| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
Панна Арцумейко нахмурилась, силясь припомнить, когда же было оно...
Память подводит?
Плохая память — первый признак грядущей старости, и пан Зусек, умнейший, видать, человек, советовал память оную тренировать запоминанием чисел и слов.
И еще пить натощак виноградное масло.
Масло панна Арцумейко решила купить завтра же, а пока... пока тренировалась.
На собаках.
Ишь, заходятся... голосистый кобель, это, стало быть, Вертушкиных, которые на улочку въехали всего-то десять лет тому, а уже ведут себя так, будто всегда тут жили. Она ходит павою, глядит на соседей свысока, он и вовсе, когда случается панну Арцумейко встретить, кивает лишь. Ни разу здоровьем не поинтересовался, и о себе не сказал ничего... а кобеля завели. Преогромного, косматого... кого стерегутся? Разве ж честным людям цепной кобель нужен? Они завели, а панне Арцумейко слушай теперь...
Подвывает ему старая сука пана Завжилика, от же скверного норову человек! Вечно ему все не так, все неладно. А главное, что говорит-то так, свысока. Мол, его матушка шляхетного роду была, древнего, славного... и все прочие, значится, ему не чета. А сам-то живет бобыль бобылем. Ни жены, ни детей, ни внуков, только эта вот старая псина неизвестное породы, небось, больше никого и не нашлося, готового терпеть вздорный его нрав. Хотя ж, следовало признать, что собою пан Завжилик был куда как хорош.
Статен.
И седина ему к лицу. Он-то, не то, что иные нонешние мужчины, волос не красил, силясь глядеться моложе, и даже воском не укладывал, а укладывать было что.
Не полысел... собственный супруг панны Арцумейко и в молодые годы не мог шевелюрою похвастать, а к сорока и вовсе сделался неприятно плешив. Еще и животаст, неповоротлив... нет, супруга покойного панна Арцумейко любила преданной вдовьей любовью, дважды в неделю протирая его портрет влажною тряпочкой.
И на могилку наведывалась исправно.
Вновь взвыли псы, а потом и смолкли вдруг. А луна сделалась больше, ярче... светит, что фонарь електрический, ажно глаза от этого свету слепит. И оттого мельтешат перед глазами мошки мелкие, синие да красные...
— Кыш пошли, — панна Арцумейко вытащила веер, приобретенный ею на развале. Веер был хорош, из железных пластин сделанный, он немало весил, зато и являл собою украшение, вдовы достойное.
Не какие-нибудь там перья легкомысленные.
С веером стало легче.
Панна Арцумейко дошла до заборчику, с тоскою подумав, что давно следовало бы его подправить, подкрасить, но разве ж дождешься от сыновей этакой-то ласки? Заглядывают в отчий дом раз в месяц, а бывает, что и того реже. И все-то им недосуг, и все-то заняты, а посторонних людей для этакого дела нанимать... как знать, не попадутся ли проходимцы, которые сначала заборчик подправят, а после и дом обнесут...
Она стояла, глядя на улочку, выстланную светлым камнем. В лунном свете он лоснился, точно маслом смазанный. И было сие непривычно, хотя ж красиво. Подумалось вдруг, что никогда-то за жизнь свою панна Арцумейко не совершала ночных променадов, и вообще жизнь ее была напрочь лишена всякое романтики. Прежде обстоятельство это не причиняло панне Арцумейко печали, но вот нынешней ночью накатила вдруг тоска страшная... а ведь жизнь-то и закончится вот-вот. И как оно будет? Примерная жена, достойная вдова — на могилке напишут так или еще как, красиво. Надо будет набросать эпитафии, чтоб детям было из чего выбирать, а то, зная их, согласятся на первое же предложение похоронной конторы.
В конторе, всем известно, мошенники сидят.
И плагиаторы.
Но дело не в эпитафиях, а в том, что помрет панна Арцумейко, так ни разу не осуществив столь простого деяния, как романтическая прогулка под луной.
