— Понимаю, Бена.
— Как всё же хорошо звучит в твоих устах это 'Бена', Джон, — чуть улыбнулась азари. — Папа... он почти каждый день читал мне на ночь сказки. Самодельные, конечно, не такие, какие можно было прочесть в обычных детских книжках. Эти сказки... Я настолько, оказывается, хорошо запомнила, что потом на память, почти не сбиваясь, ничего не добавляя и не убавляя, читала их Лиаре. И была счастлива, ощущая, что отец словно сидит рядом со мной у кровати моей дочери и слушает, как его дочь читает его внучке очередную сказку. У меня в младенчестве была игрушка — полумягкий такой волус... Эта раса для азари была столь необычна, что игрушки, изображавшие волусов, разметались, как сказали бы люди, как горячие пирожки. За секунды. Да, мой отец был строг, его лицо редко озаряла улыбка, но... Я отлично помню, что он улыбался именно тогда, когда смотрел на меня, засыпавшую. Именно улыбался — мягко, по-доброму. Это было столь прекрасно и приятно — знать, что мой отец, оказывается, способен улыбаться. Его считали... крайне неулыбчивым, а я... я знала его другим. Я смотрела на него, прямо в его глаза, а он смотрел в мои глаза и мы... мы без слов, без всяких 'объятий вечности' понимали и чувствовали друг друга очень полно и остро. Он говорил мало, но я всегда считала, что многое не надо озвучивать. Надо чувствовать и понимать.
Бенезия налила из термоса в бокал новую порцию травяного настоя:
— Я обновлю, Джон? — азари поднесла термос к краю бокала, стоящего перед старпомом.
— Да, Бена, пожалуйста, — кивнул Шепард.
— Рада, Джон. — Бенезия долила настой почти до краёв, оставив где-то полсантиметра до золотистого ободка. — Моя мама... Я, как и все дети, обожала копаться в земле, в песке, в глине. У нас на Тессии, там, где мы жили раньше, был такой — дворик, там был... вы, люди, часто называете это газоном. Так вот мама... мне очень часто позволяла перекапывать этот весьма ухоженный газон вдоль и поперёк. Потом, повзрослев, я поняла, что детям надо позволять многое, чтобы они не боялись, не останавливались, не замирали в своём развитии. Я часто оглядывалась, искала глазами маму. И не было случая, чтобы я не увидела её, хотя... уже тогда я понимала, что мама... тоже работает, у неё тоже много дел.
— Вы были... единственной дочерью, Бена?
— Да. Сейчас я склонна думать, что дело обстояло именно так, Джон, — кивнула азари. — Хотя... Нет, у меня до сих пор нет никаких доказательств, что у моей мамы кроме меня были ещё дочери.
— А у вашего отца? — Шепард вопросительно посмотрел на собеседницу.
— У него — точно нет. Он был одним из руководителей Колониальной Службы — была тогда такая, ведала вопросами организации и снабжения азарийских колоний всем необходимым. Там... Сейчас я думаю, его немногословность, строгость, чёткость и стремление к порядку и дисциплине там, в этой структуре, очень и очень ценились и признавались. Потому... он был рядом со мной гораздо реже, чем мама. Зато рядом с мамой я познавала и уточняла для себя многие тонкости. Усвоение которых так помогло мне избежать многих проблем в моей будущей взрослой жизни. Что я и сейчас совершенно искренне могу заявить: если бы не мама... Наверное, я бы даже не сумела настоять на своём праве обзавестись единственной дочерью. Именно праве, Джон! Я подробнее скажу об этом чуть позже. А пока — отмечу, что именно благодаря маме я сделала большой шаг от стремления к чрезмерной обнажённости своего тела, столь свойственного тогдашним моим соплеменницам. Конечно, нельзя сказать, что мы везде и всюду ходили полностью нагими. Но... Мы не видели в своей наготе ничего предосудительного — такими нас создала природа. И даже протеане не особо вмешивались в то, как мы внешне выглядим и по сей день. Я помню, очень хорошо помню себя идущей рядом с мамой... На ней такое красивое длинное тёмно-голубое платье с белым узким поясом. Запястья рук украшают многочисленные тонкие браслеты. Я иду слева, держу её за руку, точнее, просто придерживаю. Она тоже никогда особо не сжимала мою руку. На мне белое, тоже длинное платье с розовой полосчатой