памяти также всплыла сестричка Жозефина со своим публичным домом и танцовщица-Кэтти... 'Кэтти, хороша чертовка. Как она, шутя, называла меня? Муля-Мануля?'.

— Ну, так как? — настаивал голос. — Не помните? Так я и думал. Тут вчера справлялись по Вашу душу.

— Мануля. Нет, Эммануэль. Меня зовут Эммануэль, — вспомнил Макрон.

— Очень хорошо, — добродушно произнёс врач. — Видите, месье Эммануэль, Вы уже идёте на поправку. Когда Вас принесли, всего мокрого и бледного, я подумал, что прибыла последняя жертва пожара. Пару дней назад в городе случился большой пожар, и к нам везли в основном с ожогами и ушибами. Однако рыбак утверждал, что нашёл Вас на берегу под причалом, и очень рассчитывал на награду.

— Не помню. Ничего не помню, как отрезало.

— Что ж Вы такого натворили, если за Вами ищейки приходят? — как бы сам у себя спросил бородач, после чего заботливо поправил подушку и одёрнул одеяло. — Может, хотите похлебать горячего? А то ведь холодно, хоть и конец не самой лютой зимы, но дров уже практически нет, а сестричка сейчас принесёт лукового супчика. Покушаете и сразу пойдёте на поправку. Так как насчёт супчика? Вкусный, наваристый, густой, только что с плиты.

— Пожалуй, — тихо произнёс Макрон, — я бы не отказался и от чего-нибудь покрепче. Но и суп сойдёт.

Спустя пару часов, когда Эммануэль набирался сил, посапывая на подушке, бородатый доктор общался за стаканчиком вина с представителем жандармерии. Тем самым, интересовавшимся давеча о здоровье Макрона. Сомнительный тип по имени Пьер, елейный в речах, как щедро приправленный оливковым маслом неаполитанский салат и неприятный в поступках как, как вишнёвая косточка под простынёй на ложе, выспрашивал и тут же анализировал, пытаясь задействовать в своих соображениях собеседника.

— Так, значит, ничего не помнит, или не захотел говорить? — заключил жандарм. — И про русского тоже ничего?

— Он имя-то своё еле вспомнил, — пожав плечами, ответил врач. — Поверьте, месье. Хоть я здесь и без году неделя, за свою практику я навидался всякого, и то, что он выжил, уже чудо. А память... Это такая тонкая материя, где медицина, увы, бессильна.

— Может быть, может быть, — скороговоркой произнёс жандарм. — Только мой начальник и с мёртвого умеет спросить. Делайте всё возможное и невозможное, но узнайте у Макрона, куда подевался Видлэн вместе с русским. Я навещу Вас завтра, и возможно, послезавтра. Но лучше послезавтра нам не встречаться, поверьте моему опыту.

* * *

У меня было ощущение, будто я погрузился в вечную зиму. Стоял нестерпимый холод и абсолютная тьма. И тут, совершенно внезапно всё заиграло яркими красками. Сон превратился в сказку. Когда-то возможность попасть в итальянский Милан или Венецию было верхом моих мечтаний. Что может быть интереснее, чем затеряться в причудливом переплетении городских каналов, рыночных площадей и узких, мощённых камнем переулков? Но после той жуткой ночи под Тулой несколько месяцев назад, я едва не поклялся себе, что не стану пускаться ни в какие, даже самые невинные приключения. И сейчас я оказался в городе своей мечты. Я вздохнул, чувствуя, что какой-то уголок души жаждет чего-то нового, возбуждающего. Казалось, прошла целая вечность с той поры, когда я с радостью ждал того момента, как 'чёртово ядро' позовёт меня броситься в омут неизведанного, с целью разгадать очередную, не дававшую мне покоя тайну. Помимо собственной воли я сделал шаг вперёд и тут же услышал гул города, почувствовал его запах. С замирающим сердцем я смотрел на него и понял: мы не меняемся, мы всё больше становимся собой.

'Зафиксирован сбой в работе процессов. Выбранный режим, — и снова набор точек разнообразной величины и цвета. — Напоминаю, оператором выбран сектор повышенного риска. Примите меры безопасности для успешного окончания путешествия'.

* * *

Когда мы покидали уютную гостиницу, выходящую своими окнами на площадь Сен-Совёр в Лилле, взошедшее над горизонтом солнце светило нам прямо в глаза. Друзья наверняка уже в водах Северного моря, и мне оставалось лишь пожелать им удачи и заняться своими делами. Моё недолгое мгновение радости исчезало, уступив место печали — давней моей спутнице. Разумеется, не стоит винить в моём неважном настроении дурной сон и последствия праздничных мероприятий, которые происходили вчера в городе и затронули нашу гостиницу. Раз уж угодил в чужой монастырь, будь добр, следуй его Уставу. Наблюдательные люди давно заметили тот странный факт, что все отрасли промышленности, питающие удовольствия и зрелища, никогда не достигают такого полного расцвета, как во времена всеобщей нищеты и коммерческих и политических кризисов. Как видится мне, общество ищет в удовольствиях отсрочки своим страданиям или забвения своих беспокойств. Я привожу этот факт так, как он есть, не объясняя его, просто стоит посмотреть вокруг. Франция ведёт войну, терпит лишения, голодает, жертвует многим, прежде всего своими людьми, и все эти празднования, как пир во время чумы. Все думают: будет день — будет пища, и сегодняшний день не станет исключением. Глупцы, лавина несчастий уже начала свой путь. Впрочем, забудем о плохом.

Над моей головой простиралось безоблачное небо, в бездонной вышине которого пролетали стайки птиц, пережившие эту зиму и вырвавшиеся на свободу. Всё шло замечательно. Мой план включал в себя несколько более долгое путешествие на второй день, и проходить оно должно было в основном по сельской местности, которая, хотя была красивой и плодородной, не представляла для меня особого интереса, за исключением одного места — окрестностей замка Флер. Учитывая это обстоятельство, мне стоило подготовиться.

— Зачем Вы дали распоряжение кучеру купить лопату? — Спросила у меня Полина, когда я закрепил шанцевый инструмент и перенёс один из сундуков с верхней одеждой внутрь кареты. — У меня всё тело затекло и болит оттого, что вчера ехали целый день. А сегодня станет ещё хуже, так как места и вовсе не осталось.

— Завтра будет ещё хуже, — без всякого сочувствия ответил я. — Но Вы с этим справитесь, так как будете знать, за что страдали. Довертись мне. Садитесь в карету, нам пора.

Мне послышалось, как виконтесса в ответ притопнула ногой и даже фыркнула на мои слова:

— Я уже начинаю жалеть о тесной каюте и тревожном поскрипывании мачт.

Минут сорок Полина выпытывала у меня, из-за чего ей предстоит пострадать, и, в конце концов, глубоко вздохнув от однотипных пейзажей с полями, лесами, виноградниками и садами по обе стороны дороги задала этот вопрос служанке.

— Откуда мне знать, Ваша Светлость? — тихо ответила та. — Монсеньор не разговаривает со мной. Велит сделать то или другое, и не объясняет зачем.

Дорога тем временем вилась по широким равнинам на восток, к Бельгии, и с каждой минутой становилось заметно, как набирает силу лёгкий ветерок. Вопросы и жалобы Полины струились мимо моих ушей, словно ручей, они стали такими привычными, что я перестал их слушать. Да мало ли о чём могут говорить женщины? Если не считать совета почаще произносить комплименты, я не обращал на пустую болтовню внимания, погрузившись в собственные мысли.

— Когда и где мы будем завтракать? — вдруг спросила Полина. — Вокруг одни поля.

— Вы голодны? — уточнил я, наблюдая, как виконтесса не находит себе места.

— Нет, — ответила та, полным сарказма голосом. — Просто поинтересовалась. Конечно, я хочу есть.

— Наш кучер хорошо знает дорогу, я расспросил его сегодня. Думаю, где-нибудь в красивом месте, он остановится. Я с самого начала пути предупредил его об этом. Там должна быть вода с травой для лошадей и дуб с широким раздвоенным стволом, чтобы нам можно было прислониться спиной.

— Вы так уверенно говорите, мой друг, словно недавно были здесь. Впрочем, я даже в этом уверена.

Вскоре мы свернули с дороги и сделали остановку у едва заметного ручейка и растущего в гордом одиночестве приметного дерева. Напротив крутого овражка, по моей подсказке, прямо под дубом виконтессе постелили подстилку со шкурой и сервировали на скатерти лёгкий завтрак. Кучера-бельгийца я тут же отправил с посланием в замок, а сам, предупредив Полину, чтобы она сразу окликнула меня, если кто-нибудь станет приближаться, прихватил с собой лопату и двинулся по направлению к склону, стараясь не отклоняться от маршрута. Наконец моё довольное лицо овеял свежий, прохладный ветерок азарта, так как раздвоенный ствол дуба стал казаться одним целым. Учитывая этот примитивный пеленг, я стоял в нужном мне месте. Впрочем, не было нужды ничего искать. Годы, прошедшие со времени последней осады Лилля, оказались недостаточным, дабы скрыть земляные работы, проделанные девятнадцать лет назад. Лопата вонзилась в глиняный пласт, и первый шаг был сделан.

Вскоре я отёр рукавом рубахи со лба капли пота, посмотрев на свой инструмент. Железная лопата, воткнутая в кучу влажной глины, была слишком тяжёлой, чтобы орудовать ею почти три четверти часа без перерыва. Требовался отдых, и мне пришлось остановиться. Опёршись на рукоять, и от всего сердца желая отложить работу на часок-другой, я вздохнул. 'Но, увы, — пришло понимание, — что нельзя, то нельзя. Время дорого'.

Следившая за тем, чтобы нас никто не обнаружил, Полина заглянула в отрытый на склоне грот и недовольно цокнула языком.

— Тут невыносимый ветер, — произнесла она, успевшая за всё это время основательно продрогнуть. — Можно мне спуститься к Вам?

— Ваша Светлость, если Вы спуститесь, а сделать это можно лишь напротив грота, мне придётся бросать глину прямо на Вас, — ответил я. — Потерпите, недолго осталось. Делайте вид, что Вы созерцаете за завтраком красоты природы.

Однако мои слова пропали втуне, и мне пришлось выслушать объяснения. И как водится, они были до самых мелочей подробны, что хотелось прикрыть уши, а открывши их через какое-то время услышать:

— В конце концов, я сыта и проглядела эти места уже до дыр. Мне до коликов в животе опротивело смотреть на дорогу, карету, и сидящую в ней служанку, в тепле, заметьте.

Я был вынужден воткнуть лопату и подойти к Полине.

— Если нас застанут за этим занятием врасплох, — произнёс я, — то Вам не достанется знаменитая брошь Марии де Медичи, а мне придётся убить всех свидетелей. Вы этого хотите?

— Вы серьёзно? Чем же она знаменита?

— Как увидите, так поймёте.

— А Вы взаправду всех собираетесь убить? — переспросила она и, заметив, как я кивнул головой, сделала шаг назад. — Подумаешь, ветерок, — нехотя проговорила Полина.

Обиженного и оскорблённого взгляда я уже не увидел. Стараясь не запачкаться в глине, Полина ловко подобрала юбки и поднялась наверх. Мне же пришлось снова взяться за лопату и продолжить копать ритмичными, ровными движениями. Грот становился всё глубже, куча глины на краю всё выше, и, наконец, лопата с размаху стукнулась обо что-то твёрдое, отдавшись дрожью в руках и согнутой спине.

— Есть! — дрогнувшим голосом произнёс я.

Первой находкой оказался здоровенный кол, который можно было использовать как деталь от ворота. Оно и понятно: тот, кто закапывал, подумал о том, как вынимать, если не окажется помощников. Ещё пару лопат и от заветной цели меня отделял лишь слой в несколько сантиметров. Подавив в себе желание немедленно разгрести грунт руками у обнажившегося края сундука, я принялся окапывать вокруг, изо всех сил сдерживая радость, что добрался до того, что искал. Быстро очистив боковину с ручкой в виде кольца, подрыл с боков и, используя лопату как рычаг, сумел пошевелить окованный медью пенал почти полутораметровой длины и в локоть высотой. Запыхавшись от напряжения, на секунду я присел на корточки. Теперь стоило смастерить простейший механизм, которым можно много чего сделать при известной сноровке. Глубоко воткнув кол будущего ворота в глину, я стал привязывать к нему древко лопаты капроновым тросом. Закончив, едва ли не с любовью погладил по кольцу и, продев через него второй конец верёвки, завязал узлом. Теперь, крутя лопату у входа, можно было вырвать ящик из глиняного плена. Нехотя тот поддался, и вскоре лениво заскользил по жирной глине как на полозьях на выход. Вытягивать массивный сундук, больше похожий на гроб, было тяжело и радостно одновременно. Спасибо тебе, Рауль, что в начале пятидесятых годов двадцатого столетия ты решил таскать отсюда глину. И той газете, что подробно, с фотографией описала это место. И французской революции, благодаря которой покойные владельцы этого сундука зарыли его здесь, так и не доехав до Испанских Нидерландов. На ощупь я нашёл щель, где крышка соединялась со стенкой, и, заулыбавшись торжествующей улыбкой, всё той же лопатой вскрыл сундук.

— Полина, — спустя несколько минут произнёс я. — мне потребуется скатерть.

— Но на ней стоит корзинка с яблоками и вино.

— Корзинка тоже пригодится, — добавил я.

— Значит, — воскликнула Полина, шустро вставая с меховой подстилки, — Вы нашли!?

'Нашёл, — подумал я. — И, судя по найденному, Рауль скрыл от общественности изрядную долю сокровищ, выставив на обозрение лишь серебро, луидоры Людовика XVI, немного жемчуга и брошь Медичи'.

Вскоре мы стали освобождать сундук, перекладывая найденные сокровища в плохо подходящую для этого тару. Конечно, сподручнее было бы взять пенал целиком, но после нескольких попыток приподнять его пришлось оставить эту затею. Слишком тяжёлый. В корзинку поместились шкатулки с драгоценностями и мешочки с отборным жемчугом, а моя складная сумка наполнилась десятком кошелей с золотом. На скатерть выложили завёрнутые в бумагу серебряные экю и два небольших пистолета. Странная традиция класть в сундук с сокровищами оружие, пусть изящное и богато украшенное, но не заряженное. Оставим это на совести спрятавшего, тем более, привести пистолеты в боевое положение мне труда не составило бы. Серебряный рожок для пороха и подпружиненный пенал для пуль присутствовали.

Как бы ни хотелось продлить время ненавязчивой и познавательной инвентаризации найденного богатства, а это, поверьте, волнующие мгновенья, мы с Полиной вновь оказались в карете, так как прибыл посланный в замок кучер. Лошади тронулись, а я, предвидя ворох вопросов, выступил с объяснениями.

— Моя дорогая Полина, прежде чем говорить с Вами о нашем сегодняшнем положении, как, по моему мнению, требуют нынешние обстоятельства, я вкратце изложу причины, побудившие меня ехать именно этой дорогой.

— Было бы интересно послушать, — произнесла Полина, держа на ладонях бесценную нитку жемчуга. — Однако примите к сведению, мой друг, одну мысль. Ещё в своё четырнадцатилетие я пришла к трём судьбоносным умозаключениям. Во-первых, глупых мужчин на свете столько же, как и глупых женщин, если не больше; во-вторых, я ни в коем случае не стану скрывать собственные интересы или желания в трусливой попытке соответствовать ожиданиям и предрассудкам общества; и в-третьих, поскольку законы не совершенны, я не собираюсь следовать им в точности.

— Охотно приму к сведению, — усмехнулся я. — Особенно последний довод. С Вашего позволения, продолжу. Надеюсь, Вы понимаете, что найти хорошо спрятанную вещь совершенно случайно невозможно? Давайте считать, что то, что мы забрали сейчас, — просто приятный бонус нашего путешествия, о котором не стоит более вспоминать и уж тем более кому-либо рассказывать все подробности.

— Так и думала, — весело произнесла Полина и, видя, как я насупился, тут же добавила: — молчу, молчу. Вы просто забрали своё.

В ответ я лишь пожал плечами.

— Надо же, а я почти поверила. Извините, что перебила.

— Будучи в Лилле, я уточнил, что в шато Флер уже долгое время проживает некая баронесса Мари де Витре. Вам знакомо это имя?

Полина на минуту задумалась, словно пыталась систематизировать какую-то информацию и, наконец, ответила:

— Я не слишком хорошо знаю дворян Лиля, но про баронессу кое-что слышала. Александр как-то прожужжал мне все уши сплетнями о ней.

— А подробнее, — заинтересовался я.

— Мне кажется, Вам станет интересно, — произнесла Полина, интригующе блеснув глазами. — Всё началось с того момента, когда десять лет назад Дени де Крес вернулся во Францию и был назначен командующим эскадрой в Рошфоре. Именно тогда он познакомился с баронессой...

Что не говорите, а в провинции слухи распространяются быстро. Уж не знаю, почему. Жители крупных городов наверняка скажут: это всё оттого, что в маленьких городках и заняться-то больше нечем, кроме как о соседях посплетничать, да о столичных знаменитостях языки почесать. А вот и неправда. Уверяю вас, что в ста лье от Парижа, у людей дел не меньше, чем у любого горожанина с холма Монмартра или святой Женевьевы, даже больше. Тем не менее, у бретонцев всегда найдётся минутка, чтобы распространить слушок-другой. Причём этому занятию посвящает свой досуг не только женская половина. Мужчин слухи привлекают не меньше. Я сам слышал от графа, будто свежий ветер, который постоянно дует в окрестностях замка, вызван тем, что жители непрестанно молотят языками. Думаю всё же, это небольшое преувеличение. Но учитывая, с какой скоростью крутились лопасти мельницы, был смысл поверить.

Я так и не понял, что же доподлинно произошло между ними (героями рассказа Полины), но, вопреки своему обыкновению, уже через двадцать минут не испытывал никакого желания узнать больше, чем мне стало известно. Однако факт оставался фактом: герцог имел на баронессу де Витре виды и даже особо не скрывал этого. А если присовокупить к этому факту высказывания его современников, что именно он способствовал прекращению карьеры барона, а, возможно, даже и его смерти, то вырисовывалась известная геометрическая фигура, так часто возникающая в любовных отношениях неверных супругов. Вывод напрашивался один: само провиденье привело нас сюда, а не случайно прочитанная статья о сокровищах.

Тем временем мы подъезжали. Аккуратно подстриженные деревья и ухоженные миндальные сады шато встречали конец зимы нежными листочками и набухающими почками. Сам воздух как будто был полон какого-то невыразимого обещания и лёгкой дневной свежести, отчего появившаяся небольшая предзакатная прохлада показалась такой незначительной, что мы даже и не подумали хоть как-то утеплиться. Казалось, природа с необузданной готовностью рвётся в объятия приближающемуся новому времени года, а мы лишь становимся невольными свидетелями этого единения. Само селение, располагавшееся у замка, представляло собой живописное скопление крытых соломой домиков и огороженных плетёной оградой грядок, растянувшихся вдоль грунтовой дороги. Правя шестёркой лошадей, кучер прогрохотал по неширокому каменному мосту, перекинутому через заполненный стоялой водой узкий ров, и, миновав арку ворот, карета остановилась прямо перед парадной дверью. Солнце ещё заливало древние каменные стены тёплым, идиллическим сиянием, когда я первым спустился по подножке и подал Полине руку. Спустя несколько мгновений обитая крест-накрест двумя железными полосами дверь распахнулась, и из неё показался старичок в лакейской ливрее, за которым следовало двое слуг.

* * *

Шато Флер имел недолгую историю и не мог похвастаться тяжёлыми изнуряющими осадами с кровавыми битвами средневековья. Но кое-что сказать о нём всё же стоило. Взять хотя бы нарицательное название рва — Branet. Это название произошло из-за особо буро-чёрного цвета воды во рву, который окружал шато в прошлом веке. Коричневая почва и низкое серое небо заставляли воду казаться чёрной. Теперь ров затянулся тиной, и лужайка на склоне с только что пробившейся травой стала зеленой и невинной, но название осталось. Между прочим, озеро, блестевшее за миндалевым садом, имело ту же склонность в пасмурный день превращаться в буро-чёрный мрамор. Подъёмный мост давно исчез, превратившись в капитальный, но фасад из потемневшего кирпича времен Людовика XV, высокие окна и витые дымовые трубы остались. С начала века за замком перестали ухаживать, в доме же еще сохранились огромные печи, винтовые лестницы, великолепные резные дубовые потолки, потемневшие от времени, и небольшие хоры для оркестра, нависшие над длинной столовой. Однако всё это выглядело уже ветхим. Всего в доме было шесть спален, не считая помещений для слуг в мансарде, но сейчас использовалась лишь одна. Замок и сад находились недалеко от озера, и из верхних окон были видны ирисы и заросли тростника, покачивающиеся, как колыбель младенца, плавно и нежно. Ветер с озера дул в дом, который всегда был полон сквозняков и старинных скрипучих звуков. Наверно, только в летнее время место выглядело привлекательным. Широко раскинутые ветви миндаля наверняка были покрыты зелеными листьями, желтые ирисы качались у берега озера и в воде отражались проходящие облака. Солнце светило через высокие окна дома, и голос ветра терял воющие отзвуки. В комнатах первого этажа стоял старый-старый запах, пропитавший стены, запах ароматической смеси, пчелиного воска, древесного дыма и роз. Тепло солнца усиливало его. Держу пари, что летом шато Флер был красив. Казалось, что тогда в нём жили более счастливые духи, возможно, именно летние духи. И если представлять дальше, то осенью картина менялась. Сад был безжизненным, голым и сражённым. Тучи и туман висели около земли. Стены набирались влаги и тускнели с годами, а замок выглядел варварским и совершенно чужим. Ветер бил в окна, и тяжёлые шторы всё время медленно колыхались. В большом камине главного зала поленья горели день и ночь, и нужно было поддерживать огонь в жилых комнатах и спальнях, но этого уже не делалось. С опущенными шторами и зажженными свечами комнаты приобретали уют, который обманывал всех, кроме наиболее чувствительных, престарелых как сам дом слугами. Зима добавляла холода, иногда выпадал снег, и его пушистое покрывало укутывало землю и сад на считанные дни. А с середины января о зиме уже никто не вспоминал, и странная смесь очарования и запустения расцветала новыми красками.

Мы миновали анфиладу комнат, некогда служивших личными покоями графа, и стало понятно, что за то время запустения здесь расцвело и укоренилось мнение, что в этих комнатах живёт нечто не от мира сего. Не то чтобы священное — Танатос редко освящает место, куда наносит визит; тем не менее, комнаты внушали трепет — в них царила вечная память о трагедии, несправедливости, более того — жестокости. Вот чувствовалось здесь это, словно каждая картина, гобелен, статуэтка или предмет мебели пропитан мрачной субстанцией. По правде сказать, то, что мы чувствовали, было гораздо важнее того, что мы видели. Здесь царила полная темнота. Все окна всех комнат, начиная с передней, куда нас направляла лестница, были закрыты и заложены ставнями много лет назад, и притом гораздо плотнее, чем в комнатах этажом ниже. Занавеси на окнах казались намного толще, так что жадное пламя свечи в руках слуги казалось нам необычайно ярким. Деревянные панели стен и потолка, дощатый дубовый пол, пыльные бархатные драпировки, обветшалая мебель — создавали зловещую картину. В моей спальне меня особенно поразило, что у подоконной скамьи стоял карточный столик, с трёх сторон окружённый стульями и оставленными игральными картами. Будто игравшие здесь люди внезапно остановили игру и вышли прогуляться, договорившись закончить в скором будущем, как в моё время откладывали шахматную партию. Когда же я спросил об этом слугу, то тот мрачно ответил, что дом уже десять лет не принимает гостей.

* * *

'Так значит, это и есть грозная баронесса Мари-Филипп-Жозеф де Витре — подумал я'. Исходя из того немногого, что рассказала мне Полина, я нарисовал в воображении самовластную старуху с тираническими замашками, недалёкую сварливую мегеру, непоколебимую в своих рутинных взглядах. Со склонностью к спиритуализму, равной страсти, с которой некоторые люди стремятся к обладанию женщинами, яхтами, футбольными клубами и породистыми лошадьми. Но особа, стоявшая передо мной, не имела ничего общего с образом, сложившимся в моем представлении.

Лет тридцати на вид, невысокого роста, но стройная и изящная. Тёмно-русые волосы, собранные под прелестным венецианским кружевным чепцом, и маленькое лицо с правильными чертами, которое, несмотря на легкую полноту щёк и подбородка, многие сочли бы красивым. Особенно меня поразили её руки с длинными тонкими пальцами и тщательно ухоженными ногтями. Обычно дамы этой эпохи прячут руки под перчатками, но только не в этом случае. Руки баронессы были её визитной карточкой, и окажись она в моём времени, агенты ювелирных домов и продюсеры телемагазинов выстраивались бы к ней в очередь для подписания контракта. Кисти рук были очаровательным творением природы, пальцы — идеальными и белыми, как молоко.

Не меньше удивили и её манеры. Я ожидал увидеть вульгарную грубость и провинциальную ограниченность, но она держалась с изысканным достоинством и имела уверенный вид особы, обладающей живым и критичным умом. Облик баронессы де Витре производил двойственное впечатление: тревожное и пленительное одновременно, благодаря своеобразной складке губ — один уголок приподнят, другой опущен, — словно изогнутых в постоянной полуулыбке, циничной и вместе с тем очаровательной. Казалось, будто она носит разделённую пополам маску — одна половина весёлая и приветливая, другая хмурая и недовольная, а обе вместе приводили наблюдателя в растерянность, заставляя гадать, какое же у неё настроение на самом деле. По крайней мере, в первый день краткого знакомства мне думалось именно так. Впоследствии я выяснил, что баронессе совершенно не свойственны прямота и определенность: все свои мысли она предпочитала держать при себе, а если и выражала, то только исподволь, туманными намёками и жестами. 'То, что Вам показалось моей скромностью в день нашей встречи, — говорила она, когда мы остались наедине на следующий день, — происходило немного от ошеломления. Меня давно никто не навещает. Я улыбалась самой себе, как та танцовщица, на которую смотрит вся публика театра и которая во что бы то ни стало хочет понравиться'.

— Вы клевещете на себя, — вежливо возразил я. — Впрочем, можете клеветать сколько Вам угодно. Вы не измените моего образа мыслей, а моё восхищение Вами достигло такой слепоты, что если бы по какому-нибудь невероятному волшебству Вы сделались противоположностью того, что Вы есть, я бы продолжал упрямо находить Вас совершенством.

— Это уже лишнее, — сказала, смеясь, баронесса. — Я иногда смотрюсь в зеркало.

— Увольте, я не отступлюсь от своих слов.

Мы вели беседу, сидя на софе с удобной спинкой и небольшим столиком перед нами, на котором стоял графин с вином и пара бокалов. Она протянула мне руку с очаровательной непринуждённостью и томно проворковала:

— Будь по-Вашему. Обожайте меня, если не можете иначе, несмотря на мои запрещения. Конечно, приятно быть любимой, иметь возле себя кого-нибудь, кто думает о вас, радуется вашим счастьем, печалится вашим горем. Но будьте рассудительны, не злоупотребляйте моей снисходительностью.

— Как можно? — несмело произнёс я, целуя руку. — Баронесса...

— Ах, приятно до мурашек. Слушайте меня постоянно, — подмигивая, произнесла она, — и никогда не мучьте меня глупыми предложениями. Так что Вы хотели от меня?

Свет свечей, неожиданно выявивший во внешности Мари что-то дьявольское, оказался для меня более благотворным, подчеркнув красоту её лица. Она улыбалась нерешительно, но с какой-то чарующей трогательностью. Мы сидели, окружённые таинственным свечением вечерних красок, и я, вдыхая аромат её невероятных, способных вскружить голову любому мужчине духов, понял: баронесса идеальный кандидат. Она способна очаровать до такой степени, что выбранный ею мужчина сам себе произнесёт: 'Я больше не одинок', и сила этого странного ощущения поразила меня. И я хотел её l'art de vivre ; да она сама научит, кого пожелает. Я стал рассматривать её, и эти большие глаза, которые были скорее миндалевидными, чем круглыми, обладали несравненной живостью. Они наверняка могли сердиться, но не таить зла. Они показались мне самыми сладкими и самыми жестокими инструментами пыток; кометами, приносящими смерть, жалящими стрелами Амура, способные ослепить самого зоркого человека. Тем не менее, не бессердечными, потому что таили в себе море нежности. Губы баронессы были ярко-кораллового цвета, и даже киноварь не могла бы сделать их прекраснее и ярче. Нос имел идеальные пропорции, а прелестная головка опиралась на стройный цоколь шеи, ниже которой выступали два чудесных изгиба ключиц, настоятельно рекомендовавших опустить взгляд ещё ниже, туда, где жили отдельной жизнью два яблока, скрывающиеся под тонким слоем материи. Парис, увидев сейчас баронессу, несомненно, сразу же объявил бы её богиней красоты. Движения всех частей её тела были настолько привлекательными, улыбка столь трогательной, голос таким приятным, что ею хотелось любоваться и обладать. Её жесты настолько соответствовали тому, что она говорила, что каждый, кто слышал её, даже не видя, нашёл бы в ней то, что непосредственно тронуло бы его сердце. Стряхнуть это морок было немыслимо, но...

— А хотите, я Вам погадаю?

— Вы гадаете? Какая прелесть! У меня как раз в столике есть колода.

Мари отодвинула потайной ящичек и достала перемешанную колоду старых карт, не иначе, как раскрашенных вручную.

— Ваши карты красивые, — сказал я, посмотрев на затёртого валета пик, — но я привык к своей колоде. У меня есть карты для особых случаев. Их подарил мне магистр одного неназываемого вслух ордена, и я повсюду ношу её с собой.

— Это для каких таких случаев? — игриво поинтересовалась баронесса, скидывая старые карты обратно.

Вместо ответа на вопрос, я загадочно улыбнулся.

— У этих карт есть свой язык, — тихо произнёс я, карту за картой раскладывая перед собой колоду. — И часто гадать на них нельзя. Потрогайте карты. Чувствуете этот несвойственный холод, словно они не из нашего мира.

Карты с голографическим эффектом оказались в руках баронессы.

— Какие гладкие и холодные, — сказала Мари, коснувшись пальцами колоды. — Если бы они были живыми, то я бы сказала, что они хладнокровные... Ой! Король пик мне подмигнул! Вы видели?

— Я же предупреждал, что это необычные карты.

— Погадайте! Что станет со всеми нами, пытающимися выжить в этом ужасном мире?

Я перетасовал колоду, раскладывая пластиковые карты веером и так, как это делают крупье, разделяя колоду напополам, отчего они с шелестом хлопали друг о дружку.

— Выберите три для себя и одну подайте мне.

Баронесса выбрала карты и положила их рубашками вверх, после чего вытянула из середины колоды четвёртую.

— Король червей, — произнёс я, переворачивая первую карту. — Черви — это хорошо. Черви — это великодушие. Парижане называют эту карту Шарлем. Король будет великодушен к Вам.

— Вы придумываете! — баронесса покраснела и застенчиво улыбнулась. — Однако продолжайте.

— А теперь, — я перевернул следующую карту, — тройка бубен. Ого! Это означает неожиданно возвращённый долг.

Мари намотала прядь волос на палец и с тоской вздохнула: — Знаете, мне бы это не помешало.

Тем временем я продолжил гадание и перевернул третью карту.

— Десятка бубен. Бубны почти всегда означают приятное. Десятка, например, это путешествие или даже новый дом. Шестёрка — преданный слуга и помощь.

