И он был трезв. Череда произошедших событий, изменений, их последствий, а главное — неочевидных причин, явных и скрытых — требовали осмысления. А спиртное не способствовало осмыслению. Потому он и был трезв уже несколько часов подряд. Впервые...
И вот на этом плавное течение потока сознания вновь встало дыбом. На 'впервые за...', сколько? Лет? Десятилетий? А когда Бабуин вообще трезвый был? А когда пить начал? А зачем пить начал?
Точно! Водяра напрочь отключала соображалку! Главная ценность её, водки, для Бабуина. Такой огромный, пугающий, сложный мир — становился маленьким, простым и уютным. Такие сложные, запутанные люди и их отношения, все эти движущие мотивы, социальные императивы, инстинктивные побуждения, влияние властных верхушек на социум средствами массового информационного и психического воздействия — исчезало. Как будто и не было всего этого вороха сложностей. Мир становился простым и понятным. Черно-белым. Контрастным. Никаких полутонов. Друг-враг, свой-чужой, любит — не хочет (хрен на неё!), есть-нету, жизнь — забвение. Всё — просто. Прекрасно!
Трус! Санёк Бабуин, которого все считали отмороженным, безбашенным, отчаянным смельчаком, на самом деле — трус. И ещё какой! Он боялся мира, боялся жизни, боялся людей, отчаянно боялся ответственности. Необходимость принимать решения, осознавать меру их ответственности и нести эту ответственность за ошибочные решения — повергала его в нестерпимое отчаяние. Три стакана — и трава не расти! А там — само, как-нибудь, рассосётся.
Трус! Ужасный трус! Мерзкий и подлый трус!
И всегда был таким. И — есть. И — будет. Он пробовал бороться. Это оказалось сильнее Сашки Бабаева. Но, борьба эта — породила Бабуина.
Сашенька Бабаев рос тихим домашним мальчиком. Под зонтиком родительской заботы и ласки. Добрым, наивным, очарованным... придурком.
Его миром был — мир книг. Книжных приключений, блистательных героев и злобных, коварных врагов. Этот выдуманный мир был для Сашки — реальнее настоящего. Скучного, пресного, пустого. Пугающего, сумрачного, подлого. В этом мире не было ни верных друзей, ни настоящих врагов, ни прекрасных принцесс. Только — проблемы, проблемы, проблемы. Трудности, сложности, заботы, обязанности. И люди такие же — трудные, сложные, озабоченные, вечно спешащие, злые, алчные, приземлённые, пошлые, подлые.
Сначала жестокий мир ледоколом ворвался в его мир, расколов его надвое — не стало отца. Он никак не мог понять — как так? Вот так — просто? Вчера он улыбался, обнимал смеющуюся мать, и вот они несут закрытый гроб и бросают на него землю. Как так?
Вот так — просто? Смерть — так просто? Как высморкаться? Как удариться лбом о турник? Как погасить свет — щёлкнул выключателем — потухла яркая хрустальная люстра. Раз, и — нет человека. И нет всей вселенной, что олицетворялась им! А как же — подвиг? Где тут место подвигу? Ведь смерть должна быть непременно героической? Но никак не тривиальной, как сходить в туалет.
Нет в мире места подвигу. Нет места и героям.
А где прекрасные принцессы? Та, старшеклассница, что завела рослого и смазливого мальчика в пыльную пионерскую и показала ему 'любовь'? Саша не увидел — любви. Не ощущал ничего прекрасного, волнительного, волшебного. Было неудобно, пыльно, она пыхтела, 'загадочное и влекущее' — оказалось волосатым вонючим провалом, мерзко влажным и хлюпающим. Сама 'принцесса' пугала его припадочно закатанными глазами, сбивчивым вороватым дыханием. Именно — вороватость всего было первым отталкивающим обстоятельством. И — вонь. Её судороги. Влажное чавканье. Постыдность самого себя, что с ним случилось что-то острое, пламенное, пробившее током по позвоночнику с нокаутирующим ударом в голову. И шипение рассерженной змеи, тщетно старающейся не сорваться на крик. Растерянность. Он что-то сделал ужасное. Но — что? Почему она в ярости? Что это за мерзкие сопли она с омерзением вытирает священным знаменем?
