Московская добыча (гл. 1 - 8)

— Скажи еще что-нибудь, — попросил он.

Она ответила, робко, смущенно улыбнулась и тут же нахмурилась. Ее лицо снова стало живым — таким живым, как никогда прежде. Таким, наверное, каким было до всех свалившихся на нее бед...

А Мишелю стало вдруг горько от другой мысли: он не понимает ее слов и не поймет, не переводчика же нанимать. Он свободно говорит на испанском, итальянском, португальском, немецком, английском, может объясниться с турком, арабом или греком, но русский... Отец никогда не вел дела в России, и Мишель помыслить не мог, что ему пригодится в жизни язык диких гиперборейцев.

Так хотелось знать, что же она сказала...

Так хотелось, чтобы она понимала! Он попросил бы прощения за свою глупость и трусость, сказал бы ей, что теперь все будет иначе. Сказал бы: "Я больше не дам тебя в обиду". Или: "Ты такая красивая". Или: "Я больше не смогу без тебя, будь со мной".

Глупые сожаления. Достаточно самому себе пообещать, что больше не даст ее в обиду, не уступит никому право беречь ее и защищать. А "будь со мной" — такое решается само, и не слова для этого нужны.

И все же ему хотелось говорить с ней.

— Красивый у тебя голос, — Мишель глядел в бледное лицо, вглядывался заново, отмечая каждую черточку: слегка вздернутый нос, крохотную родинку в уголке рта, едва заметный след ожога на подбородке. — И ты красивая, смотрел бы и смотрел. Жаль, не поговорить никак...

Она улыбнулась, потом сразу нахмурилась — Мишель снова залюбовался живой игрой ее лица, такого, оказывается, выразительного, — и вдруг сказала:

— Я понимать... понимаю по-французски. Немного, мало.

Это прозвучало ужасно, с каким-то непередаваемым акцентом, с глупыми ошибками, но понятно... понятно!

Господи, Иисус всеблагой, Пресвятая Дева Мария, откуда она знает?! Почему раньше молчала? Кто она вообще такая, эта спасенная им девушка?!

А она засмеялась вдруг — тихим, робким смехом, как будто забыла уже, как это вообще — смеяться, а теперь вдруг вспомнила. И снова ее лицо изменилось: стало светлым, счастливым, совсем юным. Как будто она вовсе не знала в жизни ничего плохого, а только радость.

— Почему ты молчала все это время? — спросил Мишель. Голос сорвался на сиплый полушепот, Мишель сглотнул и повторил: — Почему?

Смех оборвался, между темных бровей залегла тонкая вертикальная морщинка. Как будто девушка сама удивилась и задумалась: а почему же?

— Не знаю... Все равно было.

И правда, подумал Мишель, она ведь как неживая ходила — кукла, игрушка, вещь. Зачем вещи говорить и смеяться? Вещи и имя не нужно...

— Тебя как звать? — он смотрел в темные глаза и тонул в них, и его снова захлестывал стыд.

— Анька. — Девушка, похоже, заметила, как странно это имя прозвучало для него, и назвалась иначе: — Анна.

Библейское имя, подумал он. И впрямь, словно святая из собора.

— Анна, — повторил Мишель. — Аннет. А я Мишель, капитан Мишель Лоран.

Она кивнула. Губы шевельнулись, будто что-то сказать хотела, но не смогла. Морщинка между бровей стала глубже.

— Говори со мной, — попросил Мишель. — Пожалуйста, прошу тебя, заклинаю, не молчи больше.

— Я плохо говорить, — виновато и смущенно ответила девушка. — Понимать лучше.

— "Говорю", — поправил Мишель. — "Понимаю". Откуда ты знаешь наш язык? Ты ведь русская?

— Русская, — она снова засмеялась, тихо, неловко, и тут же затихла. Пожала плечами: — Мою сестру учили, а я с ней сидела. Чтобы ей скучно не было.

С ума сойти, потрясенно подумал Мишель. "Дикие русские"! Ни одна из прежних его женщин не знала чужих языков — ну разве что Мадлен, родившаяся в Эльзасе в семье немца. Ни одну не учили языкам специально — это уж точно!

