Глядя уже не на столешницу, а куда-то в сторону, повернув голову, Бенезия продолжила:
— Мама потом... показала мне прощальное письмо. Когда я дважды или, может быть, трижды просмотрела запись. Последнюю прижизненную запись, запечатлевшую моего родного отца. Прочтя это письмо... Я встала и... До сих пор не знаю, как мне тогда удалось спокойно и неспешно уйти в свою комнату. Меня всю жгло... Жгло изнутри, Джон. Я едва сумела стиснув зубы, чтобы не заорать в голос, стянуть, сорвать, сбросить с себя одежду и бельё, а потом. Потом я бросилась на пол, свернулась калачиком и обхватила руками голову. Жар внутри меня жёг нестерпимо, но я. Я закусила губу и только едва слышно стонала. Потом, спустя час или, может быть, два, я почувствовала, как в дверях моей комнаты стоит мама. Стоит — и смотрит на меня. Мягко, участливо и... понимающе. А главное — молча. Вряд ли я тогда была способна разжать пальцы и поднять голову, чтобы увидеть маму своими глазами. Такой боли, внутренней, душевной боли, я никогда ещё раньше в своей жизни не чувствовала, не ощущала и... Не знала. Я... пролежала на полу, на боку, скорчившись. Вы, люди, называете эту позу... "позой эмбриона". Наверное, я тоже... может быть — инстинктивно — приняла эту позу. Мне было так больно и горько. Я всегда считала до этого момента, что родители, мои родители, во всяком случае — вечны. А столкнувшись со смертью отца... Почувствовала себя стоящей на очень тонкой доске... Над глубокой пропастью. Да, я понимаю, что выражаюсь коряво. Но... Я долго лежала в этой позе, "позе эмбриона". Только рано утром я заставила себя разогнуться. Мне это не удалось сделать сразу и быстро. Только постепенно и — очень медленно. Очень медленно, — повторила матриарх. — Я тогда встала и почувствовала, как... Как впервые в жизни не повзрослела, а постарела. Мама... Она вошла, когда я уже стояла у окна и пыталась сквозь пелену слёз рассмотреть привычный пейзаж. Я услышала её лёгкие шаги и... обернулась. Почему у меня тогда высохли слёзы? Я увидела свою маму так чётко, но — почему-то — не в цвете. Мама стояла в нескольких шагах от двери, смотрела куда-то... Может быть, на подоконник или примерно в то место, где он был расположен, но... Я тогда остро чувствовала, что сейчас её глаза ничего не видят. Ни подоконника, ничего. Черты её лица... заострились. Так они заостряются у очень пожилых азари. А моя мама... Ей тогда не исполнилось даже семьсот пятьдесят лет! Для меня она была молодой, Джон, всегда очень молодой! Я смотрела на неё и понимала, что она... усохла. Она... Она страдала, потому что потеряла близкого, родного человека. Её головные отростки... Они укоротились и... опустились. Траурная полоска пролегла по её нижней губе. Сейчас... азари такой знак не практикуют, а прежде... Он был очень распространён. В руках мама держала цветок, так похожий на земную розу... Просто один в один. Он пах остро, но я, глядя на маму, понимала, чувствовала, что сейчас она не ощущает аромата цветка. Да и не видит его... Если и видит, то — очень нечётко, размыто, расплывчато. Я... Тогда я к ней не подошла, не подбежала. Продолжала стоять у окна, а она — в нескольких шагах от двери. Потому-то азари и считают весьма холодно относящихся к своим детям. Она не требовала к себе какого-то особо тёплого отношения. Даже в такой момент. Наверное, понимала и чувствовала, что мне... Мне тоже нелегко. Я... Я так и не решилась подойти, а она... Она медленно повернулась и вышла из комнаты, плотно прикрыв за собой дверь. Завтракала я тогда... в полном одиночестве. Как взрослая. И обедала — тоже. С мамой я встретилась только за ужином. Тогда он получился... очень поздним, за два-три часа до полуночи.
Мы долго сидели в почти полной тишине и думали. Наверное, об одном и том же, но каждая по-своему.
