Детство

Вот что хошь делай, а по всему выходит — я не научился читать, а всегда умел. Ну, когда от беспамятства очухался, так и сразу.

Это што такое получается? Умел, но не мог? Чешу затылок, значитца, вспоминаючи... Так оно и выходит-то! Попадалися вывески какие, а я пялился на них баран-бараном. А сейчас вроде как задвижку печную перед глазами убрали, и видно всё. Ну то исть не видно, а...

Запутавшись окончательно, плюнул на всю эту... херомантию? А нет! Мистику, во!

Сидели с Мишкой до самого завтрака, да в шашки играли. Умственная игра! Здеся, в больничке, есть шашки и домино для выздоравливающих. Жаль, карты запрещают! Мне дяденьки разбойники такие трюки шулерские показывали антиресные, а опробовать-то не на ком.

Я было подумал сунуться к взрослым, но там свои дела, мущщинские. Цигарки махорочные смолят одна за одной, так что только туман дымный, даже открытые окна не помогают. И разговоры такие, всё больше о бабах да о семьях, ну и зачем я там?

Так-то, если помочь повернуться или цыгарку скрутить, так я завсегда. Что могу, тем и помогу, а попусту лезть не нужно.

Зазвенел колокол и все ходячие потянулися на завтрак по колидорам. Мы с Пономарёнком могли бы и в палате есть, да зачем санитаров лишний раз трудить? Всё равно шкандыбаем потихонечку по больничке. Да и есть приятней там, где едой пахнет, а не гноищем, говнищем и махрой.

Доковыляли, друг дружку поддерживая, да уселися рядышком, с краю стола.

— Как баре, а?! — Мишка одними глазами показал на санитаров, разносящих еду.

— Баре, — Хмыкнул сидящий неподалёку плотный мужик, извощик по виду, — вы ещё по малолетству в трактире-то небось и не бывали? Эх вы, мальки-пескарики!

Каша молошная, ситный с маслом, канпот. Ну господа как есть! Смолотил быстро, даже не заметил как.

— Скусно! — Облизываю ложку после каши и кладу назад, тут же задумываясь: а может не 'скусно', а 'вкусно'? Копаюся в памяти, но чтой-то не выходит толком. Вроде как могу и по-господски говорить, но как-то иньше — не так, как говорят ныне. По-господски, но по неправильному господски.

— Что задумался-то? — Пихает в бок Пономарёнок, не выпуская из рук кусок намазанного маслом самонастоящего ситного.

— Так, ерунда всякая.

Потом об ентом додумаю!

К полудню ближе к Мишке пришёл мастер евойный с супругой. С гостинцами, значица. В саму больничку их не пустили — не положено, а во дворик — всегда пожалуйста! Дворик, ён для этого и нужен. Воздухом чтоб подышать да с родными видеться, другим больным и поранетым не мешая.

Маленький ён, дворик-то, а больных и родственников-свойственников много, ажно тесно малость. Локтями не пихаемся, но на этом и всё. Чего уж тут, больничка-то наша для чёрного люда построена, а не для господ! Да и Ходынка ента, будь она неладна. Ажно в колидорах поначалу кровати стояли, а палатах так и вовсе — не пройти.

Потом кого домой выписали, а кого и того... на кладбище. Отмучилися, значица.

Федул Иваныч бледный, под глазами круги, сам на себя не похож. Сунул Мишке узелок с гостинцами, а у самого чуть не слёзы из глаз, так жалко ученика.

Ну так он человек совестливый и хороший — по-настоящему хороший, а не как у попов — чтоб в церкву ходил да в кружку для пожертвований денюжку кидал. Даром что ученики плачёные, как к родным к ним. А тут такое! Знамо — винит себя, что отпустил! Хучь и сказал ему Мишка, что они всё едино сбежали бы, ан всё равно. Хороший человек.

— Как вам здесь? — Бледно улыбнулся портной, — Что врачи говорят?

— Я хромой останусь, — Пономарёнок улыбается слишком сильно, губы растягивая, и тут же частить начинает:

— Но то ерунда, Федул Иваныч! Жив, руки целы, глаза зорки — так уже рад до беспамятству! Проживу!

Мастер улыбается через силу и кивает.

— Ну а ты? — Ён смотрит на меня, — Давай я с врачом переговорю, тебя потом на выздоровление к себе...

