Возвращение алтаря Святовита

Пятнадцатого сентября, в три часа мы сверили часы. Братья отправились в Мокрядино, а я с Савелием готовить засаду в Клинском лесу. Сегодня солнце продиралось сквозь дымку тумана, как спросонья. Белёсая тягучая влага долго скрывала землю и небо на востоке, но оранжевый диск встрепенулся, сбросил облачные оковы кучевых облаков, приподнялся над землёй, и тёплые солнечные лучи посеребрили росу, брызгами лежащую на траве. Казалось, что солнце будет светить весь день, но вскоре оно потускнело, и стало багрово-красным, словно предвещало какие-то страшные перемены в мирной жизни Клинского леса. Добравшись до места, мы ещё раз всё осмотрели. Лужа на лесной дороге, переливаясь радужным цветом, стала больше, затопив колеи. Она разлилась на всю ширину тракта, и отчётливого следа от телеги, когда я осматривал её в прошлый раз — не было. Зато появились от гусениц. Скорее всего, трактор или тягач проехал, да и масляные пятнышки, оставленные по пути следования, напомнили мне МТСовский 'Сталинец' в довоенных Хиславичах. За ним такая же змейка шла. Перейдя дорогу, я воткнул два колышка, натянул верёвку из пластиковой бутылки и закрепил на дереве литровую банку заполненную порохом и обклеенную рубленой арматурной проволокой. Достаточно было задеть шнур, как сработал бы тёрочный запал. Конечно, желательно до этого было не доводить, шум ни к чему, но лучше подстраховаться.

— Николаевич, — окликнул меня Савелий, когда я закончил с установкой растяжки, — идёт кто-то.

— Где?

— С Акулинок, дурень какой-то. Идёт и свистит, пацан бл...

Вот, незадача. Сейчас в Мокрядино ребята должны караулку поджигать, и 'свистун' как раз напорется на высланную подмогу. Жаль его, авось обойдётся. Сообразит, да спрячется.

— Силантьевич, ховаемся.

Мальчишка прошёл, не заметив нас. Рядом с лужей нагнулся у дерева и сорвал подосиновик, разглядел красноголового со всех сторон и как заправский футболист, пнул гриб ногой. Видимо червивый попался. Всё это сопровождалось насвистыванием:

Я, моряк, бывал повсюду,

Видел сотни разных рек.

Никогда я врать не буду,

Не такой я человек.

Когда парнишка скрылся за поворотом, Савелий бормотал под нос окончание песни, так художественно просвистанной незнакомцем. Что тут скажешь, я б и сам, что-нибудь напел. Мандраж перед боем штука серьёзная, нервы мотает капитально. Нам же не слышно, что там в Мокрядино. Вдруг, братьев поймали и сейчас идут искать нас, а мы тут такие, лежим тёпленькие в засаде и не сном ни духом. А всё потому, что побоялся я рацию мужикам дать. Была подлая мыслишка, да не одна. До последнего сомневался в людях, а они перед тем, как на задание пошли, повязки белые с рукавов в карман, и с красными лентами на картузах. Не будешь же им вслед кричать: мол, постойте, есть у меня и оружие, не чета этому, да и многое... эх, крепки мы задним умом. Ничего, так только злости больше будет.

Минут через двадцать мы услышали шум машины. Рокот нарастал и вот-вот грузовик должен был показаться из-за поворота. Хоть обратный отсчёт давай, ну, наконец-то. Только ехала не полуторка. Чешская 'Прага', ломая ветви, вынырнула и, покачиваясь как корова, блеснув приоткрытым лобовым стеклом, въехала в лужу, погрузившись чуть ли не до радиатора.

'Что ж так не везёт. Только б бутылка в ствол дерева не угодила' — пронеслось у меня в голове, и чиркнув тёркой коробка по сдвоенным спичкам, с криком:

— На, сука! — метнул бутылку в воздухозаборник капота.