Перейдя к дивану, матриарх тяжело опустилась на матрас, откинулась на спинку. Волна воспоминаний и чувств захлёстывала её. Впервые после долгого периода молчания она вот так открыто и откровенно говорила об очень личном с человеком, с землянином.
— Я часто с тех пор вспоминала своего отца, — негромко продолжила Бенезия. — Видела его во снах. Когда — рядом с мамой, когда — без неё. Я вспоминаю его и сейчас. Он стоит передо мной — строгий, прямой и... стройный, тонкокостный. Его брови... Как птицы... Они столько всего были способны выразить... Папе не было необходимости часто вообще что-либо говорить вслух. Одно движение бровями — и то, что они 'говорили', можно было изложить минимум на десятке страниц. Его глаза, сверкающие небесной синевой Тессии... Они светили мне долгие годы потом, когда его навсегда скрыла могила. Его осторожная, но такая искренняя и ясная улыбка... согревала мне душу, когда тяжесть придавливала, сгибала меня до земли. Я тогда... изменилась. Посерьёзнела, стала менее весёлой. Мама... говорила, что в моих глазах поселилась очень взрослая грусть. Наверное, так и было. Но тогда... Тогда впервые я подумала о том, что обычная жизнь — не для меня. И первой, кто поняла это столь же или чуточку менее определённо, стала моя мама.
Мы через несколько дней... Тогда были выходные, какой-то тессийский общепланетный праздник... Остались вдвоём в своей квартире и долго-долго говорили. О многом. И о том, как мне следует строить свою жизнь... дальше.
Бенезия подтянула колени к подбородку, обхватила ноги обеими руками. Молчала на этот раз она гораздо дольше — целых пять минут. Шепард по-прежнему сидел неподвижно, понимая, что так он будет привычен для азари, не вызовет у неё сейчас ни отторжения, ни напряжения.
— Я решила, что мне следует уйти из светской элитной школы и перейти в школу церковную. Мама... она поддержала меня в этом вопросе. И помогла мне. Я без проблем закончила семестр, получила прекрасные характеристики, полный пакет документов и влилась в число воспитанниц... вы, земляне, называете это закрытым пансионом. Приблизительно это так и есть, но не во всех деталях. Руководила пансионом матриарх Мерил Д'Морку. Когда я вошла в число воспитанниц, ей уже исполнилось тысяча двести лет, но... как сейчас вспоминаю, её энергии завидовали не только матриархи, но и матроны. А мы, девы-воспитанницы, говоря современным молодёжным сленгом, просто 'тащились' от её активности. Да, она была очень строга и даже беспощадна, умела одним взглядом призвать к порядку любое количество закоренелых возмутительниц спокойствия, но рядом с ней мы чувствовали себя так же как с рядом с большинством ровесниц. Её алое длинное платье со скромным неярким орнаментом, её коричневую тёплую накидку с большими 'колоколоподобными' рукавами, её всегда недовольно поджатые губы я помню до сих пор во многих, очень многих деталях и до сих пор испытываю к ней самые тёплые чувства. Знаешь, Джон... Я уже сейчас планирую, чем буду заниматься, когда вернусь на Тессию. Я постараюсь узнать, сохранилась ли её могила и обязательно посещу её. Мне надо там побыть... подумать.
— Побываешь, — негромко, почти шёпотом сказал Шепард. — Обязательно побываешь. Матриарху будет приятно знать и чувствовать там твоё, Бена, присутствие.
