Территория Холода

СПАСАТЕЛЬ

Как ни противно это признавать, Майор оказывается прав в двух вещах: я прекрасно помню, где лазарет, а на полпути к нему понимаю, что сон мне действительно нужен. По дороге меня посещает мысль зайти проведать Пуделя, но я отбрасываю ее. Если он все еще спит, — а такое вполне может быть при условии, что его держат под успокоительными, — то делать мне у него нечего. Если же он проснулся, мне потребуется быть с ним внимательным и осторожным, чтобы не спровоцировать его на новую глупость. А я слишком устал и слишком не в форме, чтобы быть начеку.

Ноги приводят меня в свободную палату, я шатко заваливаюсь туда, падаю на кровать и проваливаюсь во тьму.

Будит меня чей-то резкий вскрик и сопровождающий его звон жести и посуды. От неожиданности тоже вскрикиваю и подскакиваю — кажется, подлетаю на полметра от кровати, судя по тому, как больно ударяюсь копчиком при приземлении.

— Что там? Что случилось? — хриплю неокрепшим спросонья голосом.

Каково же мое удивление, когда в дверях, в окружении руин тарелок и стакана я вижу Старшую. Она стоит, вытаращившись на меня так, будто увидела призрак, и туповато моргает. Перед ней растекается река компота меж пюрешно-осколочных берегов и пирожковых скал. Я встаю, борясь с желанием потереть ушибленный копчик.

— Старшая? Ты… чего?

В голову приходит мысль, что сейчас она впала передо мной в достаточно «идиотическое состояние», чтобы отвесить ей хорошенькую оплеуху в отместку, но почему-то я даже представлять такое не хочу.

— Ты? — с шипящим придыханием восклицает Старшая. Явно злится. А я стою, беспомощно озираясь, и пытаюсь понять, что такого мог натворить во сне. Неужели разговаривал и называл ее дурой?

— Ты кого-то другого здесь рассчитывала увидеть? — нервно усмехаюсь я. — Может, палаты перепутала?

Старшая досадливо смотрит на поднос и осколки тарелок.

— Палата нужная, — обиженно бросает она. — Но увидеть в ней тебя я не ожидала.

Для меня это ничего не объясняет, но Старшая выглядит так, будто теперь не сложить полную картину произошедшего может только непроходимый дурень. Впрочем, кем-то в этом роде она меня и считает, поэтому я вряд ли испорчу себе репутацию, если продолжу задавать вопросы.

— Ясно. А… кого ожидала?

Старшая предсказуемо произносит одним взглядом «ты идиот» и складывает руки на груди: когда приходит время отвечать, вид у нее делается странно беззащитный.

— Майора, — тихо говорит она.

Не упростила.

— Так, — качаю головой я и предупредительно демонстрирую ей безоружные ладони, заранее готовый принять град ее ядовитых замечаний. Похоже, у меня иммунитет вырабатывается. — Мне понятна только та часть истории, где меня выгнали с урока и послали к Майору на… — я медлю, вспоминая слово, — инспекцию. Он отправил меня сюда, чтобы я отоспался. То, почему здесь оказалась ты, почему устроила бой посуды и почему рассчитывала увидеть тут Майора, для меня уже загадка. Думаю, не надо объяснять, почему?

Старшая не замечает, что я в который раз возвращаю ей ее же колкость. Она сникает и садится на кровать, соседствующую с моей.

— Хитро, — невесело усмехается она. Я скептически кривлюсь, внутренне кромсая крайне живучую надежду на пояснения. Ждать приходится довольно долго, и я почти не выдерживаю, но Старшая наконец расщедривается: — Я зашла к Майору во время обеда. Он сказал, что не успевает в столовую. Попросил взять ему обед и принести в эту палату. Я удивилась, но расспрашивать не стала, он вообще редко о чем-то просит.

На ее лице появляется горькая усмешка обманутого человека, и я задерживаю дыхание, не представляя, как ее приободрить. Не совсем понимаю, что именно ее задело: просьба Майора или то, что она ее не выполнила, разбив поднос. Предусмотрительно молчу. Утешать такую, как Старшая, промахнувшись с поводом для утешений, чревато.

