Пять минут Бенезия размеренно ходила по салону. Шепард ждал, по-прежнему не меняя позы, только прихлёбывая мелкими глотками из своего бокала травяной настой. Усевшись на диван, Бенезия пододвинула к себе поднос с термосом и бокалом, налила из термоса настой, отхлебнула и продолжила свой рассказ:
— Ещё одним потрясением для нас, новичков, было появление перед нами троих юстициаров. Оказывается, они тоже преподавали в пансионе, преподавали, кстати, боевые искусства. Каждая из азари-юстициаров имела мастерские уровни по многим боевым дисциплинам, так что мы... довольно быстро почувствовали, что вольготной жизни в пансионе ожидать, мягко говоря, не приходится. Лимит свободного времени ужимался до микроскопически заметного минимума. Юстициары-азари — каждая — набрали себе группы. Я попала в группу к матриарху Кидо Н'Оаро. Только потом я поняла причину столь напряжённых и жестоких тренировок: биотика — это хорошо, даже отлично, но общая и специальная физическая подготовка — это не частность, это — фундамент успеха. Благодаря тренировкам без оружия и с оружием — от холодного до огнестрельного, включая самое малораспространённое и экзотическое — наставники давали нам возможность и, главное — способность сохранить управление ситуацией в самых кошмарных условиях. А для нас, решивших посвятить себя служению — это было предельно важно.
Бенезия встала, сделала несколько шагов по салону, остановилась, полуобернулась к сидевшему за столом Шепарду:
— Джон, ты можешь пересесть на диван? — негромко спросила она.
— Да, могу, — капитан встал, прошёл к дивану, повернулся, сел, но опираться на спинку не стал, сложил руки на коленях.
— Нас начали учить тому, что должны знать, понимать, уметь религиозные лидеры и деятели. Тогда не стоял вопрос о том, кто станет командиром и начальником, а кто — простым исполнителем. Тогда нам предстояло за считаные годы пройти тройную программу: стандартную школьную, стандартную биотическую — тоже, кстати, двойную — боевую и гражданскую — и стандартную программу подготовки священнослужителей высокого ранга. Потому... Мы сразу начали вгрызаться в огромные объёмы разнообразных весьма специализированных текстов, изучали огромные словари, синонимию, омонимию, шифрованные языки, принятые в религиозных кастах. Нас учили понимать многое из того, что совсем не обязаны были понимать, к примеру, прихожане многих азарийских храмов. Изучали мы ритуалы, протоколы, методы влияния и воздействия, законы понимания и ломки стереотипов. Долго перечислять, Джон. Всё это предстояло пройти весьма качественно и полно за считаные годы. Для азари восемь лет — что восемь месяцев для человека, а может быть — восемь декад или восемь недель. Потому... можно утверждать, что, поскольку мы в большинстве своём знали, куда идём учиться, мы вгрызлись в эти объёмы. Наверное, многие из нас просто понимали или остро осознавали, что обратного пути нет, — помолчав с минуту, матриарх продолжила. — Да, теоретическую подготовку нам давали очень солидную. Прошли какие-то два года. И мы почувствовали, как мир сложнейших формул и выкладок становится предельно понятным, научились видеть и даже осязать то, что раньше проходило мимо нашего внимания. Я не буду сейчас, Джон, вспоминать поимённо тех преподавателей-азари, которые сделали миры своих дисциплин для нас, новичков, привычными. Потом, при случае, расскажу об этом подробнее, — матриарх с плохо скрываемой тоской посмотрела на табло часов на стене салона. — Столько ещё хочу тебе рассказать, Джон, а времени... так мало.
— Продолжай, Бена. Пока что ни старпомовский обход, ни старпомовская вахта не настолько близки, — негромко и спокойно сказал Шепард.
