Архивы Конгрегации - 2

Он все рвался и рвался, казалось, лишь усиливая собственные страдания, пока, наконец, волна боли при очередной попытке освободиться не оказалась такой сильной, что зверь ослеп и оглох, провалился в теплую, пустую темноту.

* * *

Макс пришел в себя на полу посреди комнаты. В окно заглядывали первые рассветные лучи. Он не помнил, как оказался на полу, не помнил, как ложился спать. Только что мать зашла пожелать спокойной ночи и помедлила на пороге...

Ну конечно! Полнолуние!

Макс судорожно огляделся. Одежда его была изодрана и перепачкана в крови, будто ночью он сражался с взбесившейся собакой или несся напролом через чащу. На полу остались бурые пятна. Но на нем самом не было ни царапинки. Но тогда чья это кровь? Мама! Неужели он...

Макс рванул дверь — заперто! Бросился к окну, распахнул раму, одним прыжком перемахнул через подоконник и побежал вокруг дома, ко входной двери, желая в голос позвать мать и боясь не услышать ответа.

Мать обнаружилась на кухне. Вся в слезах, она сидела у стола. Усталая, сгорбленная, но живая и абсолютно здоровая.

— Мама... — нерешительно окликнул он.

Мать подняла покрасневшие глаза, вскочила, порывисто обняла сына и разрыдалась в голос.

Людские нравы

Автор: Дариана Мария Кантор

Краткое содержание: Курт Гессе наблюдает не столько за казнью, сколько за собравшейся толпой

Немалых размеров площадь была забита народом под завязку, но пока еще пустой помост был отчетливо виден даже отсюда. Курт уже давно предпочитал смотреть на казнь не из первых рядов. Более того, излови эту ведьму не он лично, предпочел бы происходящее не лицезреть вовсе; причем не столько само наказание, кое было совершенно заслуженным, сколько окружающую толпу. Отношение людей к казням вообще вызывало у майстера инквизитора глухое, безотчетное раздражение.

Стоящий рядом помощник глубоко вздохнул. Его-то как раз удручало само зрелище казни.

— Ты мог со мной не идти, — напомнил Курт.

— В той же мере, в коей волен был не идти ты, — парировал помощник.

— Ну вот я и говорю, дурак он, что упустил такую завидную невесту! — мимо господ инквизиторов, усердно работая локтями, проталкивались две нарядные кумушки, оживленно обсуждавшие не то соседей, не то родичей. Будто не на немилосердное торжество справедливости смотреть пришли, а в ярмарочный балаган заглянули, где боль и смерть сейчас будут понарошку.

— Пода-айте бедному кале-еке! — жалостливо затянули где-то позади слева. Нищий "калека" с откровенно подогнутой ногой сидел, опершись на стену какой-то лавки.

— Спасибо, не "подайте жертве злобной ведьмы", — покривился майстер инквизитор.

— Рядом с торжеством справедливости должно быть место милосердию, — нравоучительно заметил Бруно.

— Готов поспорить, если сейчас я подниму сего страждущего за воротник и пообещаю отнести в магистрат, а потом "случайно" отпущу, миру явится чудо исцеления методом потрясания за шкварник, — дернул плечом Курт. Но проверять свое предположение не стал.

У помоста началось движение. Толпа заволновалась.

— Ведут! Ведут!

— Где?

— Да вон, ослеп ты, что ли?

— У-у, как зыркает-то, злыдня!

— Точу ножи! То-чу но-жи!..

— А то! Как есть сейчас запроклянет. Правильно мы подальше встали.

— Ой, ну конечно! Все-то ты заранее знал, а не битый час с похмелья штаны искал, вот и пришли, когда все хорошие места заняты уже!

— Будто не казнь, а народное гулянье, — зло выплюнул Курт.

— Люди зарабатывают как могут, — привычно вступился помощник. — А доступ к информации мы сами им ограничиваем.

— Потому что на благое дело ее не использует никто из них, — не остался в долгу майстер инквизитор.