И она решилась. Стиснув веер в руке — вес его придавал панне Арцумейко уверенности — она шагнула за калитку. Конечно, для романтики требовался мужчина, спутник, но... где ж его взять-то в полночь? Мужчина, не стакан муки, у соседки не займешь...
Отогнав сию глубокую мысль панна Арцумейко чеканным шагом двинулась вдоль дороги. Соседи спали... во всяком случае окна домов их были темны. И ладно, никто не возьмется сплетничать, что панна Арцумейко в свои-то годы вовсе из ума выжила.
Она не выжила.
Она, может быть, только-только вжила. Недаром пан Зусек настоятельно рекомендует совершать необдуманные поступки, дескать, спонтанность только молодости свойственна. И ежели так, то панна Арцумейко будет спонтанна, а значит, и молода.
Блестела дорога.
Назойливо пахло розами и жасмином, кусты которого разрослися вовсе уж бесстыдно. Помнится, во времена девичества панны Арцумейко жасмин называли "разлучником" и у домов старались не высаживать... а тут... все позабыли словно... особенно Тетюшкины. От неугомонное семейство! Она вечно на сносях, он — в делах. Дети суетливые, наглые, так и норовят, приличия нарушив, на чужой участок залезть. Старшие, небось, прошлым годом георгины потоптали, больше ведь некому... а Тетюшкин, чтоб ему икалось, вместо извинениев стал доказывать, что панна Арцумейко сама виновата, не огородила, стало быть... мелькнула вдруг лишенная всяческого благообразия мысль, что будет в высшей степени справедливо, ежели панна Арцумейко наломает себе жасмину. А что, кусты вон огроменные... никто и не заметит, а если и заметит... нет, не заметит, конечно. Спят все... время-то позднее, жиличка и та угомонилось, что вовсе для нее не характерно.
Странная девка.
Ну да Боги попустят, выйдет замуж, образумится. А жасмин панна Арцумейко в гостиной поставит. Или лучше у жилички в комнатах? У самой-то у нее на жасминовый терпкий аромат мигрень начаться может.
Нет, у жилички букету самое место.
Вот только тугая ветка, сплошь усыпанная крупным белым цветом, никак не желала ломаться, она гнулась, раскачивалась, а после вовсе вывернулась из пальцев панны Арцумейко, пребольно по ним хлестанув. Это было прямо-таки оскорбительно!
И панна Арцумейко сунула стальной веер под мышку. Она не привыкла отступать. И уступать какому-то там кусту точно не собиралась.
Взявшись обеими руками за ветку, панна Арцумейко потянула ее на себя.
Куст захрустел.
Затрещал.
И ветка будто бы поддалась, согнулась плетью, но вдруг из самого жасминового нутра вылезла харя, уродливей которой панна Арцумейко в жизни не видела.
Харя была собачьею, аккурат, что тот кобель цепной, премного раздражавший панну Арцумейко самим фактом своего существования, только много, много больше. И глаза еще красным полыхали. От удивления — все ж таким сколь много всякого скрывают благообразные соседские кусты — панна Арцумейко ветку и выпустила. А та, распрямившись, хлестанула тварь прямо по влажному темному носу.
Чувствительно, видать, хлестанула...
Тварь взвыла дурниной и подскочила... панна Арцумейко тоже взвыла, надеясь втайне, что не дурниной, а так, как полагается выть женщине, попавшей в затруднительные обстоятельства.
— Боги милосердные! — возопила она, поднявши очи к небесам, однако богов ей явлено не было, но только лишь та самая, не ко времени вызревшая луна.
Тварь же, видать, тоже сообразила, что деваться панне Арцумейко некуда, и вылезла на дорогу. Ох ты ж, Иржена милосердная... как можно этакое страхолюдство этакое вынести-то?
Панна Арцумейко перекрестилась и веер перехватила поудобней.
Монстра... монстра не спешила нападать. Стояла на задних лапах, коротеньких, каких-то скукоженных, хвост поджимала. Спина ее поднималась горбом, бугрились мышцами плечи. Шея была коротка, а голова гляделась несоразмерно маленькою.
