Сполиарум

Она вынудила меня вернуться в мою комнату за ключом от ее комнаты, лежавшем на второй снизу книжной полке, она заставила меня совершить тяжелый путь и должна была поплатиться. С восторгом представляя сцены своей мести я поднес ключ к замочной скважине, в которую он не смог войти. Такое случилось с ним впервые. Замок был другим.

Она поменяла замок.

В ярости я пнул босой ногой дверь, от чего та задрожала, в ступне возникла тяжелая боль, а голова закружилась сильнее и перед глазами потемнело. Опустившись на пол, прижавшись спиной к двери я пытался вспомнить, куда спрятал набор отмычек, не раз помогавших мне проникнуть в места, пытавшиеся быть запретными для меня. Один из моих любовников провел немало лет в тюрьме за воровство и расплачивался за приятные ночи со мной, за мои нежные губы и гибкое тело уроками своего мастерства. В тот момент, когда я решил, что отмычки должны быть под сиденьем дивана и вознамерился отправиться за ними, дверной звонок заставил меня вздрогнуть.

У сестер были ключи и первым моим предположением было то, что врачи пришли за мной. Было слишком просто найти меня здесь и бесполезно я укорял себя в том, что вернулся именно сюда, тогда как было множество мест, неизвестных им. Для меня не оставалось сомнений в том, что они пришли вместе со служителями закона и кто-нибудь из них может остаться для того, чтобы дождаться, когда я выйду из квартиры или вернется сестра, чтобы ворваться в комнату, вытащить, схватить, вернуть меня прежде, чем я успею исполнить задуманное. Я не возражал против возвращения, но оно должно было произойти намного позднее. Добровольно сдавшись им, я ликовал бы, чувствуя удовлетворение от великолепно воплощенного в жизнь превосходного плана, если же вновь оказался бы в клинике на одну секунду раньше, разочарованию моему не было бы предела.

Осторожно поднявшись, я приблизился к первой двери, обитой черной старой кожей, открыл ее, умоляя старые петли не скрипеть, лаская пальцами цветы клевера, тусклыми медными заклепками проросшие на ней и прижался глазом к маленькому круглому глазку в темном дереве второй, удивленно и растерянно вздохнул, после чего повернул круглую черную ручку верхнего замка и треугольную золотистую нижнего.

Она стояла, опершись левой рукой на перила, правой поднося сигарету к губам. Расстегнутая короткая шубка из синего меха добивалась желаемого эффекта — хотелось сдернуть ее, чтобы во всей красоте увидеть облегаемую тонким белым джемпером крупную грудь. Чуть запрокинув голову она смотрела на меня сощуренными глазами, в которых тоскливой похоти было ровно столько же, сколько и безразличия. Слишком нарочитая, слишком знакомая мне и по собственному исполнению поза, чтобы я мог поверить ей и в те времена, когда она еще не была для меня одним из способов получить немного денег.

Закатив глаза и вздохнув не менее наигранно, я вынудил ее усмехнуться и, выбросив сигарету в лестничный проем, она прошла мимо меня, каждым шагом, каждым стуком тонких и высоких каблуков своих сапог причиняя мне краткую и достойную жалости, как неумелая пощечина, жадную и потому не достигающую желаемого боль в висках. Вдохнув воздух, чуть более свежий, пусть и полный никотиновым дымом, я поспешил закрыть дверь.

-Как ты узнала, что я дома? — развернувшись ко мне, она левой рукой на ощупь нашла панель на стене и, с громким щелчком нажав на нее, включила тусклую под высоким потолком лампу. Зажмурившись, я поднес к глазам ладонь и присел на подставку для обуви, где стояли только чьи-то черные кроссовки.

-Мне позвонила твоя сестра. -сняв шубку, она поместила ее на черный крюк вешалки, что был языком чугунного демона и я обнаружил множество бесформенных вырезов на длинных рукавах ее джемпера.

-Которая?

-Младшая.

