Однохвостый

Идиллическую картину, символизирующую хрупкость вселенского равновесия, разрушило появление на сцене нового действующего лица. Милая улыбка психа на лице песчаного ужаса, не выдержав давления хмурого взгляда зашедшей в камеру старейшины, сразу как-то поблекла, а рука, сжимающая царапающую чужое горло железяку, непроизвольно отдернулась за спину, дабы спрятать компромат от внимательных глаз.

Эта была ошибка, коей мгновенно воспользовались следящие за каждым вздохом своей цели шиноби. Один точный бросок сенбона — и кунай выбит из детской ладошки. Сдвоенный рывок прекрасно выделенного ковра, каким-то чудом до сих пор лежавшего на полу ровно под ногами джинчурики, — и дюжина быстрых рук в мгновение ока закатала кошмар и ужас всея Суны в компактный рулончик. Вернее, попытались, потому что на середине скоростной обмотки процесс застопорился, ибо носитель Шукаку опомнился и начал остервенело брыкаться, извиваться подобно змее на раскаленной сковородке. Делал он это с такой энергией, что тройку шиноби, прижимающих живой сверток к полу, начало не слабо так подбрасывать. Пикантности ситуации добавляло еще то, что псевдогусеница начала двигаться в четко выверенном направлении, громко щелкая зубами торчащей из ковра головы. Это кровожадное насекомое пыталось укусить за ногу свою добычу, шустро отползающую в сторону и до сих пор прижимающую обеими руками качественно отбитое хозяйство. По этой причине сенсей отползал от бушевавшего ковра со скоростью, не сильно превышающей ту, с какой двигалась плотоядная гусеница, постоянно стряхивающая с себя обнимающих ее со всех сторон шиноби.

— Стой на месте, сволочь, я все равно тебя прибью! Один ты у меня, гад, остался, последний! — громко шипел ползающий ковер.

— И чем это вы здесь, интересно, занимаетесь? — грозного спросил голос, прекрасно знакомый всем собравшимся в комнате. Голос этот, к слову, обладал чудодейственным свойством — услышав его, даже опытные джоунины песка, по вбитым еще с детства рефлексам, втягивали голову в плечи и опускали глазки в пол, становясь похожими на нашкодивших котят.

Все участники Сюрреалистичного паровозика, мгновенно замерли в гротескных позах. После дружно повернули головы к живому воплощению здравого смысла, который в виде почтенной старейшины Суны, зашел в палату для умалишенных, дабы принести им вразумление.

— Бабуля Чиё... — сконфужено протянул ее воспитанник, успевший в недавних салочках с шиноби песка слегка спустить пар, накопившийся за три долгих месяца пыток этикетом, и потому с каждой секундой все быстрее осознающий абсурдность сложившейся ситуации.

— Эээ.. а мы тут, это, плюшками балуемся, — ляпнул Джинчурики однохвостого, всего несколько секунд назад бывший плотоядной гусеницей, хищно клацкающей челюстями, бессмертную отмазку любителя крыш и варенья.

Глава 12

Раздумья о вреде этикета

В комнате, используемой охраной подземного комплекса в качестве помещения для отдыха и хранения личных вещей, расположившись на стареньком и весьма побитом жизнью диванчике, удобно устроился и прихлебывал чай тот, кто, по мнению многих жителей Суны, был самым опасным и непредсказуемым чудовищем, живым воплощение злобы и безумия... И, ко всему выше перечисленному, простым шестилетним красноволосым мальчиком, но об этом обыватели вспоминали крайне редко.

