В когтях кошмара

— Так деревня же вымрет, если по одному ребенку рожать, — сказали в задних рядах.

— Не вымрет, товарищи! Партия подумала обо всем.

Впрочем, Сяо не очень любил собрания и появлялся на партийных лекциях только в тех случаях, когда деревенский председатель лично ходил по домам и объявлял повестку. Лозунг об охране детей женского пола он слышал, но никогда не придавал ему значения: в самом деле, мало ли кто что решает? Ему и так приходится кормить один почти бесполезный рот. Появление второго ребенка женского пола означало катастрофу для него: мало того, что в течение нескольких лет придется работать за двоих и отдавать половину пайка жене, так и потом вместо помощника он получит бесполезное глупое существо, пригодное разве что для мелких подсобных работ. Сяо крепко сжимал в руках ребенка, не заботясь о целостности хрупких косточек младенца, и решительно шел к реке.

Так бы и закончилась жизнь, едва не успев начаться, если бы по счастливой случайности крестьянин не встретил местного партийного деятеля, ходившего под председателем, но настолько многообещающего, что в течение нескольких лет ему пророчили едва ли не пост в Пекине.

— Куда идем, товарищ? — поприветствовал Сяо коммунист, слегка пошатывающийся после интенсивного изучения трудов Мао в деревенской библиотеке напротив кабака.

— Гуляю.

— А в руках что?

Разоблаченный Сяо сделал шаг назад, пытаясь спрятать сверток с младенцем за спиной. Его мимоходом встреченный собеседник недоверчиво оглядел его с ног до головы:

— Руки покажи, товарищ.

— Не твое дело, — взбрыкнул крестьянин.

— Не мое, значит? Вот как, — мигом протрезвел его оппонент. — Сяо, я давно приметил: на партийные собрания ты ходишь редко, зато в кабаке каждый день. Живешь ты с женщиной намного моложе тебя, что ясно говорит о твоем моральном облике.

— Какое тебе дело до моего морального облика, крысеныш?

— Мне, может быть, и никакого, а вот партии дело есть, причем самое прямое, — провозгласил коммунист с неисчерпаемой уверенностью в собственной правоте. — А теперь ты ещё и нарушаешь закон о запрете на самогоноварение, стало быть? Или, может быть, ты продался иностранным врагам? Руки вперед, живо.

Сяо медленно вытянул руки из-за спины. Его взгляд пылал ненавистью, а морщинистое лицо было перекошено в праведном гневе человека, который собирался сделать что-то совершенно разумное в своем понимании и был обвинен чуть ли не во всех смертных грехах. Он вытянул ребенка вперед и заявил:

— По-вашему, я должен ещё и девочку кормить, когда сам свожу концы с концами?

— Убивать девочек запрещено! — взвизгнул коммунист, осознавая, что грех его оппонента намного страшнее, чем попытка обойти пошлину на алкоголь. — Если ты сейчас же не вернешься домой, то завтра же я подниму вопрос о твоем исключении из партии и кто знает, чем это для тебя закончится?

Крестьянин смотрел на пышущего гневом краснолицего чиновника и испытывал жгучее желание вцепиться ему в горло, нисколько не испытывая трепета от мысли убить двух человек за вечер — допустимая цена, чтобы многократно не усложнять и без того непростую крестьянскую жизнь. Его хватка на младенце ослабла; девочка наконец-то почувствовала, что её попыткам кричать ничего не мешает, и залилась рёвом во всё горло.

— Возвращайся домой, Сяо, — резонно подытожил коммунист. — Всем нам тяжело, но я наведу справки, чем можно тебе помочь.

На пороге его скромного жилища Сяо встретила Юнру. Тело женщины чувствовало жуткую усталость после родов, и она напрягалась изо всех сил, чтобы не упасть и продолжать стоять у дверей. Её взгляд уже не подавал надежды на благополучный исход, и заплаканные глаза с отсутствующим выражением смотрели вдаль в проулок, на который медленно опускалась темнота. Когда её сожитель появился, у неё не было для него ни единого слова, даже когда он грубовато впихнул ей в руки сверток с ребенком, которому по-прежнему зажимал рот.

— Если она будет кричать — выброшу обеих на улицу, — сказал он и вошел в дом, оставив Юнру снаружи.

Мать не стала морочить себе голову, выбирая девочке первое имя. Как-то само собой ей на язык легло "Ким", на том и порешили: Ким так Ким. Сяо не принимал участия в выборе имени — неизвестно, знал ли он, как вообще зовут его дочь. Юнру недоумевала, как человек может вообще не проявлять родительских инстинктов. Первые месяцы жизни Ким стали для молодой матери настоящим кошмаром. Грудной ребенок, лежащий в колыбели, не позволял ей заниматься полевыми работами, вследствие чего и без того скудный рацион Юнру стал ещё беднее: ни денег, ни лишней еды взять было неоткуда. На мужа рассчитывать не приходилось: сама мысль о том, чтобы поделиться с женой своим ежедневным пайком, приводила Сяо в бешенство, и после единожды случившейся крайне неприятной беседы Юнру более и не заикалась о подобном. Когда, наконец, малышке исполнилось несколько месяцев, крестьянка кое-как приспособилась носить её за спиной и в таком виде ходить на работу. Но что значило подобное для худой женщины, которая на протяжении нескольких месяцев недоедала? К концу осени от Юнру похудела настолько, что напоминала узницу печально известных лагерей отряда 731, и настал день, когда инстинкт выживания взял верх над материнской любовью. Девочке повезло в одном: у её родительницы хватило человечности (или страха уголовной ответственности) не отнести маленькую Ким в лес по первым морозам.