— Знал, что я не откажу, — уже с досадливой злостью выдавливает она. Мне почему-то кажется, что еще немного, и она расплачется. Прежде чем я успеваю придумать комментарий или хотя бы шутку, Старшая поднимает на меня обжигающий взгляд и шипит: — А тут ты.

Кажется, до меня начинает доходить. И теперь я тоже чувствую себя неловко и хочу придушить Майора.

— Это он… не себе, получается, просил?

Мой желудок предательски громко урчит, и я даже прижимаю живот рукой, но Старшая все равно все слышит и укоризненно кивает.

— И, видимо, неспроста, — фыркает она. — Уж прости, официантка из меня никудышная.

Я отвожу взгляд, и смотрю на то, что осталось от обеда, сглатывая слюну.

— Ну… там пирожки есть, они, вроде, целые.

Уже порываюсь взять один из пирожков, который умудрился не полностью распластаться по полу, а упасть на него только краешком. Старшая ошалело таращится на меня и подскакивает с кровати.

— Ты с ума сошел? Там же осколки могут быть!

— Да там, вроде, нет…

— А если мелкие? Ты правда такой идиот, или прикидываешься? — восклицает она. Ответ ее, как водится, не интересует. — Неудивительно, что ты… — Ее голос резко обрывается. Всего на секунду, но я замечаю это и непонимающе хмурюсь. Старшая, конечно же, ничего не объясняет и продолжает, как ни в чем не бывало: — … заработал такую кличку. Тебе, похоже, все равно, что с тобой будет и насколько ты пострадаешь.

Она замолкает, а я не парирую. Что мне ей отвечать? Что просто хотел развеять неловкость? Это ей покажется не менее глупым, чем любое другое объяснение. Так какой смысл искать что-то удобоваримое и достойное?

— Если Майор так хотел, чтобы я пообедал, мог бы просто разбудить, — бурчу я. — Зачем такие сложности?

Старшая усмехается. Цеплять меня не собирается: похоже, слишком рада разрушению неловкого молчания между нами.

— Он нас подружить хочет, — объясняет она. Я и без лишних комментариев вижу, насколько гиблой идеей ей это кажется. — Вот и сводит. Сталкивает. Он почему-то решил, что мы с тобой похожи. — Последнее слово сочится ядом, и мне становится неприятно, хотя я тоже не считаю, что между нами со Старшей есть что-то общее.

— Он странный, — заключаю я.

— Он не странный, — не соглашается Старшая. Щеки у нее застенчиво рдеют, и она опускает глаза. — Он умный и проницательный… во многом. Но все иногда ошибаются.

— Но не все считают при этом, что могут раздавать приказы.

Старшая вспыхивает.

— Он ничего не приказывал! — заявляет она явно громче, чем нужно. — И вообще, — ее лицо кривится, — ты, что, тоже считаешь, что я во всем его слушаю?

— Я считаю, что ты имеешь полное право здесь не оставаться, если не хочешь, — выдаю единственный достойный ответ.

Она растерянно моргает и порывается встать, поэтому я поспешно добавляю:

— Но я не против, если ты останешься. Или сестра милосердия из тебя тоже никудышная?

Старшая хихикает. Я невольно трясу головой от непонимания: все никак не возьму в толк, какие шутки ее бесят, а какие смешат. Не знаю, зачем мне это знать, но почему-то интересно.

— Насчет сестры милосердия не знаю, но поднос уберу, — вздыхает она. — В конце концов, сама его уронила. Ты… вообще-то, не виноват.

Мне требуется пара секунд, чтобы переварить такое откровение.

— Вместе уберем, — киваю. — Не могу спокойно сидеть, пока другие работают.

— Можешь полежать, — ухмыляется Старшая.

— Чтобы ты мне это потом до самого выпуска припоминала?