Баронесса воздержалась от замечания, что она не хочет менять место жительства, но глаза говорили об обратном. Напротив меня осталась одна единственная карта, и я попросил Мари перевернуть её.

— Туз бубен, — с придыханием произнесла она.

— Только не это, — прошептал я.

— Но Вы же сами сказали, что бубны это хорошо.

— Кроме двойки и туза. Туз бубен — очень дурное предзнаменование. На моём пути повстречается могущественный враг.

— Простите, мне искренне жаль, что у Вас неприятности. Давайте оставим гадание и просто поговорим. Вы же не просто так заглянули в гости?

— Стоит ли об этом говорить?

— Стоит, стоит. Я как никто умею слушать.

— Спасибо, что Вы согласились выслушать меня, — с трудом произнёс я. — А хотел я сущий пустяк. Думаю, Вам надо вернуться в Париж.

— Я же просила не мучать... — немного раздражённо произнесла баронесса.

— Вернуться в Париж, — продолжал я, — и опекать одного молодого человека, брата виконтессы.

Баронесса смерила меня взглядом, словно впервые за всё время нашей беседы у неё появилась возможность увидеть, что прячется за маской респектабельности, вежливости и этикета. Не заметив признаков спасения от обыденности в куртуазных разговорах, она произнесла:

— Теперь мне понятен интерес Полины, когда она просила о нашей встрече. Вы не только астролог, но и интриган. Вы имели в виду Александра?

— Именно.

— Ну нет, я не согласна с Вашим предложением. Совсем не согласна, — возразила баронесса. — Похоронить себя в провинции в скромном уединении гораздо предпочтительнее для меня, нежели перейти на один день в город греха, к блестящей и роскошной жизни столицы.

— Всего пару лет, баронесса. С моей помощью Вы снимете достойные апартаменты на Луа или Вожирар, личный выезд, повар, лакеи, изящные драгоценности, деньги, наконец. Я не предлагаю Вам альковную интрижку. Вы же помните Дени де Креса, герцога?

— Как можно спрашивать женщину о разбитой любви? Дени... — баронесса прикусила губу. — Вы хоть имеете представление, во сколько мне обойдётся вернуться в Париж? И где я это всё по-Вашему возьму? Заложу не принадлежащее мне шато Флер?

— Если бы всё так было просто, — стал рассуждать я. — Бывший владелец, а именно граф Владислав де Диесбах, кем вам приходится?

— Почему бывший?

— Увы, это так.

— Господи, укрепи мою душу, — Мари пробормотала короткую молитву и, собравшись с силами, ответила на мой вопрос: — Владислав приходился мужем моей покойной тёти Мари-Клер-Жозеф де Бадегюн.

— А графиня?

— Тётя ушла двадцать лет назад, каждый год я заказываю мессу, и в моей памяти она осталась со мной. Графиня была очень добра ко мне, впрочем, как и граф, и я не виню его, что когда началось, он бежал заграницу. Я хорошо помню тот декабрьский день, в Опере состоялась премьера Гайдна 'Сотворение мира'. Вы знаете, что произошло в тот вечер, на улице Сен-Никез и какие события последовали после? — увидев мой кивок головы, баронесса продолжила: — Вскоре я получила от Владислава всего одно письмо с просьбой погостить. Его садовник, оставленный охранять дом, помнил меня с самого детства. Я же всю свою юность провела здесь и когда приехала сюда, меня приняли как хозяйку, а через месяц известие — моего мужа казнили. Так я стала вдовой, и уезжать оказалось некуда. Если бы Вы знали, — поднося платок к глазам, произнесла она, — что мне пришлось пережить за эти годы.

— Об остальном я догадываюсь. Мрачные были времена, синие выиграли, а белые уступили. Мой дядя, когда-то до этих событий, которые, как Вы сказали: начались, — был представлен вашему дедушке, Филиппу Андре и состоял в переписке с Владиславом. Вы знаете, что он поддерживал шуан ? Так что я повторю своё предложение, а дабы Вы воспринимали его всерьёз, позвольте преподнести маленький подарок. Жемчуг, который Вы, несомненно, узнаете.

Я вытащил из сумки бархатный мешочек и аккуратно, жемчужина за жемчужиной явил на стол украшение. Мари протянула к нему руку и замерла.

— Бог мой! — только и вымолвила баронесса. — Бог мой! Это же жемчуг Медичи. Тётя показывала его мне. На шестой каплевидной жемчужине, от самой большой есть крохотный дефект. Едва заметный скол. Когда она получала его в подарок, то король пошутил, что жемчужина не выдержала сравнения с её красотой и лопнула от зависти.

Дав несколько минут полюбоваться дорогим подарком, я достал ещё одно украшение с жемчугом и, держа его в руках, произнёс:

— Не хлебом единым жив человек — это непреложная истина. Человеку надобно и то, что едят с хлебом, и я не устану это повторять. Когда наш уговор закончится, я пришлю эту брошь Вам, как знак нашей дружбы. Вряд ли тётя показывала Вам её, но она изготовлена одним мастером и в одно время с Вашим прекрасным жемчугом. Не могу обещать, что Его Величество произнесёт шутку, но то, что тот, кто постоянно находится подле короля, будет помнить Вас...

— А это не опасно?

— А что может быть опасней опреснённой жизни? — парировал я. — Я предлагаю Вам опасность, действительную опасность, которая требует в одно время осторожности, женского коварства и хладнокровия. Опасность, которую я не могу Вам указать, потому что сам не представляю, где её следует ожидать. Но кое в чём я Вам помогу.

— Не хлебом единым... — баронесса повторила мою фразу, явно соглашаясь со своим внутренним мнением и произнесла: — Чем я конкретно могу быть полезна? И не забывайте, у меня много долгов.

— В духе времени, сейчас, среди новой аристократии стало модно держать руку на пульсе торговли. Как вариант, я рассматривал одно коммерческое предложение по поставкам крепкого алкоголя в Новую Францию. Из Бордо в Квебек регулярно отправляют тысячи бочек и сотня-другая не окажутся невостребованными. Вы можете создать с Александром новое предприятие и получать неплохой доход с продаж кальвадоса дома де Дрё. Граф остро нуждается в инвестициях и с распростёртыми объятиями примет предложение, подкреплённое сотней тысяч франков. С управляющим его делами я уже имел беседу. Вам стоит отправить в Сен-Бриё своего представителя. Такой найдётся?

— Да, найдётся, — осмысливая предложение, ответила Мари. — Но я уже начинаю беспокоиться только об одной мысли, что мне придётся...

— Просто отблагодарить, — произнёс я. — И помочь человеку, который покажет Вам ту самую брошь. А что же касается долгов, то продайте мне, скажем, Вашего самого лучшего коня, или ещё что-нибудь. Обещаю, больше меня Вам никто не заплатит. Свои пожелания я оставлю в нескольких письмах.

* * *

Благодарность может обернуться горечью, думала Мари, укладывая последний предмет одежды, и украдкой посмотрела на небольшое письмо из желтоватой бумаги. Она всё чаще ловила себя на том, что с её губ хочет сорваться какое-нибудь проклятье, уж так ей хотелось его прочесть. Прошло очень много времени с тех пор, когда она в последний раз заглядывала в длинную узкую комнату под самым свесом крыши дома. Она любила ходить туда, когда была ребёнком, открывать старые сундуки, рассматривать уложенные в них затхлые, давно не современные платья, и устраивать игрушечные кареты из старых стульев, драпируя их материей юбок. В своём воображении она могла себе позволить представить любую детскую мечту. Но кареты со временем превращались в потрескавшуюся мебель, а сундуки захлопывали свои тяжёлые крышки, возвращая её к действительности. И сейчас она сравнивала свои детские мечты с неистребимым желанием ознакомиться с содержимым послания. Все эти самокопания привели её к выводу, что она ведёт весьма бесцветную жизнь и пора всё кардинально менять, и будь что будет. Набравшись смелости, она вернулась в комнату с игральным столом, сломала печать и, открыв письмо, прочла:

'С большой долей вероятности 20 марта 1811 года, в 8 часов утра у Наполеона и Марии-Луизы родится сын. Роды будут проходить очень тяжело. Воспользуйтесь этой информацией с умом. Карты и нескромный подарок я оставил в Вашем столике. Я знал, что всё произойдёт именно так. Теперь ты сивилла'.

'Астролог и интриган, — улыбнулась она краешком губ, вспоминая русского. — Знал, что я не удержусь и вскрою письмо до отъезда'.

Следующее послание напоминало список инструкций и предсказаний, которые необходимо было преподносить с определённым смыслом и в нужное время. Суть этого смысла состояла в предвестии гибели империи, которое неизбежно после летних событий двенадцатого года. Но Мари больше заинтересовали не сами события, а лежащий под последним письмом необычный перстень. Едва стоило его надеть на палец и полюбоваться, как он вспыхнул сотнями лучей. Ни один видимый ею огранённый алмаз, даже вышедший из мастерской Виченцо Перуцци или амстердамских ювелиров, ни давал такого оптического эффекта. Бриллианица была бесподобна и Мари уже не сомневалась в своей избранности. Ни у кого не было такого камня и это было правдой. История ещё не познакомилась с муассанитом.

Насладившись блеском, она вникла в бумаги. На самом деле, предложенный план отличался от других настолько, что она вовсе не чувствовала никакой благодарности. Своё благополучие, пусть и с помощью, она заработает своими руками. Не её виной было, что мать умерла при родах, а отец не оправился от полученных ран и заболел чахоткой, которая унесла его прежде, чем ей исполнилось четыре года. Её всю жизнь продавали и покупали. А у дяди Владислава и тёти Мари-Клер было так много всего и они не были ни от кого зависимы. Огромный замок, сады, озеро и миндальный парк, а вдобавок к этому, ещё и крупная деревня, где все с уважением снимали перед ними шляпы, и даже священник. И ей с самого детства хотелось, чтобы и к ней испытывали такое уважение. Возможно, именно эта её вызывающая независимость воспитала тот стойкий характер, которым она гордилась, пока её снова не продали, выдав замуж за барона Витре. Но сейчас её снова купили, вот только в этот раз она сама со всем согласилась, и предложенная цена устраивала. Спустя некоторое время она утратила прежнюю инфантильность, и ей пришлось призвать всю силу воли, чтобы быть разумной, дальновидной, терпеливой. А это лучше всего получалось, когда она видела саму себя. Мари стиснула кулаки и стала приводить свои мысли в порядок. Она посмотрела на своё отражение в наклонном зеркале на туалетном столике. В этот момент возбуждение предало ей румянец, и её тёмно-голубые глаза заблестели. Несмотря на невзрачность поплинового платья, она выглядела просто прелестной. У неё была высокая стройная шея, на которой так изумительно смотрелся жемчуг. Она обладала изящной талией, которой горько позавидовали бы многие женщины гораздо моложе её. А роскошные вьющиеся волосы, спадающие крупными локонами, придавали ей, как сказал этот русский, 'ореол таинственности, который хочется разгадать'. В отличие от многих знакомых женщин, она знала, как красиво опустить свои длинные ресницы и, сделав это, накрутила на безупречный указательный пальчик прядь волос. В её взгляде появилась многозначительная прохлада, а в сердце вспыхнул огонёк уверенности: она должна, просто обязана воспользоваться этой возможностью. Если не сделать это теперь, то уже никогда.

* * *

Да здравствует конная прогулка, нагоняющая нам здоровый аппетит и отрезвляющая голову от всяких дурных мыслей. Здесь, среди бескрайних полей и тянущихся вдаль миндальных деревьев можно расслабиться душой и телом. Пришпорить горячего иноходца и почувствовать ветер свободы, позабыть обо всех мелочах и послать к чёрту глобальные проблемы. Да здравствует вольный, здоровый, живительный воздух провинций, освежающий кровь и вливающий силу в мышцы! Баронесса уступила мне отличного испанского жеребца, и за щедрую плату, в свою очередь, преподнесла по этому случаю старинный графский хлыст с серебряной головой лошади и шипом на конце, прикрытым кожаной петлёй, не иначе как, современника рыцарских доспехов. Так что я не смог скрыть удовольствия, пересев из душного дормеза, в котором катастрофически не хватало места из-за последних покупок, в скрипящее седло. Полина иногда высовывалась из окошка, и мы ехали через медовую сладость воздуха, парившую над миндалём, разговаривали, иногда касаясь друг друга руками.

'Сегодня хороший день для путешествий, — говорила она. — В такой день можно ехать не торопясь. Моё сердце спокойно и я благодарна судьбе, что позволила не усомниться в Вашей чести. Редкий мужчина смог бы устоять перед чарами Мари'. Моё согласие с её словами повисало в воздухе, и некоторое время мы ехали молча, смотря друг на друга. Я с удовольствием обнаруживал, что она носит мои подарки на своих красивых белых руках, а её кудри обвивались поперёк её горла, когда их растрепывал ветер, открывали моему взору ушки, на мочках которых блестели драгоценности. В подобной ситуации мужчина не ищет высокого интеллекта, ему просто доставляет нестерпимое удовольствие любоваться предметом своего обожания. Мы, мужчины, любим игру, лёгкую порочность во взгляде, который обещает жар и податливую плоть. Даже вздорную и безумную женщину мы готовы любить, потому, что нам важен приз. Положа руку на сердце, нам даже не так уж важна красота, а тем более расчётливость в жестах и позах. Быть манящей способна любая девочка, важно чтобы она оставалась самой собой и была девственно откровенна в своих чувствах.

Карета, кренясь из стороны в сторону, катилась по тянувшейся через огромное поле с работавшими крестьянами ухабистой дорожке, в конце которой, прямо за мостом, виднелась старая заброшенная караульная будка. За тяготами путешествия последних дней я никогда не ощущал тревожную настороженность, но как только мы покинули шато, меня не оставляло ощущение, что за нами кто-то наблюдает, и я слегка отстал, поглядывая по сторонам и оборачиваясь. Наверно, я осоловел от муторной повседневности, Полининых чар и влюблённости; и только задним числом понял, что это было идеальное время для засады. Мы ехали не по наезженной дороге, которая поворачивала к Турне, а по короткому пути через Ронсе в Брюссель, и в том месте, где её обступали густые заросли кустарника, на нас напали.

— Monsieur, ayez pitie, ayez pitie! — вдруг произнёс крестьянин в полувоенной одежде, протягивая пустую шляпу в руке, отвлекая меня.

Попрошайка, стоя согнувшись и опираясь на мотыгу, завёл свою привычную песню: 'Одно су, месье, только одно су для бывшего солдата'. Не подать милостыню бывшему солдату, когда страна ведёт войну, что в России, что во Франции считалось дурным тоном. Я приостановил скакуна и запустил пальцы в поясную сумку, где лежала разнообразная мелочь. Нащупав самую мелкую, я выудил её и медленно протянул просившему монетку, а тот в свою очередь приблизил шляпу, дабы мне стало сподручнее её бросить. Позднее я сам в точности не смог бы описать, как именно всё произошло, хотя случившееся сделалось впоследствии частью моих страшных сновидений, благодаря 'чёртовому ядру'. Крестьянин приподнял шляпу и неожиданно выбросил руку, в которой была зажата мотыга. Я не успел метнуться ни вбок, ни как-то иначе отклониться от удара. Выручил конь. Словно почувствовав угрозу, жеребец перебрал ногами, и вместо железной тяпки в затылок мне досталось древком. Больно, так больно, что слёзы брызнули из глаз. Единственное моё оружие в руках — стек, повис на ладони и на пару секунд я выбыл из сознания. За это время бандит вцепился в меня обеими руками и стал стаскивать с седла. В этот момент сознание вернулось, и через слёзы я рассмотрел грязное обнажённое горло, а рука сжала серебряный набалдашник хлыста. Другого шанса у меня явно не предвиделось, и как бывает в такие мгновенья, человек либо в страхе впадает в ступор, либо действует молниеносно, высвобождая наружу дремавшего хищника. Удар прошёл прямо в обнажённое горло, по кратчайшему расстоянию и помноженный на инерцию падающего с лошади тела, шип стека пронзил человеческую плоть не хуже кинжала. Крестьянин только и смог удивлённо выпучить глаза и, всхлипнув, повалился вместе со мною в дорожную грязь. Я грохнулся на него сверху, больно ударившись локтем о его грудь, и нанёс ещё несколько ударов кулаком по лицу.

Многое решает удача и, несомненно, в этот день мне повезло не один раз. Опасная рана в горло была отнюдь не смертельна. А вот округлый булыжник на дороге, о которой приложился головой мой не состоявшийся убийца, восстановил справедливость. На моё счастье, жеребец встал как вкопанный, и страшно подумать, что бы случилось, если бы он понёсся, волоча меня за собой с застрявшей в стремени ногой. Оказавшись на корточках и силясь унять подступивший к горлу комок, я стал осматриваться. Непосредственной опасности вокруг себя я не заметил и, взглянув на лежащее тело, брезгливо перевернул его, извлекая стек из страшной раны. Кровь тут же хлынула струёй и словно иссякший родник стала выливаться короткими толчками, заливая горло и стекая на землю. Не обращая внимания на остекленевшие глаза и кровь на одежде, я быстро обыскал бандита и обнаружил неприятную для себя находку. При всей ясности, что одежда никоим образом не может определить национальность человека, один аргумент способен точно указать на его принадлежность к какой-либо конфессии. Аккурат под страшной раной на груди я обнаружил нательный крестик, православный, покоившийся на очень интересном шнурке. И эта находка оказалась подобно вылитому на голову ушату ледяной воды. Мне как-то и в голову не приходило, что можно ожидать неприятностей с этой стороны. Эта мрачная беззвучная трагедия, разыгравшаяся на границе с Валлонией, вела своими корнями в Смоленск, к организации купцов-контрабандистов. У меня не было железных доказательств, но порою разрозненные факты мозаики моментально складываются в общий рисунок, стоит только встряхнуть её посильнее. Однако ничего нельзя было поделать. Карета медленно удалялась, и из-за кустов мне не было видно, как обрезающие фруктовые деревья крестьяне бросились к ней с двух сторон, стаскивая с козел кучера и останавливая её. Видно не было, но было слышно, как завопил бельгиец, и от этого крика не оставалось никаких сомнений, что это последние произнесённые им слова в жизни. Кучера прирезали садовыми ножами, и время, отделяющее жизнь и смерть пассажиров в карете, исчислялось мгновениями. Я бросился вперёд, как в эту секунду прозвучал сухой треск пистолетного выстрела, а за ним последовал второй. Когда я оказался на месте, пред моим взором предстала вся картина нападения. В луже крови лежал наш верный бельгиец, а возле распахнутой дверцы кареты валялся ещё один труп с обезображенным лицом. Третий участник нападения в это время улепётывал со всей возможной скоростью, и даже верхом на лошади я бы не смог его поймать, так как до спасительного леса ему оставалось не более двух десятков шагов. Но не это являлось проблемой. Вместе с ним к лесу бежали ещё несколько крестьян и уверенности в том, кто из них настоящий преступник у меня не было. Вскоре, после нескольких ободряющих слов, вооружённая разряженным дуэльным пистолетом, тем самым, найденным мною в сундуке с сокровищами, из кареты появилась Полина и её служанка.

— Все целы? — спросил я.

— Если не считать того бандита, которого я застрелила, то да. Все целы. Или Вы решили, что я могу управляться лишь со шпагой?

Бледная служанка попыталась поправить так не вовремя сползшую с плеча меховую оторочку дорожной накидки своей госпожи, как, не издав ни звука, упала в обморок.

— Ой! — вскрикнула Полина, заметив оторванную бретельку. — Как же так?

— Вот так, — сухо ответил я. — На два пальца ниже и...

В том месте, где роскошная брошь скрепляла бретельку, болтался только вырванный 'с мясом' клок меха. Через пару минут, пока одна впечатлительная дама приходила в себя, а затем и вторая, к месту трагедии стали подходить крестьяне. Кто-то побежал в деревню, а двое самых смелых перетащили на обочину мёртвого кучера и, положив его рядом с трупами бандитов, стали что-то обсуждать в сторонке. Судя по обрывкам слов, разговор шёл о том, кому какой предмет одежды достанется из добротного костюма бельгийца и что можно поиметь с остальных.

— Госпожа, — тихо произнесла служанка. — Этот мужчина, с порванным горлом, вчера был в замке, и он беседовал с нашим возничим.

'А ведь кучер знал маршрут следования, — подумал я. — И если бы не купленный у баронессы жеребец и этот старинный стек, то неизвестно, как бы всё обернулось'.

— Ты точно в этом уверена, Марго? — спросила Полина.

— Да госпожа, в лицо его уже не узнать, нос и губы разбиты, но зато я хорошо запомнила, как он показывал ему крест, с двумя лисьими клыками. Нужно только его обыскать.

— Не надо обыскивать, — сказал я, вытаскивая из кармана шнурок с амулетами. Марго, это ты видела?

Служанка лишь кивнула головой и вдруг упала на колени перед Полиной.

— Простите меня, госпожа. Умоляю, простите. Я не думала, что это так важно.

— Глупая Марго! — стала отчитывать её Полина. — Ты должна была сразу рассказать мне о своих подозрениях.

— Он, — указывая пальцем на мёртвого возничего, произнесла служанка, — очищал от глины лопату во дворе, и наверняка догадался, что монсеньор не клубни выкапывал под тем дубом. А потом он переносил сумку монсеньора, которая стала настолько тяжела, словно в неё положили камни со всей округи. А Ваши новые драгоценности...

— Ах ты, мерзавка! — Полина отвесила затрещину служанке. — Тебе же приказали молчать!

— Я ни словом, ни обмолвилась, моя госпожа, — рыдая, произнесла Марго. — Ни единым словом. Поль хоть и был трусливым, но не глупым. Он сам обо всём догадался.

— Марго, — останавливая ненужные разборки между женщинами, произнёс я. — А почему ты решила, что клыки лисьи?

— Мой отец, монсеньор, служит у графа ловчим. Мне ли не знать, какие клыки у лис?

Между тем, пока Марго объясняла особенности лисьих клыков, обливаясь потом и тяжело дыша, к карете прибежал управляющий деревни, который под моим нажимом попытался дать хоть какие-то объяснения. Вот только они не несли никакой практической информации: ольденбуржцы, а, может, саксонцы (кто их немцев разберёт) нанялись вчера, за миску похлёбки и пару монет. Был ещё один, но где он? В общем, сдавать дезертиров он не стал, и вся польза от управляющего заключалась в предоставлении двух крестьян, которые согласились доставить карету до ближайшего городка. Договорившись о похоронах нашего кучера, я предоставил управляющему самому решать, что он станет рассказывать властям об убийстве.

Стоит ли говорить, что дорога до городка превратилась в сплошное мучение? Управлять деревенской телегой и дормезом, запряжённым шестёркой лошадей, — это далеко не одно и то же. И когда, наконец, мы достигли местного конного вокзала, надеюсь, все вздохнули с облегчением. Крестьяне ушли справляться об обратной дороге, а мне пришлось договариваться о новом кучере.

Мужчина с проседью в волосах, видневшейся из-под старой военной шляпы, и первыми симптомами пивного брюха наблюдал за улицей перед входом в контору станции. Сидя на видавшей виды лавочке, он что-то пожёвывал, работая своими челюстями в унисон привязанной рядом лошадке. Та уткнулась мордой в короткую торбу, а он обгрызал хребет вяленой рыбы. Едва я оказался в поле его зрения, как мужчина прекратил жевать, вытер рот и, приподнявшись с лавки, спросил, чем может быть полезен. Принять услуги посредника в моей ситуации оказалось наиболее правильным выходом и, я, не раздумывая, заявил о желании нанять кучера на продолжительный срок. Пройдоха сокрушённо покачал головой, заявляя, что дело весьма хлопотное (хотя я прекрасно понимал, что проволочки ему совершенно ни к чему), и согласился помочь.

Я ждал уже добрых сорок минут, когда из станционного здания Ронсе вышел высокий худой человек с острым, как лезвие ножа, лицом. Он двигался по мостовой с некоторыми уклонениями, словно пьяный, но, завидев меня, одёрнул сюртук, поправил шляпу и сумел преодолеть несколько метров разделяющего нас расстояния почти по прямой.

— Месье к-котгому нужен кучер, я полагаю?

Заплетающийся язык и картавый валлонский акцент в сочетании, производили несколько комический эффект. Однако слово 'cocher' было произнесено совершенно правильно. Впрочем, тут и в моё время с академическим французским у местных проблема. То есть филолог Сорбонны не сразу разберёт, о чем говорят в этих местах.

— Обращайтесь ко мне монсеньор Алексей, — ответил я.

— П-пгевосходно, монсеньог Алексей. С в-вашего п-позволения, моё имя — Модест. Меня тут задегжало о-одно важное дельце, но вы не б-беспокойтесь: четвегти часа не пгойдёт — и я буду как новенький.

— Очень на это надеюсь, Модест. К завтрашнему вечеру мы должны быть в Брюсселе.

Наш новый кучер вежливо поклонился, отошёл на пару метров от меня и рассеяно стал озираться, а я мог на досуге рассмотреть этот интересный персонаж и обозреть его чудный наряд: ботинки на деревянной подошве, гетры, выглядывавший из-под длинного шерстяного камзола тёмно-серый жилет и забавная высокая шляпа. 'Модест, — повторил я про себя, — дай бог памяти вспомнить, что сие имя означает? То ли трезвенник, то ли рассудительный, то ли скромный? Редкое имя, по крайней мере, в стране Жанов и Жаков'. В это время к нему подбежал мальчишка и вручил тыквенную фляжку, из которой Модест стал жадно пить, и, как только утолил жажду, принял из рук мальчика здоровенный кнут и холщовый узелок с дорожным плащом. Потрепав мальчишку за вихры, кучер тут же приосанился, расправил плечи и, разместив на своём сиденье поклажу, принялся осматривать карету и лошадей. Обойдя всю шестёрку, подкармливая и поглаживая, он профессионально задирал им ноги, вглядывался в копыта, проверяя повреждения и подковы; проверил упряжь, оси, примитивные рессоры, ступицы колёс. Задержав свой взгляд на недавнем пулевом отверстии, он хмыкнул, после чего снова подошёл ко мне.

— Монсеньог, лошади пгевосходны, н-настоящие испанцы, но если Вы намегеваетесь оказаться в Брюсселе к з-завтгашнему вечегу, мне нужен помощник.

Прошлый кучер как-то обходился без форейтора , тем не мене, указав пальцем на стоявшего неподалёку мальчишку, я спросил:

— Этот подойдёт?

— Если добавите пять монет...

— Согласен, — не раздумывая ответил я.

— Тогда, п-позвольте дать Вам совет, — кучер замер, склонив голову набок и, дождавшись моего кивка, продолжил: — Думаю, нам следует избгать стагую почтовую догогу. Проезд мимо сыговагни Жиля тяжеловат для колёс вашего догмеза в это вгемя года.

— Поясните мне. Разве наш путь лежит не через Герардсберген?

— Я отнюдь не я-ясновидец, но точно увеген, что нет, — и видя моё неудовлетворение, пояснил: — Всё г-гогаздо пгоще. Дожди... Целую неделю дожди. Даже Дондаг вспучило и догога подтоплена. Но Вы были щедгы со мной, а я буду ч-честен с вами. Лучше пгоехать в объезд п-пагу лье и клянусь, после полудня Вы будете в Брюсселе, чем полагаться на волю случая и с-силу лошадей. К тому же, я не с-совсем увеген в пгавом пегеднем колесе. Мой пгиятель, к Вашей удаче, даже поставил м-маленькую мастегскую у хагчевни в Нинове, как газ на такой с-случай.

— Кормят-то там хорошо?

— Весьма пгиличная хагчевня, но для моего кошелька догого, а вы сможете отобедать. Ну, а я посмотгю, что можно сделать с колесом.

Февраль одиннадцатого года выдался в Бельгии на редкость дождливым, и вследствие этого дороги пребывали в плачевном состоянии. Под деревьями царила непроглядная тьма, лишь слабые отблески пробивающегося сквозь тучи света проникали через переплетение полуголых ветвей. Дорогу покрывал толстый ковёр опавших листьев вперемежку с грязью, обильно сдобренной моросящим дождём. Он приглушал топот копыт, иногда переходящий в чавканье. Я уже успел заметить, что Модест указал скверный путь, и мы по его милости очутились в самых настоящих дебрях; сейчас он что-то бурчал себе под нос, выражая недовольство то лошадям, то изрядно широкому и высокому дормезу, то своему сыну, сидящему на первой лошади. Лес становился всё более густым, и последние четверть часа мы с трудом проталкивались сквозь переплетение ветвей, щёлкающих по корпусу и закреплённым на крыше чемоданам с сундуками. Впрочем, если доверять нашему кучеру, то тракт на Герардсберген был в ещё худшем состоянии, а я так устал, что не считал нужным даже об этом думать. Несчастная моя спина ныла от боли, а ноги, затянутые в краги для верховой езды, затекли и одеревенели, словно были не мои. К тому же, меня снова томили тревожные предчувствия: шнурок с лисьими клыками никак не выходил из моей головы. Ещё будучи в Смоленске, Ёж как-то поведал мне, что каждый из них не просто так носит свои клички, и каждый имеет свой опознавательный знак, по которому можно определить, к какому подразделению кто относится. Люди Совы, к примеру, носили коготь хищной ночной птицы, а Змея, соответственно, клыки гада. На несколько мгновений я выпустил поводья, и неприятная мысль посетила меня. Фактически мы с моими друзьями раскрыли предательство сына Барсука, а мешают мне теперь люди Лиса. Как же так?

Вскоре мы миновали очередную чащу, и вроде бы перестал моросить дождик. Край, расстилавшийся вокруг нас, был воистину диким; многие деревни, встречавшиеся на пути, представляли собой скопление ветхих хижин, крытых гнилой соломой, где люди ютились вместе со скотом. Однако через версту домишки стали выглядеть чуть лучше, и нам впервые за весь день повстречался экипаж, с которым мы едва смогли разъехаться. Спустя час после этого события Модест крикнул мне:

— Нинов, монсеньог.

Главная улица города была запружена народом, у лотков толкались покупатели, телеги и тачки с трудом пробивали себе в толпе дорогу, и наш возничий свернул направо, уступая булыжную мостовую горожанам. Осыпая добрыми словами и свистом кнута случайных прохожих, карета продвигалась вперёд, а я пристроился следом. Со всех сторон на Модеста сыпались приветствия и поздравления, но вскоре, по мере того как дорога становилась свободнее, и то и другое прекратилось. Мы отдалялись от центра, и архитектура города становилась всё беднее. Дома и лавки пестрели разнообразием форм и размеров, они были, в основном, каменные, но всё дальше, по ходу движения, попадались деревянные постройки. В большинстве высокие и узкие, они тесно жались друг к другу, как бобы в стручке. У одних крыша была из дранки, у других даже встречалась солома, и редко кое-где краснела черепица. Тонкий дымок сочился из-под крыш большинства жилищ, и я с ужасом представлял себе работу местных пожарных. Несмотря на прохладный ветер и вонючий дым, в воздухе уже пахло весной, и бледно-голубое небо было свободно то грозовых туч. О дожде сегодня не вспоминали, и обычная грязь под колёсами немного подсохла, превратившись в комковатую массу. Но стоило поверить в это и сойти с лошади, как нога тут же заскользила бы, и в следующее мгновенье можно было оказаться лежащим на земле или того хуже, в навозной жиже. Спустя четверть часа, как мы оказались в предместье города, дормез остановился.

