— Тогда, — изрек Вадковский, — имею вам доложить, что Ивана Лукьяновича Талызина в Кронштадте повесили.
— Плохая новость, — сказал Гришка, — дальше давай.
— Вторая в том, что в Кронштадте вашего супруга, государыня, тоже нет.
Физиономия Орлова отразила недоумение.
— Граф Кирилл отписал, что в Ораниенбауме и Петергофе его тоже не было... Куда ж он утек?
Вадковский посмотрел на Екатерину, но та молчала, и тут гвардии подполковник почувствовал, что та гора, которую он пришел снять со своих плеч, вдруг стала еще тяжелее.
— Куда ж он утек? — повторял между тем Орлов, а потом прояснил чело и беспечно добавил:
— Ничего, споймаем! Под какой бы куст ни спрятался...
А куст, сиречь генерал-аншеф Румянцев Петр Александрович, лицезрел перед собой несколько человеческих фигур, блеклых и едва не дрожащих. Лица этих фигур приближались по цвету к колеру их зеленых российских мундиров. Более всего их пугало то, что Румянцев говорил с ними почти ласково. Если бы он, по обыкновению, кричал, клялся всех казнить немедленно, обрушивал на их головы штормы проклятий и девятые валы матерной брани, положение было бы для них вполне привычным. А вот так он с ними никогда не разговаривал...
— Любезные мои, — говорил Петр Александрович, — дорогие... Что мне делать-то с вами, болезные?
И по-куриному склонял голову, будто и верно ждал ответа.
Строй молчал.
— Полковник Суворов! — выкрикнул вдруг Румянцев. Самый низкорослый офицер в строю попытался вытянуться еще сильнее, — Вот вы, — Петр Александрович снова снизил голос до пугающе тихого, — где ваша обычная находчивость и наглость? Скажите мне, умишком убогому, что мне делать? Как поступить-то?
— Расстреляй нас, Петр Александрович! — выкрикнул один капитан, стоявший за три человека до Суворова, — Расстреляй нас к чертовой матери и не мучайся.
— Тебя, — сказал ему Румянцев, — я не спрашиваю. Хотя, раз уж просишь, расстреляю непременно. Я Суворова спрашиваю, Александра Васильевича: что мне делать с вами, охальниками. Люди вы все тут золотые, петля и Сибирь по вас плачут-рыдают слезами крокодиловыми. Я вас, грешный, всех, сволочей, люблю. А вот ваши отцы, братья, сыновья, видать, не любят вас. Знали ведь, когда они руки свои паскудные на государя поднимали, что вы у меня все здесь окажетесь. И что я присяге не изменю — знали. И что я императору Петру товарищ и собутыльник — знали. Так что же мне делать-то с вами теперь?
Строй офицеров молчал.
— Ладно, — сказал им Румянцев, — езжайте все к Чернышеву и воюйте с австрияками. А мятеж задавят те, у кого нет такой вшивой родни. Ясно?
— Вы ж меня повесить обещали, — вставил свое давешний капитан.
— И непременно повешу — как только будет за что, — ответствовал грозный генерал-аншеф.
Ивангород по сравнению с Нарвой и за крепость-то не сошел бы. Так, предмостное укрепление. Но уже возле его старомодных стен гвардия стала топтаться.
— Эй, вы! — кричал им сверху полковник Сипягин, — Я старый инженер, поверьте мне на слово: если вы и возьмете Нарву, половина вас тут ляжет. А дальше что? Будете брать Ревель, потом Ригу, потом Кенигсберг. А толку?
— Сдавай крепость! — уверяли его снизу, — Сдавай, и тебе хорошо будет.
— Чтобы я какой-то беззаконной швали сдал Нарву? Да я уважать себя не буду!
— Сдавай, а не то бомбардирование учиним!
Тут полковник потерял терпение.
— А ну ступайте отсюда, изменники поганые! А не то махну вот перчаткой и подошвенный бой вас картечью... Поостынете небось!
Угроза подействовала. Говоруны ретировались весьма поспешно, и коней осадили лишь у белых палаток корпусного начальства.