— Спасибо, Джон, — азари тепло и благодарно посмотрела на собеседника. — Матриарх Мерил учила нас не нотациями, не лекциями, не замечаниями. Она учила нас преимущественно своим собственным примером. Я вот сейчас вспомнила, как впервые поучаствовала в 'ночном стоянии'... Мы тогда поехали далеко за пределы города, где размещался, на самой окраине, кстати, наш пансион. Матриарх была вместе с нами, она никогда без особой необходимости не дистанцировалась от нас, её воспитанниц, хотя... мы отчётливо осознавали огромную разницу между нами и ею. Многогранную разницу. Я... я стояла возле какого-то валуна, опираясь на простой посох и смотрела в небо Тессии. Матриарх попросила нас быть внимательными и чуткими, сказала, что каждая из нас поймёт, для чего и почему она стоит именно там и именно так смотрит в небо материнской планеты азари. Я... я помню, что простояла несколько долгих часов, смотря в небо Тессии то предельно острым, то предельно расфокусированным взглядом. Темнота была вокруг такой, какую не встретишь в городах — в центре или на окраинах — всё равно. Такая темнота ночи — только для загородных пространств, сельских. Я стояла, чуть приподняв голову и опираясь на посох. Я старалась взглядом охватить, не поворачивая голову и не двигая глаза, как можно большее пространство неба Тессии. На мне было простое длинное платье — матриарх Мерил считала, что мы... Мы должны остаться женщинами. Не бесполыми существами, которым приличествует называться безликим 'оно', а именно женщинами. И длинное платье она рассматривала как средство и как способ подчёркивания нашей принадлежности именно к женскому полу. Закрытый пансион... позволял такие вольности, Джон. Если бы это было проявлено в обычной школе... У преподавателей и администрации были бы серьёзные неприятности. А в пансионе, тем более закрытом — такое не воспринималось как нечто авангардное. Я я стояла тогда много часов и смотрела, не отрываясь в небо. Думала только о том, чтобы охватить как можно большее пространство. И... увидела падающую звезду. Яркую и чёткую звезду. Она падала... Тогда мне показалось, что медленно. А на самом деле её падение в видимом с моей позиции секторе заняло всего несколько секунд. Не больше двадцати секунд. Я смотрела на эту звезду, Джон, ту, которая падала. И — гадала: это ли то, что желала, чтобы я увидела, матриарх Мерил? Гадала, Джон! Я не знала точного и прямого ответа на этот вопрос, но... Что-то мне подсказывало, что это — именно то. То, что я должна была увидеть, почувствовать, а затем — и понять.
Бенезия не стеснялась при Шепарде принять столь вольную позу — она была уверена, что он поймёт её правильно. Ей нравилось, что Джон слушает её очень внимательно, не прерывает, старается понять и почувствовать и текст, и подтекст.
— Мама... посещала меня в пансионе. Далеко не каждую неделю, декаду или месяц. Она... она тоже старалась забыться, погрузившись в работу, и я понимала и принимала, как должное, это её стремление. Потому не пеняла и не вспоминала ни словесно, ни чувственно, когда, насколько давно она приезжала ко мне в прошлый раз. Для меня каждая встреча с мамой была важна. Матриарх Мерил... Она познакомилась и даже подружилась с моей мамой. Нет, из этого не следовало, что я получила какие-то льготы или мне было дано право совершать глупости, нет. Мама... она очень похудела и теперь... мало чем внешне отличалась от отца. Наверное, ей было так необходимо, именно так необходимо было поступить... Она не забыла отца, не забывала его никогда, ни на минуту, ни на секунду. Теперь она стала носить строгие длинные однотонные платья, обходиться минимумом движений. Её взгляд стал... каким-то очень отстранённым, черты лица заострились. Я, глядя на столь разительно изменившуюся — для меня, во всяком случае — маму, часто представляла рядом с ней папу и находила теперь между ними очень много... сходства. Я пробыла в пансионе ещё восемь лет, до момента окончания старшей школы и за всё это время мама ни разу не дала мне повода усомниться в том, что по-прежнему любит только моего отца, моего папу. В её сердце был только он... И немного — но вполне достаточно — я.