Одновременно со мной бросал бутылку и Савелий. Тоже с криком, и по смыслу похожим, но не суть. 'Прага' вспыхнула как горка магния, таким нарастающим пламенем, когда кажется, что и не загорелось вовсе и пора повторить. Эти первые мгновения горения обманчивы, потому, что вырываясь на свободу, огонь загудел, стал охватывать кабину, тент, а из кузова раздались жуткие вопли. Я выглянул из-за дерева. Грузовик проехал метров пять после лужи и, развернувшись наискось дороги, чадил. Причём дым валил из-под тента как из трубы. Из кузова кто-то орал и звал на помощь. Водительская дверь была распахнута, а возле неё на карачках, пытаясь спасти лицо от ожога, немец хватал комья грязи и прижимал к глазам, не замечая, как огонь бежит по спине. Спустя минуту водитель замер, продолжая гореть. Криков больше не было. Похоже, в машине ехали только два человека.

Вдруг из-под грузовика ухнуло, да так, что он чуточку подпрыгнул, вслед за этим, раздался ещё один взрыв, сорвавший тент. В воздухе засвистело, затрещало, от деревьев стала клочьями отлетать кора, а иные ветки начисто срезало.

— Савелий! Ходу! — Крикнул я, и ломанулся прочь от дороги.

За нашими спинами прозвучало ещё несколько хлопков, слабее предыдущих, но не менее опасных, так как слева от меня, кустарник вмиг потерял половину листвы вместе с ветками. В грузовике везли боеприпасы, и что обидно, наверняка советские, так как машина шла от линии фронта в тыл. Такой подарок, а мы профукали. Я давно знал, что немцы в Барсуках хотели создать временный склад, для сортировки боеприпасов. Наподобие Шаталовского, где женщины проверяли целостность патронов и набивали пулемётные ленты. Всё это добро возили в одно и то же время на трофейной полуторке, но к несчастью, именно в этот день её заменили на чешскую и кто знает, что скрывалось под её тентом.

Вечером, когда мы собрались у трёх берёз, братья рассказали, как они подожгли караулку. Причём в назначенное время никак не получалось, выжидали, пока произойдёт смена постов и немцы усядутся завтракать. Хотели как лучше, чтоб не просто хата сгорела. Совпало это с взрывами, раздавшимися с противоположного берега, так что солдаты даже не поняли, что толком произошло. Одна бутылка легла с недолётом, у самой поленницы, зато две остальных угодили точно в крышу. Результатов деятельности они не видели, действовали строго по приказу — пальнули и отошли. Вот такая вышла партизанская война. А я-то думал, шороху наведём. Кабы всё из задуманного получалось, так немца до Москвы в жизнь бы не допустили, а поезда в тылу противника все до одного шли бы под откос. Жизнь преподносит такие реалии, которых ни в одной, даже самой мрачной сказке не встретишь.

* * *

На следующий день, где-то в начале десятого, в Прилепово из Починок приехал фельдфебель на бричке в сопровождении переводчика. Деревня давно пробудилась. Уже не скрипела деревянная бадья на длинном очепе колодца, уже не шлёпали почерневшими пятками по пыльным стёжкам, сгибаясь под коромыслами, неся воду бабоньки, уже отдавали последний дым затухающие печи, а луг отдыхал от свиста кос. Наступило время первого передыха, когда до полдника ещё далеко, а утро уже закончилось. Савелий Силантьевич в это время находился на другом конце деревни, в коровнике. Остановившись в центре у сожженного дома, фельдфебель решил размять ноги, пока переводчик побежал по хатам, выяснять, где найти представителя администрации. Прогуливаясь, немец обратил внимание на дочку Савелия, занятую просушкой банок на штакетнике. Шёл сезон заготовки грибов и во дворе, в огромном чане кипела вода. Женщины занимались консервацией, посему и одеты были достаточно легко. Рассмотрев выступающие части девичьего тела через прилипшую к груди от влаги сорочку, немец облизнулся и, поманив пальцем, произнёс:

— Ком, фрау, ком.

