— Вася, ну что ты такое говоришь, чему ребенка учишь? Аркадий Гайдар — большой детский писатель...
— Кто писатель, Гайдар писатель!? Погоди, сейчас книжицу возьму, вон ту, зеленую... "Вот уже три месяца, как командир бронедивизиона полковник Александров не был дома. Вероятно, он был на фронте." Ты этого типа в писатели определила?..
— Вася, умерь пыл! Тебя ребенок слушает. И вопрос, кстати, задает, а ты не слышишь.
— Да, прости. Я слушаю. Что?.. Партия?.. Что партия?.. Нет, но какой же ты въедливый октябренок, Микусь! Всё, хватит о партии! Всё, Мика! Ты понял, чего я от тебя хочу? И хорошо, остальное попозже, ладно? Попробуем обратно колесико провернуть, которое не туда покатило, под маминым непосредственным руководством, а ты слушай и на ус наматывай, чтобы у вас с мамой все координированно получилось. Знаешь, что такое координированно?
— Знаю. От слова координация: координация — это установление соответствия между предметами и самое положение такого рода предметов.
— О! Ишь, ты, умник! А-а-а... понял! Мама, слышала? Это он из словаря запомнил наизусть! Из нашего домашнего... дай бог памяти... В гостиной стоит, на самой нижней полке, дореволюционный словарь Чудинова, коричневый такой, с золотыми разводами. Так, Мика?
— Ага.
— Вот! У меня память хоть и не такая расчудесная, как у нашего чудо-мальчика, но тоже пока верно мне служит! О чем это я?..
— О нашем сыне, его зовут Микула.
— А, да! Не буду терзать тебя экзаменом насчет адекватного понимания воспроизведенного термина, и перейду сразу к резюме. Готовы слушать, гвардия?
— Ага.
— Васенька, давай без этой неуместной дурашливости. Мы все выполним как надо, ты только скажи — что именно?..
Папа составил диспозицию, мама в целом одобрила и уже на следующий день ринулась исполнять. В школе она мигом нагнала страху и на Розу Михайловну, и на завуча Людмилу Петровну, и на Рашиду Хасисовну, директрису "головной" школы-десятилетки ?1, куда Мике с одноклассниками предстояло перейти после окончания начальной школы, и, чуть позднее, на представителей районо, и гороно, которое уже нацелилось поднимать на щит юного гения, взращенного педагогической системой города Павлопетровска...
Я оказывал ей посильную помощь, то есть, согласно папиным директивам, тотчас же залег на постельный режим. Из одноклассников ко мне даже Лука не пускали трое суток... Но это, на мой взгляд, был уже перебор.
"У Микулы начались сильные головные боли, он не спит и теряет в весе... И память нарушилась Мы его на обследование... там просто в ужас пришли... вот справки... и еще вот, заключение квалифицированного терапевта (маминой закадычной приятельницы), и еще... Они все категорически настаивают..."
В общем, до самого окончания средней школы меня и мою феноменальную память уже никто и никогда в системе школьного образования в упор не замечал и к ней не прикасался. И я, послушный данному родителям слову, отныне стерегся, не выпячивал.
Но мама, все ж таки, слегка перестаралась: до конца четвертого класса меня даже к доске не вызывали, устных ответов не слушали. Только письменные работы и оценки за них. Учился я хорошо, на четыре и пять, а мог бы и на круглые пятерки. Но — снижали, за лень и баловство.
Настырный Лук, на правах лучшего друга, исподволь докапывался до меня, ибо всегда подозревал, что тут дело не чисто, и после окончания четвертого класса я ему признался, рассказал, что и как. И он — уж не знаю, как это удалось одиннадцатилетнему пацану — дальше не понес, и никому не выдал, то есть, по факту, оказался покрепче меня на язык.
И вот эта моя феноменальная память позволила мне однажды вспомнить все дискуссии того буйного октябрьского вечера, но не просто вспомнить дословно, а сопоставить с документами гораздо более поздней поры. И сопоставив — обнаружить удивительное! Оказывается, мой родной дядя, Павел Григорьевич, цитировал куски из так называемого "Доклада Полянского", документа, якобы легшего в основу всех сообщений и спичей того знаменитого "Октябрьского пленума ЦК КПСС" 1964 года! Сам коммунист Полянский выступал на данном пленуме, но так... на подпевках, в конце второго эшелона, где-то рядом с коммунистом Рашидовым, а тон задавали Брежнев, Воронов, Подгорный и Косыгин.