вставкой и шнуровкой. Мою левую руку украшают такие же, ну, почти такие же, как у мамы браслеты. Прохожие задерживают на мне свои взгляды, им очень непривычно видеть брови. А я... я уже привыкла не обращать на это особое внимание. Для меня было важно, что я иду рядом со своей мамой. И мне решительно всё равно, куда я иду. Я знаю, что рядом с мамой я — в полной безопасности. Мы с ней часто и подолгу гуляли. Я... Я потом постаралась в чуточку изменённом виде повторить этот полезнейший опыт с Лиарой. И мне многое удалось. Мама говорила, что у меня тогда было такое сосредоточенно-серьёзное выражение лица. Я вела себя очень спокойно, не стремилась вырваться, не желала непременно состроить кому-то из прохожих 'рожицу'. Я просто шла и знала, что маме со мной спокойно и комфортно, что она не напрягается. Конечно, я знала, что на детской площадке, в парке или в саду смогу побегать, побеситься. Даже — покричать так, как это приличествует очень маленькой азари. Могу даже вываляться в песке, глине или даже вымокнуть в воде ближайшей реки или пруда. И мама никогда не будет ругать меня за это. Я совсем незаметно для себя самой взрослела, подрастала. И, как теперь понимаю, очень внимательно наблюдала именно за мамой: что-то брала для себя за образец, что-то отправляла в 'запасники'. А что-то, точнее — от чего-то и отказывалась, зная, что без особой необходимости мама не будет ни на чём настаивать.
Матриарх встала, подошла к настенным экранам, коснулась пальцами левой руки поверхности одного из них, замерла. Шепард не смотрел на азари, он ждал продолжения рассказа.
Полуобернувшись, Бенезия негромко сказала:
— Сейчас я вспомнила, как впервые с мамой побывала на Цитадели. Мы тогда остановились в гостинице, окна номера выходили на кольцо. Мама весь день решала рабочие вопросы в самых разных учреждениях станции, а я провела этот день в играх на мягком ковре в холле номера. Поздним вечером я... искупалась. Вы, люди, называете эту 'лоханку' ванной. Бассейн в гостинице тоже был, но в тот день я не пошла туда, хоть мама и предлагала мне вместо купания в 'лохани' окунуться в одну из 'дорожек' гостиничного бассейна.
Не знаю, как это в точности и почему получилось именно так, но мама тогда была очень сильно утомлена и я после купания застала её крепко спящей в кресле холла. Я тогда тенью проскользнула на балкон и как была, полностью нагая, села на лавку. Тогда там, на балконах стояли такие широкие лавки, на которых, как мне тогда казалось, и выспаться можно было совершенно спокойно и свободно. Я взяла с собой покрывало — мягкое, беловато-серое, положила его на лавку, села на покрывало, чуть подогнула ноги и стала смотреть на кольцо. Тогда я не стеснялась своей наготы, ведь мне было очень мало лет и никто из взрослых любой расы не стал бы меня осуждать. Я сидела и смотрела на Кольцо Станции, наслаждалась оттенками, лежащими между светло-голубой дымкой и чёрной смолистостью глубокого Космоса. В тот поздний вечер, вероятнее всего, я впервые ощутила себя уже не маленьким ребёнком, а... достаточно взрослой дошкольницей. Мама... проспала до утра, а проснувшись, быстро поняла, что я провела на балконе бессонную ночь. Я действительно просидела там всю ночь, редко когда меняя позу. Только сидела, мне не хотелось ложиться, не хотелось спать. Я о многом тогда впервые подумала по-взрослому. Смотрела на Станцию, на Кольцо, на улицы, по которым сновали мобили и пешеходы, смотрела на потоки летающих мобилей и думала, думала об очень многом. Время тогда для меня текло крайне незаметно. Маме... Ей понравилась моя задумчивость, она подошла ко мне, легонько прикоснулась к моему правому плечу — я даже не вздрогнула — и поцеловала меня в макушку, в основания самых верхних головных отростков. Поцеловала так легко и приятно и волнительно... Я не стала оборачиваться. И маме это понравилось. Она поняла, возможно, очень глубоко и точно поняла, что я — повзрослела, что я уже не несмышлёная самая младшая дева-азари. Сейчас мне почему-то кажется, что в тот день кончился младенческий период моей жизни, Джон.