Там их уж поджидали: гетман Разумовский, Алексей и Федор Орловы, генерал Суворов — Василий Иванович, отец Александра Васильевича, гвардии премьер майор Николай Иванович Рославлев да Петр Богданович Пассек, генерал-фельдцейхмейстер Вильбоа и княгиня Дашкова в гвардейском мундире. Такой костюм очень взбадривал присутствующих мужчин — и все высказывались бодрей и агрессивней, чем были настроены на деле.
— А бомбардировать-то нам их и нечем, — сказал Разумовский, — зарядов для орудий совершенно недостаточно.
Вильбоа прочуял шпильку, но только поморщился и промолчал.
— Надо штурмовать, — решительно сказал Суворов-старший, — для осады нет ни припасов, ни настроения у солдат.
— Я готова повести одну из штурмовых колонн, — предложила Дашкова, и, несмотря на возражения остальных, настояла на своем. Две другие колонны достались братьям Орловым.
Огневой подготовки не было совсем — идея Пассека. Мол, одно дело — отвечать огнем своим же, русским. Другое дело начать первыми! Глядишь, канониры и замнутся. Не слишком надежные армейские полки поставили впереди — кроме астраханцев, которых, от греха, отвели в резерв. Не доверяли им по вполне понятным причинам: астраханцами командовал Мельгунов, сумевший привить солдатам если не любовь, то хотя бы уважение к императору. Кроме того, гренадерская рота этого полка стояла сейчас в Нарве, а прочие, оставшиеся в Петербурге без начальства, хоть и примкнули к перевороту, да невольно, из боязни за свои жизни и от нежелания лить русскую кровь. Сыграл свою роль и ловко пущенный слух о смерти императора.
Ингерманландцев поставили в голове штурмовой колонны — под картечь. Всякий вид они потеряли, уже заслышав первые шальные пули. Однако — шли, надеясь в конце пути вцепиться в глотки голштинским немцам. Они, может быть, и предпочли бы ретироваться — но позади них шла не просто гвардия — шел Измайловский полк, зачинщик всей безрассудной революции, самая виноватая часть. Им-то терять было уже нечего. Вот и шли, щекоча ударному полку спины штыками заряженных ружей, несли наспех сколоченные лестницы. Офицеры по преимуществу шли пешком, демонстрируя братство с рядовыми.
На стене генерал фон Левен спокойно беседовал с полковниками Сиверсом и Сипягиным. К ним подошел Фермойлен, показал подзорной трубой на ряды измайловцев:
— Видите — великаны? Орловы. Но только двое. Интересно, которые именно из братьев почтили нас своим присутствием?
— Возьмут, — сказал Сиверс.
— Никоим образом! — возмутился Сипягин, — Только не Нарву. Я сам проектировал бастионы.
— Русские драться не хотят, а голштинцев мало, — заметил Сиверс, — и им тоже не хватает решимости умереть за императора. Я зову людей к подвигу, а они говорят: "Вы приказываете нам стоять насмерть. Так покажите же нам, как это делается!" Я говорю, что у мятежников должна говорить совесть, ослаблять их — а мне в ответ, что у гвардейцев совести никогда не было, и теперь нет. И даже смеются.
— Нужен пример, — сказал тяжело Сипягин, слова падали камнями, — уводите всех людей. Как только ОНИ войдут, я взорву пороховой погреб.
— Это ужасно, — сказал Сиверс, — лучше дать обычный, регулярный бой.
— Это лучший способ, — настаивал Сипягин, — я был с Минихом при Хотине. Тогда мы подвели армию к самим стенам, но не вплотную — а на выстрел. И начали бомбардирование города зажигательными снарядами. Турки не могли тушить пожаров — тогда один бросок, и мы были бы внутри. И скоро грохнули все пороховые склады. Была та еще картина. И не потребовалось никакого штурма!
— Это действительно так эффективно? — удивился фон Левен, — Тогда примем ваш план. Но в погреб пойду я. Крепости нужен русский комендант. И вот еще — сразу после взрыва, Сиверс, проведите контратаку
— Слушаюсь, — сказал Сиверс, — но это безумие.
— В России только так и можно, — ответил фон Левен и достал часы, — десять минут вам на все. Прощайте, — и решительно пошел вниз с валганга.