Тем временем Адольфину Грюнштоф, ведьму, промышлявшую порчей, приворотами, вытравлением плода (зачастую без согласия матери) и похищением младенцев, дородную женщину средних лет, коя в иных обстоятельствах с легкостью сошла бы за добрую тетушку, готовую всех накормить и обогреть, не способную и мухи обидеть, ввели на помост и привязали к столбу. Сейчас обвинитель зачитывал приговор, но галдящие горожане едва ли обращали на него внимание.

Вот когда exsecutor[42] поднес факел к дровам, те с радостным треском занялись, а Адольфина впервые вскинула злой, затравленный взгляд на толпу и закричала от страха и ярости, тогда люди повытягивали шеи, во все глаза уставились на помост.

— Проняло тебя, кур-рва? А каково было бедным деточкам?!

— Гори в аду, богомерзкая тварь!

— Кто-то все-таки слушал приговор. Даже удивительно, — бросил Курт.

Помощник промолчал. Он с явным усилием заставлял себя смотреть на происходящее на помосте. Огонь уже вскарабкался на самый верх дровяной кучи и как раз охватил ноги привязанной женщины. Она снова закричала. Теперь в ее голосе не осталось ни ярости, ни страха. Только боль. Особенно шустрый язык пламени дотянулся до подола рубахи, взметнулся вверх, и огонь охватил женщину почти целиком. Крик перешел в визг — тонкий, отчаянный. Поднимающийся в небо столб дыма стал темнее, над площадью поплыл тошнотворный запах горящей плоти, не имевший уже ничего общего с ароматом запеченного мяса.

— Пи-ирожки-и! — раздалось вдруг совсем рядом с майстером инквизитором. — Горячие пирожки! С яблоками, с капустой, с мясом!

Бруно передернуло. Курт обернулся, чтобы дать окорот зарвавшейся бабе, но торговка истолковала его движение неверно.

— Желаете пирожок, господин рыцарь? Берите, не пожале...

Она осеклась, наткнувшись на бешеный взгляд инквизитора, пискнула и растворилась в толпе.

Через несколько секунд развеселое "Пи-ирожки-и-и!" раздалось где-то справа; в сочетании с криками ведьмы и гомоном толпы сей призыв звучал сущей издевкой. Курту казалось, что зрители пьют чужие мучения как вино, захлебываясь и причмокивая.

— Сборище черствых, тупых скотов! — зло выплюнул он.

Человеческая плоть, тем более живая, не лучшее топливо. Огню она уступает медленно и неохотно. Силуэт женщины у столба уже полностью скрывало пламя, но Курту казалось, что он видит, как от жара сперва краснеет и идет волдырями кожа, затем она лопается, и выступившая кровь вскипает от жара, не успевая хлынуть наружу. Плоть съеживается, чернеет и обугливается. Глаза лопаются...

— Слышь, кума, а кого хоть жгут-то? — со скучающим интересом уточнила у соседки какая-то тетка.

— Дык ведьму же! — отозвалось сразу несколько голосов.

— И хорошо, что жгут! А то вон в "Шальном забулдыге" вчера бочонок пива прокис. Точно ж ее рук дело! — влез в разговор тощий мужик затрапезного вида.

— А-а-а-а, — "поняла" спросившая. — А чего она натворила? — теперь в голосе читалось предвкушение жутенькой байки.

Адольфина больше не кричала. Горит человек плохо, но живет в огне очень недолго, если, разумеется, не прилагать к этому дополнительных усилий. Теперь пламени оставалось лишь довершить нудную, но обязательную работу. От казненного ad imperatum[43] не должно остаться ничего, кроме пепла, каковой будет развеян за городскими стенами.

Курт развернулся и пошел прочь с площади. Свой долг он на этом полагал исполненным.

Methodologiae

Автор: Александр Лепехин

Краткое содержание: детективам разных миров всегда есть, что обсудить в вопросах рабочих практик

— Страх — очень сильный мотиватор.

Человек в плаще задумчиво кивнул, скрестив ноги и усевшись поудобнее. Выглядело это движение скупо и жутковато — не в последнюю очередь из-за макабрического вида маски, прикрывавшей верхнюю половину лица. Черный, цвета глубочайшей ночи, материал, не похожий ни на металл, ни на дерево, ни на глину, безо всяких швов переходил в шлем, обхватывавший голову целиком. Далекие огоньки, порхавшие по ветвям Древа Миров, почти не отражались в матовой поверхности. Так же выглядел и доспех под плащом — сливавшийся с тьмой, не напоминавший ничего из виденного ранее. Ясно было одно: носящий подобное знает о страхе многое.