Ни я, ни Полина, и не пытались рисовать в своём воображении себе что-то величественное, с готическими башнями, в окружении столетних дубов... Но то, что предстало моему взору в глубине небольшой долины, являло собой лишь вполне заурядную постройку из серого камня в строгом обывательском вкусе среднедостаточного фландрийского буржуа. Отель типа 'постель и завтрак'. Впрочем, что за нужда! По крайней мере, здесь мы могли получить кров и хорошенько выспаться. Так что, обращаясь к Полине, я торжественно объявил: 'Ваша Светлость, мы заночуем здесь'.

Заночевать-то мы заночевали, вот только выехать поутру не смогли. Оказалось, что ясень не совсем 'вечное' дерево, и каретные колёса из него так же подвержены повреждениям, особенно, если эксплуатируются не специалистами. То есть привет двум крестьянам. И если в моё время — поставил запаску и вперёд, то здесь такой фокус не всегда проходит: колёса на каждую карету делаются фактически индивидуально. Нет, в крупных каретных мастерских давно поддерживают определённые стандарты, но то в крупных. К тому же, где и в какой стране была изготовлена наша, я бы точно не сказал, а разница в диаметрах испанских колёс, английских или итальянских весьма существенна. И как следствие, моё предложение заменить сразу все четыре колеса на готовые не встретило одобрения ни у кучера, ни у мастера. Колесо пришлось полностью разбирать, расклёпывать обод и менять две лопнувшие спицы. Тем не менее, до вечера мы оказались в Брюсселе. Перед въездом в город я перебрался в дормез, а юный помощник стал следить за привязанным жеребцом. В отличие от Нинова, здесь уже главная дорога, ведущая в город, была сплошь забита лошадьми и повозками, гружёнными самой разнообразной провизией и товарами. Во множестве встречались и огромные телеги лесников, с которых свисали кривоватые концы брёвен, и повозки с величавыми копнами соломы, и те, что везли клетки с птицей. Вскоре перед нами возникли потемневшие от времени городские стены домов, над которыми вдали вздымались шпили множества церквей. Выше всех на холме Куденберг возвышалась деревянная колокольня Святого Иакова, и насколько мне не изменяла память, слово божье там разносят не более десяти лет, так как покорившие бельгийцев французы основали там Храм Разума, а чуть позже — Храм Закона. Но итоги революционных начинаний, к сожалению, пошли на убыль, и католики вновь обосновались в своих прежних кельях. Вот только любви бельгийцев к французам отнюдь не прибавилось. 'Осквернённый' храм потерял благословление. С тех пор церковь Святого Иакова осталась для брюссельца — как старое зеркало, висящее в прихожей, этакая неотъемлемая часть быта с детства до самой старости. Все в него смотрятся и воспринимают как естественную обыденность. И церковь эта, как правило, отнюдь не воспринималась как светоч веры, как свидетельство стремления человека к вышнему, духовному, вечному. Храм, больше похожий на греко-римский Пантеон, был родным, был прекрасным, он был подвигом архитектурной мысли — но светом, во тьме светящим, он нет, уже не был. И, слава богу, нам не туда.

* * *

Около пяти часов вечера городская площадь оживала. Богатые молодые люди в экипажах и каретах начинали своё бесконечное кружение по площади, двигаясь в сторону зажиточных домов, где продолжались венецианские завтраки и начинались многочисленные приёмы для всяких бездельников и прожигателей жизни. Сквозь голые ветви деревьев виднелось ставшее фиолетовым небо, оттуда нёсся щебет редких птиц, высвистывающих самые невероятные коленца. А из дворов, в унисон, раздавался несмолкающий лай собак, почуявших время начала приготовления пищи. Калеки, облепившие ступени собора Святого Михаила, принимались собирать свои пожитки, чтобы потащиться на рынок за бесплатной миской похлёбки из требухи. Всё приходило в этот час в движение, и даже задул прохладный ветерок, принося с собой несмелые капли дождя, и, как обычно, в этот сентиментальный час, произошли перемены. На смену стуку копыт и железных ободьев об брусчатку и прочим городским звукам, мешавшимся в одну кашу, из трапезной гостиницы полились низкие и тягучие ноты одинокой скрипки.

Наша карета, покружив по площади вместе с остальными экипажами, наконец, поравнялась с высоким домом. Эта гостиница была самым дорогостоящим заведением, где сдавались внаём трёхкомнатные апартаменты, а к столу можно было заказать самые изысканные блюда. Чуть позже я выяснил, что небольшая часть дохода шла на то, чтобы содержать небольшой оркестр музыкантов и обрядить работавших там девушек в одинаковые полотняные белые блузки и синие юбки, развивающиеся поверх бесчисленных нижних. Гарсон, который командовал ими, мало чем отличался от своих французских коллег. Разве что тем, что покрывал свою лысину вышитым платком и чуточку тише стучал тяжёлыми башмаками по полу, когда встречал дорогих посетителей, пробудившись от долгой послеобеденной дремоты. Карета ещё не успела остановиться, как сынишка Модеста, ловко спрыгнул на мостовую и побежал предупредить отельера о прибытии важных гостей посредством визитной карточки, о которых я позаботился заранее. Что бы кто ни говорил, но в отеле не часто останавливались маркизы, и не часто подъезжала спальная карета, запряжённая шестёркой лошадей. Высшая аристократия как-то избегала подобных мест. Так что, когда Полина спускалась по ступенькам, посмотреть на это событие выглянули многие, и среди прочих был один мой знакомец.

Встретились мы со смоленским купцом несколько неожиданно. Пока я отдавал распоряжения по поводу различных мероприятий, связанных с гигиеной и дальнейшим обустройством, ко мне подошёл привратник и передал записку, в которой сообщалась просьба о разговоре.

* * *

Сухо ответив на поклон Лиса, я заметил, что он выглядел довольно зловеще — похоже, преобразовавшийся в респектабельного буржуа, этот человек был способен максимально усложнить жизнь любому, кто рискнёт вызвать его неудовольствие. Вкратце, его можно было описать так: медлительно-вежлив, но решителен; учтив, но только с равным; со всеми — смертельно опасен. Ну что ж, я тоже не собьюсь с ноги в этом ритуальном гавоте la politesse .

— Алексей Николаевич, — начал он. — Прошу вас, позвольте мне очертить, в общих чертах, вставшую перед нами проблему. Вы ведь не откажете нам в совете?

Говоря это, Лис сжал кулак, да так выразительно, что я живо представил себе, каков тот в настоящем деле, когда ограничительных рамок не существует.

— Я просто умираю с голода, — заявил я. — Прежде чем приступить к делам, неплохо бы перекусить.

— Вот не поверите, только что сам хотел это предложить и взял на себя смелость, заказать кое-что из местной кухни. В Брюсселе я не в первый раз и уже имею представление, на что годны здешние повара и кондитеры. Тут есть отдельные комнатки, — заговорщицки прошептал Лис. — Рекомендую расположиться именно там.

Мы вместе прошли в огороженный от общего зала кабинет, где и уселись за уютным столом. Девушки тут же подали бифштексы и пироги с капустой, а гарсон откупорил бутылки с напитками.

— Как проходит Ваше путешествие? — вежливо поинтересовался Лис.

— Исключая непогоду в Бельгии, — обронил я, — то всё просто замечательно.

— Да, погода не слишком удачная для путешествия, — согласился он, слегка поморщившись, и тут же натянул на свою физиономию маску привычной невозмутимости. — Говорят, прошлым летом царила страшная засуха, а этой зимой здесь обрушился настоящий потоп. Дорога на Герардсберген напоминает болото.

— Зато в Кале о дожде могут лишь мечтать. 'Особенно, — добавив про себя, — огнеборцы'.

— Значит, в Кале вам понравилось? — поинтересовался у меня Лис, делая глоток кальвадоса.

— Очень. Люди там замечательные, к примеру, лейтенант Макрон.

— О! Вам знаком капитан таможенного судна?

— И архитектура интересная, — продолжил я. — В частности один из домов возле собора. Да и мои друзья придерживаются этого мнения.

— Я так и думал, — сказал он, самым нейтральным из доступных своих тонов. — Действительно, замечательный город, что в некотором смысле для нас не очень хорошо, но всё поправимо. Здесь Вам не Смоленск...

'Что он хочет этим сказать?' — подумал я, и внимательно вгляделся в крупные черты лица Лиса, ища отгадку, но мясистая плоть лица была как маска, поглощающая ту тонкую игру мускулов, по которой можно догадаться, есть ли за этими словами какие-то скрытые, полезные для говорящего обстоятельства.

Лис, будто уловив мою мысль, тут же поспешил пояснить:

— Я ни в коей мере не хочу сказать, что Кале чем-то плох. Просто у них больше свободы в выборе, и мы там не смогли закрепиться.

Он положил вилку и развёл руками в стороны, как бы демонстрируя сожаление и продолжил:

— Но раз Вы кое с кем познакомились и побывали в том доме, то наверняка кое-что смогли узнать.

В ответ я просто усмехнулся, что можно было расценить как полное понимание происходящих процессов и осведомлённость. Жесты, зачастую, бывают выразительнее слов и Лис мой намёк понял. Он пристально посмотрел на меня, словно хотел пробуравить взглядом, но произнёс то, чего я от него не ожидал.

— Я знаю Вас как человека, достойного самого безграничного доверия и современных взглядов. А, по словам Ежа, Вы, как никто другой, умеете хранить чужие тайны. Но я хотел бы поговорить немного о другом, вернее попросить Вас. Пожалуйста, не сообщайте никому о том, что Вы узнали в Кале. И по возможности, передайте моё пожелание вашим друзьям.

Я продолжал жевать бифштекс, показывая всем своим видом, что жду продолжения и как минимум объяснения.

— Две недели назад я виделся с дочерью и зятем, — сказал Лис. — Под влиянием некоторых известий они стали очень разговорчивыми. Всплыли некоторые удивительные обстоятельства. Удивительные, по крайней мере, для меня.

— И какую же правду помогли вывести на свет эти 'известия'?

— Некоторые детали деятельности Барсука.

— И эти факты было бы полезно мне знать?

— Возможно. Хотя мне кажется, Вы и о них уже знаете.

— Тогда я слушаю Вас.

— Прежде всего, я хотел бы объяснить Вам своё отношение к Барсуку. Наверняка Вы задавались вопросом, как у нас всё устроено?

— Не стану отрицать, вначале было любопытно, и как видится мне, он такой же полноправный член вашей организации, как и Вы. Этим всё сказано. Он Ваш партнёр, и мне кажется, вплоть до недавних событий, таковым и оставался.

Понимающая улыбка пробилась на полном лице купца.

— Вы правильно подметили, — сказал Лис. — До недавних событий всё так и было, но сейчас он больше не может состоять в нашем обществе.

Приложив пухлую ладонь к груди, Лис довольно неубедительно изобразил воплощённую невинность и скромность.

— Не о себе пекусь, когда вопию о несправедливости, дорогой Алексей Николаевич, — напыщенно заговорил он, словно повторял давно заученные слова. — Традиция нарушена — вот, что больно. Общество наше крепко традицией, а если некоторые люди возомнят, будто не обязаны считаться с ней, ибо высокие покровители и личные связи становятся теперь более весомыми, рухнут скрепы нашей общины.

— Очень печально, если это правда, — равнодушно произнёс я.

— Конечно же, правда, да Вы и сами это знаете, Алексей Николаевич. Незадолго до нашей первой встречи, там, в Смоленске, Барсук, самодовольно напыжившись, сказал под пьяную руку при свидетелях, что времена изменились и нужно идти в ногу со временем, то есть расширять поле деятельности.

— Вам ли не знать, какие нравы царят среди вашего племени? — ухмыльнулся я.

Разговор наш прервался, и мы погрузились в печальное молчание. И тем громче прозвучал взрыв смеха в зале, где шумная компания отмечала какое-то радостное событие. Лис нахмурился и видимо хотел отдать распоряжение, чтобы шумных людей выкинули из заведения, но тут же передумал, посчитав, что я так и останусь в неведении о наличии его скрытой охраны. Между тем, он сделал очередной глоток и вдруг сказал:

— Всё это я говорю лишь для того, чтобы Вы поняли, какое у меня должно быть к нему отношение. До недавнего времени я считал, что он поступает правильно...

— Не утруждайте себя объяснениями, выгораживая Барсука. Если бы Вы не разделяли его идей, то поступили бы с ним так, как должно, и отношения Вашей дочери и его сына тут вовсе ни при чём.

— Мне важно, чтобы Вы поняли почему.

Лис поставил бокал на стол, вытер салфеткой уголок рта и наклонил голову вбок. Его улыбка, обнажившая полумесяц жёлтых зубов, немного мелковатых для его рта, была одновременно и примирительной, и лукавой, и наивной.

— В этом совершенно нет необходимости. Знаете, что мне так и не удалось понять, путешествуя долгое время по разным странам? Почему преступники так жаждут самооправдания? Если я решу, что кто-то вор, то я не стану всё время спрашивать себя почему. По-моему, и Вы должны сделать то же самое. Он причинил вам столько вреда, как никто иной, и пусть это будет для вас достаточно. Но мы отвлеклись. Так что же вы узнали от Марка и Анны?

— Откуда у Барсука взялись неучтённые деньги, и зачем они ему потребовались, — сухо произнёс Лис.

— Разве это такой большой секрет? Я и сам могу сказать. Двойная бухгалтерия. Мимо кассы проходил текстиль, сахар, перевозки, займы под жульнические проценты и, конечно же, воровство из кармана общества.

— Вы кое-что упустили, — перебил меня Лис.

— Разве? Что же?

— Какой продукт наиболее ценный в стране, где достаточно средств? — поинтересовался купец.

— Золото.

— А после него?

— Наверно, оружие, продовольствие.

— А потом?

— Достаточно. По-вашему что?

— Лауданум.

— Опиум? — удивлённо произнёс я и заметил взгляд Лиса. Он мне совсем не понравился. Мне показалось, что в нём промелькнула скрытая насмешка.

— Да. Настойки и курительная мякоть.

— Пожалуй, так и есть, — согласился я. — Единожды испробовав, потом не откажешься.

— Это сейчас самый прибыльный товар, — сказал Лис. — Так что Барсук не крысячил, он попутно с общим делом втихаря занимался опиумом, создав своё собственное общество.

— И в течение всего этого времени наш общий знакомый, используя авторитет и ресурсы организации, применял любые средства, чтобы развивать деятельность своего общества.

— Именно так, кроме разве наёмных убийц. Терпеть их не мог.

— Если всё так, так какого рожна он похитил четыреста тысяч? Подставил лейтенанта береговой охраны и втравил в это Анну с Марком? Кстати, зачем они едут в Америку?

— Вот на эти вопросы я не смогу дать ответа. Знаю только, что он планировал вложить средства в плантации мака в Бирме. И возможно, ему срочно понадобились дополнительные ресурсы. Кстати, его сын с моей дочерью собрались не в Новый свет, а именно туда.

— И что теперь?

— Дети поедут к берегам Андаманского моря, как и запланировали. И им всё так же необходимы деньги, которые должен был внести месье Макрон и не внёс после встречи с Вами. А именно пятьдесят тысяч акциями и двадцать пять тысяч золотом. Продавать лауданум так же выгодно, как выращивать рожь: с одного зёрнышка целый колосок. Что Вы скажете насчёт участия?

— Я подумаю над этим.

— Обязательно подумайте. Тем более погода как раз располагает к раздумьям. Два-три дня у меня есть в запасе.

— Вы забыли, я путешествую. А в путешествии я не люблю заниматься делами, но Вы только что упомянули один факт, который меня действительно заинтересовал. Если Барсук не связывался с убийцами, то кто тогда совершил нападение на мою карету? Вам не кажется странным, что в девяноста верстах от того места, я встречаю именно Вас?

— Ничего не понимаю, — произнёс Лис, с выражением на лице полной транспарентности, что только Станиславский смог бы определить всю полноту правды.

— Вы узнаёте этот крест?

Я достал из кармана единственный предмет, который нашёл на трупе, и показал его Лису, ожидая, что тот подтвердит мою догадку.

Лис принял от меня крест с выражением полного замешательства, но моментально взял себя в руки и произнёс:

— Ну конечно, я узнаю! Я сам имею почти такой же, на шнурке с клыками.

Мой собеседник расстегнул ворот и показал свой амулет: крест в окружении крупных лисьих клыков. Спасибо Марго, что она объяснила мне некоторые особенности клыков этого хищника.

— Это тот самый крест с барсучьими клыками, — продолжил он — который носил Хрящ. Но как он оказался у Вас?

— Я снял его с человека, который пытался убить меня мотыгой.

— Мотыгой? — удивлённо переспросил он.

— Тяпкой или каким-то похожим на неё инструментом. Какое это имеет значение? Попади он, мне бы было без разницы.

— Изгнание теперь не кажется мне слишком жестокой карой за попытку помочь своему сыну, — вздохнул Лис, накладывая себе говядины с луком. — Скажу, что ему ещё повезло: голова осталась на плечах.

— Подумаешь, изгнание, — бесстрастно произнёс я. — Другие и за меньшие проступки платили куда более высокую цену. Уж Вам-то, уважаемый, должно быть известно, что кража — самый тяжкий грех и против Бога, и против товарищей.

Лис внимательно и недобро уставился на меня.

— Не Вам, Алексей Николаевич, судить нашего брата, — он печально покачал головой и осушил свой бокал. — Барсука схватили два дня назад и отвезли в пригород Брюсселя, и допросили под пыткой. Он ни в чём не признался, и дело бы закончилось изгнанием...

— Спасибо хоть не казнью. Бедный Барсук. Избавьте меня от подробностей. Меня не гложет любопытство, что вы собираетесь сделать с вором.

— Говорить сейчас что-либо уже поздно. Всё свершилось. Я повторюсь, буду весьма признателен, если Вы согласитесь выполнить мою просьбу и подумать над моим предложением.

— По большому счёту, меня ничего не обязывает перед Вами. У нас была сделка, и она полностью закрыта. И все эти распри в Вашей организации, склоки, делёжки мне до одного места. Если бы не одно но! Меня попытались убить. Я не могу не спросить себя, следует ли мне Вам доверять. Посмотрим правде в глаза. Вы следили за мной и теперь просите забыть обо всём, да ещё и вложиться в мерзкое дело?

Лис покачал головой, и на его лицо набежала тень осуждения.

— Приятного путешествия, — сказал он. — Не знаю, куда лежит Ваш дальнейший вояж, но знайте, В Амстердаме, Ганновере, Берлине, Варшаве или Штецине, обладатель клыков всегда найдёт нашу помощь.

* * *

— Ваше лицо, мой милый друг, выглядит слишком озабоченным, — произнесла Полина, когда я поднялся в свою комнату и застал её там за письменным столом и горками разнообразных коробок.

— Случайно встретил знакомого, — нехотя ответил я.

Огонь в камине давал тепло, которого было вроде бы вполне достаточно для того, чтобы Полине не было холодно, однако то усердие, с каким она потирала руки, говорило об обратном. То, что маркизу охватила лёгкая дрожь, не ускользнуло от моего внимания.

— Полина, хотите, я прикажу, чтоб подбросили дров?

Я сел рядом с ней и взял её руки в свои, чтобы согреть их, и у меня появилось чувство какой-то особенной нежности, которое хотя и возникало у нас не так уж часто, но всё-таки...

— Я дрожу не из-за холода, мой милый друг, всему причиной Вы. — Она стыдливо отстранила мои руки, смущённая прикосновением.

— Чем же я прогневал Её Светлость?

— Думаю, я знаю Вас достаточно хорошо, чтобы заметить, что Вы проявляете какой-то особенный интерес к последнему событию и что это всё не случайно. Что же Вас во всём этом тревожит?

С этими словами я отправился к громоздкому сундуку и открыл его. На самом верху под холстом покоился кофр с оружием. Вытащив два револьвера, я проверил работу спускового механизма и наличие капсюлей, после чего достал трость с секретом. Без неё ни шага — решил я. Дальше на свет появился умещающийся в ладони дерринджер, который я принялся заряжать. В это время Полина заглянула мне через плечо и, обозрев разложенное оружие, спросила:

— Неужели, настолько всё серьёзно?

— Более чем.

— Такой маленький, — Полина указала рукой на дерринджер. — Вряд ли его подобает иметь мужчине.

Что мне было ей ответить, что из такого маленького пистолета был убит американский великан Линкольн ? Но вместо этого я протянул его ей.

— Держите подле себя, Ваша Светлость.

— Зачем? У меня есть Вы! И я надеюсь, Вы сумеете меня защитить.

— Это на случай последнего аргумента. Как тогда, в карете. Те, кто виновен в случившемся, ныне действуют с большой осторожностью. Они отрицают свою причастность к этому делу, и пока что нет никакой возможности уличить их во лжи.

— Вы хотите сказать, что то ужасное нападение будет не последним?

— Не знаю, Ваша Светлость. Но я как-то стал скучать по качающейся палубе нашего корабля.

— Жизнь была бы скучна и однообразна, если бы в ней не появлялись отдушины для волнений, переживаний, любви и мыслей о смерти, — произнесла в ответ Полина и вернула мне пистолет.

— Это не шутка, — сухо сказал я, и, положив дерринджер в миниатюрную кобуру, вновь протянул Полине. — Всегда носите с собой. Это даже не обсуждается. Если Марго умеет обращаться с оружием в четверть от Ваших умений, то я вооружу и её.

Полина наклонилась к моему уху и прошептала:

— Она умеет стрелять из охотничьего мушкета.

— Это великолепно!

— Но только с закрытыми глазами, — смеясь, пояснила она.

Город мы покидали в спешке. Во дворе гостиницы привратник и ломовик с грохотом разгружали бочки с вином, а я обратил внимание на одежду стоявшего чуть поодаль, напротив конюшни, мужчины. На усатом бюргере, который вроде бы считал бочонки, она была до того в обтяжку, что, казалось, пуговицы сюртука вот-вот с треском разлетятся по двору, словно пули из картечницы. И если бы меня вдруг попросили сообщить о его особых приметах, то я сразу бы указал на ту, которую невозможно было не заметить: одежда на нём была явно с чужого плеча. И этого человека я видел среди тех, кто был с Лисом. За то время, пока на дормезе закрепляли сундуки с чемоданами, повозка уже с пустыми бочками покинула двор, а вот усатый остался. Он пыхтел трубкой и лениво поглядывал по сторонам, словно дворовой цепной пёс осматривал подконтрольную ему территорию.

Карета медленно катилась по брюссельской мостовой на выезд из города и напоминала мастабу египетского фараона из-за многочисленных коробок, ящиков и сундуков. Полина ни в чём себе не отказывала, и вчерашние сутки в гостинице превратились в день открытых дверей для продавцов платья, белошвеек, модисток, ювелиров и прочих торговцев, которыми так славилась бельгийская столица. Впереди нас брёл нищий, спотыкаясь как пьяный. Он был грязен и весь в лохмотьях. Часть правой руки до локтя отсутствовала. Видимо, он потерял конечность недавно, так как рана была свежей и выглядела ужасающе. Полина, которая всегда была добра, возможно, излишне добра, к городским нищим, почувствовала прилив щедрости и запустила руку в ридикюль, дабы достать несколько монеток, когда окно кареты поравнялось с ним.

— Ваша Светлость, — тихим голосом произнесла горничная. — Не делайте этого. Я слышала, что подобным образом здесь наказывают воров.

В этот момент, словно почувствовав, что обсуждают именно его, нищий обернулся, и мне показалось, что где-то я уже его видел. Растрёпанная борода, обезумевший взгляд и шрам поперёк лица до неузнаваемости изменили того, кого совсем недавно именовали Барсуком. 'Так вот, какое оно — изгнание', — подумал я, и в эту секунду усатый мужчина в сюртуке не по размеру грубо толкнул калеку под колесо кареты и юркнул в переулок. Тяжёлое, окованное колесо дормеза проехало по голове упавшего, словно по кокосовому ореху, раздавив её на куски с характерным хлопком. Кучер потянул поводья, карета остановилась, но преступника и след простыл.

Оказавшийся вскоре на месте преступления полицейский комиссар или жандарм — общался с ним Модест — распорядился убрать тело нищего и не чинил никаких препятствий. Словно и не было убийства. Единственное, что я услышал, так это слова кучера о том месте, куда мы ехали.

'Дист! Туда-то мы и едем'.

* * *

Плотные клубы тумана поднимались метра на два над землёй и висели вдоль дороги на несколько вёрст вперёд. Столица Австрийских Нидерландов и Бельгийских провинций осталась позади. Перестраховавшись, в Дист мы не заезжали. Хоть и говорят, что преимущество несведущих в неведении подстерегающих их опасностей, и оттого они легко и беззаботно преодолевают их — я в это не верю. Скорее всего, эти несведущие уже ничего никому не могут поведать по причине отсутствия на этом свете. Конечно, один-два раза может повезти, но искушать-то зачем? Так что едва мы отъехали от места убийства Барсука, я дал чётко понять Модесту, что маршрут претерпел изменения и двигаться мы должны по направлению к Льежу, а там, если кучер собирается заработать лишний франк, то легко может оказаться в Кёльне или в Берлине, а то и в Варшаве. И что нисколько меня не удивило, получил полное согласие с одним уточнением. Проблемы с пересечением границ мне придётся взять на себя. Естественно, никакого паспорта, кроме муниципального разрешения на занятие почтовыми перевозками выданного в Ронсе, ни у Модеста, ни тем более у его сына не оказалось. Каретам же ещё не присваивались идентификационные номера , но мой договор найма дормеза из Кале, с подробным описанием транспортного средства и именем другого кучера, как-то не стыковался с нынешними реалиями. В общем, при всём при том, что у нас ни разу никто не требовал документов, выправить бумаги стало необходимостью. И я не единожды пожалел, что не воспользовался в полной мере услугами того седеющего толстячка, который отыскал мне Модеста. Наверняка этот плут достал бы любую нужную бумажку, и я напрямую спросил об этом кучера, а потом уточнил, есть ли такой человек в Льеже? И если есть, то насколько он надёжен?

— Не тревожьтесь об этом, монсеньог, — улыбнулся Модест. — Тот, о ком я думаю, слишком дорожит свободой, чтобы торговаться или попытаться Вас обмануть. Он знает, что его ждёт, если он нагушит данное слово и у него есть опгеделённый кодекс чести. К тому же, этот человек не единожды весьма успешно издевался над властями и устгаивал завагушки вончакистам, вполне соответствующие его неуёмному темпегаменту. Скажем, он авантюгист и фгондёг.

— Фрондёр? — уточнил я.

— Все семь лет , как мы живём по Кодексу импегатога.

— Меня это меньше всего беспокоит, Бог дал человеку выбор. Что ещё можете добавить?

— Он быстго сообгажает, и ему нет гавных в умении выпутываться из самых безнадёжных пегедгяг. Я знаю, о чём говогю, поскольку находился под его началом без малого четыге года.

— Были в переделках?

— Я возил пушку, монсеньог, — тихо произнёс Модест. — И ещё, благодагю, что одели моего сагванца. Без матеги он совсем от гук отбился.

Сына кучера переодели в Брюсселе, когда кто-то из служащих гостиницы обозвал его оборванцем. Марго поведала об инциденте Полине, а та просто приказала галантерейщику подобрать соответствующие одежды и немедленно доставить.

Я ещё некоторое время поразмыслил, прикрыв глаза и задумчиво потирая подбородок, делая вид, будто прикидывал и так и этак. После чего вздохнул и посмотрел на Модеста.

— Хорошо. Устройте нам встречу. Я соглашусь с Вашим суждением. Но учтите, лично хочу его увидеть и услышать, чтобы составить более полное представление о характере этого человека.

Модест ощерился как крыс, получивший фунт сыра, и, слегка приподнявшись с козел, вскинул два пальца к полям своей шляпы.

— Слушаюсь, монсеньог, — произнёс он.

Через двенадцать часов, с двумя остановками на завтрак и полдник, мы были в пригороде, и ситуация закрутилась так, что впору было думать о том, не плюнул ли нам кто-нибудь в след или как минимум проклял. Не доезжая до гостиницы сорока-пятидесяти шагов, карета словно наткнулась на непреодолимое препятствие и с хрустом резко просела на правый бок, противно скрепя деревянной рамой о мостовую. Недавно отремонтированное колесо покатилось вперёд, и, смешно крутясь, как несбалансированная юла, завалилось, а многочисленные коробки посыпались с крыши. Лошади протянули поверженный дормез ещё с десяток метров точно до лужи и встали, не довезя до парадного входа каких-то пару метров. Эта пара метров не дала мне под маской внешнего спокойствия и беззаботности, как ни в чём не бывало, словно это был и впрямь заранее подготовленный трюк, свеситься с лошади, распахнуть дверцу избитой длительным путешествием кареты и подать руку Полине. К месту аварии стали подбегать люди, однако маркиза моментально оправилась от первоначального шока и повела себя, словно оторвавшееся колесо — это такой пустяк, о котором не стоит беспокоиться. Протянув мне руки, она позволила подхватить её и усадить перед собой.

— Модест! — сказала она повелевающим голосом, когда мой конь поравнялся с кучером. — Эту рухлядь сдать на дрова!

И обращаясь ко мне: — Надеюсь, в Льеже остались приличные кареты?

Подъехав к монтуару , я позволил Полине на него встать, после чего сам слез с коня и, как галантный кавалер, подав руку, помог даме спуститься на землю. Сынишка Модеста за это время успел добежать к парадному подъезду и что-то передать на словах портье, который спустя секунду шмелём метнулся внутрь и появился уже в сопровождении хозяина гостиницы и двоих мужчин. Последние поспешили к карете, а отельер, представившись как Джузеппе, стал рассыпаться в любезностях. Вставляя через слово что-то вроде 'Nous vous prions de bien vouloir nous excuser pour la gêne occasionnée ', он извинялся и настойчиво предлагал зайти внутрь.

К нашей радости, мы оказались единственными постояльцами сей славной гостиницы, и во мне даже открылось подозрение: а не специально ли была оставлена канава на дороге? Но чувства, вызвавшие сомнения во мне, быстро улеглись, так как в фойе витал умопомрачительный запах готовящейся еды.

— Признаюсь, Джузеппе, этот соблазнительный запах выпечки и шоколада заставил меня почувствовать, как я голоден, — сказал я.

— Монсеньор, — вставил слово не отходящий ни на шаг Джузеппе. — Вы принесли в наш дом безупречные манеры, надеюсь, как и хороший аппетит. Наш повар огорчится, если Вы не оцените его усилий. Все будут очень рады, если Вы отобедаете. Когда изволите подавать?

Полина выразительно посмотрела на меня таким взглядом, что даже не смыслящий в физиогномистике человек совершенно точно определил бы: решение о положительном ответе уже давно принято, и обсуждать тут совершенно нечего.

— Я сообщу чуть позже, — тем не менее, произнёс я. — Надо бы стряхнуть дорожную пыль.

— Моя дочь готовит для Вас комнаты, — добавил он. — Должно быть, уже всё сделано. Но я пошлю ещё мальчика ей в помощь.

— На улице карета и вещи...

— Не извольте беспокоиться, — с поклоном ответил Джузеппе. — Все вещи будут перенесены, а с каретой что-нибудь придумаем.

В Льеже, несомненно являвшемся оружейным центром, проще было отыскать револьверное кремневое винтовальное ружьё или нанять Франсуа Прела , чем починить или купить новую карету. Тем не менее, кто ищет, тот всегда найдёт. Модест зашёл на почтовую станцию, где неоднократно бывал, затем в сопровождении мало запоминающегося юноши проследовал в мэрию, и вскоре мне был представлен мелкий чиновник из почтового ведомства.

Я отлично знал: сегодня Франция, вынужденная держать высокую марку в глазах мира, и с призраком, весьма живучим, поглощения самой себя, больше уже не могла скрывать свои изъяны. Самые суровые политики сравнивали её с роскошным гробом из эбенового дерева, уложенным в величественный катафалк, катившийся по разбитым войной дорогам. Репутация полного благополучия, эта гордая слава Наполеоновской экспансии, напоминала раздутый мыльный пузырь. Мошенничество, лень, роскошь — подорвали все ценности революции и, как следствие, расцвела коррупция.