И как финальный набат — завуч. Она — растопырившись, комсомольским знаменем трёт промежность, он — стоит соляным столбом со спущенными штанами с оттопыренным штангель-циркулем. Стыд! Так стыдно ему ещё не было.
Оказалось — только начало. Стыд — бывает и более сильным. И становиться — привычным. Был разбор. Педсовета. Было стыдно. А на маму вообще было больно смотреть. И через слово: 'И ладно бы кто, но ваш сын...?'
Мама была статуей из горсада. Окаменевшей, бетонно-серой. А дома — плакала. Горько. Навзрыд. Он — переживал. Хотел утешить. Она — сорвалась. Потом он понял — сорвалась. Не в тот момент. Подобного ужаса он ещё не испытывал. Его же никто и никогда не бил. Тем более — рассекающими ударами шнура от пылесоса. Но, ужасным было, как оказалось, не это, не обжигание шнура. А перекошенное лицо матери. И её глаза. Она потом плакала. Просила прощения. Ползала перед ним на коленях. Он — не давал ей унижаться, поднимал, говорил, что нет в нем зла к ней, нет обиды. Она — опять пыталась упасть на колени, умоляла. Её унижение — унижало и ранило.
А потом его избили так, что он впервые попал в больницу. Отец той вонючки и два его приятеля. В тот день кончилась смазливость лица Сашеньки Бабаева. С тех пор — губы чебуреками, нос — жёванный картон, брови — пунктирные.
И тот день был первым, когда Бабуин — шагнул в мир. Вместе с осознанием, что нет в мире места не только героям, но и врагам. Ну, как могут быть три взрослых мужика, пришедших избить подростка — врагами? Если от них несло спиртным, как из фляги из-под браги? Какие это враги? Это — шакалы. Принявшие 'на грудь' для смелости, да ещё и втроём, чтоб — наверняка справиться с малолеткой.
В больнице циничный, в силу своей профессии, врач просветил его ещё в один 'прекрасный' аспект 'любви'. Его, аспект этот, пришлось лечить. Уколами. Постыдно!
Сашенька занимался спортом. Бегал. С отцом и матерью. Летом — кросс, зимой — лыжи. Волейбол, плавание, футбол, турник. После больницы он записался в секцию бокса. Как умный мальчик, он быстро смекнул, что от трёх 'шакалов' тебя не спасёт милиция — что толку подавать заявление, когда морда — в фарш? Ну, посадят их. И то — нет. Опять постыдность. Милиции, допросы, очные ставки, суд. Стыдоба! От шакалов тебя спасут три точных и сильных удара.
Бокс его увлёк. Его максимальный результат — КМС. Только вот...
Оказалось, что мало уметь бить. Надо — уметь бить. Как бы это не звучало глупо. Одно дело — на ринге. Это — спорт. В касания. Азарт. Ум, трезвый расчёт, выдержка. Кто ловчее. Кто умнее и хитрее, кто грамотнее разложит по временной шкале силы, чья схема боя окажется — вернее, кто точнее увяжет схему боя и шкалу расхода силы. Кому дыхалки хватит.
А вот подойти к человеку и дать ему в пятак, даже за дело — совсем другое дело. Совсем!
Оказалось — бить людей — ох, как не просто! И он — не смог. Когда надо — не смог. В книгах герой бьёт на упреждение. Потому как это — умно, хитро! Бей первым! Захвати инициативу! Он — не смог. И первый удар был не его. Он же был и последним. Он же отправил его опять в больницу. Обрезок водопроводной трубы — болезненная штука.
Как умный мальчик, склонный к аналитическому мышлению, Саша разбирался в себе, анализировал произошедшее, искал ошибку, причину, пытался нащупать — следствие. И — выход из затруднения.
И — нашёл. Ошибка и причина — книги. Следствие — он сжёг все книги. Мать опять плакала, прятала книги.
И выход из затруднения — Бабуин. Следующий его шаг. Как в той книге, про зеркало и тёмную натуру одного мистера. Бабуин же — не боялся, не стеснялся. Ничего! В отличии от Сашеньки Бабаева. И Бабуин — зашагал по миру.