Она снова смотрит на меня очень внимательно, будто пытается прочитать какой-то текст под моей кожей. Лично я — в полной уверенности, что под моей кожей никакого текста нет, поэтому от ее взгляда становится не по себе.

По счастью, она переводит внимание на устроенный ею же кавардак. Вместе мы кое-как собираем осколки на поднос и протираем пол висящим на кровати полотенцем, уверенные, что нам за это попадет. Чтобы не молчать в процессе, Старшая сбивчиво рассказывает мне о состоянии Нумеролога, которому, по ее словам, заметно полегчало уже за полдня пребывания под надзором Майора.

— Так что, как видишь, Казарма — не плохое место, — наставническим тоном заканчивает она.

— Угу, — пожимаю плечами. Спорить все равно не будет смысла.

— Ну а ты… как? — после неловкой паузы интересуется Старшая.

— Я?

До меня не сразу доходит, о чем она спрашивает.

— Ну да. Ничего не болит больше?

Молчу еще несколько секунд. Почему-то воспоминания о ледяной боли в груди очень неохотно выуживаются из памяти, и меня это удивляет. Неужели разум и вправду пытается их вытеснить? Я слышал о таком, но не думал, что это работает так быстро.

— Нет, все хорошо, — отвечаю. — Похоже, ты права: мне ничего не грозит. Может, я и безрассудный, но, судя по всему, везучий.

Старшая пожимает плечами. От нее исходит даже не скепсис, а полновесная горечь. Как будто она искренне уверена, что везучих не бывает. По крайней мере, здесь.

Глава 14. О сплетнях, приятных компаниях и ночных вылазках

СТАРШАЯ

Сорок седьмая комната шумит, охает и переговаривается: большинство ее обитательниц собирается в душ, как обычно, устраивая из этого феерию. Они всегда ходят туда группой, а тщательность и воодушевление сборов поражает воображение. Они собираются долго, минуты улитками ползут по стрелкам часов, издеваясь над Старшей, не принимающей участия во всеобщем безумии. Она сидит на своей кровати и терпеливо ждет тишины, всем своим видом говоря: «Меня здесь нет», хотя на деле ей хочется, чтобы не было остальных. Соседкам же нравится этот балаган, нравится, как он роднит их в приступе безудержного веселья. Отчего это веселье возникает и почему захватывает всех, кроме нее, — Старшей непонятно.

Как-то раз, жаждая понимания, она попробовала присоединиться к своим соседкам и пойти в душевую вместе с ними. Просто ввалиться туда в составе этой толпы, помыться, покудахтать и уйти. Что может пойти не так? — думала Старшая. Это была худшая идея из возможных: так неуместно она себя не чувствовала никогда. Ей с трудом удалось не броситься прочь из душа, но она пересилила себя и дождалась момента, когда сможет под предлогом «важных дел» покинуть комнату. В тот день она не возвращалась к соседкам до позднего вечера.

Уже после, — зарекшись снова пытаться играть в дружбу, — Старшая размышляла, отчего же у нее не получилось поймать и разделить всеобщее веселье. Соседки ведь неплохие девчонки, бывают куда хуже! Почему же, когда Старшая попыталась быть одной из них, всем было так неловко? Притихшие соседки вели себя дергано и нервно, не менее дико выглядела и сама Старшая, пытавшаяся хохотать, улыбаться и поддерживать глупые несодержательные беседы. Сковано, натужно и неумело было и то, и другое, и третье. В душевой девушки отворачивались друг от друга, мылись быстро и в тишине, чувствуя себя более голыми, чем были на самом деле.

Первое время Старшая думала, что просто оказалась в меньшинстве среди своих соседок, и когда кто-то из них сменится, — а это, она знала, обязательно произойдет, — собственное положение перестанет давить не нее. Но сорок седьмая меняла состав, а ситуация оставалась прежней. Любая новая обитательница комнаты быстро налаживала контакт со старожилами и училась щебетать на их языке.

Даже Принцесса.