— Кыш пошла, — строгим голосом, который все же дрогнул — а что, ведь панна Арцумейко, если разобраться, живой человек и страхам подвластная — сказала она твари.
Та зарычала.
И подобралась ближе. На шажок всего... а ведь лапы-то, лапы огроменные... с когтями, что ножи мясницкие... и клыки в лунном свете поблескивают выразительно.
Слюна капает.
Хоть бы не бешеная... почему-то сама мысль о том, что погибнет панна Арцумейко от клыков бешеной монстры никак не желала укладываться в голове. Быть может, оттого, что благодаря творчеству пана Зусека, вознамерилась она прожить до ста лет, а тут... вылезло... грозится...
Тварь зарычала... громко так, выразительно. И треклятый кобель ответил на него тонюсеньким голосочком...
— Ты... — панна Арцумейко ясно осознала себя беззащитною бедною женщиной в затруднительных обстоятельствах. Правда, рыцаря, готового с сими обстоятельствами вступить в борьбу, поблизости не наблюдалась. — Ты... пшел отсюдова...
Она замахнулась веером.
— Ходят тут... всякие... — от собственной смелости голова шла кругом. — Мешают приличным людям отдыхать!
Она наступала, грозно размахивая веером, будто бы тот был не веером, но мечом.
И монстра, ошалев, видать, от этакого произволу, пятилась... пятилась... а упершись задом в заборчик, соседский, пана Завжилика, опомнилась.
И рявкнула.
Так рявкнула, что панна Арцумейко присела от страху.
Она почти смирилась с неизбежностью смерти, но, силясь отстрочить ее — все ж таки на оставшуюся жизнь имелись у панны Арцумейко планы — выставила перед собою веер. Не спас бы, веер — совершенно точно не спас бы...
Монстра приближалась неторопливо, как-то прихрамывая на левый бок. Скалилась.
И подобравшись к панне Арцумейко вплотную, дыхнула в самое ее лицо. И дыхание это, горячее, зловонное, заставило панну Арцумейко перекривиться.
Зубы чистить надобно!
Порошком!
Мысль сия была, несомненно, несвоевременною... и помолиться бы о спасении грешной души, покаяться, да только какое покаяние, когда в самое лицо гнилью дышат? Только так панна Арцумейко подумала, как грянул выстрел.
Вот прямо над головою и грянул.
Тварь подскочила на четырех лапах, закружилась, подвывая...
— Ишь ты, — голос пана Завжилика звучал рядом. — Шустрая какая! А вы, панна Арцумейко, смотрю, женщина крепкая... иная бы в обморок грохнулася...
В обморок грохнуться панне Арцумейко мешало чувство собственного достоинства, а еще заборчик, на который она благоразумно оперлась. И теперь обмахивалась веером с видом пренезависимым. На самом же деле сердце ее колотилось, ноги дрожали, а в голове вертелась одна-единственная мысль: романтические прогулки до добра не доводят.
Вон, сказывали в цветочном клубе про чью-то не то внучку, не то дочку, не то вовсе воспитанницу, которая имела необыкновенную склонность к вечерним променадам. И хотя ж совершались оные исключительно под присмотром компаньонки, но все одно закончились побегом.
А спустя полгода девица объявилась.
На сносях.
И ладно, что на сносях, теперь это панне Арцумейко не казалось столь уж жутким поворотом событий. Но ведь и по-иному все повернутся может! Выйдешь от так вечерочком жасмину нарвать, роз чужих понюхать, а тебя возьмут и сожрут самым бесстыдным образом.
Меж тем пан Завжилик вновь выстрелил, и тварь, кувыркавшаяся в пыли, вскочила.
Клацнули зубы.
Тишину слободы нарушил ужасающий вой... монстра взвилась на все четыре лапы, немалым весом своим обрушившись на забор панны Арцумейко, который этакого столкновения не выдержал, и поскакала.
— Мои розы... — всхлипнула панна Арцумейко, ибо роз и вправду было жаль.