— Хорошо, Джон. Постараюсь... покороче, — ответила пожилая азари, садясь рядом с Шепардом на матрас дивана. — Что-ж, придётся сказать главное сначала, а не главное, если останется время — потом. Дело в том, Джон, что мы, азари, действительно владеем чем-то вроде психоморока. Если выразиться кратко, то мы умеем не быть, а казаться. В том числе и так, как многим из людей уже известно: привлекательными внешне, даже очень привлекательными. Долго объяснять, Джон, но, поверь, здесь многое. И ускоренное старение, и изменение внешности, и изменение картинки внешности. Потому... многие из нас представляются другим расам, не только людям — весьма внешне привлекательными. Потому что о внутреннем нашем мире мало кто задумывается всерьёз. Многим, очень многим хватает внешних признаков, внешнего представления. Изменив нас... протеане планировали продолжать работу, но... не получилось. Пришли Жнецы и протеанам пришлось оставить нас в покое. Что-то они успели сделать, но очень многое — нет. И после их ухода, Джон, мы, как это часто бывает, многое забыли, но многое и вспомнили. Получили право и свободу развиваться так, как получится у нас самих, а не только так, как захотели бы сами протеане, не только так, как они планировали. Мы рано поняли, Джон, что став уникальной расой, такой, какой хотели видеть нас протеане, мы будем обречены на одиночество. Уникальных — не любят, их не приемлют. В лучшем случае им приходится тщательно скрывать свою уникальность, в худшем — обречь себя на бесконечное во времени и пространстве противостояние с менее уникальными, более обычными расами. Это — не выход, Джон. Поняв, что мы остались без навязанных нам, ну — пусть почти без навязанных нам рулей и парусов, влекущих нас по единственному кем-то когда-то просчитанному курсу, мы, азари, вынуждены были скрывать свою уникальность. Потому стали формировать представление о себе, как о расе дипломатов, способных, условно говоря, разрулить почти любую щекотливую и взрывоопасную ситуацию. Нам многое удалось, но... Мы многое забыли из наших основ и многое не поняли правильно из того, чему пытались научить нас протеане. Потому мы тоже затормозили своё развитие, стремясь 'не выделяться', 'не высовываться'. Мы не хотели играть роль, а точнее — быть чрезмерно уникальной расой. Потому, когда я начинала обучение в этом закрытом пансионе, я многое воспринимала... идеалистично, что ли. Без должного внимания к сути, к мельчайшим деталям. А в пансионе... мне начало раскрываться многое. Слишком даже, скажу, многое. Мы, азари, делали, делаем и, вероятнее всего, будем делать много ошибок, Джон. Мы точно не будем той идеальной расой, какой хотели видеть нас протеане, но мы их не осуждаем. Всегда, как я поняла через несколько лет обучения в пансионе, найдётся раса, которой предстоит выполнить роль полигона, роль подопытного материала. Да, целая раса. Это — горько сознавать, особенно, если учитывать, что эта полигонная раса — твоя собственная. Протеане были вольны попытаться сделать из нас, азари, что-то другое. У них — не получилось. Не в первый раз и — не в последний, Джон. Не буду отрицать, когда мне такое открылось после того, как я изучила значительный объём документов и исследований за те же несколько лет... Я, повзрослевшая азари, провела несколько ночей без сна. Днём задумываться обо всём этом не было никакой мыслимой возможности — столь высока была нагрузка и столь плотным был график занятий. Я лежала на жёстком топчане полностью обнажённая, лежала тоже, как отчётливо сейчас вспоминаю, ничком и думала, думала, думала. Несколько лет — и я стала понимать многие скрытые механизмы, управляющие развитием целых рас и их объединений. Потому я понимала, что любые острые решения, предполагающие крупные и быстрые изменения в большинстве своём будут обречены на провал. Надо было действовать постепенно, но... большинство разумных органиков не имеют столько терпения, сколько необходимо для таких постепенных, просчитанных и точно направленных изменений. Потому... допускаются ошибки, которые множатся и все и любые изменения чаще всего не достигают нужного результата, хоть тактического, хоть стратегического.