Дочка у Савелия была бойкая, не по годам развита и необыкновенно красивая, но ещё слишком молода, чтобы понять, что от неё захотел немец. Хотя, в пятнадцать лет, все девочки — не отличаются осторожностью. Это тот самый безответственный возраст, когда даже в лучшие времена родителям не удаётся спокойно уснуть по ночам. А тут такое. Проигнорировав приглашение, она продолжала выставлять банки. Немец повторил фразу, настойчивей, уже приказывая. Решив, что её просто зовут, девушка подошла и вскрикнула, когда фельдфебель ухватил её за груди. В следующее мгновенье она залепила охальнику звонкую затрещину, да так, что тот отшатнулся, но рук не убрал. Девушка ещё раз замахнулась. На стремительно приближающейся к её глазам побагровевшей физиономии появилась ухмылка, и это всё, что она успела увидеть, перед тем, как рухнула на траву. Заметив, что дочка лежит под забором, а немец рвёт на ней одежду, Серафима схватила висевший у двери рубель и с криками: 'Рятуйте! Убивают!' побежала защищать ребёнка. К ней присоединились соседки, вооружившись, кто, чем горазд.

Когда Савелий Силантьевич вместе с переводчиком подошли к дому, всё уже закончилось. Фельдфебель валялся с разбитой, как скорлупа яйца головой, Серафима обнимала ревущую дочь, а женщины причитали. Переводчик шагнул вперёд и резко отпрянул назад, упершись спиной в дуло револьвера, после чего позволил Савелию себя разоружить.

— Зря вы так, — бормотал переводчик, — напоили бы свинью эту самогоном, как везде, а я б повёз дальше. Что теперь делать будете? Повесят вас всех.

— Ты за себя думай, — поправил его Савелий, — не было вас здесь и все дела.

— Да я ваша единственная надежда, почитай, что привезли. В бричке лежит.

— Заткни пасть, мразь! Куда после нас ехать собирались?

— В Понтюховку. Дед, ты чего? Не бери греха на душу, я пригожусь. А хочешь, денег дам? У меня много. Только не убивайте, — заскулил переводчик.

'Не при бабах же', — подумал Савелий, и вслух произнёс: — Варвара, не стой столбом, живо мешок, да вожжи старые неси. Бабоньки! Ёпт! Чего стоим? Помогайте Варьке. А ты, — ловко пнув под коленку, от чего переводчик оказался на четвереньках, — если помереть не хочешь, руки за спину.

Как только женщины разбежались, Силантьевич от души вмазал рукоятью револьвера по макушке переводчика. Вскоре и Варвара с мешком поспела. Бабы вновь заголосили, но после звериного рыка смолкли. Связав и положив толмача рядом с убитым немцем, Савелий полез в бричку. Помимо автомата с дисковым магазином, который он видел один раз в жизни, мешка с харчами и самогонкой; в бричке лежал планшет, из которого был извлечён указ, напечатанный на русском и немецком языках.

'1. Кто укроет у себя красноармейца или партизана, или снабдит его продуктами, или чем-либо поможет (сообщив ему, например, какие-нибудь сведения), тот карается смертной казнью через повешение...

2. В случае если будет произведено нападение, взрыв или иное повреждение каких-нибудь сооружений германских войск, как-то: полотна железной дороги, проводов и т. д., то виновные, начиная с 16 сентября 1941 года, в назидание другим будут повешены на месте преступления. В случае если же виновных не удастся немедленно обнаружить, то из населения будут взяты заложники. Заложников этих повесят, если в течение 24 часов не удастся захватить виновных, заподозренных в совершении злодеяния'.