Выбор был непонятен мне. Если сестренка хотела развлечь меня, ей следовало остаться со мной. Если она хотела помочь мне, то знала, кто нужен для этого. Девушка, стоявшая передо мной никогда и ничем не смогла бы помочь кому-либо.

Когда-то она была довольно успешной актрисой, снимаясь в сериалах, становившихся популярными во многом благодаря ее красоте. Но после многих десятков серий и страдавших от неразделенной любви героинь, она неожиданно и по собственной воле отказалась от всего, что было связано с кинематографом и телевидением и исчезла для того, чтобы позднее появиться вновь в еще большем количестве порнографических произведений.

-Это намного лучше, -говорила она, когда я спрашивал ее о причинах тех перемен, -Все фильмы, в которых я снималась или могла когда-либо появиться интересны только тогда, когда они выходят и, самое большее, еще один-два года. Потом о них забывают все, кроме нескольких случайных фанатов, парочки скучающих киноманов, десятка перевозбужденных критиков, сотни тех, кому приглянулись актрисы или актеры. В любом случае, через десять лет, я не говорю уже о пятидесяти, эти фильмы уже будут никому не нужны. Через пятьдесят лет они смогут заинтересовать только эстетствующих извращенцев. Что же касается порнографии...-тут она рассмеялась и отпила еще немного кофе из маленькой и уродливо округлой чашечки, ведь мы сидели тогда в кафе, -То человек эволюционирует слишком медленно. Вряд ли через пятьсот лет мужчины изменятся настолько, чтобы мое тело и то, что с ним делают перестало возбуждать их. И через пятьсот лет глядя на меня они будут сжимать свои члены и лить сперму. Я выиграю несколько сотен лет памяти, а может быть и больше, моя слава и красота продлятся намного дольше, чем если бы я оставалась в этих слабоумных мелодрамах.

Улыбаясь и чувствуя свою улыбку смущенной и недоверчивой, я признавал некоторую правоту ее слов, но все же не мог полностью согласиться с ними.

-Я знаю, -отвечала она на мое замечание о том, что количество порноактрис, только тех, которые снимаются в полноценных, производимых на профессиональном оборудовании фильмах, измеряется десятками, если не сотнями тысяч, — Но не забывай про случай. Кто-то выберет именно меня, именно моя фотография на обложке привлечет его и тогда он, пусть и на те несколько минут, что понадобятся ему, будет полностью принадлежать мне. Это случай, но я смирилась с ним, я надеюсь и уповаю на него. Так у меня по крайней мере есть шанс.

Кивая и поглощая приторное и неприятное мне, но купленное ею и потому обязывающее к потреблению холодное пирожное с липким кремом, сжимая в пальцах блестящую от яркой лампы над нами тонкую стальную ложечку, другой рукой я касался гладкой обложки журнала, на которой ее, нагую, но со стальной цепью, протянувшейся от соска к соску, окружали трое мужчин. Один из них, мускулистый блондин, сжимал ее груди, другой — щуплый и лысый, прикрывал ладонью промежность, третий же, с синими волосами, выбритыми причудливым узором, прижимаясь к боку девушки обвислым брюхом, левой рукой обхватил ее шею и тянулся к фиолетовым губам скорбящим по нежности поцелуем. Собственно, журнал был каталогом видеопродукции, распространяемым по магазинам, торгующим подобным товаром, но я, при всей своей любви к нему вынужден был признать, что никогда не видел на экране сидящей напротив меня. Должно быть, мы с ней находились в разных слоях случая.