Бенезия замолчала резко и неожиданно. Несколько минут она стремилась справиться с возросшим волнением, но удалось ей это далеко не сразу.
— Не буду скрывать, Джон, — произнесла Бенезия тихим голосом. — Есть огромная разница между тем, что знают, понимают и разумеют большинство азари и тем, как обстоит дело с позиций тех азари, которые вовлечены в процесс принятия и реализации тактических и стратегических решений. Вы, земляне, точнее — земляне-имперцы — часто говорите: 'двуногих тварей миллионы — для них орудие одно'. У нас, как и у вас так было в реальности. У нас так есть в реальности. И не дай Богиня, у нас так будет, Джон. А так будет, — подчеркнула она.
— Потому что все разумные органики... — тихо проговорил Шепард.
— Двойные, Джон. Двойные, — подтвердила матриарх. — Вынужденные тратить время и силы на балансирование между двумя крайностями.
— А вы? — Шепард посмотрел на собеседницу.
— Мы — тоже балансируем. Потому что если не будем балансировать, то погибнем, даже если Жнецы не явятся, — ответила Бенезия. — Так уж тут заведено. Возможно, что вся наша жизнь — это всего лишь скольжение между тремя крайностями в попытке найти верный курс среди постоянно изменяющихся рифов-условий. Звучит, конечно, коряво, но что смогла сейчас сформулировать, то — смогла. Обучение в пансионе, как я потом постепенно стала понимать, находилось под постоянным и пристальным вниманием со стороны Матриархата азари, точнее — ряда её ключевых подразделений. Лучшие выпускницы получали право продолжить обучение и одновременно — получить работу в структурах Матриархата. Для кого-то это было весьма приемлемым продолжением карьеры, а для кого-то — только вариантом. Одним из нескольких. До самой последней минуты никто из нас, воспитанниц пансиона, не знал результатов выпускного тестирования. Потом, когда результаты объявили... Было всё — слёзы горечи и слёзы счастья, и восторги. Всё. Почти полный спектр, Джон. Я тогда получила одни из самых высших оценок за всю историю пансиона. Не самые высшие, конечно, я к этому и не стремилась, но в первую десятку я вошла точно и прочно. Моя мама была счастлива. Я не знала, Джон, что она мне приготовила для выпускного бала, оказалось — очень дорогое, украшенное настоящими высокоуровневыми драгоценностями платье. Я была счастлива, Джон, когда вместе с мамой влилась в вихрь танцующих пар. Мама тоже надела одно из лучших своих платьев, надела лучшие свои драгоценности. Меня много раз поздравили младшие и средние воспитанницы, а сколько поздравлений я выслушала от ровесниц, ставших лучшими подругами! Незабываемый получился день, плавно перешедший в ночь. В полночь открылись ворота пансиона, и я с мамой переступила его границу, держа в руках файл с самыми лучшими рекомендациями. Впереди у меня была работа в Матриархате, в одном из её подразделений. Я получила сан, ранг и должность. Снова — триаду возможностей. И — достаточно высокоуровневых возможностей, Джон. Мне было... немного страшно, ведь учёба в основном осталась позади, впереди была своеобразная стажировка, которая традиционно не изолировалась от реальной ответственной работы.
— И никакого отпуска? Или каникул? — поинтересовался Шепард.