Абель Дюбуа, мужчина среднего роста, с прикрытыми бакенбардами впалыми щеками, с высокими залысинами, сменивший военный мундир проигравшей армии на партикулярное платье, встретил меня у городской мэрии. Из-за его худобы казалось, что одежда на нём болтается. В глазах, проницательных и живых, частенько мелькала ирония, подчёркнутая морщинкой в уголке рта, будто нарисованного карандашом. Две узенькие, почти невидимые полоски, временами изгибавшиеся в саркастической усмешке, жили от лица отдельной жизнью. Решительность и спокойная энергичность, читаемые в его глазах, по-моему, были сродни обманчивой глади озера, в глубине которого кипят бурные чувства и не могут выйти наружу. Но всем своим видом он давал понять, что перед вами давно уставший человек. Тем не менее, Дюбуа обладал бурным темпераментом, о чём свидетельствовала подвижность его рук, которые он не знал куда пристроить. Именно такой человек и нужен.

— Монсеньор, Модест сказал мне, что Вы путешественник из России? — после короткого приветствия и обмена именами спросил у меня Абель.

— Это что-то меняет?

— Ни в коем случае, наоборот. Десять к одному, что мы с Вами больше не увидимся, и если Вы настолько щедры, как мне рассказали, я в полном Вашем распоряжении.

После того, как я объяснил, что хотел бы получить от чиновника, Дюбуа, загибая пальцы, что-то подсчитал в уме и выдал конечную сумму, в которую обойдутся бумаги. Сумма мне понравилась, но не понравились сроки. Абель подумал еще с минуту и предположил, что если заняться этим немедленно, то пятидесяти франков хватило бы с лихвой. А вот по новому дормезу уверенности в его голосе не наблюдалось совсем.

— В самом городе есть лишь одна каретная мастерская, — говорил он, — и принадлежит она итальянцу Каросини.

— Снова итальянец, — пробурчал я.

— Люттих — город оружейников, монсеньор. И здесь верны старым традициям.

— То есть, иностранца и близко не подпустят к изготовлению оружия?

— Зато они могут печь вафли с шоколадом и чинить кареты, — с усмешкой ответил Дюбуа.

Неделя ремонта. Вот что мне заявил Каросини, когда прибыл в конюшню гостиницы и осмотрел повреждения. Такой роскоши я себе позволить не мог. Фланировать по Льежу без цели и определённого направления, только лишь с целью траты времени, пусть и наслаждаясь местами совершенно мне незнакомыми, — это уж слишком. Я пробовал поговорить с мастером и так и этак, но чем больше я это делал, тем в большее уныние впадал, понимая всё отчётливее и неотвратимее, что объять необъятное не смогу. Технологии начала XIX века давали ту производительность труда, которую могли. На место правого колеса приделали палку с подобием лыжи, и дормез уволокли в каретную мастерскую. И тогда, отчаявшись, я чуть ли не решил бросить всё, нанять слуг, погрузить самое ценное на лошадей и следовать дальше. Попытка внести в свой маршрут новую систему и отказаться от старого плана привела к интересным результатам.

Прогуливаясь на следующий день с Полиной по Льежу, мы позволяли себе многие вольности в лавках и места для утоления голода выбирали наугад, исходя только из названия, внешнего вида и собственного на этот момент настроения. Иначе можно было уподобиться пресловутому Буриданову ослу и умереть от истощения, так как центр города через каждые пятьдесят шагов услужливо распахивал не только двери оружейных лавок, а ещё всевозможных трактиров, пивных и рестораций. Каждый дом, каждая улица была в своём роде уникальной и неповторимой. Одни имели своё собственное имя, другие историю. Носильщики с портшезом и Марго шли позади, а мы смело шагали по мостовой с коряво выложенными булыжниками, пересекали лужи по деревянным настилам, пускались в переулки и улочки, сворачивали в любую сторону и, наконец, вышли к какому-то заведению со скромным и загадочным названием 'Два дуба'. Колоритная вывеска, висящая на двух поржавевших цепях, пыталась сообщить безграмотному прохожему суть названия трактира, не иначе, наречённому, в память о последних деревьях, усохших или срубленных на дрова в самый расцвет епископства, когда городок был небольшим, а улица заканчивалась рощей на берегу Мааса, а не тупиком. Старое здание полуподвала с выгороженными уютными закутками с арками, на которых заботливо были оголены подлинные вековые камни в обрамлении серой извести, дохнуло на нас добротой и ухоженностью. Я сделал заказ и с четверть часа развлекал маркизу, пока заведение не стало интересно ещё одним посетителем. Абель Дюбуа появился в 'Двух дубах', в то время как Полина восхищалась десертом, а я отдавал должное крепкому кофе.

— Сама судьба привела меня сюда, — сказал мне Абель, едва мы оказались в одиночестве на отполированной не одной сотней сотен терпеливых посетителей лавке с изящным столиком перед ней, где лежали курительные принадлежности и газета.

— Если Вы подготовили документы, можете не спешить, — небрежно махнув рукой, сказал я. — Проблемы с транспортом оказались куда более значительные, чем мне казалось.

— Именно по поводу кареты я и хотел с Вами поговорить, — доверительно сообщил Дюбуа. — Мне тут птичка напела, что Каросини с трудом уложится в отведённый срок.

— Это ещё почему? — недоверчиво спросил я.

— Его сын, который ему во всём помогает, сегодня сломал руку. У него осталось ещё двое подмастерьев, но сами понимаете...

— Весьма прискорбно, — сказал я, посматривая заголовки статей.

В отличие от Дюбуа, я не притронулся к табаку, а взял в руки лежавшую на столике газету. Бюллетень 'Gazette de France'.

— Не отчаивайтесь, вальяжно похлопав меня по плечу, произнёс он. — Я тут поспрашивал...

— Абель! Не тяните кота за хвост, — раздражённо произнёс я, сбрасывая его руку.

— Кота за хвост? А, понял. Никогда не слышал такого выражения. Так вот, у моих друзей есть подходящая для Вас карета.

— Интересно.

— Большая, нисколько не уступающая вашей, даже шире, по-моему. Но есть сложности.

— Я расправляюсь со сложностями с известной щедростью.

— Дело совсем не в оплате, монсеньор. Хотя она, безусловно, важна. Вы не сможете выехать на ней из города.

— Уж не хотите ли Вы сказать, что на ней можно полететь?

— Гхым... — поперхнулся Абель. — То кота, теперь полететь. Не совсем так, монсеньор.

— Тогда какого дьявола? — начал заводиться я.

— По воде, — тут же поправился Дюбуа. — Карета на барже. Вернее спрятана на дебаркадере, но завести её на баржу плёвое дело. Доберётесь до Лимбура или Юи, а дальше, куда Вам заблагорассудится.

— Знаете, меня с детства учили, что там, где много сложностей, ухо надо держать востро. Прежде чем платить, неплохо бы хоть как-то проверить, а не может ли оказаться так, что приобретено то, чего не хотели, а значит и не нужно.

— Полностью разделяю точку зрения Ваших учителей, — произнёс Абель. — Acheter le chat en poche я Вам не предлагаю. Дебаркадер в десяти туазах отсюда, можете сами во всём убедиться.

Действительно, выйдя через 'хозяйственную дверь' и обойдя 'Два дуба', мы спустились с Дюбуа к берегу реки, где уткнулись в большой плавучий или стоящий на сваях (было не разобрать) деревянный ангар с причалом, у которого покачивались несколько лодок и баржа с мачтой. У приоткрытой двери, встроенной в широкие ворота, стоял наш кучер Модест и о чём-то разговаривал с мужчиной в длинном плаще, из-под края которого вместо ноги была видна широкая деревяшка. Заметив меня, кучер тут же прекратил беседу, и, взбодрившись как старый конь, почуявший близость к дому, поспешил ко мне.

— Модест, даже не стану спрашивать, каким ветром тебя сюда занесло, — недовольно проворчал я. — Карету видел?

— Отличная кагета, монсеньог. Ничего лучше в своей жизни не видел.

Карета оказалась немного выше нашего прежнего дормеза и чуточку шире, как и описывал Абель. Качество материала, из которого она была сделана, не оставляло даже намёка на недостатки. Кузнецы, литейщики, резчики по дереву, шорники, обойщики, маркетри и столяры — все сработали на высшем уровне. Стальные рессоры, медные стяжки, различные породы дерева, цветное стекло и даже свечные фонари. Изнутри салон выглядел как комнатка отдыха падишаха. Два шикарных дивана с обивкой шёлком и бархатом, один из которых можно было разложить, превратив его в кровать. Узорчатые тяжёлые шторы с бахромой и кистями с вплетёнными золотыми нитями, зеркала и даже откидной столик в двери, наподобие тех, которые можно встретить в плацкартных вагонах моего времени. Это был лимузин начала XIX века и стоил бешеных денег, если бы не одно но! Карета явно была краденная и все манипуляции по затиранию герба бывшего владельца и привязывания цветных лент не отменяли этого 'но'.

— Сколько? — спросил я у Дюбуа, когда закончил осмотр.

— Сорок тысяч франков, — сухо произнёс тот.

Если перевести сорок тысяч в золото, то выйдет один брусок почти в тринадцать килограмм. Именно в таких брусочках хранится золотой запас России и приобрести на него можно было ой как много. Выйдя из ангара, я оказался под каплями дождя и сквозь наплывшую серость вдруг увидел огонёк — видимо, в 'Двух дубах' подкинули поленьев в печь и искры устремились из трубы в небо. Следуя как корабль на огонь маяка, я скорым шагом пошёл по тропинке и, не доходя несколько шагов до 'хозяйственной двери', увидел валяющийся под поленницей дров какой-то резной деревянный герб — меч на зелёном поле , выполненный в виде детского щита. 'Так вот, что было закреплено на двери, — подумал я. — Даже прятать не стали'. Как-то не заладился у меня разговор с Абелем Дюбуа, который с самого начала был таким многообещающим. Дать на себе нажиться таким бессовестным образом с бумагами я ещё мог, но не надо же считать себя самым хитрым. Казалось бы, — мелочь, ан нет — из таких мелочей и создаётся репутация. Ещё не зная как переломить настроение, я вернулся к столу и не стал рассказывать Полине, что осматривал новую карету.

А тем временем дождь прошёл. Серые булыжники с выпуклыми блестящими от воды спинами устилали путь по улицам Льежа, фыркая брызгами, когда на них опускалась толстая подошва носильщика портшеза. Не доверяя словам Дюбуа, я решил проверить мастерскую Каросини и не сильно удивился, когда увидел за работой и мастера, и его совершенно здорового сына, и шестерых подмастерьев. Не могу сейчас объяснить причины невнятных ассоциаций и обрывочных логических звеньев, мгновенно промелькнувших в моей голове — как-то всё сложилось само собой. Мне стало предельно ясно: мошенники есть и были во все времена. Осталось только выяснить, каким образом они хотели провести аферу. Ведь на привлечение сил правопорядка они вряд ли решились бы, а вот устроить маскарад с переодеванием — запросто. Впрочем, вариантов 'сравнительно честных способов отъёма денег' огромное число и к моему удивлению, ответы на мои вопросы дал наш кучер.

Утром, задолго до завтрака я получил послание, которое принёс лично Джузеппе. Записка на сероватой почтовой бумаге, как я успел заметить, взятая со стола в фойе гостиницы, была начертана уверенной рукой без клякс и помарок. Составитель текста не потрудился добавить ни приветствий, ни извинений по поводу раннего часа, ограничившись лишь парой слов: 'Combien voulez-vous y mettre. Abel Dubois ' и рисунком кареты.

Я положил послание на столик и произнёс:

— Предупредите месье Дюбуа, что как только оденусь, я буду к его услугам. И ещё, Джузеппе, велите оседлать и вывести моего коня.

Раскрыв рот, отельер воззрился на меня.

— Монсеньор, месье пришёл пешком.

— И что это меняет?

— Будет исполнено.

Не прошло и двадцати минут, как я спустился в фойе. Дюбуа ожидал меня сидя за столом, на котором он, несомненно, и писал записку.

— Вы ведь не философ-натуралист, месье Дюбуа, верно? — отбросив все политесы, произнёс я.

— Совершенно верно.

— В таком случае слушайте моё предложение.

Я оставлял ему ремонтирующуюся карету в Льеже с условием её обязательного возврата в бюро дилижансов в Кале и правом на получение залогового депозита, а также некоторую сумму денег, столь ему необходимую. Взамен я забирал предложенное транспортное средство и фрахтовал баржу у его приятеля на рейс по реке в одну сторону, по собственному разумению и получил на всё полное одобрение. И когда все нюансы были утрясены, страшный грохот сотряс окна. Видимо, на месте известной ямы столкнулись экипажи, и один из них, а может быть, и оба опрокинулись. Лошади жалобно заржали, а потом раздались оглушительные проклятия. Я и предположить не мог, что человеческий голос способен пробиться сквозь толстые стены гостиницы, однако это было именно так. Дальше — хуже. Обиженный несправедливыми упрёками кучер ответил обидчику, и словечки он употребил более чем ядрёные. Я сомневаюсь, что смог бы перевести этот диалог — некоторые выражения мне были в новинку и слова, которые я услышал, совершенно не вязались с целомудренными жителями города. Утро, впоследствии ставшее столь значительным для всего нашего путешествия, открывало ранее закрытые для наших глаз обочины жизни. А вот, Джузеппе, наоборот, потупил глазки и незаметным жестом отослал мальчишку-помощника на улицу. Сто к одному, в этот день в гостинице появятся новые постояльцы.

* * *

(событие, которое я не мог видеть, произошедшее после того, как мы с Полиной покинули заведение 'Два дуба')

В тот вечер завсегдатаи таверны 'Два дуба' продолжали пить и время от времени, в зависимости от пристрастия, перебрасывались в карты или кости при свете толстых восковых свечей. Среди этих завсегдатаев был и сидевший за столом напротив очага Дюбуа, который с тех пор, как устроился в мэрии, не забывал о своей второй жизни, зарабатывая на безбедное существование мошенничеством и воровством. Ему давно уже следовало уйти домой, в комнатушку неподалёку от кафедрального собора, которую он снимал для отвода глаз на скромное жалованье чиновника. Но сегодня вечером он остался в 'Двух дубах', потому что в заведение зашёл человек, заинтересовавшийся им.

Незнакомец в опрятной, но промокшей одежде, с толстой тростью в руке, чем-то похожей на здоровую дубинку, и с большой чёрной собакой с широким ошейником, идущей за ним по пятам, целенаправленно направился к Абелю. Не спрашивая разрешения, он повесил плащ на гвоздь у очага и уселся на свободное место. Посетитель, судя по его внешности, приехал, вероятно, этим днём и только недавно нашёл место для постоя, так как щёки его темнели и не видели брадобрея сутки или двое, а волосы требовали ухода. Костюм из недешёвой шерстяной ткани нёс на себе следы дороги, зато сапоги, явно испанской кожи, хотя и покрыты грязью, явно были недавно чищены. В общем, странный человек с собакой.

Абель принялся рассматривать этого мужчину и не мог понять, что его тревожило. Может, отчасти потому, что незнакомец явно кого-то поджидал, если судить по взглядам, которые тот бросал на дверь всякий раз, когда она открывалась. Либо потому, что оценивал каждого из сидящих за столом как товар: этот стоящий, а тот никчёмный. В конце концов, Дюбуа, которого разбирало любопытство, жестом велел гарсону принести вина и предложил гостю выпить.

— Кого-нибудь ожидаешь, дружище? — спросил Абель.

Человек, словно не слыша вопроса, лишь погладил набалдашник трости, а потом резко взглянул на Дюбуа. Он был моложе, чем поначалу представилось Абелю, — двадцати пяти, возможно, тридцати лет, хотя его карие глаза над выступающими скулами — глаза злые — казались немолодыми.

— Ждёшь кого? — переспросил Дюбуа.

— Может быть, — произнёс он. — Но, кажется, я совершил ошибку.

— Решив, что твой приятель сегодня окажется здесь?

Человек не сразу поддержал предложенную беседу, а подался вперёд и, взяв бутылку в руку, наполнил свой стакан, после чего буркнул:

— Что завернул сюда.

Дюбуа посмотрел на него недоумённо и расхохотался, а потом намекнул незнакомцу, что время пойдёт быстрее за дружеской партией в фараона или в обществе толстушки Мими. Но так как Мими сейчас занята, то остаются только игры. Абель считал себя хорошим игроком в карты, хотя ему редко удавалось найти человека настолько глупого или пьяного, чтобы тот согласился играть с ним. Но сегодня вечером ему, кажется, повезло, потому что незнакомец сказал:

— А почему бы и нет?

Всякий завсегдатай 'Двух дубов' мог объяснить новичку, почему нет, но они предпочли не делать этого. И вот Дюбуа и его новый партнёр по игре оказались перед нераспечатанной колодой карт. Друзья Абеля, с суровыми лицами и плотоядными взглядами, подвинулись к столу и сгрудились, точно стервятники, в кругу дымного света. Дюбуа играл хорошо и расчётливо. После второго круга ему выпала дама треф, и он стал сдающим. Через три тура он избавился от своих карт и стал подсчитывать штрафные очки играющих, следя за незнакомцем. Тот, казался равнодушным к тому, сколько сантимов он теряет, как будто это его почти не заботило. Он просто протянул руку к широкому ошейнику, извлёк из него монету в пол франка и бросил на стол. А потом ещё раз и ещё, а большая чёрная собака, лежавшая у его ног, лишь внимательно поглядывала на хозяина. Точно так же её хозяин смотрел на дверь каждый раз, когда она распахивалась, и подливал после этого вина в свой стакан. Дюбуа, естественно, не возражал против того, что это совершалось из его бутылки. С каждым глотком терялась сосредоточенность, а что может быть лучше пьяного соперника, ведь незнакомец только больше проигрывал.

— Может, удвоим ставки? — предложил одноногий шкипер.

Незнакомец кивнул, мол, как хочешь.

— Сегодня без меня, — произнёс игрок, сидящий по правую руку от гостя.

— Как скажешь, Модест, — усмехнулся Дюбуа. — Сходи на кухню, там тебя дожидаются хлебные корки для лошадей. А игру оставьте для настоящих мужчин.

Через кон стол покинул ещё один игрок, и карты сдавались уже на троих. Вскоре право раздачи перешло к незнакомцу. Он вновь глотнул вина, посетовал на опустевшую бутылку и стал небрежно тасовать колоду всё с тем же полным равнодушием, отчего опешили даже смотревшие на них завзятые игроки. Выпить практически в одиночку целую бутыль, и продолжать играть на деньги, нужна была не дюжая сила воли. Через две партии незнакомец развёл руками и сказал:

— Монеты кончились. Тут дают в долг?

В тех кругах, где вращался Абель, за игровым столом в долг, конечно давали. Но ещё через четыре партии ситуация повторилась.

— Ставь своего пса! — предложил шкипер.

Абель раскрыл было рот, чтобы возразить, но передумал. Колода была краплёная, а ловкость натренированных рук отменная. Он знал, что у него или у шкипера будут те карты, которые надо.

— Хороший пёс, — тем временем продолжал шкипер. — Я бы дал пять франков.

— Не пойдёт, — сухо ответил незнакомец.

— Лучше давай испанские сапоги, что на тебе надеты, — предложил Абель.

— Пусть так, — улыбнулся шкипер. — Сапоги против пяти франков.

— Сорок франков, — поправил незнакомец. — Они приносят удачу. За сапоги сорок франков.

Ни одни сапоги не стоили такую сумму, даже непромокаемые козьи ботфорты льежского епископа, считающиеся самой дорогой обувью, но Дюбуа потёр руки. Бывало, он нарочно проигрывал, самую малость, чтобы успокоить подозрения, но никогда не оценивал за столом вещь, вдвое меньше от цены скупщика. Однако в этот раз он собрался обобрать незнакомца до нитки и произнёс:

— Играем! Но теперь каждое очко по франку.

Однако с новой раздачей что-то пошло не так. Две дамы у незнакомца позволили закончить ему первым. Следующая партия прошла ровно, и гость расстался лишь с двумя монетами, а вот две последующих вышли с крупными неприятностями. У Дюбуа оставались на руках десятки и девятки, и незнакомец не только закрыл долг, но и оказался в выигрыше. Абель выпил, вытер рукой рот, забыв о платке и засопел. Ему захотелось вернуть свои деньги и увидеть, как с лица незнакомца сползёт это холодное выражение невозмутимости. Спустя двадцать минут ситуация немного выровнялась и гость заявил:

— Как-то скучно проходит игра.

— Так заставь свою собаку полаять, — сострил шкипер.

— Если мне потребуется, я любого заставлю лаять, — посмотрев на шкипера пронизывающим взглядом, вернул остроту незнакомец.

— Так уж любого? — весело переспросил Дюбуа.

— Проверим?

— Давай, — произнёс Абель.

— Повысим ставку до ста франков за очко, — тут же предложил незнакомец.

Шкипер отрицательно закачал головой, стараясь отговорить товарища от необдуманного поступка, но Дюбуа было не остановить.

— Играем вдвоём, — с жаром произнёс он.

— Новую колоду сюда! — приказал, как щёлкнул хлыстом гость.

Спустя некоторое время Абель оказался с веером из карт, и над столом прозвучала фраза, подобная приговору:

— Теперь ты мне должен четыре тысячи двести франков.

Дюбуа схватился за край стола. Он видел, что вокруг них собралась целая толпа зевак, и их рожи с глиняными трубками между оскаленных зубов излучали злорадство. Они упивались его проигрышем.

— Я заплачу тебе завтра, — пробормотал Абель.

Незнакомец мягко возразил:

— Нет. Прямо сейчас.

Последовало долгое молчание, за время которого личность незнакомца подверглась переоценке. Из жертвы он превратился в хищника, и его когти настолько крепко вцепились в добычу, что зрители с ещё большим интересом устремили взгляды на Дюбуа. Что же он предпримет?

— У меня не хватит монет, даже если я выверну все заначки у каждого в этом трактире.

— В таком случае, придётся взять чем-нибудь другим. Гавкай. Каждый 'гав', один франк.

— Я лучше сдохну, — сказал Абель.

Незнакомец потрепал за загривок своего пса и тот от удовольствия заурчал, а потом зевнул, раскрыв пасть, в которую уместилась бы шея взрослого мужчины.

— И это можно устроить, — ласково произнёс гость и вдруг резко ударил своей тростью по столу с криком: — Всем выйти! Вон!

Упрашивать или повторять дважды не пришлось. Завсегдатаи были очень понятливыми людьми и бросились к дверям с завидной скоростью. И лишь один человек, с характерными мозолями от вожжей на ладонях, оказавшись на кухне, стал свидетелем дальнейшего действа и разговора.

Собака зарычала и, повинуясь команде хозяина, бросилась на Дюбуа, вцепившись в пах мёртвой хваткой.

— Гавкай! Каналья!

Дюбуа в одно мгновенье превратился в ничтожество, прожившим до онемения бессмысленную жизнь и подошедший к финальной черте одиноким, обескровленным и проигравшим как ныне живущим, так и оставившим этот мир всем своим врагам.

— Гав, гав, гав...

— Вот видишь, как просто заставить человека гавкать, — отзывая пса, произнёс незнакомец.

Дюбуа лишь скрипнул зубами.

— Я разыскиваю иностранца, русского, — между тем, продолжал хозяин собаки. — Он выехал из Кале полторы недели назад. Позавчера он был ещё в Брюсселе. Если к завтрашнему вечеру ты не отыщешь его или не сможешь доказать, что его тут нет, то станешь гавкать на эшафоте, Абель Дюбуа. Или как там тебя... Рене де Батц?

— Я разыщу, — тихо произнёс Абель.

— Найдёшь меня в комиссариате. Спросишь месье Пьера, и тебя проводят ко мне. А теперь пошёл вон!

Как только дверь за Дюбуа закрылась, Пьер сгрёб все монеты со стола в кучку, подобрал чью-то впопыхах оставленную шляпу, ссыпал туда деньги и покинул заведение.

* * *

Противный мелкий дождь шёл уже третий день к ряду и пропитал подъездные пути к пакгаузам и причалам до того состояния, когда колёса тяжело нагруженной телеги проваливались до осей. Словно насмехаясь над водостоками и канавами, которые уже не справлялись, вода неслась по ним с бульканьем и клекотом, извергаясь в Маас бурым потоком мусора и грязи. Маастрихт засыпал в объятиях зимней ночи, однако, как и в любом другом городе, далеко не все взбивали перины, поправляли одеяла и гасили ночные светильники. Нетвёрдой походкой шли в пивные закоренелые гуляки и картёжники; вылезали из подворотен бандиты и шулеры; проклиная свою жалкую участь, под неусыпным взглядом сутенёров подпирали отсыревшие стены проститутки; уговаривали своих лошадей потерпеть ещё чуток ломовые извозчики. Большинство тех, кто ощущал капли дождя на своих плечах, делали это не по своей воле: они подчинялись некой безжалостной и неумолимой госпоже — нищете. Это по её прихоти, валясь от усталости с ног, гудел вдали засыпающих кварталов порт, где непрерывно подходили к причалам припозднившиеся всё новые трамповые баржи , баркасы и различные лодки.

Уже давно отзвонил 'Грамеер' и реку плавно поглощали сумерки, когда наша баржа вышла на траверс порта и пошла дальше по течению, в надежде успеть причалить хотя бы не в кромешной тьме у самого дальнего причала. За окном кареты, прикрытой от чужих взглядов вязанками соломы, тусклыми огнями мерцал занятый собой, холодный и равнодушный до чаянья людей Маастрихт. На диване, невероятно мягком и услужливо с тихим скрипом прогибающемся, я разложил свой жилет и два револьвера. Если мне не изменяло чутьё, то именно здесь должна завершиться афера Дюбуа. Не зря же так долго грузили баржу, а потом ожидали её одноногого шкипера, внезапно задержавшегося и привёзшего эту странную записку. Впрочем, всему своё время, — рассудил я и стал одеваться.

— Не ходите туда, — сказала Полина, смотря на мои приготовления. — Мне тревожно.

— Едва ли меня там ждут сильные неприятности, — ответил я. — Когда я был маленький, я воровал сливы из соседского сада с куда большей опасностью для жизни.

— Всё равно мне не понятно, почему нельзя было отдать сразу всю сумму за карету, а не разбивать её на две части? — спросила маркиза.

— Это было не моё условие.

— Глупое условие! — фыркнула она.

Когда я вышел из кареты, ветер прихватил занавески, и дверь хлопнула по раме так, что звук получился оглушительным, словно на противоположном берегу выстрелили из старой кулеврины, и я чуть было не схватился за оружие, когда предо мной оказался наш кучер.

— Как обстановка? — спросил я первое, что пришло мне в голову.

— Всё идет, как было задумано, монсеньог. С пгичала уже подают знак.

— Модест, — произнёс я. — Что бы ни произошло, присматривай за Её Светлостью.

— Слушаюсь, монсеньог, — неохотно ответил кучер.

— Какие-то проблемы?

— Да монсеньог. Её Светлость отдала такое же гаспогяжение касательно Вас.

— Никто не говорил, что будет легко, — заметил я и пошёл по направлению к корме.

На барже всё шло своим чередом. Шкипер держал курс на мерцающий свет, а двое матросов с огромными вёслами ожидали команды. От порыва ветра фонари бешено закачались в темноте, а у меня чуть не сдуло шляпу, и пришлось подтянуть шнурок у подбородка. Маас покрылся рябью, заставив лодочников схватиться за вёсла и разразиться ругательствами, правя к берегу. Лошади заволновались, и было слышно, как сын Модеста успокаивают их. В это время по всему городу одна за другой гасли свечи, оставляя небесное светило в гордом одиночестве. Оценив неистовство мрачных вод, блестевших под февральской луной, я сверился с хронометром: фосфоресцирующие стрелки показывали восемнадцать сорок.

* * *

(за полчаса до подхода баржи к причалу Маастрихта)

Пьер шёл спокойно и осторожно, согнувшись под арочным проёмом, стараясь не наскочить на старый пень, используемый попрошайкой либо мелким торговцем вместо табуретки. Наряд городской жандармерии во главе с сержантом двигался параллельной улицей. Здесь, в Маастрихте, все улицы к реке параллельны и то, что было удобно для катящих пятьсот лет назад бочки и брёвна, стало удобно и для служителей правопорядка. Ещё один наряд пикетировал почтовую станцию в ожидании проезда кареты, если на реке никого не появится. Другие два отряда патрулировали улицы, ведущие к пакгаузам, и мост святого Серватия . Силы были задействованы весьма приличные, но червячок сомнения всё же грыз Пьера. Главная опасность заключалась не в том, что Рене де Батц мог знать город гораздо лучше его и улизнуть в самый последний момент, а в дьявольском везении русского, которого он никак не мог догнать. Поэтому Пьер не собирался идти слишком далеко, ему требовалось добраться до лестницы и уже оттуда руководить всей операцией. Его вела какая-то слепая вера в своё предназначение, в некую высшую справедливость: и если он ухватил за ниточку, то клубок будет однозначно распутан. Он благополучно дошёл до угла зерновой конторы и повернул к лестнице. Она была узкой настолько, что человек с тележкой мог двигаться по ней только в одну сторону, вставив колёса в специальные желоба — вниз, к огромному зданию с причалом, либо наверх, к амбару. Верный пёс Ворон прижимался к бедру, испытывая чувство возбуждения от близости цели. Собака всегда чувствовала этот момент, и Пьер криво усмехнулся, отчего его лицо приобрело черты безумного маньяка. Он успокоился и стал безмятежен. Злоба и ненависть, никуда не исчезнув, больше не сжимали сердце тисками. Он больше не испытывал ни горечи ни раздражения. Месть за Видлэна как бы перестала быть личной местью, словно он выполнял лишь очередное поручение. 'Это ничего не значит, — уговаривал он себя, выходя навстречу сержанту с солдатами. — Это вовсе не значит, что русский переживёт эту ночь, впрочем, как и этот мятежный дворянчик'. И лишь едва заметная горечь, сознание отрешённости от всего мира на какое-то мгновенье омрачили его дух. Он потрепал за ухо Ворона, своего единственного друга в этом мире. Все о его псе говорили ещё до того, как воочию видели его в деле. Ему не нужно было начинать вытворять всякие фокусы, все и так уже знали, на что он способен. Он просто появлялся и стопроцентно помогал решить задачу.

Знакомый ещё по облавам в Кале сержант, в сопровождении троих солдат, прижимался к стене амбара, стараясь спрятаться от дождя под небольшим навесом. Их ружья в такой ливень были совершенно бесполезны, но человек с ружьём вроде как имел немного больше прав, чем человек без оного. Тем не менее, Пьер прекрасно понимал, что для этих парней их фузеи станут лишь обузой, когда, возможно, потребуется сноровка и ловкость. Перекинувшись со служивыми парой ничего не значащих слов, он вскоре заметил поднимавшуюся по лестнице фигуру в плаще с капюшоном и с фонарём в руке, а на реке — приближающуюся баржу с большой копной соломы. Без всяких сомнений, человек с фонарём был тем самым Абелем Дюбуа, а баржа, судя по приметам, — тем судном, на котором плыл русский.

Рене де Батц, выдававший себя за мелкого чиновника Дюбуа, сдержал своё обещание и больше был не нужен.

— Сержант, — обронил Пьер. — Арестуйте этого человека, как он поднимется наверх. Только без лишней возни. Оставьте ружья у стены, их никто не украдёт. Везде наши люди.