— Преступник, познавший страх, дважды подумает, прежде чем повторить свою ошибку. Тут я с тобой полностью согласен. Но меня тревожат методы вашей... организации.

Голос человека в черном был низким, хриплым, глубоким. Это был голос ночи — безо всяких преувеличений. Собеседник, сидевший рядом, на лишь отдаленно напоминавшей кору настоящего дерева поверхности, поморщился:

— Если бы ты видел тех, кого приходится вразумлять нашей... организации, ты бы так не говорил.

Этот мужчина был ниже ростом, худощав, проще одет — ну, разве что в сравнении со своим vis-à-vis. Добротное кожаное пальто-плащ, с высоким воротником, с откинутым капюшоном, с перевязью для короткого меча и длинного кинжала, с кобурой для небольшого, но мощного арбалета — видно было, что сей персонаж готов к дальнему и непростому пути. На груди его, поверх вороненой кольчуги, тусклой сталью поблескивал овальный знак, украшенный затейливой гравировкой. Человек в черном покосился из-под маски на выбитые в металле слова.

— Тут сказано: милосердие и справедливость. Но разве убийство милосердно? Разве растягивать людей на дыбе — справедливо? А что, если ты ошибешься? Я никогда не убиваю подозреваемых. Это против моих правил, это против законов... моего мира. Пусть решает суд.

Отмеченный знаком недобро усмехнулся:

— Я и есть суд. По законам мира моего. Иногда считанные минуты отделяют жизни сотен, тысяч людей от перехода из тварного мира — в мир бесконечных посмертных мук. А то и чего хуже. Я не имею права колебаться. Если я должен скормить подозреваемому его собственные зубы, переломать пальцы, вырвать ногти или выдавить глаз, чтобы тот сознался в ДОКАЗАННОМ преступлении и выдал сообщников — я сделаю это. Если я должен перерезать впавшей в колдовской транс ведьме горло или вышибить арбалетным болтом мозги безумному колдуну, чтобы прервать губительные чары — я сделаю это. Если понадобится накромсать на ошметки внутренности человека, которого считал лучшим другом, но обнаружил, что он предатель и ведет невинных в погибель — я сделаю это. Это мое милосердие. Проистекающее из справедливости.

Черный пытливо смотрел прямо в глаза собеседнику. Наконец, губы его разомкнулись:

— Ты веришь в то, что говоришь. И я с тобой в целом согласен. Есть вещи, которые должны быть сделаны. Но. "Что именно" и "как именно" не обязательно являются жестко связанными понятиями. Во главе угла моей системы ценностей — человек. Это называется "гуманизм".

— А ты думаешь, у меня какая-то иная система? — живо поинтересовался носитель знака. — Все, что я делаю, все, что МЫ делаем — делается ради людей. Для людей. Во имя людей.

Он помолчал немного, собираясь с мыслями, а потом продолжил:

— Я видел твой мир. Вы живете, не зная многих бед из тех, которые нам привычны. Вам не надо греть воду, чтобы отмыть от дерьма задницу после похода в отхожее место — та появляется в доме мановением руки. Вам достаточно сходить к лекарю — и вместо уродливой пасти, полной гнилушек, можно снова сверкать здоровыми, белыми зубами. Человек — довольно простая скотина: дай ему уют, дай ему комфорт, и вот он уже размяк. И вот напугать его, вбить в него понимание необходимости соблюдать законы становится гораздо легче. Там, где тебе хватает кулаков и плаща — мне порой не помогают каленые клещи и массовые auto da fé[44]. Потому что чем меньше людям остается, чего терять — тем они опаснее и наглее.

— Но так не сможет продолжаться вечно. Нельзя относиться к людям, как к скоту, — мрачно изрек черный. Собеседник кивнул с готовностью.