Которые, кстати говоря, Хрущева пинали и топили в выгребной яме слаженно, сообща, но каждый пускал в него свою струю, индивидуальную, пусть и малоотличимую, с точки зрения стороннего наблюдателя, от других, соседних, — и все эти струи журчали в русле пресловутого "Доклада Полянского". Что неоспоримо доказывает: наша группировка "Время" уже тогда получила возможность влиять на события, пусть опосредованно, слабо, пусть через нашептывания референтов, в виде "нечаянных" вставок в проекты решений и в тексты докладов Больших Начальников, но — да!
Октябрьское Событие шло своим чередом: стая товарищей окончательно всё решила насчет вожака, ибо в нем почуяла слабость, а в себе созревшую силу.
Многие журналисты, писатели, историки — якобы специалисты по тем временам! — до сих пор нетвердо отличают для себя октябрьский пленум 1964 года и ему предшествующее заседание Президиума ЦК. Но разница есть.
Пленум тот — фикция, фанерная декорация внутрипартийного коммунистического вече, на котором вожди зачитали, а генералы единодушно проголосовали. А вот заседание Президиума... Ого-го!.. — это было совсем иное дело! Владимир Никифорович Малин, возглавляющий в ту пору Общий Отдел ЦК КПСС, законспектировал для Истории Партии ход очень долгого и мучительного заседания Президиума ЦК, и по его запискам хорошо видно, как вели себя партийно-государственные мужи, а также и то, как постепенно и очень изящно менялась тональность слов в обрывочных строчках того конспекта — недаром товарищ Малин сумел заменить в свое время (и успешно заменить!) товарища Поскребышева, трудясь на подхвате у товарища Сталина личным секретарем. Он, спустя годы, многое рассказал о том историческом дне одному из наших, электронщику из "Пульсара", который через родственные связи сумел втереться в доверие Малину в последние годы его жизни.
Заседание началось ровно в 16-00, и заведующий Общим Отделом ЦК мысленно похвалил-поздравил себя: в этот сумасшедший день добиться подобной пунктуальности от всех вовлеченных было очень даже непросто, тем более во вторник. Основа, краеугольный камень деятельности любой государственной номенклатуры — жреческая незыблемость, порядок сложившихся ритуалов: так, например, заседания Политбюро ЦК (почти полтора десятка лет именовавшегося, согласно воле товарища Сталина, Президиумом ЦК), проходят сугубо по четвергам. То есть, казалось бы, нет смысла спешить: от вторника до четверга рукой подать, но нервозность и паника в рядах заговорщиков нарастала час от часу, почти лавинообразно, и ждать пятнадцатого октября никто не хотел. Хорошо, коли вы решили во вторник — будет сделано! В остальном должная партийная дисциплина: ровно — в — шестнадцать — ноль-ноль.
Застрельщиком выступил Второй секретарь ЦК Леонид Ильич Брежнев, и он смертельно трусил перед еще не поверженным вожаком... но — куда теперь отступишь??? Вокруг теплая и беспощадная компания заговорщиков-единомышленников, а в левый висок, в упор нацелен прищуренный взгляд Главного. Кто опаснее в этот миг? Не любил Леонид Ильич, всегда не любил влезать в кровавые подковерные схватки, ни как статист, ни в качестве основного участника, а тут пришлось. Так случается в жизни любого человека: вокруг тебя вдруг образовалась развилка из ста дорог — влево, вправо, назад, вперед, прямо, подкоп, извивами... — сиречь неминуемый выбор, а за любым выбором риск, вплоть до смертельного. Хорошо еще, что Фрол Козлов, главный хрущевский бульдог, сдулся по болезни, угас, навеки выбыл из пантеона дееспособных полубогов...