На этого ребенка подозрительно смотрели окружившие его со всех сторон люди в серых жилетах. С каждой минутой они все больше и больше хмурились, наблюдая, как к ребенку отовсюду неспешно и неотвратимо сползаются ручейки желтоватого песка. За долгие годы существования подземных тоннелей сотни людей приносили его, ежедневно спускаясь и поднимаясь из однообразных мрачных подземелий поближе к яркому солнышку. Оно освещало улицы скрытого среди бескрайней пустыни города, между высоких зданий которого весело гулял быстрый ветер, несущий с собой мельчайшие крупинки песка. И теперь весь этот песок собирался отовсюду, куда могла проникнуть чакра джинчурики, в приличную горку у его ног. Под ней уже не было видно большей части невысокого диванчика, на котором, поджав под себя ноги и прихлебывая лекарственный отвар из трясущейся в дрожащих руках чашки (пахло варево преотвратно — так, что даже матерые надзиратели морщили носы, но на вкус, на удивление, было весьма приятным), сидел носитель однохвостого, с головой укутанный в плотное верблюжье одеяло. Ребенок маленькими глоточками методично опустошал выданную емкость, изо всех сил пытался шмыгать забитым носом и стучать зубами о края кружки не слишком громко.

Недавние события для тела, не приспособленного к таким длительным нагрузкам, и, в особенности для чакросистемы, слабо развитой в силу малолетства и отсутствия систематических тренировок, не прошли даром. Джинчурики, не желая сдаваться, продолжал двигаться с максимальным ускорением и попутно усиливал мышцы, для чего ему пришлось, в условиях все увеличивающегося воздействии поглощающего барьера, принять из печати и пропустить через себя объемы энергии, слишком большие для его чакроканалов. Это не могло пройти бесследно, и потому на данный момент мальчик чувствовал себя отвратительно: жуткий озноб, ломота во всем теле и проклятая простуда, так и не вылеченная в камере.

* * *

Эмоций, как таковых, не было. Они, кажется, все сгорели без остатка в том коротком приступе бесшабашной веселой ярости, которая нашла выход в десятиминутных салочках на выбывание со взрослыми дядями и тетями. Шиноби просто не знали, как вести себя с сошедшим с ума джинчурики. И при этом действовать им пришлось в условиях, когда сами чунины пользоваться чакрой не могли. Или, правильнее сказать, могли, но недолго. И после применения любой техники, даже самой слабой, совершивших подобную глупость приходилось спешно уносить из помещения, где скорость выкачивания чакры была настроена на носителей хвостатых генераторов энергии, а не на обычных не особо сильных шиноби.

Но, мало того, что противником был джинчурики, так он еще являлся хоть и не любимым, но все же законным сыном правителя скрытого селения. И шиноби, инстинкт самосохранения которых работал, хоть и барахлил, хотелось и дальше жить в деревне, не беспокоясь за свою жизнь. Быть нукенином: скрываться, перебираться с места на место, не иметь дома, опасаться каждой тени, дергаться от любого громкого звука, во всю прыть убегать от жаждущего мести Казекаге или его подчиненных — все это, конечно, весело и весьма захватывающе... Но нет, спасибо, давайте без крайностей — а потому прибить или покалечить Гаару было нельзя. Ко всему прочему, мелкий монстрик был почти неуловим из — за возможности беспрепятственно пользоваться всеми преимуществами, что дает огромное количество чакры. Но и на этом проблемы шиноби не заканчивались: еще им приходилось следить, чтобы эта обезумевшая, но очень ценная зверушка, отчего — то жаждущая прибить трех раненых и также очень важных господ, не достала их. Ведь доберись джинчурики до своих целей — обычным чунинам просто так не списали бы со счета трех приближенных к аристократии жмуриков, случайно появившихся во время их рабочей смены. После такого пятна на репутации их вряд ли бы ждала благодарность от начальства, а руководящие должности и высокооплачиваемые миссии они смогли бы увидеть только в волшебных снах, где-то рядом с говорящими розовыми пони, срущими леденцами и блюющими радугами. Ну и на сладкое (как будто всего вышеперечисленного было мало!): бедным шиноби приходилось действовать в помещении, где даже самая неприметная, на первый взгляд, вещица стоила больше, чем некоторые из них получали за месяц своей тяжелой и нервной службы.