Отхлебнув несколько глотков травяного настоя, Бенезия снова задумалась. Шепард осторожно долил в свой бокал из термоса настой, подождал две-три секунды, сделал три-четыре глотка.
— В полдень того же дня мама преподала мне первые уроки взрослой биотики. Я была тогда очень горда и рада тому, что вместо лёгких младенческих упражнений мама побуждает меня — мягко и не очень настойчиво — овладевать чем-то более ценным и важным. Дети обычно, как я потом поняла, став чуть старше, очень хорошо чувствуют как насилие, так и фальшь в действиях взрослых. Я тогда никакой фальши не почувствовала — без звука облачилась в платье — лёгкое такое — сине-фиолетовое, если определять его расцветку по привычному для землян спектру и, старательно и внимательно наблюдая за мамой несколько часов, упражнялась во вполне взрослой биотике. Это был, как я тогда очень остро поняла и почувствовала, качественно, а не только количественно новый, высший уровень. Мама, вполне вероятно, поняла, что я достаточно повзрослела, если провела на балконе бессонную ночь. С того дня занятия биотикой стали одними из моих самых любимых, а мама — лучшим тренером. Папа тоже принимал участие в этих занятиях, но — редко. На Цитадели мы тогда провели не больше декады, вернулись на Тессию, но и там я не бросила занятия биотикой, наоборот, попросила маму давать побольше заданий и почаще. Она... согласилась. И мне её согласие было очень приятно. Я тогда, можно сказать, и мысли не допускала о том, чтобы без крайне уважительной причины пропускать или переносить тренировки и занятия. Маме моя настройка и стойкость... думаю, что они ей очень нравились, — отметила матриарх. — А я была счастлива делать то, что по ряду причин — внутренних и внешних — недоступно более младшим азари.
Бенезия отодвинула от себя опустошённый бокал, встала, обошла стол, остановилась рядом с Шепардом. Тот не стал оборачиваться или проявлять какое-либо нетерпение. Обычная пауза в рассказе.
— Ни мама, ни папа не торопили меня со взрослением. Сколько я себя помню, папа покупал мне игрушки, которые я помню до сих пор во всех деталях, а значит, они были моими любимыми. Я уже говорила тебе о волусе, полумягкой игрушке. Второй, не менее любимой игрушкой, сопровождавшей меня, тогда был ханар... Небольшой такой, розовый, даже, можно сказать, тёмно-розовый. Мягкий и совсем не скользкий. Я отлично помню, что меня никогда не тянуло не только оборвать ему хотя бы одну ногу-щупальце, но и слишком сильно растянуть их. Я тискала его часами, разговаривала с ним и знала, что и как он мне отвечает. Меня нисколько не смущало, что никто, кроме меня не знает, что именно отвечает он мне. На Цитадели — и не только там — я часто видела настоящих ханаров, и они меня не пугали. Они очень любили играть с маленькими азари, а меня они часто завораживали своей, как вы, земляне, говорите, 'цветомузыкой'. Конечно, они — разные, но в большинстве своём они умели и умеют соблюдать приличия и не вызывают ни страха, ни опасений.
Опершись о спинку кресла, в котором сидел Шепард, Бенезия снова замолчала.
— Сейчас я не сказала бы, что мама... слишком часто или даже часто брала меня на руки. Нет, она меня не игнорировала, не оставляла без своего внимания, взглядов, прикосновений, разговоров. Наверное, правы те, кто говорит, что вернее и правильнее действуют те, кто полагается не на численность, а на умение. Каждый раз, когда я оказывалась у мамы на руках, а таких случаев было, как я вспоминаю, не так уж и мало, мне было особенно хорошо. Мама не ограждала меня от проблем и опасностей окружающего мира, но она не оставляла меня без своей ласки, заботы, внимания и... понимания. Я засыпала у неё на руках быстро и крепко, спала долго и чувствовала себя особенно спокойно. Отец... он брал, как я припоминаю сейчас, меня на руки ещё реже, но и он не оставлял меня в одиночестве, не заставлял чувствовать беспомощность, брошенность, слабость. Я всегда знала, что мама и папа помогут, поймут. И я так же знала, что они не держат меня в некоей сверхкомфортной среде, позволяют выстраивать свою собственную линию поведения, набивать шишки, получать травмы, осознавать что-то самой. Это стало одним из фундаментов системы воспитания... звучит, конечно, канцелярски и научно, но... работоспособно. Так вот, это стало одним из фундаментов системы воспитания, которую я применила, когда у меня появилась Лиара.