Технологический и культурный рост страны привносил модернизацию на всех уровнях жизни. Понижение численности населения, провозглашенное государственной политикой, должно было компенсироваться повышением его качества. Такая политика требовала от властей открытия учебных заведений, доступных как можно большему числу людей. Юнру не поверила своему счастью, когда узнала от кого-то из крестьянок, что летом в соседней деревне открылся детский сад на двести пятьдесят человек — он же одновременно ясли, начальная школа и детский дом для брошенных детей. Вымолить у мужа десяток цзяо на транспортные расходы оказалось не так сложно: Сяо с радостью выложил деньги, узнав, что таким образом отделается от ненужного ребенка. Горсть медяков стала первой и последней суммой денег, которую он в своей жизни потратил на дочь.

* * *

*

Иные думают, что детский дом — ужасное место, чуть ли не филиал ада на земле. Доля правды в этом, несомненно, есть: дети — существа неуправляемые, злобные и самовлюбленные. Не то что бы это было плохо; они просто не умеют по-другому. Как и любое другое животное, не обремененное интеллектом и сводом моральных правил, ребенок неосознанно ставит на первое место собственное выживание. Восприятие данной парадигмы детским мозгом и проекция на поведение — рецепт получения сварливого, эгоистичного и очень непослушного существа. Со временем, когда ребенок научится существованию в коллективе себе подобных, его характер слегка поумерится, острые углы сгладятся трением об такие же самолюбивые личности. Лишь один факт останется неизменным: жизнь в подобном коллективе всегда будет не из приятных. Сборище детей напоминает собачий загон, где изо дня в день идет грызня всех против всех. Сильные поднимаются наверх по иерархической лестнице, устанавливают свои порядки и ревностно оберегают своё положение, в основном — с приложением силы, ибо разница в физическом состоянии детей младшего возраста бывает весьма значительная. Все остальные живут, как могут.

Главное правило выживания в детском доме — отнюдь не "будь сильным" или "не давай себя в обиду". Сила дана не всем. Намного проще, когда твое оружие — незаметность, и лучше всего, когда ты следуешь принципу "будь как все". Напротив, любое проявление инаковости встречается детьми в штыки: травят обычно не тех, кто не способен дать отпор, а имеющих неосторожность чем-то отличаться от остальных.

Именно поэтому маленькая Ким, попав в детский дом, сумела пройти через этот ад живой: она была такой же, как и все остальные девочки. Она работала наравне со всеми, шесть дней в неделю от рассвета до заката выполняя норму того, что надзиратели называли "трудовым воспитанием", плакала над теми же трудностями, что и остальные, а в единственный выходной день бегала и играла вместе с остальными девочками. Сколько лет длилось такое незатейливое существование — пять, десять? Она не имела понятия. Счет новогодних праздников она не вела, дни рождения в детском доме не отмечали, а о своем возрасте девочка имела крайне туманное представление. Какое будущее могло ожидать такого ребенка? На самом деле, не такое уж и печальное. Человек, не знающий великих свершений и замкнутый в рутине трудовых дней, по-своему счастлив. Ему не нужно тешить себя несбыточными мечтами и сожалеть о бесцельно прожитых годах, ибо во многих знаниях — многие печали. Чем более развит человек, тем больше ему требуется для полного счастья (конечно же, недостижимого), а простой крестьянин может быть доволен и вовремя поданной миской риса.

Но все изменилось в тот день, когда Ким нарушила распорядок дня — совсем незначительный проступок, минутное опоздание на утреннее построение. Наказание оказалось неожиданно суровым: девочку вызвал к себе директор детского дома. Среди детей о директоре ходили самые страшные слухи. Говорили, что он невероятно суров, попасть к нему в кабинет означает попрощаться с жизнью, а самых непослушных детей он чуть ли не есть живьем. Мало ли какие истории ходят среди воспитанников, детей без воспитания и оттого с совершенно необузданной фантазией?

Тем удивительнее для Ким было встретить человека, всем своим видом располагающего к себе. Чэнь — так звали директора, напоминал доброго дедушку, а его внешность заставляла вспомнить о буддистских монахах, одного из которых зачем-то нарядили скроенный по западным образцам костюм. Тот совершенно не желал мириться со специфическими очертаниями тела Чэня и являл собой весьма печальное зрелище. Пиджак жалким образом свисал с боков, а его пуговицы болтались на настолько растянутых нитках, что становилось ясно: давным-давно прошло то время, когда его можно было застегнуть на пузе без явных затруднений. Из оттопыренного кармана торчал платок, которым мужчина то и дело стирал пот со лба и лысины. Добродушно-жизнерадостное выражение лица, которым он встретил слегка шокированную происходящим Ким, совсем не вязалось с ходившими среди воспитанников историями о директоре.