* * *

Последующие события стали для Дюбуа несколько неожиданными, но предсказуемыми. Вместо того чтобы покорно протянуть руки и дать себя связать, он огрел сержанта фонарём, и, выхватив саблю, стал оказывать сопротивление. Завязавшаяся схватка — трое на одного — шла почти на равных. Радость от первой одержанной победы, пусть и небольшой, прибавила ему сил, кроме того, к нему вернулась его прежняя способность сражаться при любых обстоятельствах. Помогло и то, что он мог наносить своим противникам такие удары, на которые те не имели права отвечать, явно стараясь взять его живым. Однако драться приходилось всё же против троих, причём один обладал равными с ним физическими данными, а другой, хоть и был слабее, но умел с невероятной частотой наносить рубящие удары, на которые приходилось отвлекаться. И если бы не третий, который больше мешал своим товарищам, чем помогал, то бой закончился бы весьма скоро.

* * *

Закрыв крышку, я снова посмотрел на приближающийся причал и чуть не присвистнул. Происходило то, чего не должно было происходить: сточные воды захлёстывали почерневшие от времени брёвна спускающейся к реке лестницы, а на ней шёл самый настоящий бой. Похожий ростом и фигурой на Абеля Дюбуа мужчина вёл неравный поединок на саблях с тремя солдатами. Дерущиеся потихоньку спускались по лестнице, отдариваясь выпадами и рубящими взмахами. На мгновенье они остановились. Обороняющийся занял стратегическую позицию там, где бочки и сложенные штабелями доски — под углом друг к другу — создавали некий заслон, предохранявший от неожиданного нападения слева и сзади, и теперь он стоял боком, словно дуэлянт, заложив руку с намотанным плащом за спину и выставив правое плечо под атаку. Он был весь на виду, на фоне лунного света. Низко надвинутая шляпа скрывала лицо, но будь я рядом, я бы увидел, что Абель собирается продать свою жизнь подороже; он был наверняка озлоблен, доведён до отчаянья и полон решимости, как бывает у людей, ведущих последний бой. И вдруг он попятился назад, словно чего-то испугался. Взгляд Дюбуа был направлен на неподвижно стоящую на лестнице фигуру в чёрном. В этот момент кто-то на барже несколько раз ударил в колокол, привлекая внимание к швартующемуся судну. Дюбуа обернулся, и стало заметно при мерцающем свете фонаря, как он злорадно ухмыльнулся.

— Скорее! Чёрт бы вас побрал! Скорее к причалу! — крикнул он, бросил в сторону солдат ставший ему обузой плащ, и побежал к барже. У самого края он оттолкнулся и успел бы удачно перепрыгнуть через планширь, если бы на лестнице не появилась огромная чёрная собака, возникшая словно из преисподней. В несколько скачков она оказалась на причале и в невероятно длинном прыжке опустилась на спину Дюбуа, сшибая его прямо к нам на палубу.

* * *

Оттолкнувшись от причала, Рене подал тело вперёд, словно нужно было перепрыгнуть широкий ручей, но не успел он ощутить мгновенье свободного полёта, как что-то тяжёлое резко ударило в спину, и спасительная палуба вдруг оказалась перед глазами. На секунду ему показалось, что из его лёгких кто-то выпустил весь воздух. Он пытался было опереться руками, чтобы привстать, но теперь его ногу кто-то плотно обхватил стальными тисками и не выпускал. Рене дёрнулся, стараясь вырваться, но вновь оказался на палубе, только теперь он лежал на спине, а нижнюю часть тела словно парализовало. Его охватил жуткий страх: ужасный пёс грыз его ногу, а сабля валялась совсем рядом. Если бы он смог до неё добраться...

* * *

.

Мы и сделать ничего не успели, как страшный пёс стал буквально вырывать куски плоти из своей добычи, волоча человека как куклу. В этот момент баржа стукнулась о стенку причала, и мало кто устоял на ногах. Пока я выхватил револьвер и выстрелил в зверюгу, драгоценные мгновенья утекли. Дюбуа лежал в луже крови, а преследовавшие его солдаты стали перебираться на баржу, не скрывая своего намерения разделаться со всеми, кто оказал содействие беглецу. Вставший на их пути одноногий шкипер с сапёрной полусаблей вскоре оказался сбит с ног. И был бы неминуемо убит, как и матрос, доставший наваху и чуть сразу же не лишившийся руки. Дальнейшее промедление было смерти подобно. Развернув ствол в сторону солдат, я открыл огонь и едва не поплатился за свою неосторожность. Владелец убитой собаки оказался за моей спиной и попытался нанести удар своей тростью, как вдруг раздался ещё один выстрел. Дерринджер — маленький пистолет, убивающий великанов, и я даже успел удивиться, откуда у кучера это оружие. Баржа в это время немного отошла от причала, и человек в чёрном свалился в проём между судном и пирсом.

— Уходим! — крикнул я. — Прочь отсюда! Живее! Живее!

Все бросились к левому борту и кто чем стали отталкивать баржу. Едва расстояние увеличилось на несколько метров, шкипер принялся отдавать команды и уже с помощью вёсел матросы стали выводить её на середину реки, покидая негостеприимный Маастрихт.

Кто-то из матросов, сведущий в медицине, помогал Модесту делать перевязку, и спустя пару минут он ко мне подошёл и попросил навестить Дюбуа.

— Я хочу поговорить с русским, — тихо произнёс умирающий.

Люди, стоявшие вокруг него, расступились смущённо и неохотно, словно закрывали собой неприличный рисунок на стене пакгауза, и стало видно белое, словно мел, осунувшееся лицо: казалось, оно никогда не было живым, никогда не ощущало румянца на щеках. Выражение этого лица нельзя было назвать умиротворённым, выражения просто не было. Кровь, несмотря на накрученный платок, пропитала штаны и через изорванный край до сих пор стекала струйка, капая на палубу тяжёлыми красными каплями. Тут и врачом не надо быть, дабы понять, какого рода нанесена рана.

— Месье, — произнёс я. — Нам обоим известно, что обсуждать сложившиеся отношения между нами безнравственно, и я прекрасно понимаю, что я Вам не наперсник и не советчик. Однако в этом случае неведение ставит меня в тупик. И если Вы не способны рассказать мне о том, что уготовили, не беспокоясь о собственной репутации, возможно, Вам следует сосредоточить внимание на своей душе. Бедренная артерия — это серьёзно.

— Я всё объясню, — прошептал Абель. — Время ещё есть. Я хотел поступить с вами не совсем честно. Простите меня за это и не вредите моим людям.

— Я прощаю Вас, — склонившись над Дюбуа, произнёс я.

— Прошу, приподнимите меня.

Оказавшийся рядом со мной Модест аккуратно приподнял Абеля и положил его на свёрнутую бухту каната. Рука раненого потянулась к карману камзола и случайно задела мёртвого пса.

— Тьфу! Мерзость, — произнёс он. — Где Пьер? Человек в чёрном.

— По пгиказу Её Светлости я отпгавил его в ад, — сказал Модест.

— Очень хорошо. Туда ему и дорога. Этим днём — обращаясь ко мне — владелец этого зверя пытался убедить меня, что я обязан уговорить Вас остаться в Льеже. Он пообещал, что дела примут неприятный оборот, если я этого не смогу сделать. И поверьте, мне лучше других известно, что время, проведённое в беседе с этим человеком, способно творить странности с душами даже самых храбрых людей.

Раненый закашлялся, и Модест дал ему испить из фляги.

— Проклятье! Такие деньжищи за то, чтобы избавиться от препятствия в Вашем лице. Будь проклято всё и вся, трижды проклято! В том числе и эта жизнь, которая поставила меня в такое идиотское положение. Я умираю и не хочу, чтобы меня помнили под именем мошенника Абеля Дюбуа. Я Рене де Батц.

Он запустил руку в карман камзола и, вытащив серебряный медальон с миниатюрой, открыл крышечку и показал мне. На портрете оказалась необыкновенно красивая женщина с большими голубыми глазами; она улыбалась кому-то.

— Я стоял за спиной живописца, — пояснил он — когда делались наброски. Она смотрит именно на меня. Моя Луиза, я иду к тебе.

Рука Рене разжалась, и медальон выпал. Да, жизнь порой преподносит дары в яркой обёртке, но и страдания часто бывают упакованы в красивую бумагу. Я поднял выпавший медальон и задумался: де Батц... если отбросить в сторону всю мистику и те фортели, которые иногда преподносит жизнь, то в этом случае Мойры перестарались. Ведь именно здесь, под стенами Маастрихта был убит легендарный граф д'Артаньян , и если Рене, вдруг, его потомок, то не иначе, ему было предначертано умереть именно здесь. И смерти какие показательные: воин погиб от пули, а мошенника загрызла собака.

— Выкиньте пса за борт, — распорядился я.

Модест подошёл к мёртвой собаке, расстегнул ремешки широкого ошейника, спрятав его под камзол, и с трудом приподняв тушу, выбросил её в Маас. Тем временем баржа отошла от причала на достаточное расстояние, и ко мне обратился шкипер с предложением пристать где-нибудь к берегу, так как у ближайшего посёлка Боргариен начинались банки, и посадить баржу на мель в светлое время суток немудрено, а уж тем более, ночью, при свете единственного фонаря. Его рассуждения мне показались здравыми и, сообщив, что полностью доверяю его чутью, вернулся в карету.

На чёрном небе блестели звёзды, словно светлые семена, которые разбросал щедрыми горстями по чернозёму сеявший вразброс беззаботный крестьянин. В их слабом свете я кое-как смог разглядеть линию горизонта. Напротив часовни, на другом берегу вздымался ещё один холм. Эти два холма были похожи на пару впавших в отчаяние влюблённых, навсегда и совершенно безнадёжно разделённых рекою. И на вершине другого холма темнело массивное здание. В одном из его окон был едва виден тёплый свет единственной свечи. И мне показалось, что именно там, бодрствующая в ночные часы находилась дорогая Рене женщина. Через это непреодолимое пространство между ними, мне захотелось окликнуть её, и она бы не удивилась, услышав мой зов.

— О чём Вы задумались, мой дорогой друг? — спросила Полина, выйдя из кареты.

— О том, как неисповедимы пути Господни, — ответил я. — Думаю, Рене стоит похоронить в той часовне.

— Красивое место.

— Он оставил медальон, — доставая из кармана серебряную вещицу, — произнёс я. — Но никто из его товарищей не знает о ней ничего. Только имя — Луиза.

— Пусть она останется в неведенье, — сказала Полина. — Хватит уже горя. Куда мы направляемся?

— Неймеген. А оттуда в Амстердам.

Она только покачала головой. Холодный воздух на реке не располагал к долгому общению. Полина беззвучно шагнула обратно и закрыла дверцу.

Едва забрезжил рассвет, и матросы вернулись из часовни, где оставили тело Рене, баржа тут же отошла от берега и, оставляя Боргариен позади, устремилась на север. Часы перетекали в сутки, а полноводные воды Мааса несли нас всё дальше и дальше. Через день я вынужден был признать, что путешествовать по реке гораздо комфортнее, нежели по дорогам, да и расстояние мы проходили далеко не те, если бы тряслись в карете.

* * *

Центр Амстердама непривычному взгляду обывателя представлялся полным контрастов. Только на северной окраине старого города, вблизи порта на заливе, можно было проехать по улицам Рокин или Дамрак, застроенным исключительно добротными особняками зажиточных людей: здесь обитали представители голландского правящего класса, ибо деньги сделали это место таким, каким оно стало. Ближе к рынку нам попадались то старинные конторские здания времён расцвета Ганзы и Золотого века Ост— и Вест-Индских компаний (квартал Золотая излучина), то крохотные лавочки, торгующие мясными обрезками для бедноты; наши взгляды то и дело переходили от роскошных дворцов к убогим меблированным комнаткам, от которых несло тушёной капустой. В Амстердаме никто не мог утверждать, что одна половина населения знает, как живёт другая. Однако в этом переплетении одну вещь я уяснил твёрдо: если кому-то охота спокойно и мечтательно поглазеть тёмные, чуть лоснящиеся ночной порой воды каналов, лучше всего этого не делать. Вопрос с канализацией в городе решался точно так, как сто лет назад и заметить в руках дам шатлен с уксусницей можно было много чаще, чем её отсутствие. Вскоре мы миновали Весовую палату и остановились напротив здания с аккуратной вывеской 'Королевский приют'. Место для ночлега нам подсказал молодой офицер, спешащий провести в кругу семьи свой краткосрочный отпуск. Мы встретились с ним в гостинице в пригороде Роттердама, и он оказался настолько любезен, что пригласил нас погостить в заведении его дяди.

'Идут разговоры, — говорил он, — что 'Королевский приют' утрачивает прежний лоск, но мне кажется, что он становится лишь уютней. В том году в фойе повесили новую люстру на тридцать свечей, а потом на нас жалуются те, кто не хочет афишировать своё совместное пребывание в роскошном месте. Служащие работают быстро, комнаты просторны, кухня превосходна. Выбор блюд небогат, стоимость их достаточно высока, но если клиент отдаёт предпочтение рыбе или бифштексу, то у нас их готовят лучше, чем где бы то ни было в Амстердаме. Интересующиеся последними сплетнями могут посидеть у стойки распорядителя и послушать Жана-Луи. Он пишет в саму 'Gazette de France', и что бы ни говорили, а месье Севеке режет правду-матку, невзирая на лица. Это, кстати, он посоветовал мне идти в армию'.

Выйдя в сопровождении Полины из прихожей, мы миновали выложенный каменными плитами вестибюль и оказались в гостиной. Это было высокое просторное помещение с покатым, мощённым камнем полом и великолепной мебелью из оливкового дерева, которую делали на юге Италии. С потолка свисала изящная люстра, где действительно могли разместиться три десятка свечей в бронзовых чашках. Тяжёлые гобелены и пара больших картин на грубых стенах казались здесь лишними и находились по принципу: чем больше, тем лучше. Сопровождавший нас офицер куда-то отошёл и больше мы его не видели. К слову, кухня была так себе, и, слава богу, мы не успели распробовать всё, так как на следующий день уже стали пассажирами и владельцами груза трёхмачтового парусника. Самого быстроходного судна Северных морей. И всё благодаря Жану-Луи. В моём времени их называют 'маклер' и он в точности соответствовал этому эпитету. Не было ни одного, значимого или не совсем события, о котором месье Севке не знал бы. Утром он собирал городские сплетни, в полдень пропускал стаканчик-другой в 'Королевском приюте' и составлял тезисы, а вечером, если повезёт, находил 'внимательные уши' и продавал информацию. Острый ум, умение подмечать ключевые мелочи и извлекать верные выводы, делало его интересным собеседником. Он-то и сосватал нам младшего сына каретного мастера, собравшегося срочно покинуть страну. Причём у меня сложилось впечатление, что месье Севке искренне переживал за юношу, которому вместе с единомышленниками не давали продуху патриархи колеса и рессоры. Оно и понятно, в городе каналов, где лодка пользуется большей популярностью, нежели повозка, плодить новых конкурентов никто не хочет. Им оставалось попробовать свои таланты в Новом свете, но и в этом варианте находились свои подводные камни — а именно, оборотные средства, которых всегда не хватает. Вот и получилось, что в процессе беседы, затронув моё желание оказаться пассажиром корабля, я обзавёлся парочкой мастеров, стал владельцем конфискованного за долги типографского оборудования вместе с обслуживающей её семьёй и зафрахтовал судно, перекупив его груз.

Смотреть типографию мы отправились ближе к вечеру. В глубине двора из окна скромного двухэтажного домика со щипцовой крышей струился свет. 'Неделю назад они жили этажом выше — доверительно сообщил мне на ухо Жан-Луи, — но обстоятельства поменялись. Кредиторы позволили переселиться в подвал, пока дом не продадут. И поверьте, это случится весьма скоро. Когда то Петрус был успешен, а у всех успешных людей есть враги, причём в большинстве своём менее одаренные, но более удачливые. Они взяли вверх и наш долг — тех, кто обладает здравым смыслом и чувством ответственности, — позаботиться о менее удачливых. Они рассчитывают на нас, и у них на это есть право. Посоветуйтесь со своей совестью, и Вам она подтвердит, что я прав'.

Жан-Луи постучался в дверь и, получив приглашение войти в небольшое помещение с низким потолком, распахнул её передо мной, пропуская вперёд. Глава семейства сидел за массивным грубым столом с откидной крышкой. Перед ним лежали раскрытые конторские книги. На другом конце стола я увидел подростка с девочкой погодкой, они спрягали латинские глаголы под присмотром матери. Чадящая сальная свеча отбрасывала на их лица жёлтое сияние, скрывая в тени двухъярусные нары и огромные узлы со всевозможным скарбом. На полках у окна ещё оставались элементы разнородной глиняной посуды с оловянным чайником, громоздившимися вперемежку с пустыми бутылками и двумя подсвечниками.

— Не взыщи Петрус, что пришёл к вам сюда, — обратился Жан-Луи, слегка поклонившись. — Контора закрыта со вчерашнего дня. Как дела, Роуз, смотрю, ты не перестаёшь мучать детей латынью.

Хозяин коморки, казалось, растерялся, увидев гостей в своём жилище, что даже не спросил, по какому делу мы пришли. А может, ожидал прихода других.

— Добрый вечер, месье Севеке и Вам, месье, — только и сказала женщина.

— Наверно, мне не следовало приходить... Вы, я вижу, заняты. — Жан-Луи показал на заваленный бумагами стол.

— Да, копаюсь в своих книжках. — Наконец-то пробурчал Петрус, глядя на нас в неразберихе бумаг, и, смущённо улыбнувшись, добавил: — Извините, что принимаю вас так. У нас с женой редко бывают гости. Доброго вечера, проходите.

— Вам незачем извиняться, месье Петрус, — учтиво произнёс я. — У вас очень мило. Пожалуй, нам лучше бы было прийти в другой раз, но, к сожалению, время не терпит. Не соизволите выслушать мою просьбу?

Мужчина прищурился и посмотрел на меня с таким ледяным безразличием, что при иных обстоятельствах его можно было счесть явной грубостью.

— Пока Вы не изложили её, я не знаю её характера и посему вряд ли могу отказать. Что Вам угодно, месье...

'А мужичок с характером', — подумал я.

— Можете обращаться ко мне монсеньор, пока, этого достаточно.

Петрус привстал и произнёс:

— Слушаю Вас, монсеньор.

— Я хотел бы обсудить возможность вашего переезда вместе с вашим оборудованием в Россию, чтобы вы вновь занялись своим делом.

— Заманчивое предложение, и видит бог, я бы ухватился за него двумя руками и привлёк бы к этому всю семью, но как Вы сказали, монсеньор, к сожалению, — Петрус указал рукой на станки, — оно уже не наше. Сегодня в полночь, истекает срок оплаты по залогу, и я вряд ли разыщу нужную сумму. К несчастью, герр Кёниг слишком поздно прислал свою машину.

Над неспокойным серым морем дул холодный, пронизывающий ветер. В хмуром небе с пронзительным криком кружили чайки, не решавшиеся опуститься к грохочущему белой пеной прибою. Качка ощущалась даже в бухте, и Модест с сыном, и Марго: с видом мучеников готовились к свиданию с морской болезнью. Хотя по суровым меркам этой бухты погода была далеко не самой худшей, сильный северо-западный ветер неистово вспенивал гребни серо-зелёных морских валов и окутывал завесой брызг, видавший виды деревянный причал. Наконец, когда карета была зафиксирована, а лошади заведены в специально огороженное место, матросы стали заносить только что доставленные продукты. Кок, осматривая свежую рыбу, вдруг ухватил самую бойкую, которая ещё крутила хвостом из стороны в сторону, силясь выбраться из бочки, и выбросил её в море. Произошло своего рода жертвоприношение, ритуал, необходимый для удовлетворения какого-то древнего инстинкта, восполнявшего эмоциональную отдушину моряков; это была своего рода примета, которая признавалась как капитаном, так и командой корабля. И стоило этому случиться, как спустя час, когда судно выходило из бухты, погода внезапно смилостивилась. Стоит заметить, что и в дальнейшем нам не пришлось испытывать каких-либо катаклизмов.

Я часто проводил время на палубе. Вечно и постоянно меняющееся море засасывало взгляд, манило в свои смертельные объятия. Мне всегда нравилось это зрелище. Пожалуй, сложно найти человека, который родился у Баренцева моря и всю жизнь прожил на берегах Чёрного и не испытывал того трепета перед стихией, когда можно вздохнуть полной грудью пропитанный йодом воздух, прикрыть глаза и почувствовать нечто. Просто потому, что море само по себе подобно колышущемуся бесконечному полотну жизни, и я чувствую сродство с ним. Впрочем, мне до сих пор не удалось объяснить Полине, в чём состоит притягательность волн и восторг души от солёных брызг, когда резвятся Нереиды. В море не имеет значения ни то, что с тобой было, ни то, что с тобой будет. Пока стихия дремлет под присмотром Тритона, величаво поднимающиеся и опускающиеся барашки на волнах словно убаюкивают воспоминания, лишают страха тревог, даже самих мыслей. Всё гармонично и всё хорошо. Судно шло ходко, порою, даже чересчур, а время пролетало настолько незаметно, что мы и не успели соскучиться по тверди, как оказались у конечной точки маршрута. На судне присутствовал ещё один пассажир, возвращавшийся в Россию гувернёр, с документами ветеринара, по имени Жером Фуркад, но мы с ним практически не общались.

* * *

В первых числах марта Рига встретила нас снежной крошкой и завыванием ветра над песчаными косами Балтийского моря. Вид скучных дюн и неба, покрытого грозными клубящимися тучами, таил в себе суровое очарование и умиротворение. Впрочем, весьма вероятно, что в моей памяти просто шевельнулись детские воспоминания об этом янтарном крае. Когда с чемоданом в руке отец долго стоял на вокзале, вглядываясь в номера проезжающих автобусов. Мне же с моим ростом удавалось лишь рассмотреть прохожих. И в эти минуты ожидания вальяжная неспешность рижан, словно все они двигались в киселе, после спринта Москвы, надолго стала ассоциироваться со всей Прибалтикой. Возможно, окажись мы тогда в городе в будний день, когда все спешат на работу, всё бы выглядело иначе, но вышло так. Тем временем серебристые блики играли на гребнях волн, и залив потихоньку превращался в бурный поток из водорослей и песка, где у берега, прибрежные дюны скрывали брызги водяной пыли. По холмам гулял ледяной ветер, срывая песчаные верхушки, а в здании таможни входная дверь сотрясалась и угрожающе скрипела.

Необходимо было найти хоть какой-нибудь транспорт, так как до рекомендованной гостиницы, оказалось, без малого полторы версты. Будь я один, я бы не отказался от пешей прогулки, но оставленный за спиной груз ответственности вынуждал действовать со всей поспешностью. Едва наши бумаги были осмотрены, как мне на глаза попался целый табор торгового люда и, вычленив среди них самого представительного, я отозвал его в сторонку и показал амулет с клыками. Молча посмотрев на предмет в моей руке, купец отдал своим товарищам распоряжения и предложил последовать за ним. Попав в амбар на самой окраине порта, где трудились лишь несколько грузчиков, а воздух, тяжёлый и влажный, был пропитан запахом конопли и дёгтя, мы ни секунды не задерживаясь, прошли его насквозь. Холодный склад был почти пуст и заканчивался узким ведущим вниз коридором, через который мы проследовали в новое помещение. И тут я обозрел целую армию работников, которые передвигали коробки, бочки и ящики с места на место, действуя слажено и уверено, словно армия муравьёв в муравейнике. Высокие штабеля товаров, от которых шёл аромат пролитого вина и сладких сушёных фруктов, рулоны тканей и ещё чего-то, более контрабандного напоминали пещеру Али-Бабы.

— Какая помощь потребуется? — уточнил купец, когда мы оказались в закутке с письменным столом и карсельской лампой.

— На судне из Амстердама находится моя карета с личными вещами и две тысячи пудов сахара с прочей мелочью.

— Есть что-нибудь такое, о чём не стоит никому знать?

— Нет, всё прилично.

— Я сейчас напишу записку одному человеку, — после недолгого размышления произнёс купец. — Племянник пойдёт с Вами, он его знает. Заплатите ту сумму, которую назовут.

— Сахар и прочий груз надо доставить в Смоленск, — добавил я. — На склады к Иллариону Фёдоровичу.

— Знаю такого, — многозначительно прищурившись, сказал купец. — Только сейчас непомерно дорого выйдет. Предлагаю обождать месяц-два, а как реки вскроются, и дорога подсохнет, тогда и везти. Дешевле на баржах, но решение остаётся за Вами.

— Я подумаю и сообщу.

Буквально уже к вечеру, избежав пристальных таможенных досмотров, сахар и прочий груз оказался на складе купца, а карета и наш многочисленный багаж стояли во дворе небольшой гостиницы, — до которой и идти особо не потребовалось — где в своё время останавливался Ромашкин. Утром мы ехали в Смоленск, прихватив в качестве второго кучера гувернёра-ветеринара Жерома. Молодой человек оказался совершенно стеснённый в средствах и напросился на любых условиях. Каретные мастера с типографской семьёй отправлялись за нами спустя неделю, как будет выписана подорожная; и уже со всей уверенностью можно было заявить об окончании французских каникул.

2. Делай что должно.

В конце концов, все грозовые, бурные и неистовые ветры от наших недружелюбных соседей стихли, тёмные облака лишений разошлись, густой туман невыносимейших страданий рассеялся, а сильнейшие ливни преследований прошли. Бог с радостью послал России тихую и спокойную погоду, ясное и яркое солнце. Как же многое надо было успеть за это отведённое горними силами время. В пору было позвать детей Урана и Геи, дабы они, своими титаническими усилиями смогли совершить невозможное: раскрутить это увязшее в непролазной грязи невежества колесо надежды, надежды на светлое будущее.

Я вздрогнул и потёр руки в тщетной попытке согреться. Чёрт бы побрал этого Семечкина с его экономией: уж могли бы протопить, не май месяц на дворе. Наконец, послышался скрип половиц, в дверь поскреблись, и я услышал, как управляющий подозвал Марусю и что-то негромко ей сказал.

— С возвращением, Алексей Николаевич, — войдя в кабинет, произнёс Семечкин. — Мы уж и не знали, что думать. Как уехали в Санкт-Петербург, так ни одной весточки от Вас и не пришло.

Я поднял со стола несколько писем с требованием и тихо произнёс:

— Вы знаете, что это такое?

Семечкин в ответ лишь кивнул.

— Пожалуй, я могу их оставить Вам, чтобы Вы ознакомились с ними на досуге до того, как мы продолжим обсуждение этой темы. Но они явно были вскрыты, и я предполагаю, что повторное чтение бессмысленно.

— Я не смел это делать без Вашего одобрения.

— Это не личная корреспонденция, она приходит в имение Есиповичей, а Вы мой управляющий и по-хорошему, должны держать руку на пульсе. Только поэтому мы ещё беседуем. Или я не прав?

Я посмотрел на Семечкина сверлящим взглядом, спрашивая объяснения. Тот сощурился, а затем неторопливо кивнул.

— Неужели нельзя было хоть немного подумать головой и избавить меня от этого недоразумения с выплатами?

— Никак было невозможно.

— Почему? — спросил я.

— Алексей Николаевич, Вы не читали моих отчётов? — недоумённо произнёс Семечкин.

— Прочёл, однако, не все объяснения меня устраивают. Скажите откровенно, почему финансовых средств такого рентабельного предприятия как лесопилка, недостаточно, чтобы выплатить полагающиеся акционерам дивиденды? Хотя бы Бранду!

— Причины очень просты, но их много. Одни кроются в Вашей расточительности, другие, видимо, связаны с низкой покупательной способностью людей, — ответил со вздохом Семечкин.

Он собрал лежавшие перед ним бухгалтерские книги, отчёты и прочие документы и начал подробно объяснять, в чём заключаются эти причины, которых было действительно не один десяток. Я, глядя на крепкого управляющего, заметил, что его взгляд обращён куда-то на потолок, и понял, что он готов, если нужно, говорить до ночи.

Его спич на секунду прервала вошедшая горничная. Маруся поставила передо мной глинтвейн с пряностями, купленными в Амстердаме, и я крепко обхватил серебряный кубок, пытаясь согреть руки. Отпитый мною глоток тут же прогнал неприятное ощущение в горле. Голос Семечкина вздымался и понижался бессмысленными волнами, переходя то на драматический баритон, то на тенор, то на заговорщицкий шёпот; но я почти не разбирал слов. Мне ужасно захотелось покинуть эту холодную комнату и уехать. Хотя бы в Смоленск.

— Достаточно, — жёстко произнёс я, обрывая монолог. — Утром перед моим отъездом получите четыреста рублей ассигнациями. Разменяете и в кассе мастерских вывесите объявление о выплате рабочим дивидендов за десятый год.

— Будет исполнено, — пробормотал Семечкин. — А эти? — указывая на стопку писем.

— Эти? — задумчиво произнёс я. — А этим напишите уведомления. Пусть приезжают сюда, предъявляют акции и получают свои проценты. Сколько там им накапало?

— Пятьсот двадцать три рублика и сорок четыре копейки, — как по прочитанному доложил Семечкин.

— В таком случае получите тысячу. Впрочем, раз бухгалтерские книги у Вас с собой, то заберёте прямо сейчас. Пишите в приходной части о внесении мною этой суммы.

Управляющий раскрыл тетрадь и с моего разрешения, гибким, бронзовым каллиграфическим пером стал заполнять строчки, после чего произнёс:

— Готово.

— Пожалуй, если Вы не возражаете, — сказал я, вынимая пачку пятидесятирублёвых ассигнаций и обеспокоенно глядя на смутившегося Семечкина, — я мог бы коснуться нескольких менее значимых проблем, в которых помощь и житейский совет были бы очень ценны.

— Чем смогу, Алексей Николаевич.

— Мне нужно подобрать место на реке, желательно поблизости, где можно будет построить новое предприятие по изготовлению повозок.

— Тогда Вам в Кислые нужно.

— Странное название, Вы не находите?

— Отчего ж странное? Деревня как деревня, не хуже и не лучше прочих, — обронил Семечкин и чуть слышно добавил: — Как увидите, так и поймёте.

— Что вы там сказали? — не расслышал я.

— Говорю, увидеть надо, Алексей Николаевич, — отчётливо произнёс Семечкин.

— Некогда мне. Посему и спросил совета.

— Тогда, как с выплатами завершу, могу съездить в Касплю и узнать, сколько хотят за Кислые.

— Договорились.

Вместо того чтобы допить глинтвейн, или хотя бы попрощаться с управляющим, я немного отодвинулся назад вместе с креслом и внимательно посмотрел на Семечкина.

— А теперь поговорим о том, ради чего я позвал Вас в столь позднее время. В ближайшее время сюда прибудут сезонные работники.

— Как много? — поинтересовался управляющий.

— Две дюжины, полная артель. Их нужно будет разместить, откормить, по всей видимости, переодеть и этим займётесь лично Вы. Используйте их силу по-своему усмотрению, но не перетруждать. Пусть лёд в ледники носят, пруд копают, в общем, разберётесь. К концу марта они должны быть здоровыми и крепкими. Труд им предстоит каторжный.

— Всё сделаю, Алексей Николаевич.

— Чуть не забыл, я намереваюсь навестить Анну Викентьевну и, зная, что несколько девочек из Борисовки учатся в пансионе, было бы замечательно, если бы их родители передали им весточки.

Видя, как Семечкин озабочено нахмурился, я немедленно поинтересовался причиной его состояния.