Второй шаг Бабуина — ОНИ — подлые!
Третий шаг — ОНИ — не люди.
Рождение Бабуина. Приве-е-ет! Людей бить — сложно. Но, это — не люди. И ИХ бить — НАДО! ОНИ — слов не понимают! Сколько им правильных слов не говори, а дать в морду — доходчивее!
И 'вызывался' он, Бабуин — просто. Простым притуплением мысленных способностей Саши Бабаева. Тогда он 'прокушал' волшебное средство — алкоголь. Заодно, научился воровать и отбирать у прохожих водку и талоны. Не только на водку. Тогда же он открыл для себя, что ОНИ — довольно послушные и довольно легко управляемые. И — забавные. Ну, разве не смешно, когда полутораметровый шкет заставляет половозрелого мужика бежать до магазина, отстоять очередь и принести ему, сопляку, 90% его же, мужика нормы на водяру? Оборжаться!
Саша Бабаев — ещё был. Там, под толстой коркой Бабуина, покрывшей его, как бронёй. Был. И — боялся. Всего. Прежде всего — самого себя. И чем дальше — тем больше.
Мир — рушился. Не только внутренний мир Александра Бабаева, но и внешний мир всех остальных людей. Изменения в мире были всё менее и менее понятны, сам мир будто погружался в сумрак, в дымку. Не только Саша, очень многие 'потерялись' в этом тумане. Утратили целостность восприятия бытия. Сухой закон, протекающий всюду, как дуршлаг, перестройка без перестройки надстройки, развал Империи другой империей. Парад Суверенитетов и стремительная сдача этих своих суверенитетов противнику того, от кого они так старались освободиться, тотальный хаос и разрушение вообще какой-либо логичности, связанности, тотальное обнищание 'свободной страны' и расцвет недогнивших врагов, вдруг ставших 'друзьями'.
Александр Бабаев никак не мог понять — что происходит? Он не мог связать происходящее в единую логичность. Даже — хоть в какую-то логичность. И это ввергало в отчаяние. Как говорил один персонаж: 'За Державу — обидно!' И Сашке было — обидно. Нестерпимо больно.
А вот Бабуин не испытывал никаких сложностей. Ему было плевать на то, чего не могли коснуться его кулаки. 'Держава' — это не его проблема. Проблема властьпредержащих. Все эти надуманные, эфемерные понятия — чушь. Наступало Новое время, время Бабуина, эпоха Обезьяны. Новое время — расцвет свободы. И предпринимательства. И он — развернулся.
Правда, разрушение всего и вся ударило, конечно, по всем системам, но не добило их. Системы, почему-то — выжили. И продолжали функционировать. Кое-как, кое-где, но — проявляясь. И Бабуина чуть не прихватили за задницу. Благо, повестка была на руках. Как военком обрадовался! Бабуин от него два года бегал, а тут — сам пришёл. Военком 'вошёл в положение'. Пообещал 'спрятать там, где не найдут'.
Спрятал. В тлеющих бестолковой мясорубкой горах.
Санёк много читал 'про войну'. Как и любой пацан. Засматривал до фотографического воспроизведения в мозгу все фильмы 'про войну'. Как многие — тайно грезил 'войной'. Уж он бы! Он бы показал, какой он герой! Он бы — да бы!
Если это грязное, бестолковое перетирание людей и смысла — в грязь, и была война, то Санёк её представлял себе иначе. Где — жестокий враг наступает, не считаясь с потерями. А горстка храбрецов зубами держится за свой рубеж, самоотверженно защищая от захватчика женщин и детей.
Или это не было — войной. Не было захватчиков. Это была родина и для тех, и для других. И среди людей в твоей же форме настоящих врагов было больше, чем там, среди бородачей. И сами враги — не только злобные наймиты, а такие же, как и ты — пацаны. Они защищают свою землю. От кого? От Бабуина? Да это ведь и его родина! Как они защищали её друг от друга? Как тут не напиться?