Вот тебе и дикарка.

Мишелю снова захотелось прикоснуться к ней. Провести ладонью по волосам, погладить по щеке, согнать грустную морщинку со лба, появившуюся, когда Анна вспомнила о сестре. Что с ее сестрой? Погибла или спаслась? В любом случае, воспоминание о ней явственно причинило девушке боль. И Мишель Лоран поспешил отвлечь ее от этой боли — первым, что в голову пришло:

— Я буду учить тебя, как правильно говорить, хочешь?

— Да, — девушка улыбнулась и быстро закивала. Анна, повторил про себя Мишель. Аннет. Больше не безымянная "она" и тем более не "девка".

"Аннет", — назвал ее француз. Мишель. Анька повторила про себя несколько раз: Аннет, Аннет, Аннет... Подумала: странно звучит, не ее это имя, чужое. Но ей нравилось это чуждое, непривычное звучание. Она ведь и сама другая теперь, не та, что прежде. И новое имя очень даже кстати.

Мишель назвал ей и имена других выживших — кроме похожего на Васятку кашевара, спаслось еще двое французов. Но те двое Аньку пугали, и их имен она не запомнила. А "Васятку" звали смешно: Жюль. У Сашеньки была подруга Юлечка, которую все звали Жюли, и Анька считала это имя девичьим. А тут нате вам — жилистый усатый солдат, ничуть не похожий на нежную барышню в кисее, оборках и кудряшках.

Пока Мишель прикладывал снег к ушибленной голове, а те двое снимали с ворот повешенного, Жюль сделал спасительное открытие. Оказалось, мужики увели коней из конюшни и угнали телеги, но не заглянули в сарай. Теперь на пятерых у них была карета и два коня, а это значило, что есть и надежда на спасение.

Когда солнце поднялось над вершинами ельника, заставив сверкать и искриться выпавший ночью снег, они запрягли коней и тронулись в путь. Рябой француз, которого Анька боялась еще со Смоленска, правил упряжкой, его дружок сидел позади и караулил дорогу — "задницу стерег", как грубо, но метко пошутил Жюль. Дорога была пуста и спереди, и сзади. Вскоре свернули на широкий тракт; вдоль него с одной стороны лес сменился лугами, а с другой — лениво катил свинцово-серые холодные воды пока не вставший Днепр, лишь у берегов прихваченный тонким льдом. Если бы не ночной налет — впору поверить, что на сотню верст вокруг людей нет.

Мишель спал. Коротко стонал и охал, не просыпаясь, когда карету потряхивало на ухабах, и тогда Анька думала: ему бы в постели отлежаться, а не в тряской карете по гиблым дорогам. Иначе долго будет башка болеть. Вон, как у Ваньки-садовника, которого барин как-то сгоряча приложил макушкой о поленницу: сколько уж времени прошло, а нет-нет, да накатит на него так, что только и может держаться за голову и мычать от боли.

Жюль сидел на лавке напротив, с пистолетами наготове, поглядывал то в правое окно, то в левое, а то бросал тревожный взгляд на своего капитана. Анька уже заметила, что Жюль держит Мишеля за командира, а те двое — вроде бы тоже, но не очень. Какие-то они были скользкие, себе на уме. Или ей так только со страху казалось?

Анька знала одно: вот и случилось то, о чем она молила Господа. Избавление, перемена, другая судьба. Если раньше от нее не зависело ничего, то теперь — она чуяла это безошибочным женским чутьем — у нее есть надежда. Если не ошибется, то будет и воля, и счастье. Анька пока что не поняла сама, чего хочет, как лучше действовать и в чем именно может она ошибиться. Но это ничего, время еще было. Пока они бегут, никаких решений не предвидится...

Девушка глядела в окно — после привычки майора задергивать шторки заснеженные унылые просторы радовали ее, как райский сад. Думала: французы бегут из России, хорошо бегут, как наскипидаренные. Но почему она, русская, бежит с ними? До этой ночи все было просто: пленница и есть пленница, какой с нее спрос. Но теперь... а что теперь?