Взрыв произошел именно тогда, когда ободренные отсутствием обстрела измайловцы приставили лестницы к стенам. Ингерманландцы лезли внутрь через бойницы подошвенного боя, с радостными воплями обнаруживая пустоту вместо защитников. Алексей Орлов уже встал на стене во весь свой громадный рост, размахивая знаменем полка, когда над Ивангородом вырос столб черного огня, вспухший багровым шаром. Древние стены, помнившие еще Ивана Грозного, вывернулись наружу, как лепестки раскрывающегося навстречу солнцу цветка. Многие обломки решили полетать, но оказались слишком тяжелы и осели на землю тяжелым картечным дождем. Хуже всего пришлось тем, кто успел лечь — осколки падали сверху, подражая метеоритам.
А по мосту через Нарову — и как только уцелел — уже летели голштинские гусары. Их вел Сиверс, со слезами на глазах. Он всегда считал фон Левена пустым пузырем в треуголке, и часто в шутку именовал "великим героем". И вдруг узнал, что был совершенно прав!
Остатки штурмующих, чудом выжившие при взрыве, ослепленные, оглохшие и обожженные были перебиты и втоптаны в землю. Пытались ли они сопротивляться, гусары не заметили. Просто вбили копытами в рыхлый раскисший грунт, размесили в кровавую грязь.
Семеновский полк успел организоваться — в нестройную кучу, которая, однако, ощерилась штыками и оказала сопротивление. Гусары набросились на них ангелами мщения. В развевающихся ментиках, кони подобраны в масть — каждый из них мысленно был сбоку от себя и любовался собственной грозной статью. Наконец им подвернулся ощутимый враг, а не труха, удар по которой проходит насквозь и не приносит удовлетворения!
Начальство мятежников растерялось. Казалось, семеновский полк обречен. Но тут в бой пошли конногвардейцы. Сами, без приказа. Гусары немедленно оставили пехоту — Сиверс увел за собой на конногвардейцев оба эскадрона — и иные солдаты, в раже, пытались бежать вслед за всадниками, тыкая штыком, и некоторых гусар доставали в спины, а, отстав, садились на землю и бессильно матерились.
Красно-синяя лава конногвардейцев сначала казалась Сиверсу единым существом, невыразимо кричащим, потом — стеной, затем стена распалась на злых усатых всадников, и изо всех невероятно разросся один вахмистр, вздымающий в своей деснице игрушечную для такой ручищи саблю. Полковник понял, что будет сейчас этим вахмистров зарублен, и ждал этого мгновения с ужасом и восторгом. И — вспомнил, дернул из седельной кобуры забытый в горячке сабельного боя пистолет, успел выстрелить в гневное лицо, и, оттолкнув с пути воющую кровавую рожу — забавно, живую — ринулся в гущу схватки, суя руку за другим пистолем. Он еще успел очень удивиться, когда истоптанная земля вдруг бросилась ему навстречу.
Пришел в себя от настойчивых похлопываний по лицу и чесночного духа, выдыхаемого прямо в ноздри.
— Вашбродь, а вашбродь, — доносился басовитый голос, — не спешите помирать.
— Was? — полковник открыл глаза и обнаружил прямо перед собою обыкновенного русского солдата, потертого и небритого. Обмундирование было залепано грязью до полной неразличимости.
— Вы, вашбродь, мне по-немецки не лопочите, — важно сказал солдат, — А отвечайте прямо: вы за Петра или за Катерину?
Красная площадь была заполнена людьми, и губернатор Салтыков — небольшой человечек на громадном помосте, трибуна вышла вроде эшафота — начал читать манифест, выкрикивая слова по одному. Выкрикивал он их радостно — недолгим оказалось его гонение. Он уже ощущал новую монаршую ласку, предвкушал новый поход на недобитого Фридриха. Люди слушали. Тишина была — гулкая, стариковский голос будто отражался от небесных сфер, и пронизал горожан, словно призраков. Наконец, фельдмаршал закончил с выкриком: "Виват, Екатерина!". Голос его остался одиноким. Народ угрюмо молчал, но сквозь это молчание поднимался тихий еще ропот.