— Не надо, дяденька Федул Иваныч! — Я ажно руками отмахиваюся, — Сразу всплывёт, что я бегунок от мастера, а ён такого наговорил полиции, что мало не преступником окажуся!

— Я думаю, что после такой трагедии полиция пойдёт навстречу, — Мастер настроен решительно, аждно напружинился весь.

— Федул Иваныч! Сбегу! Вот ей-ей сбегу! Ну что полиция сделает-то? По закону они должны мастеру меня вернуть, понимаете? А я туда не хочу, вот хучь убейте! Пусть сто глаз соседских присматривать будет за мной, ан всё равно — тошно жить-то будет под взглядами ненавистными.

— А Хитровка, — Перевожу дух, — то знамо дело, не мёд и мёд, но я-то не с нищими гужуюся и не с разбойниками. Земляки мои костромские на заработках, ну и я при них. На еду и ночлег заработать — ну вот легко получается, ей-ей! А тама и осмотрюсь, можа приткнусь куда получше.

— Без документов-то? — Видно, что Федул Иваныч возражает уже скорее для порядку, — Не тяжко так жить?

— А! — Машу рукой, — Позже сделаю, есть возможности. Многие так живут, безпашпортными, и ништо!

— А нога? Здоровье-то что?

— Хорошо всё! Через две недели должны гипс снять, — Стучу себя по уложенной в камень ноге, — и вроде как всё хорошо. Дохтура говорят даже, что и хромоты может не остаться.

— Но это, канешно, именно что может, — Кошуся на Мишку краем глаз, — но ходить нормально смогу, уже хорошо.

— И то верно, — Бледно улыбается мастер, — но смотри, если передумаешь, то буду рад видеть тебя.

Посидели, значица, да и попрощалися с мастером. А сами, значица, в палату не торопимся. На тёплышке-то оно получше, чем в промахоренной палате.

Говорим о всяком-разном, да я кошуся на соседнюю скамеечку, где два болящих с шахматами разложились. Пожилые такие мущщины, на крысок учёных похожи, что на ярмарках трюки разные выделывают. Из бывших канцеляристов, сошки мелкой из духовного сословия — издали то видно. На Хитровке таких полнёхонько — спиваются, да и на дно. Всякого люда хватает, из всех сословий, насмотрелси!

Енти до самого дна не дошли ещё, но рядышком, значица. Иначе не здеся бы лечились, а среди господ. Ну или что вернее — дома. Кошуся, значица, потому, что понятна мне игра. Слабо играют, до уровня третьего юношеского не дотягивают. Два хода ещё, и линейный мат тому, что слева.

Вот опять всплыло в голове, а что, где... вот же ж!

— Мат вам, Порфирий Модестович! — Донеслося до меня, когда мы подошли к двери. Иль послышалось? Вот же ж!

Пятнадцатая глава

— Ну-с, присаживайтесь, молодой человек, — Дохтур в пенсне, чернявый и носатый, показал рукой на низенькую широкую лежанку, стоящую прямо под открытым окном. Я уселся и солнце со всем летним жаром влупило мне в сощуренные глаза, — посмотрим, что там у нас с ногой.

— У меня! — Опасливо поправляю дохтура Иосиф Давыдыча, пытаяся спрятать ногу под кушетку, — Я это... не давал согласия, чтоб нога вашей стала.

Помощник дохтура, молодой скубент явно из духовного сословия, фыркает странно, а дохтур щурит весело глаза.

— Не давал, значит? — Переспросил ён.

— Не... а то знаю я вас! У кого другого ноги отрезайте для богачей. Я окромя рук, ног да головы, другого богачества не имею. А! Ишшо тулупчик!

— Договорились, — Дохтур странно дёрнул плечами, закрыв лицо бумажками.

— Честно-честно?

— Слово! На ваши руки-ноги, голову и кхм... тулупчик, не претендую.

Протягиваю руку, чтоб скрепить договор, значица, и Иосиф Давыдыч пожимает её, странно корча лицо.

— Нарочно не придумаешь, — Говорит скубент, — История будет иметь определённый успех!

Присев чуть, скубент ловко срезал гипс с ноги, и увиденное мне не понравилося.

— Как у мертвяка! Цвет синюшный и опрела вся!