Аньке казалось, что Мишель отпустил бы ее, если бы она того захотела. Не в той пустой деревне, но ведь будут и города впереди, русские города. В любом из них можно дождаться своих. А она не хочет.

Потому что тогда придется возвращаться к барину, терпеть его грубость и издевательства, помнить, что ты — дворовая девка, шлюхино отродье, никто. Анька не хотела больше быть никем, девкой во власти господина. Воля манила ее. Теперь она может сама решать свою судьбу; кто ж от такого откажется? Мишель... он смотрит на нее так, что щеки горят и сильней бьется сердце, и верится, что он не обидит. Хочет увезти ее с собой — ладно, пусть так и будет. А там — как Бог даст. С этим мужчиной, по крайней мере, ей не противно сидеть рядом...

А может — Анька сама испугалась этой мысли — и поцелуи его были бы не такими уж противными. Она чуть не ахнула в голос, поймав себя на эдаком бесстыдстве. Перекрестилась, зашептала молитву. Жюль поглядел вопросительно, пожал плечами и снова уставился в окно. А Анька, дойдя до слов "да будет воля Твоя", вдруг сбилась, подумав: может, это и есть Его воля? Пусть все идет, как идет, а там... Там видно будет, с новой надежной решила она. И зашептала "Отче наш" заново: негоже бросать разговор с Господом вот так, на полуслове.

А за окном катил свои темные воды меж белых берегов Днепр, темнели среди полей островки перелесков, раз мелькнула вдалеке усадьба, окруженная голым садом. Миром веяло от этой земли, хоть и шла по ней сейчас самая жестокая война из всех, что знало до сей поры человечество. Уйдет война, сгинут враги, а земля останется, будет зеленеть и цвести по-прежнему, и живущие здесь люди будут любить, рожать детей и умирать, оставляя потомкам память и надежду.

Карету трясло, у Мишеля болела голова, он то проваливался в сон, то выплывал в мутную и тревожную полуявь-полубред. В этом бреду снова шел навстречу Мишелю Лорану русский мужик, похожий на медведя, и болтался на воротах повешенный вниз головой Шарло, и Аннет оказывалась вдруг в луже крови вместе с мертвым майором.

Мишель открывал глаза, силой выдирая себя из жутких видений. Оглядывался. Рядом сидела живая и невредимая Аннет, напротив — Жюль, за окном неторопливо проплывала заснеженная равнина, такая же бескрайняя, как вчера — лес, но, пожалуй, куда более безопасная. Мишель успокаивался и засыпал снова.

Снился отец. Спрашивал: "Вернешься, сын? Будет ли мне, кому дело оставить, подержу ли внуков на руках?"

Снился родной Марсель, белые дома, каштаны в цвету, зелень небольших уютных палисадников, синь моря. Смеялась Мари, его первая девушка, еще не любовь, а легкая, чистая юношеская влюбленность, дразнилась: "Упустил ты меня, Мишель Лоран, ищи теперь другую, похожую! Привезешь домой жену, подружкой мне станет, будем семьями дружить, по-соседски, как раньше". Потом на узкие тихие улочки врывались вскачь казаки с окровавленными саблями, и Мишель просыпался в ледяном поту.

Аннет тихо вздыхала, Жюль глядел мрачно и тревожно. За окном ползли белые поля, такие же бескрайние, как море, и, быть может, такие же коварные.

Так ехали до полудня. Остановились ненадолго: дать отдых коням, самим размять ноги, сгрызть по сухарю и запить глотком-другим вина. Фураж для коней и почти все продукты пропали вместе с телегами; в карете, кроме ценных, но бесполезных при бегстве вещей нашлись только вино, совсем немного сухарей, надколотая голова сахара и двухфунтовая жестяная коробка с чаем. Похоже, майор прихватил где-то чай и сахар в качестве трофеев, как и вино.

— Для поддержания сил сгодится, — вздохнул Мишель, — но о сытной еде пока придется забыть. Помня Смоленск, я не надеюсь, что в Орше разживемся провиантом. Надо экономить.

— И драпать быстрее, — буркнул себе под нос Тео.