— Бедняги, не повезло вам со мной, ребята... — пробормотал я, криво ухмыльнувшись и вспоминая враз побледневшее лицо молодого шиноби, в чьих глазах отразился ужас от осознания всех возможных последствий его вынужденного поступка. Но все равно он, с обреченностью идущего на смерть, в последний момент все же метнул свой танто, который вдребезги разбил старинную и даже на вид ужасно дорогую вазу. В его оправдание могу сказать, что он был вынужден это сделать — я ведь, со всей даруемой чакрой дури, запустил ею в голову ползущего на карачках к выходу Камори — сенсея.

Да уж, конкретно мне крышу снесло... До этого срыва не замечал за собой подобных маньячных наклонностей, а они взяли — и вылезли в самый неподходящий момент. Впрочем, нет — уж лучше так, чем прибить кого-нибудь из штатских... То ли барсук — переросток все же успел своими монотонными проповедями о пользе физических упражнений в виде скручивания и сдавливания всех, в ком есть пара литров красноватой жидкости, повредить мой чердак, и так текущий от всего окружающего анимешного бреда. То ли постоянное сидение в четырех стенах и стресс из — за трехмесячных обсуждений нарядов, похожих на бабские тряпки, и логику их ношения на себе и окружающих, развивают подсознательное желание уничтожить все живое. Хотя, одно другому не противоречит, а, наоборот, весьма органично дополняет и усиливает. Значит, сойдет, как рабочая гипотеза — других мой уставший мозг пока что все равно предложить не может.

И вообще, разбираться в том, который из моих тараканов, живущих между ушами, толще и упитанней, можно бесконечно долго. Как и с мазохистским удовольствием рассуждать о том, кто из этих клопов присутствующих в моей башке больше всего мешает моей счастливой попаданческой жизни. Но вопрос в другом: как жить с такими закидонами, чтобы в один далеко не прекрасный день не очнуться посреди пустыни и понять, что Суны больше нет. Вернее есть, но откапывать ее придется долго и экскаваторами...

Через открытые двери был неплохо виден коридор, по которому то и дело проносились шиноби с нехарактерным для их профессии реквизитом. Веники, ведра, половые тряпки и мешки с мусором так и мелькали в руках безликой массы стандартно одетых работников подземелья. Некоторые из золушек по неволе ненадолго останавливались возле двери в комнату отдыха и с немым укором, плохо скрытым недовольством или с опаской смотрели на спокойно попивающего чаек меня. Мне оставалось только улыбаться им и дружелюбно салютовать кружкой, типа "Спасибо за внимание, заботу и прочую фигню. Пью за ваше здоровье, дорогие вы мои уборщики!"

Ну да, я, такой красавчик, везде нагадил, им, бледненьким, все убирать, а после еще и километровые отчеты писать о проделанной работе. Жизнь так несправедлива...

— Хе... — хмыкнул я в кружку. Наверно, я все-таки немного садист. Не знаю почему, но хмурые рожи шиноби, пытающихся просверлить дырку (настоящую дырищу, точнее) в моей невеликой тушке, быстро поднимали мое настроение.

Но хорошее никогда не длится вечно. Через час в коридоре вдруг резко исчезли всякие звуки, а дюжина моих надзирателей, еще не видя, кто именно идет, рефлекторно вытянулись как на параде. В комнату неспешно вошла Чиё-сама.

Ну точно! Сейчас начнется допрос. Надеюсь, что не в стиле святой инквизиции... Хорошо, что я к этому времени хоть немного оклемался и могу говорить более-менее внятно, не роняя сопли. И почему меня раньше таким забористым отваром не поили? Наверно, это какое-то быстродействующее тонизирующее и чакровосстанавливающее, которое по утрам вместо чая с бутербродами не пьют.

Жаль только, что деликатно уйти от разговора как в прошлый раз не получится.

После того, как меня размотали из ковра, бабуля Чиё долго буравила меня своим тяжелым взглядом. Свести все к глупой шутке: "А хорошо размялись, братцы, давайте через недельку повторим еще разок", или к оправданию в стиле: "Это не я! Это все один подозрительный пятидесятиметровый пузатенький енотик!" не выйдет. Пикнуть не успею, как меня снова завернут в ковер и потащат на техобслуживание к фуин-недомастерам. Но, хвала Ками, прочим местным божкам и особенно духам ветра, крышующим окружающую местность, подобные отмазки так и не успели слететь с моего не в меру длинного языка. Как ни странно, но выйти из неудобной ситуации, мне помогло мое собственное тело. Я вдруг почувствовал, как у меня сами собой подкашиваются ноги, а сознание на прощание машет ручкой. Здравствуй, долгожданный откат от перерасхода чакры!