— С весточками может не получиться, — чуть ли не скрипя, признался он. — Родители девочек не ведают грамоты.

— Просто навестите их и напишите с их слов письма. Подарки для детей я подготовлю сам. Жду Вас к семи утра.

* * *

В полдень погода закапризничала, становясь пасмурной и облачной. В воздухе снова, не по сезону тянуло морозцем, предвещавшим затяжную весну. Завершив запланированные дела в пансионе Ромашкиной, мне оставалось заглянуть ещё по нескольким адресам и первым из них, стал тот, где располагался косвенный виновник моей поездки во Францию. Степан остановил ландо на обочине дороги у знакомого мне дома. Породистые кони фыркнули, выдыхая белые облачка пара, и опустили головы.

— Постарайся лошадей обиходить, — обронил я, легко спрыгивая на землю. — Ветер кусачий, а нам ещё до ночи до дома добираться.

— Всё исполню, вашблагородие, — ответил довольный Степан. — Тут корчма рядышком, там и оботру и напою и овса задам.

Ну да, корчма... Понятно, что старый солдат не сам станет ухаживать за лошадками, а засядет за стол и пропустит стопочку-другую. Да я и сам не против, зябко что-то стало.

Я прошёл на второй этаж и нашёл Ежа в его маленькой комнатке. Он сидел за столом, заваленным конторскими книгами, письмами, отчётами, выписками по остаткам на складах и декларациями различных грузов. В руке у него был стеклянный бокал, наполненный густым красным вином. Он уныло смотрел в окно, выходящее на Днепр, и сделал вид, что не услышал, как я вошёл. Это было невежливо, и я без приглашения уселся на стул, напротив него.

— Поговорим? — сказал я.

Он медленно повернулся, поставил бокал на стол и встал поприветствовать меня.

— Здравствуйте, Алексей Николаевич.

Ёж справился с этой задачей, опираясь ослабевшей рукой на стол. Даже несмотря на эту опору, было заметно, что этот жест давался ему с трудом. Все его движения были слишком медленные, будто он брёл под водой. Тем не менее, он выдавил подобие улыбки и махнул свободной рукой, мол, чего приглашать присесть, коли гость уже сидит на стуле.

— Хорошо, что навестили старика. Случайно, как я понимаю.

— В мире все вещи происходят случайно, — ответил я. — Просто мы думаем, что планируем всё сами.

— Ну да, хочешь рассмешить Бога — поведай о своих планах. Я так понимаю, что-то случилось?

Он наполнил ещё один бокал ароматным густым вином и протянул мне дрожащей рукой. Хотя большую часть его лица закрывала густая борода, я заметил, что кожа была сухой и желтоватой, а глаза ввалились, словно человек сильно истощён и как бы не отравлен чем-то. Мы поговорили о разных мелочах. Еж говорил медленно, с одышкой. Слова давались ему с трудом, и он вынужденно прерывался. Несмотря на то, что его часто посещал врач с хорошей репутацией, регулярно пускающей ему кровь и выписывающий лекарства, прогресса в лечении не наблюдалось. Ему предлагали уехать в Крым, но он считал, что безделье убьёт его раньше, чем работа.

— Есть кое-что, с чем Вы могли бы мне помочь, — перейдя к сути дела, произнёс я. — Но как я понимаю, надо бы мне рассказать одну новость, а потом поговорим о моих заботах. Барсук погиб.

— Твою ж мать... Когда? Где?

— В феврале, в Брюсселе, — ответил я. — Барсука швырнули под карету. Под мою карету. И сделал это один из ваших людей.

Я смотрел, как он тяжело, по-стариковски положил руки на свой дубовый стол, и глаза его увлажнились. Он таял словно лёд под лучами солнца.

— Неважно выглядите, — сказал я, когда Ёж взял себя в руки. — Подумали бы о своём здоровье. В Каспле живёт доктор Франц. Я попрошу его, чтоб он осмотрел Вас.

Ёж лишь покачал головой.

— Моему здоровью уже не поможешь.

— Даже не хочу этого слышать.

— Алексей Николаевич, моему здоровью уже не поможешь. Я смирился с этим, и Вы смиритесь. У меня даже есть шило с ядом, если боли станут невтерпёж.

— Хорошо, это Ваше личное дело. Но вернёмся к моим делам.

Он поднял кустистые брови, и на мгновенье передо мной был прежний Ёж, которого я видел в прошлом году.

— Обождите с делами. Как это произошло?

— Всех подробностей я не знаю, но со слов Лиса одно мне известно точно. Перед убийством Барсука пытали, и всё закончилось каким-то изгнанием. В день своей смерти он был без руки.

— То есть, Вы встречались с Лисом?

— Я вижу, Вы не утратили своей проницательности.

— Мой долг перед обществом оставить процветающее дело, а не ворох недоразумений. Поэтому я и пытаюсь выудить все подробности.

— Вы не знали где ваш товарищ? — с долей сарказма спросил я. — В таком случае, у вас неприятности. И хотя мне не хотелось бы Вас утруждать, но боюсь, кроме меня никто не откроет всей правды. Когда в товарищах согласья нет, на лад их дело не пойдёт.

— Не нужно нравоучений. Я думал, что у Лиса проблемы в Кале, и он бросил всё ради того, чтобы привести в порядок свои дела.

— Если Вы называете подмять под себя торговлю лауданумом — 'привести дела в порядок', то боюсь, наше дальнейшее общение только усугубит ваши неприятности. Мне чётко дали понять, что от меня ожидают.

— Очень интересно. Вы согласились?

— Уверяю, у меня достаточно воли и сил, чтобы сделать то, что я обязан сделать. И никто не смеет мне что-либо навязывать.

Ёж смерил меня недобрым взглядом.

— Я полагаю, что Вы поспешили с выводами. Наше партнёрство слишком ценно для нас и мы не позволим кому-либо преуспеть в угрозах.

— Вы так в этом уверены?

В этот момент откуда-то выскочила маленькая мышь и шустро забралась на краешек стола, поближе к Ежу, дабы принять из его рук кусочек печенья.

— Заболев, я отчётливо понял, что наше дело превыше всего. И если я ещё смогу хоть в чём-то помочь, то это доставит мне только удовлетворение. Видите, пока помогаю этому мелкому зверьку. Мы с ним недавно подружились и видимо неплохо понимаем друг друга.

Я не мог сдержать улыбку, видя, как румянец возвратился к старику. Только человек с характером мог позволить себе мобилизовать все силы. Мне пришлось вытащить из кармана амулет с лисьими клыками, и, выложив его на стол, поведать о нападении.

— Ёж, — заканчивал я, — Вы знаете, что я никогда не злоупотреблял нашими отношениями, но боюсь, я окажусь в самом неловком положении, если спущу с рук это происшествие. Поймите, со мной и людьми, которые мне доверились, поступили самым подлым образом, и мне необходимо ответить.

Мой визави сжал губы — то ли сочувственно, то ли от боли.

— Разумеется, — сказал Ёж более холодно, чем я рассчитывал. Мне было видно, как он побледнел. Между нами повисла тишина, прерываемая лишь его тяжёлым дыханием.

— При обычных обстоятельствах я бы без колебаний ответил согласием, и даже больше, предложил бы свою помощь, — продолжал он и в его голосе появился неприятный скрежет, — признак того, что он взволнован. — Как Вы знаете, я всегда стою на стороне правды, какая бы горькая она не была. Однако против нашего товарища выдвинуты очень серьёзные обвинения и особых доказательств его вины, кроме этого, — указывая рукой на амулет — я пока не услышал.

— Если Вы решили, что я собираюсь что-либо доказывать или кого-то обвинять, то позвольте дать Вам совет. Оставьте эти мысли. Для меня всё предельно ясно. Я просто поставил лично Вас в известность. Знаете, по поверьям, в праздник Воздвиженья не стоит ходить в лес. В этот день, перед тем как спрятаться в свои норы, все гады выползают напоследок погреться на солнышке. И что любопытно, именно в этот день их жилища самые уязвимые. В ваше общество проникла гниль и что с ней делать, это уже ваши проблемы.

Распрощавшись с Ежом, я заглянул к Иллариону Фёдоровичу, дабы известить его, что скоро прибудет сахар, и договориться о его хранении. Здесь всё вышло замечательно и даже лучше. В Смоленск поступила крупная партия турфанского изюма, который здесь называли ханским. Чем думали наши купцы, когда после калькуляции расходов объявили отпускную цену, я объяснять не берусь, но отчего-то спрос на него оказался низок. Большинству он просто оказался не по карману и товар завис. Малкин категорически был не согласен с теми, кто считал, что человеку либо дано, либо не дано стать предпринимателем, что деловая жилка должна быть врождённой и что развивать в себе подобные способности невместно. Он твёрдо был уверен, что купеческий талант могут и должны совершенствовать родители, общество и лично сам обучаемый, посредством прохождения по всей лестнице торговой иерархии, что и происходило в его компании. Однако даже самый удачливый, обученный по всем правилам купец не застрахован от погодных коллизий, и едва мы обменялись приветствиями и положенными среди знакомцев вопросами о погоде, дороге, здоровье, как я получил интересное предложение. Изюм, как и другие продукты длительного хранения, меня интересовали. Я этого не скрывал, и после некоторого торга мы пришли к взаимному согласию. Купец также был не против дополнительного заработка от арендуемых у него помещений и ко всему прочему, легко согласился скооперироваться с Семечкиным на предмет открытия торговых площадей в Борисовке. Худо-бедно, а помимо нескольких десятков домов с местными вольными крестьянами, там уже вырос небольшой рабочий посёлок и солдатская слобода. Жалование все получали исправно, и пока к круговороту денег не пристроился кто-нибудь пришлый да ушлый, стоило этот поток замкнуть на себя.

* * *

В конце дня я забрёл на почту, дабы отправить несколько писем в столицу, письмо к Гольтякову от его родственников в Тулу и сообщение в Ригу. Несмотря на тепло и чистоту, помещение казалось совершенно пустым. Никто не вышел на звяканье колокольчика. Переступая порог, я почувствовал, как мне вдруг стало недоставать тех очередей к стеклянным окошкам, как не хватает строгого голоса служащей, вечно предупреждающей о том, дабы закрывали дверь, скромной уборщицы с маской на лице, бубнящей под нос, как 'всякие наследили своими грязными ботинками и устроили тут беспорядок'. Я шёл к столу, за которым служащий потягивал горячий чай и ощущал странную опустошённость. Мне хотелось слышать бравурную мелодию труб и барабанов, а ощущался плач одинокой флейты. Порой ход жизни может зависеть от последовательности совершенно ничтожных событий. Если бы этим утром я изменил свой маршрут и вместо пансионата наперво заглянул сюда... но пока я почувствовал лишь слабый сквознячок.

— Алексей Николаевич! — вдруг раздалось за моей спиной. — Какая неожиданная встреча!

Я обернулся и увидел, как распахнув объятия, ко мне спешит Еремеев. Тот самый Еремеев, которого мы вытаскивали из французской темницы. Обнявшись, мы с минуту предавались радости встречи и с моей подачи перевели общение в трактир по соседству.

Сняв с тарелки льняную салфетку, Ефрем Михайлович выразил свои чувства удивлённым возгласом:

— Не ожидал, что в этом трактире могут и так.

Луч света, который в этот час второй половины дня проникал в окошко общего зала, переместился и осветил блюдо с печёной уткой с яблоками, графин с бесцветным напитком и обалденно пахнущим соусом в фаянсовом соуснике с деревянной ложкой. В темноте радом с закусками была тарелка тушёной баранины с овощами — поистине настоящая еда для проголодавшихся путников.

— План у меня был выработан давно, — рассказывал Еремеев, расправляясь с утиной ножкой. — Вы уж простите, что несмотря на Ваше предложение, я решил следовать тогда своим маршрутом и запугал Вашего кучера чуть ли не до икоты. Поверьте, так было необходимо. Скорость в моём случае решала всё.

— И правильно поступили, Ефрем Михайлович. Мы с Полушкиным встречали карету, и уже чуть было не наделали глупостей.

— Знать, моё чутьё не подвело.

— Не подвело. За чутьё! — сказал я, поднимая рюмку с вишнёвой запеканкой .

Опрокинув напиток так, словно он был последний на земле, я набросился на закуски и дальнейшая фраза: — А дальше как? — прозвучала сама собой.

— Одолжил лошадь и прямиком в Кермаркер. Волею судьбы я навещал эти места, и мне помогли. К тому же, со мной были кое-какие средства, а за золото в нашем мире можно получить если не всё, то очень многое. Потом оказался в Нанте и уже оттуда на пакетботе отправился в Копенгаген. А там и до дома рукой подать.

— Однако... заложили вы крюк. А в Смоленске-то, какими судьбами?

— Проездом. Завезу несколько писем по адресам, отдохну от дороги денёк-два и поеду дальше.

— Снова заграницу?

Еремеев сморщился, словно вместо сладкого яблока надкусил лимон.

— По приезду, — вытирая рот салфеткой, произнёс он, — в Петербурге, я подал прошение и теперь волен от службы. Намеревался к тётушке съездить, в Ковно. Предложу свои услуги. Не думаю, что она мне откажет.

— Вот оно как...

— А иначе и быть не могло, Алексей Николаевич. Даже Воейков, с его связями ничего сделать не мог. Кстати, Алексей Васильевич и на Ваше имя письмецо передавал. Оно у меня в кабинете.

— Не к спеху, — произнёс я, но, тем не менее, когда тарелки опустели, мы не стали заказывать бутылочку-другую, а поднялись на второй этаж, где размещались гостевые комнаты.

Жуткий беспорядок царил в том, что Ефрем Михайлович высокопарно именовал кабинетом, в действительности представлявшим собой тесную комнатку, заваленную немыслимым хламом. Создавалось впечатление, что её основную часть — ореховый письменный стол — с каким-то тупым упорством использовали не по назначению, и перепачканные чернилами и скомканные листы бумаги находили место среди стопок и пустых бутылок с грязными тарелками. Собравшись с духом, не глядя себе под ноги, я направился к окну, которое, похоже, не открывалось с самого начала зимы. Решительным движением, со словами: 'Так жить нельзя', я распахнул деревянные ставни. Чистый воздух ворвался в комнату, одновременно сбрасывая со стола весь мусор и поднимая пыль. Такое вторжение оказалось слишком тяжким ударом для наших с Еремеевым носов, и мы одновременно чихнули.

— Правду чихнули, — произнёс я. — Ефрем Михайлович, а может, ну его к чёрту эту Вашу поездку в Ковно? Хотите проявить себя по-настоящему — работы здесь до ... много. Вот прямо сейчас, бросайте всё и поехали.

— А письмо Воейкова?

— По дороге прочту. Сколько Вы задолжали за номер?

— Один рубль семьдесят копеек серебром, — нехотя ответил Еремеев.

— Что ж, Вы пока собирайтесь, а я улажу все мелочи.

* * *

Дорога на Кислые отличалась крайне ограниченной проходимостью, зато отсутствовали подъёмы-спуски, выматывающие лошадиные силы и людские души. И если поначалу я присматривался к реке, как к альтернативному пути (лодка в Борисовке имелась), то вскоре даже думать об этом перестал. Берега для съезда к реке или подъёма оказались неудобны и откровенно опасны: болотисты с левобережья и изобилующие ручейками и зарослями на любой вкус на правом берегу. И что интересно, никакого брода, который мог бы стать серьёзным подспорьем при строительстве моста. На всём протяжении можно было повстречать самые настоящие засеки из крупных елей, преграждающих путь торчащими во все стороны корневищами, да разросшихся вширь орешников и прочих густых кустарников. Однако эти невзгоды оказались побеждены, и о дикой лесной местности, которую мы только что миновали, напоминали лишь старые деревья, нависшие над головами, да ещё грачи, которые с громкими криками устраивались на голых безлистных ветвях.

— Ефрем Михайлович, — обратился я к сидящему напротив Еремееву. — Вы что-нибудь слышали об изобретении Пеллегрино Турри?

— Помилуйте, Алексей Николаевич, в первый раз слышу такую фамилию, а уж с его деятельностью и подавно не знаком.

— То есть, о возможностях печатной машины Вы не имеете представления? — вслух произнёс я.

Еремеев лишь пожал плечами.

— Вчера, в мастерской, — продолжал я, — мои мастера изготовили один механизм, с помощью которого можно набивать на бумаге текст ровными аккуратными буквами, как на печатном стане. Причём это можно делать прямо в едущей карете.

— Вы хотите сказать, что сей механизм поместится в карету?

— Несомненно. Скажу больше, он едет вместе с нами.

— Где? — не поверил моим словам Еремеев.

— В багаже, — обронил я. — Небольшой сундучок с ручкой на крышке.

На лице моего собеседника отобразилось искреннее изумление, и его усталые глаза оживились.

— Это и есть тот сюрприз, который Вы обещали? — поинтересовался он. — Любопытно... Но какая польза от сего механизма?

— А Вы как думаете?

— Я? — Еремеев задумался и, собравшись с мыслями произнёс: — Что ж, извольте. Думаю, любая придумка возникает от лени, и я предполагаю, что она пригодится как в департаментах, так и в штабах армий. А вот в любой канцелярии стряпчих Вашу машину возненавидят. Я так понимаю, она заменит не один десяток переписчиков, и они проклянут Вас, оставшись без жалованья.

— Может быть, — согласился я. — Но Вам не кажется использование в бумагомарании тысяч грамотных чиновников для государства, где семь из десяти его подданных не могут написать своё имя, слишком расточительным занятием?

— Эка Вы как высоко замахнулись.

— В молодости я посвятил себя учёбе, чтобы позже, став взрослым, применить знания на практике, а сейчас я ставлю всё на то, чтобы мир уважал Россию. И поскольку мы находимся в строгом цейтноте, я открою Вам секрет.

— Секрет Пеллегрино Турри?

— Нет, он лишь повторил идею Генри Милла, и она не является тайной. Секрет, если он существует, заключается в ленте. Так вот, помимо прочих вещей, которые мы обсудили, Вы станете заниматься и печатными машинками. Причём я сделаю так, что об этом многие узнают. Но это будет лишь вывеской.

Хмурое свинцовое небо, мелкий и частый дождь, однообразный скрип одинокой петли на распахнутой настежь двери бывшего барского дома, вой дворовой собаки — всё это страшно действовало на нервы и наводило нестерпимую тоску. И даже добрая улыбка мальчика-пастушонка, который, по колено в грязи, измокший до нитки, дрожа от холода, с длинной хворостиной в руке, гнал гусей мимо меня, не скрасил этот ужас убогости и обречённости.

— Молодой человек! — подозвал я его. — Как деревня называется?

— Кислые, барин, — ответил тот.

Деревня Кислые не могла похвалиться живописными видами. Она была расположена на ровном и низменном месте, у речки Жереспея, и эта водная артерия несколько оживляла грустные и однообразные окрестности левобережья. Блестящая, как искусно выполированное лезвие варяжского меча, она быстро и весело сверкала чешуйками ряби и извивалась подобно былинному змею кольцами среди тучных, но плохо возделанных пажитей. И казалось, нисколько не гордилась тем, что сливала воды свои с водами одной из красивейших и исторически значимой для Российского государства реки — Каспли, так как сама могла поспорить своей родословной с любой рекой днепро-двинских племён. На север от селения, на правом берегу, у самого горизонта на возвышении зеленел хвоей мелкий лесок. И если присмотреться, то на расстоянии версты в окрестностях не было ни одной горки, а только небольшие покатости и едва заметные холмы, — чуть больше двадцати — в которых любой археолог безошибочно определит тысячелетние курганы.

Удобнее этой земли в хозяйственном отношении невозможно было желать. И если бы деревня была в одних и, как говорится, хороших руках, она, вероятно, приносила бы значительные выгоды, но при постоянной перепродаже и, как следствие, при самой отчаянной бестолковости в управлении — она находилась в жалком состоянии. Полуразвалившиеся избы, на которые безобразно были навалены кучи соломы, сгнившей и почерневшей от времени, требовали хоть капельку внимания. Растасканные и разрушенные плетни выли от отсутствия мужицкой силы. Нечистоты за околицей, грязные и оборванные ребятишки, измученные непосильным трудом бабы вместе с поросятами и облезлыми козами — всё это вместе производило грустное и тяжёлое впечатление. Во всей деревне не было ни одного мужчины от шестнадцати до пятидесяти лет. Последний хозяин отправил все трудоспособные руки на заработки, обрекая остальных на выживание. И случись страшное, будет как с деревней Мальчиша: 'Не хлопают ставни, не скрипят ворота — некому вставать. И отцы ушли, и братья ушли — никого не осталось'.

— Ефрем Михайлович, — обратился я к Еремееву, — принимайте хозяйство. Нанимайте людей столько, сколько потребуется. До конца лета я ожидаю от Вас хорошую дорогу, причал на реке и здание для каретной мастерской. И конечно, то, о чём мы с Вами говорили по дороге. Через три недели для Вас выстроят новый дом и доставят амстердамских мастеров, а пока...

Нравы в поместье царили спартанские. Первые дни гостю стелили простыни с клопиными пятнами, от квашеной капусты он страдал резями в желудке, из-за речной сырости мучился от вечно недосохшего белья, зато впоследствии ни разу не пожалел, что приехал, хотя эти три недели жизни принёс, как жертву на алтарь своего благополучия. Он всегда верил в удачу, но после того, как потерял то, что считал делом своей жизни, и испытал отчаяние ухода в отставку, он всё же вынужден был некоторое время приходить в себя и свыкаться с мыслью о том, что хуже быть уже не может. И открывшаяся истина состояла в том, что настало время двигаться дальше. Ему нужно было пережить состояние свободного падения, и он это сделал. Теперь ему необходима работа — пусть даже такая, — и он взялся за неё. Ни ропота, ни возражений — Ефрем Михайлович относился к своему труду с рвением и не собирался отлынивать. Хотя, думаю, в душе он сожалел, что на отдых остаётся совсем ничего. Лишних денег у него не было и, слава Богу, не пришлось шиковать. Зато сумел заслужить моё уважение, когда подбил весь бюджет до копеечки и выкроил лишних семнадцать рублей.

Я воочию представлял себе, насколько основательно нужно всё обдумать и взвесить аргументы за и против, перед тем как переносить сюда производство. Возможно, даже стоило дать экспертам задание составить соответствующее заключение и по другим местам. Но как с сарказмом испрашали латиняне: Quem nullum latet secretum , когда времени на подробный обзор уже не оставалось, так и мне пришлось положиться на интуицию Семечкина и трудолюбие Еремеева. Я мог себе представить, как удивлялись в Поречье, зачем я прибрал к рукам мёртвый актив. Мне нетрудно было представить их изумление и вопросы, которые возникали в канцелярии: наивен ли я, безумен или следую непостижимой для них логике? Ни одно из этих трёх предположений не являлось ответом, который они искали. 'Все прогрессы реакционны, если рушится человек', а значит, краеугольный камень любого новаторства очевиден. Просто следуя своей цели, я имел возможность скрасить жизнь русских людей в отдельно взятом районе и сделал это. До конца весны с Еремеевым мы встречались ещё трижды: на новоселье, в день прибытия доктора Франца, когда он осмотрел всех местных, да на открытие вязальной фабрики. И как я подмечал, в каждый мой новый приезд в Кислые, деревенька преображалась. И не потому, что расчистили лесной участок дороги, и везде зазеленилось, скрывая грязь и разруху. Убогость как бы исчезала. Люди изменились. Причём изменились настолько, словно вздохнули полной грудью и выпрямились, сбросив с плеч чудовищную ношу. Я всегда поражался одному факту, — стоит лишь достойно платить людям за труд, как постулат Виссариона Григорьевича: 'труд облагораживает человека' обращается в железную аксиому. И точно так же происходит обратный процесс, если вместо положенного оклада, петь в уши о скотском прожиточном минимуме, как о манне небесной. Нет, Кислые не стали 'Сладкими', да и не этого я добивался. Кислые стали той деревней, где от каждого требовали по способностям и воздавали по труду. И когда в первых числах июня я развернул газету, то с полным удовлетворением души прочёл статью Киселёва, того самого журналиста, затаившего на меня обиду. Меня мало волновали традиции и морали общества, поскольку я смотрел на жизнь через призму своего времени. А у жизни свои собственные законы, которые кому-нибудь да обязательно не нравятся. Вот и Киселёв поначалу возмутился, когда я предложил ему написать цикл статей об уезде с определённым уклоном, посулив за это хорошее вознаграждение. Оказывается, тут так не принято, а любой журналист — свободный художник. В принципе, поклонение традициям — такая же сомнительная штука, как обещание вечного блаженства, ведь никто ещё не привёл доказательств его существования. Посудите сами: правила, определяющие ход жизни в России, в том же Варшавском герцогстве или, скажем, во Франции или Англии, уже не действуют, там их даже высмеивают, ибо в тех странах совсем другие законы, над которыми и мы, в свою очередь, потешаемся. И когда я приводил примеры из того же 'The Times' Джона Уолтера, или 'Moniteur' и 'Journal de l`Empire' , где печаталось то, что 'правильно', Киселёв делал удивлённое лицо. Впрочем, высланный гонорар он не вернул, хотя и продолжал позиционировать себя независимым журналистом. А в Кислые, тем временем, потянулись крестьяне за заработком.

* * *

Колонка выделенная Цветковым М.Н. в газете 'Северная почта'.

'Высокочтимый и благородный мой читатель, с каждой минутой я всё более укрепляюсь в убеждении, что вашему разуму будет весьма приятно ознакомиться с коротким рассказом о необычайных происшествиях, происходящих в Смоленской губернии в мае месяце одна тысяча одиннадцатого года от Рождества Христова. Благородным, достойным и высокочтимым героем упомянутых событий был ваш верноподданный слуга, чьи деяния достойны вашего чтения. Надеюсь, вы не испытаете разочарования от творений моей грубой музы. Разумеется, мне нет нужды подчёркивать мою моральную стойкость, на каковую я столь уповаю, ровно как и соотнесённые с моими статьями ожидания. И хотя, смею думать, Вы, мой дорогой читатель, не нуждаетесь в напоминаниях об опыте, приобретённом Вами, тесно общаясь со мной посредством печатного слова, Ваша душа испытывает совместно со мной те же каждодневные тяготы, выпавшие на мою долю на этом тернистом пути к истине. И слава Отцу нашему, что Вы совершенно свободны в выборе оных. Пусть мой талант невелик, зато велика добрая воля. Поток добродетели, извлекаемой мною из пера, послужит достаточным основанием, дабы Вы ещё немного задержали своё внимание и прочли о моих приключениях. Я слишком много говорю о себе. Знаю, знаю. Я просмотрел написанные мною страницы и безжалостно вычеркнул ровно половину. Однако мой дорогой читатель наверняка мне возразит: 'Месье Киселёв, что может быть интереснее Вашей жизни, взглядов и рассуждений?' Вполне справедливо. Вы убедили меня своими благосклонными доводами. Но есть другие вещи, о которых стоит написать, и в первую очередь то, из-за чего я начал эти строки. Сейчас я вдруг подумал, что люди чрезвычайно непоследовательны. Например, в чужих статьях (мы все знаем, о ком я говорю) мне всегда досадно, если автор уходит куда-то в сторону. Это ужасно мешает, и я принимаюсь читать наискосок до тех пор, пока снова не нащупаю прерванную линию повествования. Но вот я начал писать сам и тут же столкнулся с необходимостью отступить от сюжета. Ведь если я этого не сделаю, вы, дорогой читатель, ни за что не догадаетесь, отчего мои вполне невинные слова так вывели из себя одного месье. Для того чтобы объяснить, в чём тут дело, мне придётся рассказать давнюю историю. Ту самую историю, которую один месье предпочёл бы навечно предать забвению.

Так вот, вернёмся в одна тысяча семьсот четырнадцатый год. Англичанин Генри Милл получил патент на 'машину или метод выдавливания или переноса букв по одной, либо по нескольку — одной за другой' и все забыли об этом почти на столетие, кроме Пеллегрино Турри. Буквально три года назад он изготовил по заказу графини Каролины Фантони де Фивиззоно один механизм, который позволяет ослабевшей зрением Её Светлости вести переписку со своими друзьями. И каково же было моё удивление, когда я узнал, что подобные механизмы уже вовсю производятся в глубинке Смоленской губернии и выдаются за новшество! В деревне, которую сам Господь особо отметил, ибо за всю свою интересную и полную приключений жизнь более кислых щей, чем там, я ещё не испробовал. Как Вы уже догадались, не одно поколение смелых изыскателей нарекали деревню не иначе, как Кислые, и название это вскоре стало нарицательным. Впрочем, как и добродушное лицо того самого месье, когда я указал на банальное повторение уже изобретённого. Всё это могло показаться настолько несопоставимым, что если вы, дорогие читатели, посчитали мои слова за простое бахвальство, я просто не имею права обижаться. И всё же я смел это утверждать. Как и то, что вязальную машину изобрёл гальвертонский священник Уильям Ли, желая облегчить труд своей подопечной, и с тех прошло уже лет двести . Но здесь об этом не любят вспоминать, выдавая старые изобретения за свои собственные. Хотя стоит отдать должное местным вязальщицам: чулки выходят из их рук выше всяких похвал. А свитера и шапочки претендуют на изысканность и в своём амбициозном стремлении, как видится мне, могут внести живую струю даже в деятельность парижских галантерейщиков.

Засим остаюсь искренне Ваш, Киселёв'.

* * *

Проснулся я затемно с приятным ощущением, что как следует выспался, чего последнее время случалось не часто, и притом сон мне снился какой-то волнительный, с элементами откровенного разврата, причём я был главным героем и зачинщиком, вот только черты избранницы и детали приключения я не запомнил. Впрочем, это и к лучшему, так как оставалась хоть какая-то интрига, когда за скорым завтраком при свете свечи я пытался осмыслить значение сновиденья и свой холостяцкий образ жизни. На рассвете, когда я уже собирался вернуться в именье Есиповичей, и мальчик-конюх уже обхаживал осёдланного коня, к дому в Борисовке подъехал экипаж. Из окошка кареты появилось худое, бледное лицо. Задержавшись взглядом на мне, старик неспешно и покряхтывая, спустился на землю. Из узкого костлявого черепа торчали тощие пучки седых волос, кожа на ввалившихся щеках пожелтела и сморщилась от возраста, некогда чёрный сюртук был порыжевшим, изношенным и чересчур большим для иссохшего тела, а перчатки смотрелись на руках как угольные кисти мумии. Гость нахлобучил на голову шляпу, несколько раз сморгнул, словно сбитый с толку тусклым светом непогашенного фонаря, и сделал несколько шагов навстречу.

— Помилуйте, Леонтий Николаевич? Лёня! — произнёс он тонким дребезжащим голосом, заметно щурясь подслеповатыми глазами, и раздвинул руки для объятий. — Дай я тебя обниму.

— Что Вам угодно? — спросил я.

— Нет, не похож, — смутившись, произнёс он, остановившись на расстоянии руки от меня, и поднося к глазу монокль, сделал предположение: — Но Вы можете оказаться его сыном...

— Если Вы ищете сына Леонтия Николаевича, — пояснил я, — то его здесь нет.

Гость внимательно осмотрелся, помечая новые строения из кирпича удивлённой мимикой, затем перевёл взгляд на мой ладно скроенный редингот, безупречно повязанный галстук, замшевые бриджи для верховой езды и начищенные сапоги.

— Вообще-то чуть позже, мне хотелось побеседовать именно с Вами. Деревеньку-то и не узнать... Если я правильно понимаю, Вы — новый управляющий.

— Любезный, я не новый управляющий. Алексей Николаевич Борисов, — представился я. И здесь хозяин всего, что видите. А Вам, для дальнейшей беседы, не мешало бы сообщить...