— Никакого, — ответила матриарх. — Для меня отсутствие даже короткого перерыва-паузы между обучением и реальной работой, совмещённой со стажировкой, не представляло никакой сложности или проблемы, как, думаю, и для большинства моих ровесниц. Нас всех, пусть это и прозвучит несколько пафосно, готовили к трудной и тяжёлой, часто — неблагодарной работе. Как вы, земляне, часто говорите в подобных случаях: 'надо же кому-то и эту работу выполнять'. Вот мы и намеревались её выполнять. Единственное послабление, какое мы тогда получили — впереди были два официальных выходных дня, поскольку закончилась очередная трудовая неделя и нас, младших чиновниц Матриархата, освободили от необходимости выходить на дежурство или на дублирование в эти два дня. Так что я провела двое суток рядом с мамой, съездила на могилу папы, провела там несколько часов. Молчала и плакала. О многом вспоминала и думала. По дороге домой с кладбища я заехала с мамой в один из одёжных магазинов, предъявила сертификат и получила — бесплатно, заметь, Джон, полный комплект официальной форменной одежды на все сезоны и случаи жизни. Кое-что примерила — мама настояла — прямо в магазине, кое-что оставила для примерки дома. Если бы я там всё начала мерить... мы бы вернулись из магазина хорошо, если ранним вечером. А так успели намного раньше вернуться. Форма есть форма, да, форма гражданской младшей чиновницы, в ней мало приятного, зато много официоза и откровенной служебности и функциональности. Несколько часов я потратила на примерки дома, мама помогла кое-что подогнать по фигуре... Я постаралась покончить с примерками и подгонками побыстрее, спешила переодеться в обычную привычную гражданскую, совершенно неслужебную одежду и мама была рада видеть и чувствовать это моё стремление. Вечером мы отправились в съёмочное ателье и сделали серию портретов. Некоторые мама забрала себе, некоторые повесила на стены в квартире. Я несколько десятков минут простояла перед этими портретами — привыкала к тому, что именно так я и выгляжу сейчас. Я — реальная молодая азари, очень повзрослевшая, прошедшая сложную серьёзную программу подготовку и получившая высокоуровневые оценки и рекомендации. Мама, помню, подошла и тихо мне сказала: 'Дочка, ты так повзрослела'. И это, Джон, было чистой и немного горькой правдой. Я смотрела на свои собственные портреты и понимала, что младенчество и детство ушли, за ними ушла подростковость. Эти пять-восемь лет были трудными, но они и именно они позволили мне не просто физически и физиологически повзрослеть. Они позволили мне повзрослеть морально, сознательно, умственно. Я провела ночь в одной постели с мамой. Мы долго о многом разговаривали. Под утро я проснулась, взглянула на часы и изумилась — было настолько рано. Захотелось встать — и я встала. Начинался последний мой свободный день перед первым рабочим днём в структурах Матриархата. Я давно решила встретить рассвет этого дня, потому стараясь не шуметь, оделась в белое с чёрными вставками платье, длинное, взрослое и тихо прокралась к выходу из квартиры. Мама не проснулась, но, вероятнее всего, почувствовала, что я выхожу на несколько десятков минут и потом — обязательно вернусь. Не захотела я тогда пользоваться лифтом, пошла по лестнице. Поднималась со ступеньки на ступеньку и думала, сколько же раз я стояла и ходила по этой лестнице... Получалось, что очень много раз. Выйдя на крышу, я подошла к цветнику — крыши башен у нас часто плоскими бывают, там создаются зоны отдыха, ограждённые надёжно, высаживаются цветы, а иногда — целые сады с большими деревьями. Я наклонилась и сорвала три цветка. В этот момент моего лица коснулся первый луч солнца звёздной системы. Я стояла и смотрела, как диск светила поднимается над горизонтом, как неуловимо меняется картина вокруг, плавно переходя от утренних сумерек к заре и к рассвету. Не хотелось ничего вспоминать, я молчала и смотрела на линию горизонта, всё острее и полнее понимая, что младенчество и детство с подростковостью остались позади. Начиналась взрослая сознательная жизнь. Предстояло поработать. Когда я увидела, что большинство башен залиты солнечным светом, я поняла, что рассвет... плавно перешёл в день и надо возвращаться в мамину квартиру. Тем более что следом пришла мысль о том, что сегодня надо было ещё посетить свою, пусть маленькую, но личную квартиру. Я покинула крышу, спустилась неспешно по лестнице. Мама встретила меня на пороге, обняла и расцеловала. Она поняла и никаких вопросов мне тогда не задавала. Я была счастлива — это очень хорошо, когда тебя понимают без слов и понимают правильно и полно.