Вернувшись в своё кресло, матриарх на этот раз не стала погружаться в глубокую минутную задумчивость, бросила короткий мягкий взгляд на сидевшего напротив Шепарда и продолжила:
— Я пошла в школу, уже многое зная и умея. Да, учиться мне пришлось, можно сказать, в элитной школе, но... Наверное, она только называлась элитной, ведь учились в ней самые обычные азари. В школьную жизнь я погрузилась с головой, по макушку и даже глубже, у меня появилось множество подруг. Я убедилась, что мои брови ни у кого из других молоденьких азари не вызывают даже тени опасений или непонимания, они... Можно сказать, что их интересовала не моя внешность, хотя, конечно, для них она тоже имела значение, но прежде всего — мой внутренний мир. Они открывали для себя его — я была общительной, компанейской азари, заводилой многих проделок и шуток — а я открывала для себя их внутренний мир. Впоследствии, когда школа останется позади, это поможет мне стать не религиозным — им я стала намного позднее, а прежде всего — общественным расовым лидером. Философия и религия хороши, когда требуются тонкие спецсредства, а вот обычное глубинное понимание, обыденное — гораздо ценнее, когда почти круглосуточно общаешься с десятками и сотнями соплеменниц.
Шепард почувствовал в Бенезии нарастающее нервное напряжение. Похоже, она собиралась рассказать о каком-то тяжёлом и остром эпизоде из своей жизни.
Предчувствие не обмануло старпома.
— Однажды, когда я заканчивала начальную школу, готовилась перейти в среднюю, отца вызвали в одну из дальних азарийских колоний. Я деталей не знала — мама ничего не говорила, ведь отец и раньше улетал далеко и надолго: работа такая. А в тот раз... он не вернулся через две стандартных недели. Редко когда командировки чиновников его уровня продолжались дольше. Я... я пришла из школы и застала маму у рабочего отцовского стола. Она смотрела на экран так... Какая сила заставила меня подбежать к столу и заглянуть в экран настольного отцовского инструментрона — до сих пор не понимаю и не знаю. То, что я увидела... меня потрясло. На экране... на экране был мой отец, Джон. Я узнала отсек — это был обычный экспедиционный балок первопоселенцев. Полутьма меня не пугала, для природного биотика, способного вспыхнуть чуть-чуть слабее солнца малой звёздной системы, темнота — не критична. Но тогда... тогда я сразу поняла причину напряжения, царившего в сознании мамы, смотревшей на экран... неотрывно. Отец... записал это видео, зная, что умрёт. Неминуемо умрёт. Фактически — он уже умирал. Я видела, как покрылись частыми беловатыми точками его головные отростки, понимала, что мама... зациклила эту запись и уже минимум дважды её просмотрела до того момента, как я вошла в комнату. А ещё... ещё я обратила внимание на то, как светится интерфейс его наручного инструментрона. Отец был облачён в тяжёлый экспедиционный гражданский бронескафандр — обычное дело для времени первичного освоения новой колонии, тем более, когда много, даже очень много... неясного. Я смотрела на экран, мой взгляд выцеливал всё новые и новые детали... Отец... никогда не отличался сколько нибудь мощным телосложением. Люди называют такое телосложение астеническим. Есть и другие определения, но... Я смотрела на отца, облачённого в тяжёлый бронескафандр. И понимала, что ему очень было тяжело таскать на себе такой вес. Одно дело — работать в офисе, а другое дело — лезть в самые опасные места, чтобы другие, кто пойдёт следом, хотя бы что-то уже знали и понимали — ценное и важное. Потом, много позднее, я узнала детали случившегося. А тогда... Тогда я смотрела, как отец... угасает. Его строгое и суровое лицо находилось в полутьме, я почти интуитивно нащупывала знакомые с младенчества черты.