— Нарушаем, значит? — сказал он, снимая с лица очки и откладывая их в сторону. — Ну что ж, рассказывай: как вышло, что ты опоздала на утреннее построение и будешь ли ты ещё так делать в будущем?

Ким испуганно помотала головой.

— Ну нет, так нет. Вижу, что ты девочка хорошая, и если что-то один раз нарушила — так не бить же тебя, правда? Лучше расскажи о себе и о том, как тебе живется.

Директор налил маленькой девочке чая — вкусного, сладкого, совсем не похожего на тот, что подавали в столовой, и внимательно выслушал её рассказ о детдомовской жизни. Завязалась беседа. Разговор о жизни среди воспитанников сменился повествованием Чэня об истории его семьи. Дед Чэня некогда был буддистским монахом, который посвятил свою жизнь изучению священных древних текстов и даже некогда сподобился на создание монографии с истолкованием "Книги перемен". Но не таков оказался его сын: он испытывал глубокое отвращение к философии, что учила послушанию и примерному поведению и встал на путь войны с ними. По словам Чэня, его отец был одним из крупных функционеров местной ячейки хунвэйбинов — людей, занимавшихся разрушением того, что они называли "вредными пережитками прошлого" в ходе классовой войны. Его призыву последовало немало местных молодых людей — кто из схожих воззрений, кто просто желал дать волю сидящему внутри вандалу. В течение нескольких лет хунвэйбины бушевали по всей провинции. Немало монастырей и храмов — как христианских, так и буддистских, было обращены в руины, монахи же подвергались изощренным издевательствам; многие из них были убиты или изгнаны в другие провинции. Театры, университеты, книжные магазины — всё испытало на себе разрушительную ненависть радикально настроенных молодых людей, большинство из которых слабо представляло себе те идеалы, во имя которых следовало нести гибель и разрушение.

Чэнь повидал многое из того, что творил его отец и его присные. Его детский мозг, ещё не умеющий различать добро и зло, вряд ли мог дать критическую оценку происходящему самостоятельно, но внешние обстоятельства ему помогли: в один прекрасный день хунвэйбины были объявлены вне закона. Часть их лидеров была убита, другие отправлены в ссылку или посажены в тюрьму "на трудовое перевоспитание". Маленький Чэнь лишился отца, судьбу которого так и не узнал — то ли он был расстрелян, то ли пропал при транспортировке к месту заключения. Самого же Чэня определили в детский дом, созданный на базе некогда разрушенного хунвэйбинами буддистского монастыря.

Монахи знали, что среди их подопечных есть дети людей, не так давно принесших им столько зла. Кто-то обращался с ними демонстративно отчужденно, кто-то проявлял к детям нескрываемую вражду, унижая и наказывая их за малейшие проступки. Впрочем, Чэня это не озлобило. Он не умел чувствовать ненависть к своим обидчикам, в чем совсем не походил на отца, и после очередного наказания мог со склоненной головой подойти к своему воспитателю и храбро спросить, чем заслужил столь суровое обращение. Не так много времени прошло, и Чэнь услышал всю предысторию своего появления в детском доме — расписанную черными красками летопись злодейств своего отца.

— Я много читал в те дни, — поведал директор. — В нашем детском доме была огромная библиотека. Меня до сих пор удивляет, как она уцелела: наверное, монахи приложили невероятные усилия, чтобы спрятать свитки и книги от гнева вандалов. В основном там были труды по истории и философии — как нашей, так и западной. Тогда же я сподобился выучить английский, итальянский и хинди — три великих языка.

С каждым днем Чэнь все сильнее осознавал глубину вины своего отца и, то ли из-за отношения к себе монахов, то ли из-за сильно развитой у некоторых детей эмпатии, перенес на себя часть вины за его преступления. В Китае тем временем наступала оттепель после Культурной революции: критикуемые ценности прошлых веков вновь стали частью истории великой цивилизации. Чэню представилась возможность получить образование, несмотря на то, что формально он считался сыном "врага народа". Он провел несколько лет в университете, получил диплом об историческом образовании и, несмотря на то, что искренне желал продолжить исследования бытовых аспектов средневекового конфуцианства, подался воспитателем в детдом.

— Видишь ли, мой отец разрушил больше, чем за всю жизнь мог создать, — делился своими мыслями Чэнь, не особо заботясь, понимает его маленькая Ким или нет. — По крайней мере, я так думаю. Что стало бы, если он и его люди не жгли книги и не убивали преподавателей? Я мыслю так: из-за его действий множество людей не смогли получить образование и вырваться из того невежества, в котором обречены пребывать. А ведь среди них могли быть и ученые, и художники, и политики... да много кто. Значит, искупать его вину предстоит мне.