Очнулся я здесь же. С дикой слабостью, ознобом и увесистой кружкой под боком, которую мне наказали выпить молча и не морщась.

— Выйдите, — раздался спокойной голос старейшины. И шиноби, чуть ли не отпихивая друг друга локтями, быстро просочились наружу, плотно закрыв за собой массивные двери. — Гаара. Я надеюсь, ты сейчас осознаешь, к чему могли привести твои недавние действия, — начала нашу беседу стоявшая прямо напротив меня Чиё.

— Вполне отчетливо и даже в красках, — опустив кружку, четко сказал в ответ.

— Да? Тогда позволь спросить, какие выводы ты сделал из произошедших событий.

С моей стороны наступила длинная пауза, нарушаемая только намеренно громким хлюпаньем чая, причмокиванием губами, шумным сипением и почесыванием носа.

— Я жду ответа, — напомнила о своем присутствии Старейшина.

— Я понял, что этикет — это зло, — с видом Диогена, сидящего в бочке, выдал я истину.

— Неожиданное заключение. И это все, что ты хочешь мне сказать?

— Думаю, если скажу, что я раскаиваюсь в содеянном и мне жаль, что так произошло, это будет не совсем правда. В тот момент я действительно хотел прибить бородатых пер... почтенных сенсеев. Сейчас, конечно, понимаю, что сильно погорячился, полностью отдавшись овладевшим мною в тот момент желанию добраться до них не смотря ни на что. Хотя, если судить непредвзято, эти люди просто честно выполняли возложенные на них обязательства. Да и перед охранниками стыдно. Они все же не виноваты в том, что им со мной так не повезло.

— Похвально, что ты это понимаешь, и у тебя есть хоть капля раскаяния за свои поступки. Я полагаю, что в недавней ситуации ты осознавал свои действия. Или эта жажда убийства была вызвана другими факторами? — поняв, что Чиё имеет в виду, я ненадолго прикрыл глаза, вызывая в памяти образ безграничной пустыни и яркого синего неба. Перед внутренним взором на пару секунд предстала картина висящего надо мной каменного монолита в виде шестигранной стометровой гайки, плотно исписанной непонятными закорючками. Так выглядела печать и, одновременно, вход в мой внутренний мир. Из отверстия в висящей в пустоте гайки неторопливо сыпался песок. Он проходил через каменные прутья решеток, выпускавших его, но преграждавших путь дальше во внутрь не только мне, но и моему квартиранту.

С того момента, как я очнулся после перезапечатывания биджу, я много раз пытался попасть в свой внутренний мир, чтобы жестоко надругаться над тварью, которая убила Яшамару. Не знаю, возможно ли убить биджу в своем внутреннем мире, но я бы очень, ОЧЕНЬ постарался. Может, это хоть немного повысило бы мне настроение за счет засыпания песком одного маньячного барсука. Но меня останавливала эта странная решетка. Тогда я был слаб физически, и при своих попытках часто проваливался в обычный сон. К тому же, ощущения погружения в подсознание были еще очень зыбкими, да и практики в этом действии мне явно не хватало, а потому меня постоянно выбрасывало в реальный мир. Думаю, не стоит уточнять, что я действительно очень хотел разрушить преграду и добраться до песчаного гада, но через пару месяцев попыток и тренировок, когда у меня начало хоть что-то получаться, я как — то незаметно успокоился и понял, что этим Яшамару не вернуть. Но, если сломаю эту преграду из прутьев, то это наверняка снова запустит процесс медленного разрушения печати. Да и сомневаюсь, что я смог бы хоть как-то серьезно навредить Однохвостому.