В этом году она собиралась представить их на ежегодной цветочной выставке, а еще заявку подала на звание лучшего палисадника... зря, что ли беседку весною справила... и лавочки кованые...
— Мои розы... — она готова была разрыдаться. — Он потоптал мои розы! И... и ирисы тоже!
— Я вам новые куплю, — отмахнулся пан Завжилик, который происшествию был рад. Скучно жилось ему в мирное слободе.
В молодости пан Завжилик отличался неспокойным характером, каковой и подтолкнул его к побегу из дому, а тако же стал причиной многих жизненных неурядиц. Однако же к нынешним своим годам, объездив половину мира, побывав в таких глухих местах, о которых познаньские благородные дамы едва ли слышали, он вернулся к родному порогу.
— С-спасибо, — панна Арцумейко приняла руку, любезно предоставленную паном Завжиликом. Во второй он держал ружье вида пресерьезного. Экие, однако, у соседа увлечения. — Но мой палисадник уже не спасти... посмотрите только, что он сотворил!
Сломанный забор.
Кусты растрепанные... и драгоценные ирисы хольмской селекции, на которые панна Арцумейко возлагала немалые надежды — небось, больше таких ни у кого не было — вывернуты с корневищами, растоптаны...
— Удивительная женщина! — пан Завжилик поцеловал руку. — Я видел, сколь решительно противостояли вы этой твари... признаться, опасался, что не успею, но вы... вы поразили меня в самое сердце своею отвагой!
Он говорил пылко.
И панна Арцумейко, глядя на соседа, вдруг подумала, что иногда от романтических прогулок есть толк... конечно, она не собирается заводить тайного роману, не в ее-то годы, но...
— Вы меня спасли...
— Я был счастлив... и буду еще счастливей, если вы позволите мне исправить все это. Вижу, вы высадили "Лунную ночь", — он выпустил руку панны Арцумейко, чтобы поднять сломанный цветок. — Изысканный сорт, но как по мне, слишком капризный... слышали о "Темном бархате"?
Панна Арцумейко кивнула, проникаясь к соседу еще большим уважением. Оно, конечно, и монстру прогнал, но с ружьем любой мало-мальски приличный мужик сладит, а вот, чтобы оный мужик и в ирисах разбирался...
— Мне прислали несколько корневищ, как раз искал место... и если вы сочтете возможным принять подобный подарок...
— Мне крайне неудобно...
...принимать подарки от соседа... но "Темный бархат"... если это и вправду он, то на следующий год победа будет за панной Арцумейко...
— Вы меня очень обяжете...
Панна Арцумейко была разумной женщиной с немалым жизненным опытом. А потому позволила себя уговорить достаточно быстро.
Гавриил спал в шкафу.
Вернее, делал вид, что спит. Признаться, чувствовал он себя в высшей степени неловко, понимая, что самим фактом своего присутствия наносит небывалый ущерб репутации Эржбеты. Она же, мужественная женщина, к подобной опасности отнеслась с равнодушием, попросив, единственно:
— Вы только не храпите, а то у панны Арцумейко удивительно тонкий слух...
После рассказу Гавриила она сделалась тиха, задумчива даже, отчего сам Гавриил пришел в немалое расстройство.
И скрылся в шкафу.
Нет, он мог бы уйти.
И провести ночь в палисаднике, а то и вовсе в парке, но... сама мысль о том, чтобы оставить панну Эржбету без присмотру, была неприятна. Вот он и сидел, кутаясь в пуховую шаль, от которой приятственно пахло духами.
Глаза закрыл.
Спал? Отнюдь. Он умел не спать долго, по три, а то и по четыре дня. Случалось, что и неделю проводил без обыкновенного сна, погружаясь в некое пограничное состояние, в котором разум его получал отдых, но меж тем вовсе не отрывался от яви.
— Послушайте, — Эржбета отставила машинку, за которой сидела, поскольку так у нее, и не только у нее складывалась иллюзия занятости. — А вы... вы собираетесь его поймать? Волкодлака?
| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