И Леонид Ильич, выбрав для себя один из этих рисков, начал, как заранее договаривались, обреченно мямлить о проблемах. Сначала заикнулся о хозяйственной плановой восьмилетке вместо семилетки, о том, что партийные массы не знают, как воспринимать сию неожиданную новацию... Негромко, с запинками, журчит брежневский чуточку гнусавый баритон, Хрущев сидит в своем председательском кресле, молчит, глазами лупает, не перебивает, вопреки своему обыкновению... а товарищи по партии зашелестели тихо-тихо, затрещали стулья-полукресла под упитанными телесами... Это они так поддерживают докладчика, подбадривают, подталкивают его... чтобы ему и "с трибуны" слышно было. Тогда, откашлявшись, затронул Леонид Ильич и весьма острый вопрос, о предстоящем ноябрьском пленуме, тоже как заранее договорено было, но опять споткнулся от волнения — и сразу к разделению обкомов перешел: дескать, непонятны товарищам на местах подобные новации, ослабляют они рвение простого коммуниста, сбивают ему ориентиры в нелегком деле строительства коммунизма...
Да, успехи партии и страны бесспорны, однако и на текущие проблемы нельзя закрывать глаза, а они все еще имеются. Отдельные.
Но и тут промолчал Хрущев, крякнул было, попытался встретиться взглядом с Микояном... не удалось... почему-то... и опять смолчал! Сидит, хрыч, лысую голову носовым платком протирает. А платок — фу-у! — красно-фиолетовый, несуразный, крикливый, в хозяина... весь в потных разводах, весь квадратами какими-то...
Брежнев, будучи трусоватым от природы, умел, тем не менее, успешно воевать на просторах партийно-государственных ристалищ, просто он не любил переть на рожон в первых рядах, принимать собственным телом пули да осколки, прокладывая безопасную дорогу товарищам, которые благоразумно укрылись во время атаки за его номенклатурной спиной. Но, вот, вынужден был, пришлось на этот раз — и вдруг всё получилось: никто не убит, не прихлопнут высочайшим гневом! Тогда вперед! Брежнев свел брови одна к одной и набрал голос:
— И еще, товарищи! Высказываю не только свое личное, но, уверен, что и общее наше мнение, оно в центре и на местах поддержано секретарями обкомов и крайкомов: что это за стиль такой — общаться через записки с товарищами по партии, с членами ЦК, с членами Президиума!? Разве это партийный, товарищеский подход? Наболело. Считаю, это не партийный подход! Не ленинский!
По залу, где заседал президиум, прошуршали коротко негромкие аплодисменты, и Хрущев, не вставая с места, молча, одним движением руки, попросил слова — как школьник за партой: локоть на столе, развернутая ладонь с пухлыми пальцами поднята вверх.
У Леонида Ильича пересохло во рту, сердце больно ушибло грудную клетку, но внешне он был вальяжен, спокоен и невозмутим, сказались долгие годы тренировок на ответственных партийно-государственных постах. Он приподнял левую бровь, кивнул, не глядя ни на кого, и в висках у него зазвенело от ужасных предчувствий. Сейчас Никита Сергеевич Хрущев укротит, усмирит президиумные массы привычными заклинаниями вождя, вычленит в Брежневе главного демагога и оппортуниста, единственно ответственного за попытку бунта, скажет остальным: ату его!.. И вот тогда действительно всё!.. Ни с того, ни с сего, Брежневу вдруг вспомнилось, как космонавт Гагарин торжественно печатает шаг по красной дорожке, идет к Хрущеву и к нему — докладывать об успешном полете в космос, а у самого зажимные тесемки от носка лопнули и болтаются на полном ходу... их потом назвали шнурками от ботинок, чтобы не так интимно... Однако, дошел и доложил!.. Спокойно, спокойно! При любом раскладе нельзя подавать виду, что напуган...
Первые ответные слова Хрущева проникали в него тяжело, невнятно, словно сквозь сон... Э-э-э... Ёшкин кот! Да он оправдывается! Хрущ оправдывается и кряхтит!.. А не орет и не топает ногами по своему обыкновению, не стучит кулаками!.. Так он сам боится! Боится! Испугался! Тогда конец Хрущу... Ишь, орел! Он, видите ли, не знал, не ведал, и пользу дальше готов приносить!.. Шалишь, лысый!.. Кончилось твое время! Как говорится, товарищи с радостью проводили... Только не меня, а тебя проводили!
Брежнев и по разуму понял, и верхним чутьем осознал: ни секунды медлить нельзя, надо развивать успех. Кто... кто следующий... самому, что ли дополнить... Нет! Шелест! Он корневой хрущевский выкормыш, ему и проявлять себя, доказывать себя, Никиту бить под дых!.. Чтобы никаких иллюзий, ни для кого!..