— Конечно. Но, как ни парадоксально, только жесточайшими из способов можно вбить в людские головы, что ДРУГОЙ человек — не животное. И относиться к нему стоит, как к самому себе. Как к близкому. Как к равному.

Оба замолчали. Черный притронулся к боковине шлема, там, где гладкая поверхность переходила в заостренный выступ, напоминавший ухо настороженно прислушивающегося зверя. Потом встал.

— Прости, мне пора. Это была очень интересная беседа. Надеюсь, мы с тобой еще увидимся и поговорим. Мне бы хотелось.

— Мне бы тоже хотелось, — искренне ответил отмеченный знаком и протянул руку, затянутую в черную перчатку тонкой кожи. — Мне было бы полезно узнать больше о вашем мире. И мне понравилась беседа.

— И мне. Что же, до свидания, Курт.

— Да. До свидания, Брюс. Хорошей работы.

— И тебе. Как бы она ни была нелегка.

Сладкая месть

Автор: Мария Аль-Ради (Анориэль)

Краткое содержание: Арвид, Конрад и Марк пришли мстить за погибшего сородича. То, последствия чего обнаружил в своем доме Александер

Три темных силуэта скользят по ночным улицам. Три бесшумные тени, едва уловимые для человеческого глаза, текут по городу, захваченному празднеством, тонущему в колокольном звоне. Жители Ульма радуются очередному воскресению того, в кого действительно верит хорошо если каждый пятый из них. Город захлебывается пасхальным ликованием и возбуждением, а три неслышные тени идут убивать.

Впрочем, нет, это слово здесь не подходит. Говорить об убийстве можно, когда речь идет о равном. Станет ли человек всерьез говорить об убийстве зайца или овцы? Нет, их цель — иное: месть.

...Когда неделю назад Арвид вернулся под утро — один, — на него было страшно смотреть. "Мы встретили живущего в этом городе стрига, — отрывисто бросил он. — Его зовут Александер. Он убил Криштофа".

Больше не было сказано ни слова. Ни Конрад, ни Марк ни о чем не спрашивали; оба знали: если мастер сочтет нужным, он расскажет об обстоятельствах сам, если же нет, на вопрос все равно не ответит.

"Ты же отомстишь за него?" — вскинулся Марк; Конрад знал ответ и так, ему не требовалось спрашивать о столь очевидных вещах. "О да", — тихо отозвался Арвид, и чтобы не поежиться под этим его взглядом, нужно было провести рядом с ним лет десять, никак не меньше. Марк поежился, Конрад — нет. Он лишь смотрел на мастера чуть вопросительно, ожидая подробностей. "Не сегодня, — тяжело проронил тот. — Нужно выждать... немного. Я скажу, когда будет пора".

Три легкие размытые тени достигают двери нарядного особняка. Мастер стучит в дверь; приоткрывается решетчатое окошечко, и спустя миг створка бесшумно распахивается. Право, что стоит такому, как Арвид, подчинить обычного человека, заставить его выполнить четкий приказ?.. Точно так же, несомненно, он несколькими ночами ранее выяснил все, что хотел, об этом доме, его обитателях и распорядке их жизни.

"Мы отомстим в пасхальную ночь, — зло усмехаясь, сообщил Арвид птенцам. — Александер непременно пойдет на службу, а вот его кошечка — едва ли". Марк широко ухмыльнулся. "Отличный выбор, мастер!" — воскликнул он; Арвид лишь усмехнулся. "Мы пойдем втроем", — не допускающим возражений тоном сказал он. Впрочем, возражений он не допускал никогда, а уж в такой ситуации... Да и кто из них стал бы возражать? Конечно, мастер легко мог поквитаться за своего птенца и в одиночку, помощь еще двоих ему вовсе не требовалась, но за подобные вещи мстит все гнездо. О том, чтобы брать с собою обращенную всего два месяца назад Хелену, и речи не шло: девчонка еще слишком молода — во всех смыслах, и ей не понять всего. Для Конрада с Марком Криштоф был своим, для нее — всего лишь одним из них; она вообще мало на кого обращала внимание, кроме Арвида. Впрочем, для столь короткого периода после становления ничего удивительного в этом не было.