— Всё хорошо, — Рассеянно ответствовал дохтур, оглядывая ногу через очёчки, — Насколько я могу судить, кость срослась нормально, даже удивительно. А кожа — мелочь, недельки через две в норму придёт.

— Здоровски! — Настроение подскочило ажно до небес, — А то я когда вылез из-под трупов, кость так торчала, что ажно страшно было — ну как отрежут?

— Торчала? Кость? Молодой человек, вы ничего не путаете?

— Чего путать-то? — Я малость даже обиделся, — Память всегда хорошей была! Соображалка-то, она по-всякому бывало, а память хорошая, не жалуюся!

— Н-да, — Дохтур встал и снова уселся за стол, — удивительно даже, какой крепкий организм! Всё, казалось бы, против... и на те вам! Благополучное выздоровление. Кто пациенту перелом обрабатывал?

Чудной дохтур! Сам спросил, сам в бумажках и посмотрел.

— Мефодиев? Так-так! Ну-с, молодой человек, наступите осторожно на ногу... что чувствуете?

— Ногу. Ишшо как живот бурчит.

Дохтур, чудной, снова прячет лицо за бумагами, а скубент фыркает, чисто лошадь. А ишшо из духовного сословия!

— Боли нет? Тянущего ощущения?

— Чего? А... нетути, только наступать немного страшно — кажется всё, что нога как сосулька по весне, ломкая.

— Это пройдёт, — Усмехнулся дохтур, делая какие пометки пером, — Месяцок поберегитесь, а потом снова сможете бегать, прыгать, танцевать.

— Играть на скрипке, — Вырвалося у меня странное.

— Играть на скрипке, — Кивнул Иосиф Давыдычь, — А что, молодой человек, вы умеете играть на скрипке?

В голосе удивление, чёрные большие глаза как-то по-новому оглядели меня.

— Не знаю, раньше не мог. А теперя, значит, смогу?!

— Идите, — Махнул рукой дохтур, снова прикрыв лицо бумагами, да и затрясся на ними. Чудной! Милосердная сестричка, приведшая меня и стоявшая всё это время истуканом у двери, тронула за плечо.

— Какой интересный молодой человек! — Услыхал я, пока дверь закрывалася.

— Полон народ русский талантов, их бы...

Так и не дослушал, чегой там еврейский дохтур собирался делать с талантами русского народа.

В больничке держать меня больше не стали, сестричка милосердная вывела меня, не дав ни с кем попрощаться, только и успел, что обуть ботинки прям в колидоре, присев на корточки. Да впрочем, прощаться-то и не с кем — Мишку неделю как забрал егойный мастер, а со взрослыми мужиками я как-то не особо сошёлся. Чего у нас общего-то, окромя палаты?

Придерживая за плечо, сестричка повела меня к выходу, усадив на лавочку в саду, — Посиди пока, — и ушла.

— Домой? — Доброжелательно поинтересовался усатый старикан по соседству, обдав меня клубами махорки, — Родителей ждёшь?

— Сирота я, дедушка, — Ответствую вежественно, хучь от махорки его ядовитой не только глаза и грудь, но ажно печёнку будто разъедает. Не отворачиваюся и руками не махаю, хучь глаза и слезятся.

— Сирота... — Взгляд его прошёлся по мне, — да никак беспризорный?

— Хитровский, по весне от мастера сбёг, аккурат в Великий Пост, так допёк ён. Но вы не подумайте чего! Своими руками на хлеб зарабатываю, не оголец и не попрошайка какой!

— Мне-то што, — Пожал старик костистыми, но всё ишшо широкими, не по возрасту, плечами и снова выпустил в воздух клубы вонючего дыма, — без документов?

— Были документы, — Вздыхаю, подбирая под себя ноги, — да у мастера остались. Как сбёг, так ён их, сказали, в полицию передал.

— Сбёг, да в полицию? Ну тогда тебе одна дорога — в вошь-питательный дом, хе-хе!

— Я было думал, на воспитание в деревню иль в село отдадут, — Тяну с сумлением в голосе, — деревенский чай, да не сосунок. Четыре рублевика за меня, и в поле работать гож. Кто ж откажется-то!? Себя-то всяко прокормлю, да ишшо и прибыток хозяину.

— Бегунка-то? Неблагонадёжного?

Старикан, пыхая дымом и подымая кустистые брови, походя ломает мои хотелки. Эхма!