С самого начала Принцесса показалась Старшей идеальной кандидатурой на роль подруги. Старшая не считала, что отчаянно нуждается в друзьях, ей просто хотелось утереть соседкам нос и доказать им, что не всем обязательно быть такими легкомысленными дурочками.

Принцесса — робкий и тихий ангелочек с огромными голубыми глазами — в первый день с благодарностью внимала Старшей, которая, нарушив обычаи интерната, проявила к ней внимательность и заботу. Потом состоялось традиционное знакомство, и все пошло наперекосяк.

Теперь Старшая смотрела на Принцессу с разочарованной строгостью, баюкая раненые мечты о торжестве справедливости, пока ее соседки полным составом собирались в душевую. Без них комната погрузится в блаженную тишину, но Старшая будет чувствовать в ней нотки отложенного напряжения, которое нахлынет на нее, когда этот шумный балаган ворвется обратно.

Он и вправду врывается обратно — скорее, чем Старшей хотелось бы. Переговариваясь между собой, соседки смеются и улыбаются, обсуждая звенящим высоким шепотком то, что их воодушевляет. Сплетни. Они не могут без них жить!

По возвращении остальных обитательниц сорок седьмой Старшая раздражается и сурово хмурится против воли. Принцесса, ловя ее взгляд, ежится и притихает, интуитивно ища поддержки у Хозяюшки, которую считает своим старшим товарищем.

— Это была бы очень красивая сказка! — суетливо возясь с одеждой, восклицает Белка, продолжая мысль, которая явно тянется за ней из самой душевой. Хозяюшка и Игла вторят ей звонким смехом, Принцесса краснеет и застенчиво мнет руками полотенце. Лень провожает соседок рассеянной полуулыбкой, ее смешок звучит с запозданием, когда остальные затихают.

Старшая хочет уйти, но усердно продолжает сидеть на кровати, раскрыв тетрадь с завтрашним заданием. Она не смотрит в написанное и не пытается ничего выучить, глаза скользят мимо текста, но она заставляет себя водить взглядом от начала до конца каждой строки, изображая сосредоточенность. Если сейчас встать и уйти, это будет слишком демонстративно.

Тем временем Белка энергично сушит темно-рыжие волосы полотенцем, придавая им привычную степень пушистости, и продолжает:

— А что? Он «Спасатель», ты «Принцесса», — ее голос понижается и звучит более томно: — Принцесс обычно спасают. О, я уже вижу прекрасное развитие этой истории! Так романтично! У вас будут чудесные детки!

Лень ничего не говорит, но нарочито кривится при слове «детки». Принцесса прикрывает рот рукой, и даже это нервное движение у нее выходит нежно и изящно.

— Надо только придумать, от чего или от кого он ее будет спасать, — протирая в очередной раз запотевшие очки, с нотками легкой надменности говорит Игла. — А то пока он может спасти ее только от Хозяюшки. Не ее же ты предлагаешь на роль дракона для нашей Принцессы?

Переливы высокого девичьего смеха скачут по стенам комнаты. Хозяюшка пытается изобразить воодушевленность, но Старшая прекрасно видит, что Игла кольнула соседку, хотя той отчаянно не хочется этого показывать.

Хозяюшка — высокая и крупная девушка — привыкла смотреть на более хрупких подруг с покровительственной снисходительностью. От нее исходит серьезная монументальная заботливость. Хозяюшка запросто могла бы быть чьей-нибудь бабушкой. Некоторые обитатели интерната даже воспринимают ее так. Она этому не противится — не потому что не хочет, а потому что знает, насколько это будет бесполезно. Старшей хорошо известен ее почерк, и она не раз идентифицировала его на дверях туалетных кабинок. В кратких росчерках Хозяюшки недвусмысленно сквозит и ее ненависть к полученному прозвищу, и тоска по лиричной нежной любви, которая, по ее мнению, ей недоступна в силу образа и габаритов. При этом Хозяюшка искренне верит, что для всех остальных ее терзания — тайна. Старшей эта тайна известна, но она предпочитает молчать, как молчит о большинстве дел, творящихся в школе.