Откинув голову на подголовники спинки дивана, Бенезия посмотрела на Шепарда:
— Понимаю, Джон. Вам хочется подробностей. Что-ж, как вы, земляне, часто говорите в таких случаях, 'их есть у меня'. Не так много, возможно, как вам бы хотелось, но... Некоторые детали я могу сейчас рассказать. Не думаю, что в программе подготовки, используемой пансионами на Тессии, что-либо очень существенно за прошедшие десятилетия поменялось, но... некоторые детали либо поменялись, либо поменяются в самое ближайшее время по понятным мне и вам, Джон, причинам. Конечно же, поскольку пансион предназначался для азари, огромное внимание уделялось совершенствованию биотических умений и навыков. Как в мирной, так и в военной сфере, конечно же. О балансе говорить не буду — ясно, что из нас не готовили спортсменок или артисток. Наша биотика имела специализированный характер, с её помощью мы должны были успешно полно и точно влиять на мышление и поведение как отдельных разумных органиков — и не только нашей расы, так и огромных сообществ. Предел? До нескольких десятков и сотен тысяч. Потому биотическое мастерство преподавали у нас корифеи своего дела. Я тогда впервые узнала о существовании азари, рост которых превышал два с половиной метра. Не просто узнала, а увидела и смогла долгие годы тренироваться и совершенствоваться под их руководством. Были в нашем пансионе три таких тренера-азари. Настоящие гиганты. И в прямом смысле и в переносном, — уточнила, чуть улыбнувшись, матриарх. — Я занималась под руководством матриарха Танил Д'Окан, у неё были двое коллег — матриархи Рогиль Д'Нианд и Мирандель К'Жуар. Конечно же, в школе нам тоже в обязательном порядке преподавали основы биотики, но настолько глубоко и полно... как я потом поняла, редко в какой средней школе готовили с такой фундаментальностью. Никто из наших трёх тренеров не смотрел с ухмылкой или пренебрежением на наши школьные уровни, никто не считал, что мы не в состоянии продвинуться дальше. Я, например, до сих пор помню, как Танил опустилась на колени, 'обрамила' меня своими руками и побудила показать простой 'огненный шар'. Чуть-чуть подправила — тогда я и не поняла, что и как она сделала — настолько это быстро было осуществлено. И — мой ученический шар засиял так красиво и мощно... Я была потрясена и обрадована. А Танил... Она спокойно по-доброму улыбалась. И эту улыбку я запомнила как призыв совершенствоваться и расти. Тренер трёхметрового роста — это нечто, Джон. Да, наша соплеменница, азари стопроцентная, но её мощь, как биотика... Вряд ли какая коммандос-азари смогла бы с ней потягаться. Сейчас я думаю, что эти трое входили в состав какого-нибудь замаскированного и засекреченного подразделения спецназа, которое должно было начать действовать только в 'особый период', проще говоря, когда уж совсем припечёт. Я... я и в школе не игнорировала занятия по биотике, а в пансионе я была неизменно в числе первых воспитанниц у входа в зал биотической подготовки. Не буду приукрашивать, мы выматывались, мы уставали, мы часто падали от усталости и изнеможения. Но мы видели и чувствовали свои успехи, осознавали их рост и укрепление. Мы знали, что способны на гораздо большее и это давало такое острое и глубокое удовлетворение, что... у меня и сейчас нет достаточно много слов, чтобы выразить это вслух с необходимой полнотой, — она помолчала несколько минут. — Прости, Джон. Я вот сейчас вспоминаю всё это и понимаю, почему я впоследствии поступала так, а не иначе, а тогда... когда я только-только пришла в пансион, меня удивила и даже потрясла одна картина. В пансионе была установка, которая делала видимой всю нервную систему азари. Строго индивидуальную и реальную. Ту самую, на основе которой азари могут быть настолько мощными и сильными, а главное — природными биотиками. Эту систему показали нам, новеньким воспитанницам, в действии. А потом... потом сделали снимки нервной системы каждой из нас, предупредив, что по мере роста тренированности и подготовленности, нервная система тоже будет изменяться, причём, возможно, довольно быстро, так что старые снимки... быстро теряют актуальность. Благодаря особым зеркалам каждая из нас, новеньких, видела саму себя в этой расцветке, порождаемой и показываемой системой, установленной в одном из корпусов пансиона. И каждая из нас получила на руки кристалл с первыми снимками. Я потом, как и другие новенькие воспитанницы, часами рассматривала эти снимки. Мы, азари, спокойно относимся к собственной полной телесной обнажённости и к обнажённости других разумных органиков. Но эта система... Никому из нас не пришлось снимать не только бельё, но даже платья и комбинезоны. И мы поняли одну важную вещь: биотику мы должны уметь применять профессионально, быстро, точно и чётко, будучи облачёнными в любые, самые тяжёлые и плотные одеяния — от платьев и до скафандров и контейнеров самых 'непроницаемых' классов. Этому нас начали учить трое гигантов-азари. И учили до последнего дня пребывания в границах пансиона.