Мы встретились впервые у нашего общего знакомого, бывшего порноактера, а ныне совершенного импотента, преклонявшегося, тем не менее, перед красотой моей младшей сестры. Иногда я приводил ее к нему, она одевалась в одежду и белье, купленные им специально для нее и он любовался ею, фотографировал и рисовал. Снимки в большинстве своем получались неудачными, хоть и пользовался он дорогими и простыми в обращении цифровыми камерами, а картины и вовсе отвратительными, поскольку к этому у не было совершенно никаких способностей. Тем не менее он платил очень много за возможность любоваться красотой. Сестре, никогда не просившей о том, чтобы я делил с ней полученное, все же изредка доставалась ее доля, никогда не превышавшая, впрочем, десятой части. Мне всегда доставляло тоскливое наслаждение отдавать то, что, согласно моим представлениям, не принадлежало получающему. Именно поэтому я и испытывал казавшуюся многим навязчивой тягу к тому, чтобы завершать каждый половой акт извергая семя в женщину.

Сохранив связи в своем прежнем деле он после постигшей его неожиданной и неустранимой медициной катастрофы быстро превратился в оператора, осветителя, монтажера и обладателя многих других специальностей вплоть до флаффера в мужских гомосексуальных фильмах. Не мог он только быть режиссером даже в таком специфическом жанре — единственная его попытка самостоятельно снять фильм окончилась совершенным провалом. Скучное и унылое действие, подкрепленное отвратительным монтажом, неожиданно менявшимся при переходе кадра бельем на актрисах и какой-то болезненно-неуместной тягой к блеску спермы не только не было возбуждающим, но наоборот, старалось убедить в том, что все, совершаемое на экране не следует повторять, так как никакого удовольствия оно доставить не сможет даже если потратить столько же усилий и делать все с таким же преувеличенным старанием, каким отличались эти несчастные мужчины и женщины.

Его новость о том, что он купил для моей сестры новый комплект из латекса пришлась тогда весьма кстати — у меня почти не было денег и тело уже начинали сводить холодные судороги. Через полтора часа мы были в его просторной квартире, где имелось минимальное количество мебели и всегда было настолько чисто, что у меня даже не возникало желания осквернить это место священной грязью. Еще стоя в квадратной прихожей, на черном коврике с красной жабой, я услышал женский смех и удивился тому. С тех пор, как мужская сила покинула его, Доминик предпочитал общество мужчин. Потому я поспешил скинуть с ног ботинки, от чего сырая грязь посыпалась на блистающий паркет и пройти в гостиную, где она и сидела на огромном белом диване, закинув ногу на ногу, в правой руке держа сигарету, пальцами другой забавляясь со стальной зажигалкой, такой большой, что она подобала скорее шпионам из старых фильмов, для которых была бы вместилищем невероятно миниатюрной видеокамеры или радиостанции. Мико представил нас друг другу и я сел рядом с ней. Приподняв подбородок, она изучающе посмотрела на меня, ее длинные пальцы лениво шевелились, подобно волосам висельника.

Моя сестра уронила на пол в прихожей что-то угрюмо загремевшее и выругалась так простенько и глупо, что я улыбнулся. Выдохнув мне в лицо терпкий дым, она сделала то же самое и спросила меня действительно ли я, как сказал наш приятель, с детства мечтал продавать свое тело. Я подтвердил, сообщив, что есть видеозаписи моих пятилетних признаний в тех мечтах и пригласил ее посмотреть их. Через две недели она впервые пришла ко мне. К счастью, у меня было достаточно разума для того, чтобы не спрашивать, что во мне показалось ей привлекательным и наслаждаться негасимым ее телом без расспросов, требований и сомнений. Иногда она приходила ко мне после съемок и в такие дни я наслаждался ею не меньше, но и не больше, чем в любые другие. Мысль о том, что несколько мужчин только что обладали ею не возбуждала, но и не отталкивала меня, была лишь привычным ее атрибутом, каким могла бы стать татуировка или разбитая шрамом бровь. Случалось, что, забираясь пальцами под ее трусики я чувствовал на них чужую сперму, но оставался безразличен к этому. Я знал, что каждый из актеров студии каждый месяц сдает анализы и не один раз моя очаровательная знакомая отказывалась участвовать в съемках до тех пор, пока не убеждалась в отсутствии у предполагаемых партнеров болезней. Все это было так наивно, что пробуждало во мне некое подобие снисходительного, тошнотворного умиления.