— Племянник, значит, — пробурчал старик. — Ну что ж, извольте. Аполлинарий Борисов, по батюшке Николаевич. А теперь, известите моего брата о приезде, да поживее.

Я был одновременно раздражён и заинтригован. В эту самую минуту передо мной стоял человек, о смерти которого я так успешно растрезвонил, выдавая его за своего опекуна. И ведь не усомнился никто, и от наследства не отказывались. Однако, несмотря на всю абсурдность ситуации, нужно было что-то делать.

— Не в моих привычках принимать гостей в столь ранний час, но раз Вы здесь, думаю, Вам стоит немного обождать. Авдотья Никитична поздно ложится и как следствие, — поздно встаёт. Сами понимаете, старческая бессонница. Посему, дабы бестолку не тратить время, предлагаю проследовать со мной. Я провожу до деревенского кладбища. Леонтий Николаевич упокоился в позапрошлом году. Тут недалеко.

Старик не сдвинулся с места.

— Опоздал, — прошептал он.

— Простите, что? — не расслышав, переспросил я.

— Последние годы я провёл вдали от дома, — пояснил он. — Почитай со дня восшествия на престол нынешнего императора. Десять лет молодой человек, десять лет. Что ж сокрушаться теперь, ведите.

После этих слов стало понятно, почему его речь мне показалась немного чудной: беглая и правильная, однако отличающаяся необычным выговором, как часто бывает у людей, долгое время проведших в другой языковой среде.

Отдав должное у креста, мы постояли ещё некоторое время, и Аполлинарий Николаевич обратился ко мне с просьбой.

— Не сочтите моё пожелание за бестактность, но я бы предпочёл не встречаться с Евдокией Никитичной. Как-то нехорошо мы расстались в прошлый раз.

— Я ничего об этом не слышал. Хотя тётя любит поговорить о минувших годах, но вполне могла и запамятовать. Однако если я уступлю Вашей просьбе, прощенья мне не видать.

— Посмотрите на меня! — повысил голос старик. — Неужели нельзя просто жить, как живётся? Зачем обо всём непременно рассказывать? Поверьте, из того, что у неё характер не исповедальный, вовсе не следует, что она беспамятна.

— Сожалею, однако, по поводу памяти могу сказать следующее: Авдотья Никитична уже не помнит всё, что существенно, хотя сохранила память на лица. А Вы о каких-то десятилетних обидах.

— Двадцатилетних, — нехотя поправил меня Аполлинарий Николаевич. — Может быть, Вы и правы, но Леонтий её действительно боготворил, и я не желал бы ворошить прошлые обиды.

— Ваше право, — ответил я.

На протяжении всего пути старик не давал мне и слова вставить. Похваливал плющ, увивавший калитку и ограду кладбища, и долго рассказывал об этом растении, углубляясь в мельчайшие подробности. 'Hedera helix — это не глупый и бесполезный вьюн', — говорил он и продолжал многословно восхвалять полезные свойства этого растения. Из него, видите ли, можно готовить отвар для лечения ревматизма и болей в ногах. А в виде припарок он отлично помогает даже от зубной боли и вообще, чуть ли не является панацеей. И шагов за сорок до своей кареты внезапно прервав ликбез, обронил:

— Не рассказывать о моём приезде, наверно, бессмысленно. Тем не менее, Вы не сильно покривите душою, если скажете, что я отбыл, сославшись на плохое самочувствие.

— Аполлинарий Николаевич, но Вы вполне крепкий мужчина.

— Не льстите мне, — с улыбкой на губах произнёс он. — Во мне столько хворей, что я сам не понимаю, как до сих пор живу.

Остановившись перевести дух, он продолжил:

— Вы же не глупый человек и поймёте, отчего я так говорю. Моё известие причинит нестерпимую боль Евдокии Никитичне. Ведь речь пойдёт о её сыне, а он отнюдь не ange de dieu .

— Знаете, а отчего бы Вам не составить мне компанию и погостить в бывшем имении Есиповичей, где у меня резиденция?

— Есипович, Есипович, — пробормотал старик, потирая ладонь. — Вспомнил! Лёнин сосед. Так он что, тоже?

— Нет. Слава Богу, жив.

Наверно, у меня был слишком серьёзный вид, потому что мой собеседник побледнел и вроде бы пошатнулся, упираясь тростью в землю.

— Так каким образом у Вас резиденция в его доме? — раздражённо спросил он.

— Есиповичи сдали мне дом в аренду, — ответил я. — Сам Генрих Вальдемарович со всем семейством перебрались в Смоленск.

— Вот оно как, — протянул старик. — Тогда потрудитесь выражаться яснее, а то мне сложно Вас понять. В какую сторону ехать?

'Ну, да, — подумал я. — Называть именье Есиповичей — бывшим, было немного неосмотрительно с моей стороны. Однако какой-то вспыльчивый и раздражительный старикан'.

— Я поеду верхом, а Вы следуйте в карете за мной, — произнёс я, и до самого дома мы больше не разговаривали.

С Аполлинарием Николаевичем я встретился лишь за обедом. Он был самым кротким из людей, которых я встречал. Безобидное выражение лица, оставшиеся волосы, зачёсанные наверх, и на редкость невыразительные глаза — хотя утром это были не очи, а 'гром и молнии' — выдавали в нём смиренного и уравновешенного человека. Кстати, именно из-за этих глаз, думаю, я не стал обращать внимание на его грубость и ворчание. Речь его была подчёркнуто вежлива, тон — спокойный и ровный, а аппетит безупречный и даже капельку жадный, свойственный добрым и почтенным людям. Так что говорить, что я был удивлён этой перемене в характере и воспринял это спокойно, не стану. Понятно, что весьма опрометчиво и неблагоразумно потерять тактичность в беседе с человеком, на гостеприимство которого ты рассчитываешь, но, клянусь, у меня создалось впечатление, что старик превосходный актёр. Вполне естественно, что мне захотелось выяснить причины такого нелицеприятного поведения во время утреннего знакомства, да и что-нибудь о самом Аполлинарии Николаевиче стоило бы разузнать подробнее. И как я понял из беседы, виной резкому изменению характера являлось углеводное голодание и дефицит глюкозы. Во время этого состояния мозг посылает сигналы в гипофиз и надпочечники для вырабатывания специфических гормонов. У кого-то это протекает неспешно, а у кого-то подобно взрыву. Кортизол и адреналин — те же самые гормоны, которые вырабатываются во время сильного стресса, а голод — это, безусловно, стресс. К тому же, гнев и голод контролируется одними и теми же генами. Более того, отвечающие за это нейропептиды, в спинномозговой жидкости, ходят рука об руку. Конечно, Аполлинарий Николаевич ничего не знал о эндозепинах и холецистокинах, но помнил, что когда он голоден, то невыносим для окружающих.

— Дядя, — спросил я, — когда Степан внёс самовар, и на столе появилось печенье к чаю. — Вы упоминали о проблемах с Сашей, что-то серьёзное?

— Серьёзнее некуда.

— Надеюсь, он жив-здоров?

Гость прихлёбывал чай, и было заметно, что делал он это с удовольствием. Впрочем, напиток действительно был замечателен, так как в каждую чашку был добавлен кальвадос, и яблочная нотка с алкоголем придавала ему неповторимый вкус.

— Многого я не знаю, — уклончиво ответил старик. — Кроме, пожалуй, одной вещи.

Спрашивать об этой вещи я не стал, полагая, что порой лучше промолчать, если хочешь узнать больше. Последовала пауза, и Аполлинарий Николаевич произнёс два слова:

— Он картёжник.

— К сожалению, этот недуг оставил на нём свою печать, — произнёс я. — Саша приезжал прошлым летом, и, вроде бы, все вопросы с долгами он должен был утрясти.

— Вот как? — удивился старик.

— Средств у него было более чем достаточно.

— А что Вы скажете на это?

Старик достал из кармана сложенный в несколько раз документ и протянул его мне. Не узнать его я не мог. Это была та самая купчая, которую я в этом самом доме год назад показывал Есиповичу.

— Дело в том, — продолжал Аполлинарий Николаевич, — что я в своё время завещал Саше своё именье под Ковно. Судьба коварна, и к своему несчастью я пережил Фёдора и Хионию — своих детей. Но не об этом речь. Пока я был в Вене, этот негодник, — при этом слове старик топнул ногой, — обманом получил бумаги на именье, заложил его и проиграл.

— Поэтому Вы здесь?

— Да, благодаря этому событию я вернулся в Россию и пришёл в ужас. Управляющий написал, что беда случилась, но я и предположить не мог, насколько... Неужели имя Борисовых ничего для него не значит? Неужели славные дела наших предков ни разу не убедили в его душе чувства гордости и ответственности? Неужели ему будет доставлять удовольствие наблюдать, как семью станут поливать грязью по его милости?

Его последний довод попал в яблочко. Старик с торжествующим видом ждал моего ответа. Впрочем, я недолго молчал.

— Признаюсь, Вы меня прямо огорошили.

— Помимо того, что мне предложили выкупить мою же землю, так ещё и именье брата оказалось в залоге. Слава Богу, согласились на вексель, и у меня есть некоторая отсрочка по выплате.

— На какую сумму вексель? — спросил я.

— Без малого, на тридцать семь тысяч рублей, — кряхтя, словно получив укол булавкой, ответил он.

— Сумма немалая, — произнёс я. — На эти деньги можно половину уезда скупить. Надеюсь, все необходимые бумаги у Вас с собой? Выписки, расписки, купчие...

Мой собеседник подтвердил и заёрзал на стуле.

Я окинул старика придирчивым взглядом. Восково-бледное лицо с пигментными пятнами, словно обрызганное йодом, и вновь горящие глаза, окружённые сероватой, нездоровой кожей. Он то и дело поглядывал из стороны в сторону, упорно отводя от меня взгляд, словно ища ещё кого-то, другого собеседника, не такого въедливого, как я. В мимике его лица было нечто такое, как будто он испытывал нестерпимую боль. На нём был прекрасный фрак тёмно-серого оттенка, который носили для дневных выходов, с обтянутыми материей пуговицами и бархатом на воротнике. На два тона светлее фрака нанковые панталоны и чёрные с квадратными пряжками башмаки, кожа которых готова была вот-вот треснуть от натяжения. И тут я вспомнил, как однажды оказался в неприятной для себя ситуации, когда вынужден был носить обувь на пол размера меньше. Думаю, не я один столкнулся с этим в эпоху повального дефицита. Но именно эти воспоминания заставили меня ещё раз посмотреть на одежду старика и прийти к выводу, что костюмчик на нём совсем не по размеру.

— Хороший костюм, — заметил я, когда мой собеседник стряхнул ворсинку с лацкана.

Старик вновь взглянул на лацканы своего фрака.

— Да, его пошили в Вене.

— Судя по моде, в этом году?

— В этом, — утвердительно произнёс он. — За неделю перед отъездом.

Однако у меня уже появились кое-какие догадки, и я ощутил в груди неприятную пустоту. Вот как можно шить костюм на заказ и получить платье не своего размера? Конечно, человек может резко похудеть или потолстеть, но никогда у людей не укорачиваются конечности без вмешательства извне.

— Вот как? — сказал я. — Судя по всему, дела у Вас шли неплохо. Наряд, скромнее Вашего, я покупал в Лионе за триста франков.

— Вы правильно подметили, дела шли у меня замечательно, пока не пришло это известие, — ответил старик тоном, начисто отметавшим дальнейшие расспросы, и тотчас же сменил тему. — А Вы давно в этих краях?

Вероятно, он угадал мои мысли, и я решился на последнюю проверку.

— Недавно, — как можно равнодушнее произнёс я, — мне, как и Вам, пришлось оказаться вдали от Отечества. Кстати, в декабре прошлого года в Кернтнертор-театре давали 'Тангейзер' Вагнера, — и, напевая 'Романс Вольфрама', утвердительно добавил: — Вы наверняка были в опере. Все русские, будучи в Вене, обязаны там побывать.

— Я не любитель оперы, деньги на ветер. Но что-то припоминаю.

'Вот ты и попался! — подумал я. — Вагнер-то ещё и не родился. А до премьеры 'Тангейзера' в Королевском саксонском придворном театре в Дрездене ещё тридцать четыре года. И как мне рассказывала Полина, лишь единичные экземпляры из столичных дворян не знают и не интересуются оперой. Сейчас мода на всякие музыкальные новшества и быть не в курсе, сродни прийти в лаптях на бал'.

— Аполлинарий Николаевич, дядя, — тем не менее, дружественно произнёс я. — Фортуна была благосклонна к моим начинаниям, и волею судеб в моём распоряжении есть некоторая сумма. Что Вы скажете, если я выкуплю этот злосчастный вексель?

— Погасите мой вексель? Но тогда земли под Ковно перейдут к Вам.

— А что в этом плохого? Или Вы собираетесь там осесть?

— Вена мне как-то ближе, — спустя некоторое время ответил старик. — Пусть будет по-Вашему. Александр потерял моё доверие, и знать его более не желаю. Забирайте! Но с одним условием.

— Каким?

— Не ставьте в известность Евдокию Никитичну. И вообще никому не рассказывайте об этом. Не приведи господь, кто-то проболтается.

Как-то несколько раз подряд в связи с работой мне довелось обедать в одном и том же месте, и так сучилось, что я почти всегда встречал одного человека, внешний вид которого поначалу мне был безразличен, так как мысли о работе занимали меня полностью, но со временем он заинтересовал меня. Это был мужчина на вид лет сорока, среднего телосложения, скорее высокий, чем низкий, сутулившийся, когда сидел, но раз за разом выпрямляющий спину, словно одёргивал себя. Одет он был, как говорила моя мама: 'на сто десять рублей', то есть какая-то деталь одежды была модной и качественной, а какая-то куплена на распродаже. Печать страдания на бледном лице, черты которого не вызывали интереса, оригинальности ему не прибавляла, и было трудно определить, на страдания какого рода эта печать указывала. Поначалу мне казалось, что ему необходимо выпить, но, присмотревшись, я чётко уловил тоску и страдание, что рождаются от безразличия, которое свойственно недавно перенёсшим душевную боль. Ему хотелось сопереживать, как любому интеллигенту, оказавшемуся не в своей среде. За обедом он всегда ел одно и то же блюдо в самой низкой ценовой категории, и иногда кто-то из поваров докладывал в его порцию салата чуть больше свеклы, видимо из сострадания. Когда очередь доходила до компота, он чрезвычайно внимательно разглядывал окружающих его людей на той стороне улицы. Разглядывал не с подозрением, а с особым интересом. Он наблюдал за ними не пытливо, а так, словно слегка ими интересовался, не желая при этом изучать их черты или вникать в проявления их характера. Эта любопытная деталь изначально и возбудила во мне интерес к нему. Я стал присматриваться и убедился, что некое восковое выражение придавало неопределённую живость его чертам: глаза словно замеряли что-то. Но подавленность, оцепенение ледяной печали настолько часто покрывали его облик, что трудно было разглядеть какие-либо другие особенности, помимо этой. А в конце недели расположенный напротив кафе ювелирный магазин ограбили, и больше этого человека я не видел. И наблюдая за стариком сейчас, я снова отметил эту интересную особенность — он отмерял что-то глазами, как тот незнакомец.

— Дядя, — наконец, после непродолжительного осмысления произнёс я, — приходилось ли Вам когда-нибудь читать описание у Иосифа Флавия осады Иерусалима легионами Тита?

— Кто же этого не читал? — снова заёрзав, ответил старик. — Но всё равно, расскажите, я уже плохо помню.

— Иосиф Флавий свидетельствовал, что во время этой осады на крепостной стене города шесть дней к ряду появлялся некий человек, который обходя башни, возглашал громким и скорбным голосом: 'Горе Сиону! Горе Сиону, горе и мне!'. А на седьмой день, когда он только вновь появился, пущенный из римской катапульты камень убил его наповал.

— Очень любопытно, — изобразив подобие улыбки, пробормотал Аполлинарий Николаевич.

— Заметьте, шесть дней Господь давал этому несчастному время одуматься.

— Все люди смертны, — пожал плечами мой собеседник. — Однако вернёмся к векселю.

Что ж, намёка гражданин не понял, так как старик вновь заговорил о деньгах.

— Дело в том, — продолжал он — что выписан документик в Ковно, и погасить его нужно именно там . Есть ли Вам смысл бросать все дела и мчаться за тридевять земель, когда можно решить всё на месте, по-родственному?

— То есть, Вы выписали простой, а не переводной вексель?

— Я в них не разбираюсь, — махнув рукой, ответил собеседник. — Простой, переводной... Для меня всё едино. Но я бы мог...

— Весьма опрометчиво, — произнёс я, не давая сказать, что бы он мог. — Но в одном Вы определённо правы. Не с руки мне сейчас ехать в Ковно. Придётся отложить.

— То есть как?

— Я вскоре отбываю в Санкт-Петербург, — наслаждаясь вареньем, сказал я. — Если ничего не задержит, в Ковно смогу попасть не раньше начала осени. Похоже, стоит признать, я поторопился с предложением.

Старик позеленел. Мне показалось, что он отчётливо осознал, как почва уходит из-под его ног и что ему не на кого опереться. Краем глаза я заметил, как он дрожащими руками поднимает со стола показанный мне недавно документ, и моё внимание привлекло крохотное пятнышко, оставленное на манжете, которое оказалось вензелем из двух букв, вышитыми бордовыми нитками. И эти буквы никак не могли соответствовать инициалам Аполлинария Николаевича.

— Бог свидетель, — неожиданно сказал он. — Я делал всё от меня зависящее, чтобы Александр стал человеком. Конечно, у меня было постоянное чувство, что я строю дом на песке, но даже в самые тяжёлые моменты я и помыслить не мог, что моя забота разобьётся как треснутая тарелка. По всей видимости, я не столь жесток, как некоторые думают, в своём решении уберечь семью от финансовых неурядиц. Надеюсь, Вы, милостивый государь, наконец-то повзрослеете и научитесь обдумывать свои поступки, перед тем, как что-либо обещать. — Он пристально взглянул мне в глаза. — А теперь прошу меня извинить: доктор прописал соблюдать особый режим.

Он встал из-за стола и сделал несколько шагов по направлению к выходу, но неожиданно остановился и как бы, между прочим, добавил: — Увидимся за ужином.

Не теряя ни минуты, я быстро написал записку и послал за Полушкиным. Иван Иванович был мне необходим, причём ни как свидетель. Форсировать события я не собирался, но и особо затягивать, выводя на чистую воду мошенника, было излишним. Завершив приготовления, мне оставалось только ждать.

Полушкин, как я и просил в записке, прибыл незаметно, прислав наперёд своего сына с сообщением и приблизительно через час, я вышел пройтись погулять. Уже давно мы с Иван Ивановичем придумали некоторые уловки и пускаемый им зайчик от крышки подаренных мною часов точно указал мне направление. Возле пруда я свернул к саду и в тени деревьев, не раскрывая некоторых деталей, сообщил Полушкину о своих подозрениях. Тот подумал и через некоторое время произнёс:

— А не кажется ли Вам, Алексей Николаевич, что трудно делать какие-либо выводы, если не поделиться в полной мере всей сутью? Мне бы не хотелось начинать подвергать сомнению собственные суждения или слишком уж доверять Вашим. Вы же не присутствовали при смерти Вашего дяди? Что Вы сокрыли? Я же чувствую, что не на пустом месте возникли подозрения.

— Не на пустом. Конечно, я не видел, как умер дядя и не хоронил его. Я получил лишь уведомление и наследство, часть которого передал Александру.

— Надеюсь, Ваш дядя не был любителем пошутить?

— Не думаю, что бы он так поступил с близкими. Не по-христиански это.

— Тем не менее, — утвердительно проговорил Иван Иванович, — сомнения у Вас оставались.

— Которые полностью рассыпались к полудню. Посмотрите на меня, Иван Иванович, и вспомните Леонтия Николаевича, Сашку.

Полушкин прикусил губу.

— Я понял. Сходство на лицо.

— То-то и оно, — утвердительно произнёс я. — Какие-то черты: нос, уши, глаза, скулы — могут и различаться, а с возрастом и вовсе измениться, но стоит посмотреть на общий абрис, как сразу приходит понимание — что-то общее есть... Этого не отнять. Тем не менее, слишком уж много неувязок.

— Каких?

— Всё началось с подслеповатостью этого Аполлинария Николаевича. В двух шагах он не смог отличить меня от покойного Леонтия Николаевича, однако прекрасно рассмотрел висевшую в гостиной картину и за обедом никак не тянул на близорукого. Куски мяса из блюда самые лучшие тягал, приговаривая, что всё, что на тарелке необходимо съесть, не оставляя ни крошки да и очками он пользуется весьма странно, смотрит как бы поверх их. Про костюм и обувь не по размеру и чужие вензеля я уже говорил, но меня смутило другое. За всё время он ни разу не поинтересовался моей семьёй. Какой дядюшка не спросит о своих племянниках? Ответ только один: он осведомлён, что их нет. Вот только где и когда он получил эту информацию, если только что прибыл из заграницы? И если предположить, что он беседовал с кем-то из соседей, то почему не вспомнил о Полине? Хотя все в уезде думают, что я специально ездил во Францию за супругой.

— Хм... Я как-то не подумал, что можно погореть на такой мякине. Действительно, это более чем странно. А может, просто прижмём его? А?

— А если он повёрнутый на жадности сумасшедший старик, который вдолбил себе в голову, что он действительно Аполлинарий Николаевич?

— Может быть, может быть, — произнёс Иван Иванович и вдруг выдвинул гипотезу: — А что, если бывший слуга покойного Аполлинария Николаевича прикрывается его именем? Генрих Вальдемарович, как-то обмолвился, что Вашего дядю подло отравили.

— По genus не подходит, — ответил я. — У дяди слуга была женщиной.

— Жаль, это многое бы объясняло. А знаете что, мне тут пришла в голову одна мысль. Вы же должны помнить какие-нибудь известные привычки или пристрастия Аполлинария Николаевича?

— Вообще-то есть одно пристрастие, — подумав, ответил я. — Игра в шахматы. И в кабинете у Генриха Вальдемаровича как раз есть походный экземпляр.

— Из можжевелового дерева, — подсказал Полушкин. — Степан их прихватил из дворца паши. Думали, что в шкатулке драгоценности, а оказались фигурки. Если подозрения подтвердятся, то колыхните занавеску на окошке. Я замечу и стану действовать.

За пару часов до ужина я постучался в комнату гостя и держа подмышкой шахматную доску, предложил поразмышлять над фигурами, напомнив старику о давних традициях нашей семьи. Чуда, как я и предполагал, не произошло. После второго подряд 'детского мата', Аполлинарий Николаевич совсем охладел к игре. Это было чертовски интересно, поскольку в шахматы в своё время играла даже Евдокия Никитична, неоднократно рассказывавшая о проходивших давным-давно и затягивавшихся на недели баталиях между её покойным мужем и братьями с дядьками, и я ждал объяснений. Но ничего не последовало, поскольку старик был намерен встать и уйти. И тут над моей головой раздался внезапный скрип. Инстинктивно я поднял глаза на источник шума, и с потолка посыпалась побелка. Кто-то грузный ходил по чердаку над гостевыми покоями и поскольку Степан в это время оставался с Полушкиным, а кухарку можно было заставить залезть туда лишь под страхом смерти, то оставался только приехавший со стариком кучер.

— Вы ничего не слышали? — поинтересовался я, но в ответ получил лишь удивлённый взгляд.

Тем временем на чердаке установилась тишина, и, встав из-за стола, я подошёл к окну и поправил занавеску. Мой слух был обострён до предела и спустя пару мгновений я чётко уловил крадущиеся и удаляющиеся шаги наверху.

Наши взгляды на мгновенье встретились, а затем старик посмотрел в окно, через которое было видно, как Полушкин в сопровождении двух прибывших вооружённых солдат уже двигались от конюшни.

— Это ещё кого недобрая принесла? — спросил гость.

— Это по ваши души, — ответил я ему. — Вы напрасно полагаете, что Вам удалось бы получить от меня что-либо! То, что Вы разыграли сегодня передо мной, самый настоящий шантаж. Я, конечно, ещё допускаю, что Вы — достойный человек, но всё поведение свидетельствует о том, что Вы не тот, за кого себя выдаёте.

— Вы что, за самозванца меня принимаете?! — резко оборвал меня старик. — Да я...

— У меня не было намерения торопить Вас. Возможно, мне хотелось дать Вам последний шанс, но пытаясь сделать это, я только упрочил Ваше мнение, что Вам удастся задуманное. Я же вижу, что ваша судьба — отражение того, как одно преступление порождало другое. Остановитесь, зло плодит свои сущности, стирая и сомнения, и грани, и в принципе ощущения неотвратимости наказания. А оно ведь неизбежно придёт. Я ничего Вам не сделаю, если Вы расскажете мне, что произошло с Аполлинарием Николаевичем.

— Ну, конечно... каждый отмеряет по своему аршину, — с ухмылкой сказал старик.

Не обращая внимания на его слова, я продолжал давить.

— У Вас осталось меньше минуты на правдивый ответ. Когда сюда войдут солдаты, наш разговор будет окончен.

Старик злобно посмотрел исподлобья и произнёс:

— Что бы тебе ни взбрело в голову, но я уже шестьдесят лет Аполлинарий. Впрочем, сейчас я кое-что покажу.

Повернувшись ко мне спиной, он подошёл к комоду и, распахнув дверцу, стал рыться.

— На чердаке ваш сообщник? — тем временем спросил я.

Тихо перебирая слова брани, гость буркнул что-то вроде 'наконец-то', раздался механический щелчок и перед моими глазами на золотой цепочке стал раскачиваться кулон. Амплитуда покачивания сопровождалась тихим постукиванием, словно кто-то пощёлкивал механическими пальцами.

— Племянничек, ты отдашь мне всё! — убаюкивающим голосом произнёс старик, снимая бесполезные для него очки. — Всё, что забрал у Казимира и прихватил у растяпы Макрона. Всё до последнего медяка!

Поначалу, всё, что происходило этим днём, даже казалось забавным, можно было потрафить своей любви к тайнам и загадкам, но в итоге всё обернулось подлинным кошмаром. Когда прямо в лицо смотрит предмет гипнотического оружия, а голос напротив выражают исключительную уверенность, желание уступить начинает тянуться за белую тряпку капитуляции и вовремя одёрнуть его руку стоит серьёзных усилий. Передо мной был либо превосходный актёр, играющий роль моего дяди, либо никудышный комедиант, пытающийся скрыть тот факт, что он действительно тот, за кого себя выдал при встрече. В любом случае у старика имелась какая-то тайна, чёткий план и вера в свою правоту, а потому он мог оказаться куда опаснее любого лицедея. Тем более лицидея-гипнотизёра.

— Уберите побрякушку, — твёрдо произнёс я. — Эти ваши штучки на меня не действуют. Не усугубляйте вину.

Несмотря на предостережение, старик злобно ухмыльнулся и всё же убрал кулон.

— Глупости говоришь! Наказания достоин тот, кто не просчитывает свои поступки наперёд. Думаешь, я здесь один? Не понимаю, что происходит с людьми, — добавил он. — Раньше они были готовы упорно трудиться и жить честно, но теперь... — Его голос зловеще умолк и дверь в комнату распахнулась.

Вместо Полушкина с солдатами в проходе появился кучер с двумя пистолями и ещё какой-то тощий тип, держащий в руках завязанную на узел скатерть, из которой чуть ли не вываливались пачки с польскими талерами и долговые расписки, привезённые из Польши. Но самое любопытное было в том, что на расхристанной груди худощавого болталось ожерелье с клыками.

— Нашли, барин — обронил кучер. — Много больше. Одного серебра с полпуда.

Старик быстро обернулся, и даже повеселел.

— Ну что бестолковый племянничек? Жизнь за жизнь, или смерть за смерть?

По моему кивку он догадался, что выбран первый вариант.

— Мы сейчас уйдем, и не вздумай глупить. За тобой наблюдают. Не только здесь или в Брюсселе, в Смоленске или Риге и стоит мне захотеть, как однажды ночью ты не проснёшься... Забудь обо мне, а я не вспомню про тебя, если погасишь вексель, новоиспечённый племянничек.

И обращаясь к своим клевретам произнёс:

— Не стойте столбом, олухи! Подопри дверь! Живо стул к подоконнику.

Первым через окошко сиганул тип с добычей, за ним, потеряв всякую старческую немощь, перелез старик, и когда спина кучера показалась в проёме, в запертую дверь стал ломиться Полушкин. Вовремя, так сказать.

— Мне тут одна идея пришла в голову, — сказал я, когда дверь не выдержала богатырского напора и Иван Иванович, с раскрасневшимся от натуги лицом предстал передо мной, — а не призвать ли нам в подкрепление надёжного друга и верного товарища — Диониса?

— Что? — спросил Полушкин и завертел головой в поисках недавних гостей.

— Присаживайтесь, думаю, бокал славного кальвадоса нам не помешает. Я отпустил преступников.

Впоследствии Полушкин сконфуженно признавался, что произнёс в этот момент ругательство, характерное для дешёвого дома свиданий, даже не подозревая, что оно ему известно.

— Но почему?

— Потому, — со вздохом произнёс я, — что надо уметь достойно проигрывать. Всё шло так, словно кто-то с небес руководил событиями.

— Я не люблю проигрывать, — зло обронил Полушкин, опустошая бокал залпом.

— Иван Иванович, это я потерпел фиаско, так как оказался самонадеянным болваном, но никоим образом не Вы! Вы-то с ними не договаривались и посему...

— Как это понимать?

— Всё просто. Отправьте солдат во двор.

После короткого распоряжения, мы остались вдвоём и я продолжил:

— Я вынужден был договориться. Так сказать, жизнь за жизнь и слово придётся держать вовсе не из благородности, а исключительно из рассудительности. Как не прискорбно, но он знал, что мы делали в Польше, знал о Казимире, Макроне и был весьма хорошо осведомлён о тех делах, о которых не должен был иметь, ни малейшего представления. Не сложно догадаться, что мне это сильно не понравилось, ибо, когда знают двое, знает и свинья. Вот эту свинью я бы и хотел расспросить.

— Вы же не собираетесь, в самом деле, оставить всё, как есть. Нужно поспешить.

— Ни в коем случае.

— Тогда как?

— Во-первых, благодаря солдатам, они бросили карету во дворе (лошадь не машина, нужно запрягать), и будучи вооружёнными сейчас пробираются по лесу, без потерь может не обойтись; во-вторых, уже смеркается и им придётся искать ночлег, но старик обладает паталогической жадностью и никуда отсюда не уйдёт, пока не заберёт своего. Значит, они будут где-то поблизости. Я бы на их месте затаился и на рассвете рискнул бы вернуть средство передвижения. Если у них нет какого-нибудь запасного плана, и банду поджидают где-нибудь по дороге, то мы с ними встретимся очень скоро.

— А в-третьих?

— Преступник опрометчиво позволил разглядеть мне своих подручных и не продумал одну деталь. Я прекрасно смогу запечатлеть каждого из них на бумаге, а Вы, их отыскать. К тому же он хочет заставить меня погасить его вексель, а значит, если все наши домыслы окажутся неверны, то на момент передачи бумаг появится шанс повязать всех скопом.

— Как вариант про запас, вполне, вполне.

— Ко всему прочему, Вы окажете мне значительную услугу, если я никогда более в жизни не увижу этого противного старика с его подельниками.

— Как-то это всё дурно попахивает, — кривясь, словно надкусив лимон, сказал Полушкин.

Не ожидал я от него таких слов, чем это он так смутился? Неужели он подумал, что я его подбиваю совершить убийство? Стараясь успокоиться, я провёл пальцем по краю бокала, заинтересовав собеседника необычным звуком от резонирующего стекла.