— Да, — с удивившей его самого злой решимостью ответил Мишель. — Именно, драпать быстрее. Только за Неманом мы сможем считать, что спаслись.

— А до Немана еще-е... — не договорив, Тео присвистнул.

— Поехали, — ответил на это Мишель.

Отряд тронулся дальше, и, до темноты больше не останавливаясь, успел проехать довольно большое расстояние. По прикидкам Мишеля, до Орши оставалось совсем немного.

С ночлегом повезло: наткнулись на покосившийся убогий домишко у самого берега, возле дощатых мостков для лодок. Чуть поодаль торчали к небу печи сожженной деревни, обгорелые стволы и пни — пожар, как видно, бушевал здесь вовсю, но до реки не дошел.

Коням надергали прелого камыша с крыши; тот же камыш пошел на подстилку.

— Постель жесткая, но все ж не голый пол, — сплюнул Тео.

Жюль взял того же камыша на растопку для печки. Прелые, отсыревшие стебли горели отвратительно, наполняя халупу едким дымом, но альтернативы не было. Когда вода в котелке наконец-то закипела, Жюль кинул туда щепоть чайных листьев, осторожно отколол всем по кусочку сахара, раздал по два сухаря. Сухари со сладким горячим чаем оказались не таким уж плохим ужином — пусть скудным, но, по крайней мере, он согрел и взбодрил, заставил кровь быстрей бежать по жилам.

— Тем временем чертовы русские партизаны жрут наше мясо, — буркнул Хосе. — Чтоб им подавиться.

— Виват запасам господина майора, — невесело усмехнулся Жюль. — Ему они теперь ни к чему, а нас выручат.

— Да-а, — протянул Хосе, — господин майор знал в жизни толк и чуял, где нужно подстелить мягкого под задницу. Московское золото будет иметь цену дома, но не спасет от голода в дороге. А он обо всем подумал, не стал надеяться на всяких там ворюг-интендантов. Как представишь, сколько бедняг с битком набитыми добычей ранцами лежат замерзшими от Москвы до Смоленска...

— Так и хочется пошарить по тем ранцам, — криво ухмыльнулся Тео. — Кончай трепаться, Хосе. Наш майор был отличным командиром, понимал солдатские нужды, и с ним всегда можно было договориться, но теперь он мертв, а мы живы. Пусть черти в аду будут к нему благосклонны, да и к нам, когда подойдет наш черед. Эй, Жюль, будь другом, сделай еще чая. Не вино, но уж получше пустой воды.

Жюль поглядел на оставшиеся в котелке распаренные листья, кивнул:

— Еще раз можно, пожалуй, вскипятить. Пойду снега наберу.

Мишеля от сладкого горячего чая разморило не хуже, чем от вина. Назойливая, мучавшая его весь день головная боль отступила. Зевнув, Мишель распределил время дежурства, приказал разбудить себя к последнему, предрассветному караулу. Лег, поерзал, устраиваясь на жестком камыше, закрыл глаза... И уже начал проваливаться в сон, когда услышал короткий девичий вскрик, придушенное мычание и возню.

Мишель вскочил — и замер. Он думал — снова нападение; но непотребство здесь творили свои. Хосе одной рукой сжимал руки Аннет, заломив их ей за спину, а другой зажимал рот. Тео стаскивал с девушки платье. Та брыкалась, извивалась, дергалась, но сладить с двумя сильными мужчинами, конечно же, не могла.

— Прекратить! — рявкнул Мишель.

— В чем вопрос, господин капитан? — оскалился Хосе. — Наследство господина майора теперь общее. Или желаете первым, по старшинству? Тогда прощенья просим, пожалуйте.

В темных глазах Аннет плескался ужас. Мерзавец Тео разорвал корсаж ее платья и задрал подол, и девушка выглядела даже более непристойно, чем будь она полностью обнаженной. Загорелая лапища Тео мяла ее грудь, другая легла на белое бедро, медленно, дразняще поползла вверх. Рябое лицо Хосе испоганила сальная улыбочка.

— Так что скажете, господин капитан, уступить вам место?