К тому времени, когда она в первый раз позволила мне насладиться ею, я успел переболеть большинством из того, что можно вылечить, а остальное не так уж и пугало меня. С отстраненным любопытством я ожидал их как неизбежного, надеясь, по крайней мере, убедиться в том, что они такие, как о них говорят или обрадоваться их нескромному лицедейству. Она спрашивала меня об этом, испытывая мою смелость, но не обнаруживая ее во мне, удивляясь тому и упрекая меня в легкомысленности. Мне оставалось только с ухмылкой отмахнуться от ее наивных обвинений и толкнуть ее так, чтобы она упала на кровать, на которой, согласно легенде, отец изнасиловал мою мать, когда той было тринадцать лет.

-Для чего ты пришла? — мой голос оказался неприятно хриплым, неуверенно-громким.

Улыбнувшись, она присела, длинные серьги, составленные из тончайших золотых цепочек опустились на обнаженные широким воротом плечи и я, завороженный их мерцающим маятником, уже не мог вспомнить, какое именно удовольствие могла она предложить мне.

С того мгновения, как она сбросила джемпер, оказавшийся всего лишь лепестком и мой член воспрял от вида ее нагой, немного неровной и тем самым возбуждающей еще сильнее груди, воспоминания становятся обрывочными и не способными доверять сами себе, подобными тем, что возникают после большого количества алкоголя. Я помню, как она лежала, нагая, на полу кухни, неистово сжимая быстрыми пальцами груди и соски, а я думал только о том, заплатила ли ей моя сестра. Самым приятным стало для меня то мгновение, когда она стояла спиной ко мне, а я прижимался своим возбужденным членом к тонкой полоске белого шелка между ее раздвинутых ягодиц, предполагая, сколько еще птиц мне удастся убить в своей жизни и надеясь, что это число будет нечетным.

Проходит время, слишком точное, чтобы остановиться и я сижу на кухне, за старым квадратным столом, покрытым белой пластиковой пленкой и в кружке черного кофе передо мной разбухшим утопленником кружится престарелый зефир. Прислонившись к стене, я смотрел на окно, видя только соседний серый дом и темнота в его окнах была приятна мне больше, чем свет, что мог бы явить переодевающихся и совокупляющихся мужчин и женщин. Поглаживая кончиками пальцев блестящий белый пластик чашки, я рассматривал кухню, наблюдая множество неприятных изменений. У головы сеттера, магнитом прилипшей к дверце холодильника исчезла часть правого уха. С наслаждением вслушиваясь в звук своих босых шагов, я нашел ее под столом, приложил к тому месту, от которого она откололась, обнаружил надломленные целостность и сходство, от чего слезы появились в моих глазах. Я почувствовал, как мир разрушается вокруг меня, каждую секунду все больше лишаясь своего очарования, все дальше уходя от совершенства даже без моего участия и я, всю жизнь искавший обратного, лишь помогаю ему в том. Рука моя, сжимавшая кусок пластикового собачьего уха бессильно опустилась и сжалась в кулак, я чувствовал себя переживающим чудовищную катастрофу, после которой не смогу оправиться. И только когда ладонь моя прижалась к холодной стали я понял, кто был причиной всему, кого следовало винить и кто понесет справедливое наказание. Вытирая слезы средними пальцами — отвратительная привычка, позаимствованная мной у отца, я выбрался в коридор, где на высоком круглом столике стоял старый черный телефон и набрал ее номер. Все то время, которое гладкая и холодная трубка дарила мне потрескивающую тишину я смотрел на маленькие, полустертые белые цифры, кончиками пальцев прикасаясь к ним, чувствуя, как они исчезают от того и мечтая о том времени, когда их уже не останется, все кнопки станут одноцветными и чистыми и только память об их прошлом позволит набирать телефонные номера.