— Позвольте мне напомнить нашу первую встречу и те обстоятельства, из-за которых она произошла. Тот, кто именовал себя Аполлинарием Николаевичем, ни чем не отличается от беглого каторжанина, разбойника или шантажиста, у которого вместо имени собачья кличка.

— Я никогда не ловил дворян. И если до сего момента где-то перегибал палку, то никому до этого не было дела.

— Всё когда-то происходит в первый раз, Иван Иванович. Теперь по делу: если не удастся их перехватить здесь, мне нужно знать, куда отправился старик, с кем встретился, о чём вели разговор. Если это не представляется возможным, то хотя бы определите место, где его можно найти, а ещё лучше, его собеседника.

— Вы упомянули про деталь...

— Ах, да. Деталь. Я сейчас про неё расскажу и даже покажу.

Мы просидели за столом почти час, пока не пришлось поменять свечи. Полушкин спрятал в свою сумку портреты 'героев', так и не притронулся к амулету с клыками, зато старательно делал записи, выуживая из моего рассказа имена и некоторые события. Наконец, он поднялся и задал последний вопрос, уточняя нюансы:

— А если существует вариант, при котором они, как Вы говорите: 'залягут на дно'?

— Тогда мы пройдёмся по дну мелкоячеистой сетью. Но я не думаю, что они такие незаурядные, обладающие навыками конспиративной работы и прошедшие специальную подготовку. Просто попавшийся нам экземпляр оказался дружащим со своей головой.

К моему сожалению, ни ночью, ни утром (как я думал) старик со своей бандой не объявились. Чертыхаясь, Полушкин с солдатами прошлись по маршруту следования беглецов, и вышли к речке Лущенка, где чётко прослеживались следы лодки. Казалось, шайка растворилась.

Зато через неделю всплыли интересные подробности. Размножив с помощью нехитрого прибора из дерева, стекла и свечи портреты, и раздав их своим информаторам, Полушкин смог получить результат, о котором мы даже не могли и помыслить. Подручный Аполлинария, которого я называл 'тощий', засветился в Смоленске и что любопытно, в конторе Ежа.

* * *

Едва забрезжил рассвет и из темноты проступили первые краски погожего дня, как в трактире уже проснулся Сильвестр, подсобный рабочий, которого оставляли там за ночного сторожа; поднявшись с соломенного тюфяка, он отправился за водой к колодцу, расположившегося посреди ив на противоположной стороне улицы. Сильвестр всегда вставал раньше всех и первым выходил во двор, то пополнить поленницу, то как сейчас, принести воды. Он нисколько не удивлялся, что сегодня ещё никто не вставал: после вчерашних купеческих гуляний, все работники заведения легли поздно и хозяин разрешил спозаранку не приниматься за работу. Сильвестр не был в их числе и тарелку мясного бульона или каши, ломоть хлеба или кусок пирога да кружку пива приходилось отрабатывать на особых условиях. Его хозяин, отставной унтер похвалялся своей добротой, говоря, что из милости к солдатскому братству приютил однорукого ветерана, однако на самом деле Сильвестр был хорошим работником и с лихвой оправдывал все затраты хозяина на своё содержание.

Вместительная деревянная бадья с подбитыми и ставшими щербатыми за долгое время службы краями показалась из глубины колодца, сверкая под косыми лучами утреннего солнца. Сильвестр наполнил водой два ведра, и только было собрался опрокинуть бадью обратно в колодец, как вдруг из ворот вышел худющий как жердь вчерашний гуляка. Тощий покрутил головой, что-то крякнул и побрёл к колодцу.

— Дай испить, — потребовал он, поравнявшись с Сильвестром, — и не услышав разрешения, подхватил ведро.

На следующий день в трактир приехал бывший поручик их полка, Иван Иванович Полушкин. Хозяин собрал всех работников и указал внимательно рассмотреть разложенные на столе рисунки. На одном из листков, Сильвестр опознал вчерашнего тощего, за что тут же был награждён гривенником.

* * *

В столице губернии я оказался совершенно не случайно. Наконец-то прибыла баржа с заказанной паровой машиной и вместо того, что бы сразу следовать в Кислые, бригада мастеров-наладчиков обосновалась в Смоленске. Не иначе, как щедрые суточные сделали своё чёрное дело и в борьбе с 'зелёным змеем', проигравшая сторона познавала всю горечь поражения. Суббота была признана безнадёжно пропавшей, и мне ничего не оставалось, как наведаться в гости к Бранду. Следуя по хорошо уже изученной дороге, Степан с братом даже не обращали внимания по сторонам, полагаясь на лошадиную память. А я посматривал из экипажа. Утренние лучи света озаряли маковки церквей, разливали сияние над пристройками, преломлялись движущейся радугой на устремлённых ввысь крестах собора и, оживив стёкла зарешёченных оконцев, угасали в лиловой светотени под покрывалом каштанов. Вскоре мы поравнялись со знакомыми мне вывесками, как Тимофей что-то крикнул, а лошади резко остановились. На Дороге стоял Иван Иванович, собственной персоной в обществе с одноруким мужичком.

Полушкин принёс мне безмерное облегчение, поприветствовал меня чуть ли не присказкой: 'на ловца и зверь бежит', после чего, за столом, поведал подробности. А подробности были любопытны: 'тощий' оказался варшавским негоциантом, скупавшим здесь скот, рассчитывающийся исключительно сотенными ассигнациями или векселями. Аполлинарий Николаевич действительно прибыл из Австрии, скрывавшийся там чуть ли не по 'политическим мотивам' за банальное мошенничество с Заёмным банком ; а кучер, не кто иной, как его управляющий именьем под Ковно, с одним дополнением: по описанию он был один в один с беглым каторжанином, разыскиваемым за убийство. То есть люди не хорошие и как уже выяснилось, весьма опасные. Но главная новость заключалась в том, что на завтра у 'тощего' запланирована встреча с Ежом.

События недельной давности оставило во мне густой осадок минувшего; а новости не казались надёжными и успокаивающими, потому что после всех возможных сплетен, разбежавшихся как огонь по хворосту, после нависшей угрозы скандала, после тревоги первых дней поисков, после мрачных предчувствий и ожидания всего самого худшего, я оказался слишком уязвим. Причём в той области, где был совершенно уверен в своей безопасности. Действовать требовалось незамедлительно.

На рассвете, в воскресенье, когда сквозь занавески едва стал пробиваться свет, мы выдвинулись к конторе Ежа и к нашему удивлению, немного опоздали. Пребывая в плену некоторого замешательства, мы наблюдали, как троица жуликов, оставив экипаж у ворот, проследовала через дверь, причём 'тощий' даже успел перекинуться парой слов с привратником, не иначе, как об аномальной жаре.

— На воротах Гриня, — подсказал мне Полушкин, утирая платком лоб. — Мой человек ссылался на него.

— Тот однорукий? — уточнил я.

— Да, Сильвестр опознал 'тощего' и привратник был с ним. Предлагаю проследовать за этой троицей и действовать по обстановке. Степан с Тимофеем придержат Гриню в воротах, а мы с Вами пройдём. Не думаю, что в воскресенье будет ещё кто-то.

Пришлось возвращаться к нашей карете и спустя некоторое время мы оказались у двери в кабинет. За дверью шёл разговор на повышенных тонах. Было отчётливо слышно, что в кабинете происходит нечто неприятное, но не зная преамбулы, не могли понять, что именно.

* * *

— Я не желаю идти по стопам Лиса и вечно чувствовать себя загнанной крысой! Может, вы и сумели уверовать, будто истинная свобода — в деньгах, а по-моему, вы просто несчастные люди! Вы обманываете сами себя и слишком трусливы, чтобы открыто это признать! Да любой купец честно торгующий хлебным вином счастливее вас. Вы же продаёте не утешение, вы продаёте смерть. За всю жизнь вы не узнаете ни минуты покоя, ибо вы обкрадываете людские души и бессовестно пользуетесь человеческой слабостью. Да-да, жалкие вы людишки, и больше ничего!

— Что б твоя душа сгнила средь золы и пепла!

Ёж, побледнев как полотно, указал рукой на дверь:

— Уходите!

— Это вполне отвечает моим желаниям, — процедил сквозь зубы Аполлинарий Николаевич. — Но ты не учитываешь одну малость, наш Закон! И в этот раз голос Барсука станет решающим. Ты низложен!

— Не смей разбрасываться словами, ничтожество!

Аполлинарий Николаевич ослабил шейный платок и оголил грудь.

— Моё слово, имеет веса не меньше твоего. А сейчас, наверно и поболее.

— Ты не имеешь ни какого отношения к отцам-капитанам и не можешь стать Барсуком, — тихо произнёс Ёж. — Твои фокусы тебе в этом не помогут.

— Ты так в этом уверен? Ха-ха-ха! Тебя, старого дурака, даже не соизволили поставить в известность.

— Я проклинаю тебя!

— Ты? Да ну? Когда человек живёт вне закона, все его проклятия не стоят и ломанного гроша. Прощай Ёж, бывший Ёж.

* * *

Дальше выжидать было нельзя. За дверью послышался шум борьбы и когда мы с Полушкиным ворвались в контору, то застали самый последний момент убийства: два старика сцепившись друг с другом валялись на полу, а 'тощий', остервенело тыкал в спину хозяина кабинета стилет.

Бабах!

Мы выстрелили одновременно с Иван Ивановичем. Я попал в 'тощего', а Полушкин пристрелил кучера, уже доставшего огромные пистолеты. Едва дым рассеялся, как мы с Полушкиным освободили Ежа. Откинув голову назад, он вытаращенными глазами созерцал небытие, из уголков его губ вытекали две струйки крови.

— Пропало дело, — только и смог произнести Ёж.

На звуки выстрелов прибежали Тимофей со Степаном, и едва оценив обстановку, тут же бросились за врачом.

Моё внимание отвлекла мышь, пробежавшая у самой стеночки и юркнувшая куда-то под стол. А в это время, с трудом, превозмогая слабость, из последних сил стараясь не терять сознания, Аполлинарий Николаевич посмотрел на Ежа. Взгляд его был прикован к ладони купца — из-под медленно разжимавшихся пальцев всё явственнее проступал крестик на шнурке, возле которого свисали барсучьи клыки. Дрожащей рукой он схватил амулет и выронил, как будто его чем-то обожгло. Зубы старика скрипнули, и выдавил на своём лице улыбку, он произнёс:

— Делать нечего, племянничек. Похоже, моё время вышло, теперь ты Барсук.

— Ты мне зубы не заговаривай! — перебил его я. — Куда украденное спрятал?

Облокотившись на поваленное кресло, Аполлинарий Николаевич перевёл дух, бросил взгляд на своих убитых подельников и, прижимая руку с платком к животу, попросил воды. Несмотря на ранний час, с улицы через открытое окошко уже проникал обжигающий воздух.

— Что старина медлишь, рассказывай, — настоял я.

Сделав пару глотков из фляжки Полушкина, он начал говорить. В его голосе чувствовалось глубокое безразличие.

— Не думал, что именно тебе придётся рассказать эту покрытую мхом историю. Однако делать нечего, слушай. Полтораста лет назад, где-то у чёрта на куличках пять капитанов взяли на саблю отбившийся от каравана и севший на мель галеон с серебром. Богатств было так много, что на радостях, они чуть было не передрались между собой, хотя, где большие деньги, там всегда кровь. Впрочем, кто сейчас станет вспоминать такие мелочи?

Старик сделал ещё глоток и сплюнул.

— Не обращайте внимание на моё поведение. — Посоветовал он всем присутствующим, напуская на своё лицо трагическое выражение. — Я конченный человек с тех пор, как меня крестили, кроме шуток. Тысячу раз это говаривала моя матушка.

Его взгляд задержался на мне.

— Может поэтому отец не спешил признавать меня, а? Ладно, не торопите. Так вот, когда страсти поутихли и все осознали, что им досталось, капитаны стали держать совет. Испанцы дорого продали свои жизни. Из всех нападавших в живых осталась жалкая дюжина. И тут сам дьявол им велел задуматься: возвращаться на Тортугу, где каждый встречный за пару монет готов всадить себе подобному нож в брюхо пахло самоубийством. Легализовать такую добычу невозможно. Зарыть сокровища — дураков нет, с такими богатствами просто так не расстаются. Оставались ещё и прежние владельцы — испанцы, те непременно стали бы искать и рано или поздно вышли бы на след, а значит, следует спешить. Вывод напрашивался один: тикать сейчас и как можно дальше. А так как поодиночке у каждого шансов меньше, то оставалось только бежать скопом, и Томас Сова предложил вернуться в Англию, где Закон стоит на стороне богачей. А они ведь, как ни крути уже богачи. Наивные глупцы. Ну да ладно. Большую часть серебра счастливчики перевезли на самую большую тартану, а вторую догрузили водой и солониной, куда Томас отправил своего сына в заложники.

— Судя по всему, — произнёс слушавший с большим вниманием Полушкин, — до Англии они добрались.

— Добрались. Да только через некоторое время шустрых флибустьеров прихватили за жабры. Кто-то проболтался и люди, снаряжавшие их, потребовали свою долю. Оказалось, что быть просто богачами не достаточно. Они уплатили по счёту. На мой взгляд, чересчур завышенному, но не суть.

— И их осталось пятеро, — завершил я.

Голова старика чуть шевельнулась, изображая кивок. Бескровные губы задрожали, как будто он хотел что-то дополнить в своём рассказе, и мне пришлось снова дать ему воды. Глотнув, он неожиданно взглянул на меня, словно не узнавая, но через секунду взял себя в руки.

— Всё так. Сова, вернее его сын, Лис, Змей, Барсук и Ёж. Серебра осталось четверть привезённого, как раз, что загрузили на вторую таранту, которую им хватило ума спрятать. Барсук был родом с побережья Балтики. Взяв свою долю, и закупив товар, он отправился домой и как ни странно преуспел. Воодушевившись примером, Ёж и Змей тоже решили попытать счастья в коммерции и вскоре оказались в Архангельске. Вот так всё и началось. Со временем, дети капитанов приняли дела отцов.

— И каким образом наследие Барсука оказалось у Вас?

— По линии умершей жены. Она была единственной сестрой погибшего Барсука. А Марк, не без помощи кулона отказался в мою пользу ещё до отъезда.

— Ну-ну, все от Адама. Так вот отчего Вы стали изгоем в семье? Épouser une dot .

— Что? — не понял моего вывода Полушкин.

— Женился на купчихе, на деньгах. В семье естественно не одобрили и перестали общаться. Ладно. Где мои бумаги, старик?

Ответом мне стала лишь мерзкая ухмылка.

— Я понимаю, вежливость — взаимная ложь между чуждыми друг другу собеседниками. Впрочем, можете не говорить. Сам амулет выдаст тайну. — И обращаясь к Полушкину, добавил: — Раз он назвался Барсуком, то и жилище покойного Барсука наверняка занял. Там всё и лежит. Ведь так?

— Догадливый, как твой...

Глаза Аполиннария Николаевича выступили из орбит и стали большими, как луковицы. Его лицо, оставаясь неизменно холодным, как будто приняло маску боли, словно обдалось сумраком Стикса. В ужасных судорогах он преставился спустя несколько минут, так и не договоривши. Рука, прижатая к животу, скрывала аккуратную рану оставленную шилом с ядом, которая и оказалась смертельной. Упокой господь его грешную душу.

Полдень вслед за утром разбрызгивал свои знойные струи, погружал в расплавленное золото и свинец, изнывающий от жары Смоленск. Стоящий муар опалял багряным дыханьем в надежде ничтожного ветерка распахнутые окна. Но всё было тщетно, как и ничтожная попытка Ежа, противостоять своим компаньонам. В жизнь не поверю, что Аполлинарий Николаевич действовал на свой страх и риск. Сто раз прав Томас Джозеф Даннинг, что при трёхстах процентах прибыли, нет такого преступления, на которое капитал не рискнул бы, хотя бы под страхом виселицы. А значит, решение заняться наркотической дрянью уже принято и Змей, Сова и Лис мне явно не товарищи.

Этим же днём мы навестили логово жуликов. Всё вернулось на круги своя, порядок был сохранён в неприкосновенности, а ведь сохранение устоявшегося порядка и составляло мои чаянья.

* * *

(сон)

'Наверно, заблудился', — повторял я сам себе, поправляя лямки тяжеленого рюкзака, только совсем не понимая, как это случилось. Меня охватил страх, что я каким-то образом сбился с пути и всё дальше ухожу в неверном направлении. Шаг за шагом я шёл по лесной дорожке, пока не остановился на поляне, часто дыша и прислушиваясь, в надежде уловить хоть какой-то звук: шум людей, журчание ручья или крик птицы, — звуки, которые я бы точно услышал, — но тщетно. Внезапно весь мир стал чёрно-белым, и вся мелкая растительность леса стала похожа на плотоядных монстров, протянувших к моим ногам лапки, щупальца, какие-то нити и язычки. У меня мороз пробежал по коже. Впрочем, на этом загадки не закончились. Шустро перебирая ногами, я спустился с возвышенности и вошёл в чащу. Дорога сузилась настолько, что мне пришлось практически продираться, отодвигая ветки руками. После открытой всем ветрам поляны воздух чащи казался душным и нестерпимо влажным. Дорога передо мной убегала за поворот. Свет с трудом пробивался сквозь раскидистые кроны деревьев, и вдруг я почувствовал, что за мной наблюдают. Я ощутил лёгкое покалывание и холодок в затылке. Я украдкой посмотрел через плечо, но потом, упрекнув себя в нерешительности, просто развернулся. Вокруг не было никого, но, если бы я доверял только глазам, то и поворачиваться не имело смысла. Что-то стояло и наблюдало за мной. 'Ладно, — подумал я. — Наблюдай'. Не желая выдавать тревоги, я напустил на себя нарочито беспечный вид: расправил плечи и поднял голову, глядя перед собой, стал насвистывать фривольную песенку, после чего развернулся и прибавил шагу. Но тревожное ощущение в затылке не проходило. Более того, несмотря на мой быстрый шаг, дорога как будто растянулась и стала сильно петлять, словно я стал двигаться в раковине улитки. Деревья теперь росли ещё ближе друг к другу, словно пытались уничтожить тонкую ниточку дороги, разделявшую их. С каждым поворотом я надеялся выйти на открытое пространство, но снова и снова меня постигало разочарование: всякий раз это были лишь новые повороты сужающейся дороги, которая протискивалась между сдвигающимися стенами переплетённых ветвей, под шелест и шорох, будто кто-то крался в зарослях. Повернуть назад было нетрудно, однако меня охватил азарт. По каким-то причинам в голове у меня всплыл образ 'чёртового ядра', и вместе с этим меня посетила мысль, что те, кто создал его, людьми в привычном понимании этого слова не были. И стоило мне об этом подумать, как я увидел его. Увидел краем глаза, как оно движется. Абсолютно чёрное, оно выделялось среди деревьев лишь бликами гладко отполированного идеального шара. Я попытался убедить себя, что это просто игра света, даже махнул рукой, но шар вдруг пропал и тут же появился передо мной, прямо на тропинке. Я заколебался, не решаясь ступить и шага, а потом сообразил, что бояться бессмысленно. Наклонившись, я взял ядро в руки.

'Контакт седьмого уровня установлен, — прозвучало у меня в голове. Зафиксирован сбой в работе процессов. Выбранный режим, — и снова набор точек разнообразной величины и цвета. — Напоминаю, оператором выбран сектор повышенного риска. Примите меры безопасности для успешного окончания путешествия'.

* * *

Иван Матвеевич гостей не ждал. Дождливый апрельский день был на исходе, и он намеревался, как делал всегда, когда позволяли обстоятельства, провести вечерние часы за чертёжным станком. Но прежде, облачившись в подаренный Полушкиным тёплый восточный халат и сафьяновые тапочки, решил подкрепиться лёгким ужином, состоящим из куска холодного пирога и кружки пива, в небольшой уютной гостиной своего дома. Сложив снедь на поднос, он посмотрел через стекло на улицу. За окном свирепствовала непогода. Возле церкви на горе и близлежащих улицах и переулках завывал пронизывающий северный ветер. Под его порывами скрипели и визжали вывески его оружейного магазина, салона краснодеревщика Тимофеева и медника Сушкова, расположившиеся на одной улице как солдаты в линию. Дождь громко и настойчиво барабанил в окна. Не разбирающая титулы и заслуги горожан вода неслась по мостовой, и, стекая в сточные канавы, уносила горы мусора, а стылый ветер хлестал и будто потрошил черепицу на крышах домов, заставляя дребезжать двери и стёкла. Во время катаклизмов ценность домашнего уюта воспринимается людьми с особой значимостью и Иван Матвеевич не стал исключением. Поблагодарив Господа за то, что у него есть сытный ужин и добрая жена, Бранд с наслаждением расправил салфетку на груди и принялся за трапезу. Через полчаса, бодрый и энергичный, словно пузырьки в бокале шампанского, он потёр руки и, выйдя из гостиной, оказался в мастерской. С удовольствием предвкушая, как следующие несколько часов перед сном, никем и ничем не тревожимый, он станет заниматься любимым делом, Иван Матвеевич подточил карандаш и зажёг дополнительные свечи, самодовольно улыбнувшись. Изготовленная его соседями чертёжная доска и бронзовая подвижная линейка ожидали плотного листа веленевой бумаги. Того самого, на котором уже были прорисованы некоторые части самого страшного оружия этого века — картечницы. Теперь предстояло 'облагородить' чертёж — добавить последние штрихи, светотенью оживить композицию, ибо в те времена чертёж несколько отличался от привычного для нас гостовского чертежа общего вида . Это была приятная работа, и он принялся вдохновенно создавать фон, нанося уверенные штрихи, подчёркивая детали, пока не достиг желаемого эффекта. Идея картечницы пришла ему в голову ещё тогда, на лесной поляне, когда он осознал удобство капсюля, но, сколько он ни бился над придумкой, ничего путного не выходило. Многоствольные системы предполагали слишком большой вес и фактически повторяли пушку, заряжённую картечным выстрелом, с той лишь разницей, что залп можно было остановить, разбив его на несколько частей. И если бы не пара-тройка дельных советов нового друга, то конструкция из четырёх стволов ещё бы долго не увидела свет.

Неделю назад он отдал часть чертежей, дабы они воплотились в металле и если всё пройдёт удачно, то вскоре можно будет отправляться в Тулу, а если повезёт, то к концу года будет что показать и самому военному министру.

За два часа до полуночи Иван Матвеевич всё ещё стоял за чертёжным станом, как вдруг сквозь шум ветра и стук дождя услышал звон дверного колокольчика.

— Кого там принесло? — проворчал он, откладывая карандаш в сторону.

На мостовой стояла крытая непромокаемым полотном повозка, своими огромными колёсами больше похожая на войсковую фуру, чем на крестьянскую телегу, а рядом с ней, не кто иной, как Алексей Николаевич в своём неповторимом дождевике с фонарём в руке. В начале каждой недели к Бранду привозили детали кремниевых курков и уже более полугода мальчишки-подмастерья обтачивали напильниками, шлифовали на воловьих наждаках, воронили в масляной ванне и собирали их, сдавая на приёмку мастеру, по двадцать пять штук за смену. И вторая повозка за неделю вызвала как минимум непонимание. Мальчишки не успеют, а если уж и его собираются посадить за верстак с напильником и отвёрткой, то согласие на это он не даст.

'Эти причудливые вывески на домах, — подумал я, рассматривая близстоящие дома, — явно вызваны необходимостью. Так как многие люди, особенно посыльные, не умеют читать, то названия улиц, заведений и номера бесполезны. Однако соседи Бранда постарались сделать вывески как можно более оригинальными, выдавая в них фантастическую доходчивость. Этот — медник, а это — краснодеревщик. Всё всем понятно'.

— Доброй ночи, Иван Матвеевич, — поздоровался я, как только дверь открылась. — Прошу простить меня за столь поздний визит, но обстоятельства вынуждают беречь каждый час.

— Проходите Алексей Николаевич. Боюсь, Ваши поздние визиты войдут в привычку.

— Иван Матвеевич, надо бы фуру загнать во двор. Со мной кучер и пара солдат.

— Солдаты то зачем? — удивлённо поинтересовался Бранд.

— В ящиках абсолютно секретное оружие. Пока мы станем его собирать, солдаты будут охранять дом.

— Но отчего Вы не собрали у себя? У вас же станки, рабочие, паровик, наконец.

— Оттого, мой дорогой Иван Матвеевич, что ежели со мной что-нибудь случится, Вы единственный, кто будет знать, что и как делать. Надеюсь, заказанный мною лафет готов?

— Готов, уже как неделю готов.

— Тогда ведите.

— Бог мой, — пробормотал Иван Матвеевич. — Где ж мне всё это разместить?

* * *

Когда последние чучела из соломы и старых мешков были усажены на макеты деревянных лошадей, несколько мальчишек приволокли длинные жерди с заострёнными концами и флажками. К манекенам для правдоподобности их привязали, а капитана, лейтенантов и су-лейтенантов обрядили в ржавые кирасы и шлемы, привезённые из 'польского похода' и выделили красными бумажными лентами. Вроде бы всё готово и я отошёл от ровного ряда мишеней. Девяносто шесть 'страшил', построенных как французский эскадрон, заняли практически всё стрельбище. Подобрав оставшуюся не у дел кривую жердь с флажком, и воткнув её в землю, я обратился к своим солдатам.

— Так вот, кавалеристская пика — интересное оружие, — сказал я. — И полезное, когда сражаешься верхом на лошади. Но когда ты пеший, а против тебя с ней кирасир, до сего момента противопоставить ей можно было лишь такую же пику, или штык на крепком ружье. Но военная наука не стоит на месте. Уже сейчас у вас самые лучшие ружья на всём свете, а в скорострельности вас никто не превзойдёт. На вас кирасы, которые не пробивает ни одна пуля. На голове каски, которые не разрубит ни одна сабля. Однако этого не достаточно для сохранения ваших жизней. Поэтому и появилось оружие круче плотного строя и острого штыка.

Новость о том, что сегодня будет показано новое оружие, среди солдат распространилась с быстротой степного пожара, и они хотели узнать что за 'чудо' привезли из мастерских. Им было любопытно, что скрывается под мешковиной, расположенное напротив деревянных макетов всадников, и каждый раз я ловил их заинтересованные взгляды. Собравшаяся передо мной группа солдат с одноногим наставником слушала и смотрела с острым интересом. Избежавшие службы в регулярной армии и фактически оставшиеся служивыми были из разных уездов, разного роста и телосложения, разные по характеру и уму; но полугодовая муштра сделала из них уже податливую глину однообразной консистенции, из которой уже можно было что-то лепить. Они больше не интересовались, хватит ли прошлогоднего урожая дотянуть до весны и останется ли домотканого полотна на рубаху. Все крестьянские чаянья выбивались в первую очередь с одной единственной целью — солдат ни о чём не должен думать, кроме как о войне. Если упростить, то в Борисовке был создан прообраз военного поселения, подобие которых будет поручено сформировать Аракчееву, но без функции сельскохозяйственной автаркии. Не думаю, что молодые люди были довольны своей судьбой, но каждый из них знал, что по контракту ему полагается ежемесячное денежное довольствие, он будет сыт, одет, обут и уже через год-другой может рассчитывать на земельный надел. А там и дом построить и семью завести не возбраняется, вплоть до тридцати пяти годков. Тем не менее, с юридической стороны дела, воинское формирование представляло собой частную армию, сиречь, ополчение под предводительством помещика. Вообще история ополчений довольно интересна. Государство в трудную минуту обращалось к своим подданным, и каждый раз, когда угроза миновала, старалось их обмануть. Если не брать во внимание инициативу Казанской губернии в связи с восстанием Пугачёва, то крайний случай созыва ополчения был совсем недавно, а именно в 1806 году. После разгрома прусской армии в сражениях при Иене и Ауэрштедте, Наполеон имел все возможности вторгнуться в пределы Российской империи и тридцатого ноября того же года Александр I объявил манифестом об учреждении внутренних временных ополчений, или милиций. Естественно, вслед за манифестом была издана особая инструкция, где было указано, что больше тысячи в одном месте не собираться, огнестрельным оружием вооружать только четверть и следить, чтоб не дай бог вооружённые ополченцы не обратили штыки против помещиков. Правда, были и грамотные советы о необходимости давать людям некоторую военную подготовку в периодических учебных сборах, а так же заблаговременно создавать запасы обмундирования и снаряжения из пожертвованных средств. Между прочим, арсенал Есиповича как раз и был собран для отрядов Пореченского ополчения. Спустя год ополчение распустили, однако была оговорка в Манифесте о роспуске Земских войск . Там чёрным по белому писалось, что по желанию помещиков сельских общин и казённых селений некоторые ратники могут остаться на военной службе (в милиции). Мало того, за них будут выданы 'узаконенные рекрутские зачётные квитанции', подобно тем, что выдавались за раненых, покалеченных либо убитых и умерших от болезней ратников. И если учитывать эти документы, то с большой долей вероятности, выяснялась нехорошая вещь: хитрый майор, с ведома Есиповича, провернул аферу. Они повесили на моё содержание двадцать милиционеров, за которых помимо денег с меня, получили ещё и некоторые преференции. Когда Ромашкин узнал о солдатах-милиционерах, то во всех подробностях объяснил мне это. Но даже эти махинации оказались мне на руку. Я имел полное право обучать людей военному делу, делать запасы, вооружать их и охранять мастерские. А большего мне было и не надо. Конечно, когда объявят войну, мои солдаты будут призваны, но зная историю Пореченского ополчения, мне переживать было не за что.

— До этого дня, — продолжал я, — атака кавалерии при поддержке артиллерии на строй пехоты практически всегда заканчивалась поражением последней. Даже удачное построение и манёвры не спасали от разгрома. Однако времена меняются. Изобретение, которое вы станете осваивать, позволят вам драться хоть стоя, хоть согнувшись, хоть лёжа, хоть ползком и выходить победителем.

Произнеся эти слова, я сбросил мешковину, и все смогли обозреть творение Бранда. Пулемёт хищно взирал гранёными стволами и блестевшая отполированная прицельная рамка, гипнотически притягивала взгляд. На эту рамку хотелось смотреть, даже невзирая на то, что именно благодаря ей будет решаться, куда станут посылаться пули.

Подготовив оружие и убедившись, что два десятка ротозеев стоят за моей спиной я скинул предохранитель и стал вращать ручку. Стволы закрутились, заряды по жёлобу заскользили вниз, и после первого выстрела тут же последовал второй, третий... Капсюля на каморах срабатывали практически без осечек. Свободной рукой я поворачивал пулемёт в горизонтальной плоскости, а Иван Матвеевич следил за зарядами и когда стих последний выстрел, а дым рассеялся, почти все соломенные чучела либо лежали на земле, либо вот-вот готовы были слететь с деревянных лошадок.

— Что нужно сделать после стрельбы? — спросил я, вынимая вату из ушей.

— Почистить ружжо! — ответили из строя.

— Как звать?

— Демьян Колесо, вашблагородие, — ответил вместо него одноногий фельдфебель и чуть слышно добавил: — отведаешь ты у меня шпицрутенов.

— Пойдём чистить, Демьян.

Солдат неуверенно вышел из строя и под злобный взгляд фельдфебеля доложился.

Иван Матвеевич кратко дал характеристику механизмам, после чего показал принцип чистки мыльным раствором, используя хитрое приспособление, для всех стволов разом. Не с первой попытки, но Демьян вскоре смог всё повторить. Оставшиеся не у дел солдаты отправились просеивать песок на бруствере в поисках свинца.