— И то верно, — Подымаюся решительно, и к воротам, — Спасибо, дедушка!

— Иди уж... внучек!

Ухожу, старательно делая вид, что так и надо. Никто не окликнул... да и есть ли кому дело до меня? Сестричка милосердная, может, и отошла для того, а? Чтоб мог сбежать, значица.

Выйдя за ворота как так и надо, постарался затеряться во дворах, чтоб не отыскали. А то ну его, этот вошь-питательный дом! Ладно ишшо под осень, можно бы и задуматься было, коли совсем прижмёт. Но летом?!

Говорят, есть и хорошие сиропитательные приюты, но попасть туда не проще, чем кулаку-мироеду в рай. Какие получше, так деньгу отдай, что пристроиться ! Говорят, до тыщщи рублёв доходит, а за такие денжищи-то чегой не енто... не сиропитать?! Лавчонку в селе можно поставить да товаром затоварить, а то и две. За тыщщу-то!

Хозяину моему бывшему ста рублевиков хватило бы за глаза, чтоб нормально учил и по хозяйству не загонял. А то ишь ты, благотворители! За тыщщу рублёв, оно бы кажный взялси! Затрат на рупь, прибытка на два, да ишшо и слава, что людям помогает.

А ентот... вошь-питательный , ну его! Мрёт там народишко хужей, чем крестьянская детвора по весне. И круглый год притом! На Хитровке тех, кто оттуда сбег, хватает. Всякое рассказывают, но никто, вот ни на золотник, хорошего чево не сказал.

Опять забурчало брюхо и пришлось искать во дворах, где бы присесть, да чтоб лопухи поблизости росли.

— Чегой это ты! — Ребята чуть помоложе встретила меня, не пропуская, насупившись и сомкнув ряды, ровно стеношные бойцы. Задираться против пятерых не стал и по чести рассказал всё как есть. Оно мне надо? Драться-то, коли не лезут пока, да ишшо в чужом дворе. Это токмо кажется, что никого кроме нас и нетути, а вот ей-ей! Бабка чья-то наверняка в окошко поглядывает.

— Во! — Для наглядности задираю штанину, — Видал!? Говорю же, с больнички ушел, потому как в вошь-питательный дом с ея хотели отправить.

— Ух ты! — Белобрысый почти до прозрачности мальчишка присел рядом и потыкал пальцем, — Как хромой-то не остался!

Брюхо опять заурчало и ребята засмеялися.

— Иди! Вот тама нужник, газеты старые тож.

Вышел как, а мальчишки всё здесь — любопытственно, значица. Я так сразу подумал — эге!

— Ну, рассказывай! — Обступили меня они, — Что там в больничке-то, как попал?

— С Ходынки, — И молчу, любопытственность нагоняю.

— Ну?!

— Гну! Я не жрамши должен языком чесать? Мало что не заплетается, а тут вас весели!

Ребята переглянулися.

— Я картофелин парочку могу, — Нерешительно сказал один — тот, что с рыжиной чуть заметной.

— Хлеба могу... и сала чуть, старого, — Отзывается второй.

— Тащи!

Чуть не час цельный рассказывал — про Ходынку, да про больницу, да про Хитровку. Устал уже, да и еду всю, что ребята вынесли, подъел потихонечку.

— Дорогие гости, не надоели ли вам хозяева?! — Издали сказал колченогий мущщина, спустившийся откуда-то из квартир.

— Дядя Аким, тут Егор из больницы сбёг, а до того на Ходынке был! — Загалдели мои новые знакомцы.

— Ишь ты, с Ходынки? Не врёшь? — Он пытующе посмотрел мне в глаза, — Не врёшь... А то вишь ты, много после Ходынки нищих-то объявилось, да все в нос калечеством своим тычут, на жалость пробирают.

С тех домов уходил мало что не по тёмнышку, только-только времени хватало, чтобы до Хитровки добраться. Всё превсё рассказал — про то, как от мастера сбёг, про Хитровку, про Ходынку, больничку, вошь-питательный приют. Не только дядька Аким слухал, но и бабы тутошние собралися.

Вздыхали, а потом всяко-разной снеди с собой в старый штопаный многажды плат, завернули. Картошка, хлебушек, репок парочка старых, яичек варёных. Ни много, ни мало, а дня на два хватит — не зря языком чесал, значица!