'Так вот, о чём переводчик балакал', — подумал Силантьевич, пробегая глазами по тексту. Действовать предстояло немедленно. Набрав ведро воды из колодца, Савелий засунул голову переводчика в воду и держал его, пока тот не перестал подавать признаков жизни. После этого он снял с его головы мешок, распутал вожжи и сунул пистолет в кобуру. Из мешка с харчами извлекли самогон, облили спиртным трупы, оставив на самом донышке, и закупорили пробкой, засунув немцу за пазуху. Убитых перенесли в бричку, привязав на козлах переводчика, а Силантьевич нацепив на рукав белую повязку, с ружьём на плече, повёл повозку в сторону Тростянки. Не доезжая до моста, Савелий вложил в руки переводчика вожжи, словно он управляет транспортом, вынул шпингалет, державший колесо на оси, заменив его щепкой и, дождавшись, когда со стороны соседней деревни пройдут люди, потянул коня на мост. Где-то на середине, бричка остановилась, колесо перекосилось и слетело, а за ним накренилась и она сама. Трупы скатились, Савелий немного подтолкнул и, когда они упали в речку, стеганул вожжами по крупу коня. Лошадь заржала, дёрнулась и, испуганно ощутив, что тянуть стало тяжелее, понеслась из-за всех сил, волоча за собой бричку. Со стороны это выглядело как несчастный случай. Нашлись и свидетели, когда в Тростянку прибыла тайная полевая полиция. Хотя следствие велось на скорую руку (фельдфебель был уличён в пьянстве неоднократно), нервы Савелию Силантьевичу попортили основательно. Со дна реки, благо не глубоко, усилиями местных жителей подняли тело переводчика, зацепился за корягу, а вот немца не нашли. Течением, видать унесло. Единственному выжившему участнику событий пришлось, чуть ли не поминутно рассказывать о своих действиях. Поведать, как переводчик предложил ехать за самогонкой, а еле стоящий на ногах фельдфебель пальцем указал в какую сторону. Как Савелий Силантьевич отговаривал от вояжа, предлагал послать гонца, но всё без толку. Когда же в конце беседы, он задал вопрос, что делать с продуктовым пайком, собранным прилепчанами для 'офицера', фельдполицай, звания такого не имевший, на лесть ответил улыбкой и живо заинтересовался содержимым мешка. Пока шёл процесс сортировки съестных припасов, Силантьевич упросил оставить при нём бесхозную лошадь, якобы получившую травму и для военных нужд уже не годную, разве, только на колбасу пустить. Оказалось, возможно, если отдать взамен эту самую колбасу или что-то иное. К пайку прибавился пакет с китайским чаем, от которого следователь пришёл в неописуемый восторг, пропустив мимо ушей историю его появления в деревне. В итоге следственных мероприятий во всём обвинили переводчика, халатно отнёсшегося к вверенной ему технике, а мысли старосты, на предмет того, что толмач умышленно подпортил бричку — были внесены в протокол. Однако про мост не забыли и через пару дней, Савелию Силантьевичу было поручено организовать его охрану силами своих людей, для исполнения чего, старосте Прилепово выделили аж четыре винтовки. Такое доверие было выказано, вследствие несущественной значимости гидротехнического сооружения. Военных грузов через мост не переправлялось, следовательно, и постов немецких на нём не было. Сказано — сделано. Савелий выставил временную охрану и написал на имя Ржецкого прошение, с просьбой предоставить четверых человек. А дабы не отрывать от службы в районной управе и без того занятых людей, внёс предложение поискать необходимый контингент среди военнопленных в Шаталовском лагере. К прошению прилагался список лиц, ярых борцов с советской властью насильно призванных в Красную Армию, имеющих 'родственное' отношение к прилепчанам. Этот список Савелий Силантьевич получил от меня. Младшего лейтенанта Васю, всё ещё с высокой температурой, но уже шедшего на поправку я расспросил о знакомых по лагерю. Интересовали, прежде всего, надёжные, готовые вновь взяться за оружие люди. Фамилий я записал с три десятка, а так же вызнал про Фёдора Савченкова, бывшим до войны агрономом, но представившегося лагерному начальству врачом и организовавшего что-то вроде подпольного комитета. После мы ещё раз прошлись по списку, выбрав четверых. Ржецкий прошение подписал и, получив резолюцию Долермана, отправился в Шаталово. Вместе с ним поехал и Савелий, взявший с собой традиционные подарки. Пока отбирали пленных красноармейцев, Силантьевич стал жаловаться на боли в боку. Помощник коменданта лагеря, приняв спиртовое подношение, посоветовал обратиться к русскому врачу Савченкову, пользующемуся авторитетом у местного населения. Оккупанты, разрешили ему вести приём местных жителей по воскресеньям в помещении старой бани в деревне Алексино, под наблюдением конвоира из поволжских немцев. Выбирать не приходилось, с врачами было туго, и Савелий Силантьевич согласился.