Да и не было это войной! Не может народ вести войну — сам с собой! Точнее — ещё как может! Только называется это не 'война'. Это — грязное, глупое, кровавое недоразумение! Настоящий враг тот, кто эту 'войну' начал. А кто её начал? Никто? Само так получилось? Так исторически сложилось? Тогда — кто же настоящий враг? Тоже — никто? Ну, как тут не нажраться?
А вот во всём остальном армия Бабуину — понравилась. Как жизненное явление, как структура. Если понять её, проникнуться — в армии — прикольно. Жить по уставу, в жёстко зарегламентированном её секундомере, как оказалось — не сложно. Делай, что скажут. Не делай, чего не велено. И не суй свой нос и хвост туда, куда собака свой — не совала. И будет тебе счастье!
И люди в армии — преображались. С них будто слезает вся эта гражданская шелуха. Человек становиться таким, какое он есть. Многие из них были очень интересны. Как их сержант.
Или — капитан, их ротный. Он вообще разговаривал только крылатыми фразами, афоризмами. Был такой бравый весь, подтянутый, выглаженный — до складочки, волосы — с пробором, настоящий 'слуга царю, отец солдатам'. Всегда знал, что происходит, кто виноват и что — делать. Смотрел на тебя так, будто не только тебя насквозь видит, но и знает все твои мелкие и не очень мелкие прегрешения перед уставом (остальное ему было ниже пряжки). Прямо — шаблонный командир, эталонный. Как из мешка Деда Мороза сыпал остротами и мудростями. Казалось, ничто не способно снять с его лица этой пренебрежительно-снисходительной усмешки.
Куда только она делась, когда ему оторвало ногу и разворотило брюхо? Когда он ныл и плакал, как девочка? Куда делась вся его мудрость, когда он канючил, чтобы его не бросали? Никто и не собирался его бросать! Глупости какие! 'Куда мы без капитана'? Как на его пузатую, беременную вторым ребёнком жену смотреть? И на того карапуза? Вот зачем эта девочка-одуванчик приехала к нему? Неужели тут сытнее, чем там, в казармах? Всей же ротой бегали на неё смотреть. У личного состава потом проблемы со сном были. И с чистотой белья — причина матерной ругани прапора, старшины роты, есесенно — хохла. Единственного, что разумного тогда услышали от капитана — просьбу пристрелить, чтобы не мучился, и прикопать тут же, чтобы шакалы не растащили. Чтобы для 'одуванчика' он живой остался. Не послушали. Пёрли. Не донесли. Остыл за ноль-три километра до вертушки. Отмучился. Почему-то — вонять перестал.
Или Стасик. Бывает же так, что не девочка-одуванчик, а мальчик-одуванчик попадает в мясорубку? Вот и Стасик — одуванчик. Маменькин сынок, как Сашенька Бабаев когда-то. Может быть, поэтому Бабуин взял Стасика 'под крылышко'. А может из-за особенно острого в армии землячества. Стасик же вообще — почти родственник. Бывает же так — всю жизнь человека знаешь, а потом оказывается вдруг — нихрена ты не знаешь! Вот тебе и почти родственник! Под 'крылышком' Санька — змея прижилась. До последнего не могли понять, кто 'крысит' в роте. Неприятное открытие.
И треснул мир напополам,
Дымит разлом.
И льётся кровь, идёт война
Бобра с баблом
Стасик оказался 'крысой'.
М-да. Армейка, как проявитель, из сплошного чёрного полотна вымывает лишнее, оставляя чёткие силуэты. Правда, на негативе.
И армия всех расставляет туда, куда надо. Капитана — на мину. На уже проверенной дороге, часа не прошло, как проходили её. Семеро прошли, а он — подорвался.
Каждому — своё! Всей их роте, вместе с сержантом — в тот каменистый овраг. Под талый снег, в ледяной ручей рано начинающейся в горах весны.
А как Стасик визжал? Бабуин до сих пор не может слышать, как режут свиней. Перед глазами — Стасик. Он вопил — так же. Он — сдался. Вот так — бросил автомат и поднял руки. И ни сержант, ни сам Бабуин не смогли ему выстрелить в спину, стыдливо опустили глаза. А надо было. Стрелять в спину было надо! Своему! Стасику! Так было бы лучше. Прежде всего — самому Стасику.