Фельдмаршал почти растерялся — он ждал народного восторга. Решив преодолеть стеснение москвичей, выхватил шпагу, взмахнул над головой. Еще раз — по-петушиному — крикнул "Виват". Горожане уже не молчали — толпа издавала недружелюбное ворчание, правда, опасливое и негромкое.
Салтыков не стал вдаваться в причины народного неудовольствия. Куда больше его заботила милость Екатерины. А провозглашение по правилам срывалось. Еще чуть — и ему не зачтется. И не будет главной, ратной, награды, не будет настоящей власти — не над городом, над напряженно следящей за его маршами Европой!
Поманив адъютанта, спросил зло:
— Неужели трудно организовать глас народа?
— Так ведь это... — пытался оправдаться тот отсутствием команды, но — напоролся на свирепый взгляд, осекся и метнулся к рядам мушкетер гарнизона.
Салтыков едва не сплюнул вслед от досады на себя. Ведь мог подумать заранее! Но время не воротишь. Он снова махнул клинком, крича здравицу:
— Ви...
И его голос пропал, растворившись в другом, молодом, басистом, уверенном:
— Пакет губернатору и коменданту от императорского величества!
К помосту пробивался всадник — лошадь замылена, белый колет и лосины испятнаны потом, шлем — набекрень. Толпа, уминаемая, недовольно шипела, но раздавалась.
Принял протянутую офицером комендатуры руку. Грохнув сапогами о пустоту под досками помоста, встал во фронт. Глаза навыкат, усы штопором. На обшлагах — вахмистрские лычки.
— Давай, — протянул руку Салтыков.
Тот медлил.
— Давай, я — губернатор. Давай пакет от ея величества.
— Не дам, — упрямо ответил кирасир и вдруг заорал: — Потому как пакет — от его величества Петра. А потому не про тебя, изменщик!
И отбросил старика прочь, выхватывая палаш.
— Арестовать! — от могучего удара у фельдмаршала шла горлом кровь. Лопнули хрупкие от старости кости, проткнув легкое.
Солдаты недоуменно смотрели на схватку между начальством и гонцом. Тут к строю решительно подошел купечески одетый детина, взял за грудки салтыковского адъютанта, спросил веско:
— Что, поторопился твой генерал малость? Не все гвардейским выкормышам престолом вертеть! — после чего нанес поддышный удар полупудовым кулаком и взял от бесчувственного тела шпагу.
Это послужило сигналом. Гарнизон был вмиг разоружен и избит, затем горожане ворвались на помост, где еще отмахивался от нескольких противников рисковый вахмистр. И тут остался на помосте один.
Люди стояли внизу — без оцепления, вплотную. Поодаль кого-то еще били, лязгало и плюхало.
— Говори! — требовали от вахмистра.
— А что говорить-то? — ершился тот, — Я просто вез приказ. Приказ губернатору вашему. Приказ длинный, как французский роман, и, что внутри, я не заглядывал. А смысл все одно понять недолго: "Соблюсти присягу перед Богом, а честь перед людьми". Да не успел прискакать — он и то, и другое порушил. Кому же пакет теперь вручать? А, москвичи?
— Нам читай, — крикнул купчик-драчун, — всем. Мы-то, чай, "Виват, Екатерина!" не кричали.
— Добро, — согласился кирасир, — за бесчестием губернатора пакет вручаю народному собранию. Принимай приказ, народ московский...
Он сорвал с пакета важные сургучные печати и начал ровным низким голосом, зазвеневшим над площадью, как громадный набатный колокол, читать заключенные в нем бумаги.
Три дня спустя, опустошив арсенал, московское ополчение двинулось на Санкт-Петербург.
Эскадра была готова к выходу в Кронштадт — но ветра не было. Император поочередно бросался грызть локти и миловаться с фавориткой. Делать ему было решительно нечего — всю работу взвалил на себя Румянцев. Князь Тембенчинский, снова напяливший маску, шастал по городу и упражнялся в разговорном немецком — да еще выполнял мелкие поручения генерал-аншефа. Гудович состоял при Румянцеве для связи, и поминутно бегал от него к Петру и обратно.