— Замечания товарища Хрущева приняты, услышаны. (Скорее всего, именно эта брежневская дежурная, но вовремя прозвучавшая реплика из репертуара номенклатурных заседаний окончательно все и решила-закрепила: Хрущева низвела в очередного оратора с мест, а Брежнева вознесла в режиссеры и вершители.) Вижу, вижу, Петр Ефимович, да, сейчас предоставлю. Слово предоставляется Шелесту Петру Ефимовичу.
Шелест правильно понял приглашение: московская компания, во главе с Подгорным и Брежневым, ждут от него, личного хрущевского выдвиженца, окончательной присяги на верность им, которые уже все решили и которые очевидно побеждают. И тут уж пощады не жди: или ты с ними, или в тартарары. Одно дело в кулуарах языками чесать, матерные кукурузные анекдоты рассказывать, а другое...
— Гм... Кха!.. Товарищи! Мы тут с вами все — как на войне, где мы с вами — Ставка Верховного главнокомандования, Генеральный штаб, и на нас все замыкается, от нас все зависит. Прямо скажу, на нашем нелегком пути успехов мы добились немалых, в этой связи... — Шелест поднял взгляд от бумажки, буквы на которой плясали перед глазами каким-то невнятным серым комком — и встретился глазами с Косыгиным. Тусклый такой взгляд, спокойный взор у Алексея Николаевича, только жилка под левым глазом часто-часто пульсирует... — Так что в этой связи, я бы хотел обратить ваше внимание как раз не на достижения наши, а совсем наоборот. Гм!.. Товарищи, промахи налицо. Бесконечная аллилуйщина по поводу наших успехов то там, то сям — ведет как раз к провалам. Да, к провалам, извините за резкое слово! Вот тут предыдущий докладчик совершенно верно обозначил про пленумы. Товарищи на местах руками разводят: это не пленумы, а какие-то хозяйственные активы. Что тоже бы хорошо иной раз, но только когда оно уместно!..
Шелест окончательно утратил связь с заранее подготовленным конспектом, и пошел молотить с пятое на десятое! Приплел и колхозы, и разделение обкомов, и лозунги "догнать и перегнать"...
Потом вспомнил, что он представляет собою "работника на местах", заикнулся было об ответственности республик, но Брежнев, получив необходимую передышку во время этого сумбурного блеяния-мычания, уже вошел в рабочий режим, успел переглянуться с ближайшими...
— Хорошо, Петр Ефимович, спасибо! Мы поняли. Твои предложения потом тщательно обсудим, а пока еще желают товарищи выступить. Геннадий Иванович, тебе слово.
Что ж, Шелест проявил себя в полном объеме: хозяина, благодетеля своего, предал, сделал это пусть и косноязычно, зато вполне определенно, а самое главное, что все увидели: не боец, во всех будущих дворцовых раскладах на первых ролях ему не бывать! Совсем иное дело — Воронов. Этот — жесткий малый, не трус, сразу взял быка за рога.
— Да, товарищи! Я уж тут не по написанному, без конспекта скажу. Товарищ Хрущев, ради которого, прямо говоря, мы все здесь и собрались, зарвался. Именно так. Иначе назвать непартийное, неправильно в корне поведение — я не могу! Культ личности сложился вокруг Никиты Сергеевича, не менее опасный, строго говоря, нежели предыдущий, сталинский, который мы давно и успешно разоблачили на двадцатом и двадцать втором съездах нашей партии. Сделали это честно и откровенно, в полной уверенности, что похоронили навсегда это позорное явление — и вдруг "здравствуйте"!.. Погодите с замечаниями, товарищ Хрущев! Сейчас я выступаю! Сами видите: он не терпит никаких замечаний в свой адрес! Коллективное руководство по факту сведено к нулю, по сути — его вообще нет, только он один, он, он, он и он, по всем вопросам. Я имею в виду конкретно вас, товарищ Хрущев! Да, за последние три с лишним года я не имел возможности высказать свое мнение ни по каким вопросам, зато оскорблений и окриков, ударов по рукам натерпелся досыта! И не только я! Фрол Козлов, когда еще не болен был, часто мне говаривал, одергивал: "сюда не лезь, да туда не лезь, здесь Хрущев самолично все решает!.." И всех переназначает, как ему левая нога велит, что в сельском хозяйстве, что в республиках: Пысина туда, понимаешь, Кунаева сюда... Кха!..
