При моих словах про "благоверную, в глазу собеседника промелькнула ярость, а кулаки непроизвольно сжались. Она его тоже бьёт, что ли?!
Как-то обречённо выдохнув, Охрим только мотнул головой, но ничего не сказал.
— Дальше... "Доверяет расписываться на документах", говоришь? А может, он тебя таким макаром подставляет — такая мысля тебе не приходила в голову? Сам прекрасно знаешь — благодетель твой ворует и ворует внаглую! У каждой семьи в Ульяновске и волости ворует — впаривая разбавленный керосин и, у государства — в особо крупных размерах ворует. Рано или поздно — твоего Панкрата Лукича возьмут за его сморщенную старческую задницу... А на всех документах твоя подпись! И вместо этих откормленных скотов, отправишься на лесоповал ты — что с твоим телосложением и здоровьем, равносильно расстрелу с особой жестокостью.
По тому, что он даже не взглянул на меня и даже не вздрогнул от этих слов, вижу — что он и сам всё это понимает. Однако:
— Мне пора уходить. Спасибо за...
— Что-то в горле пересохло, — говорю держась за, — давай ещё по стакану со сдобой, Охрим. Потом я скажу тебе самое главное и, всё — можешь уходить и жить как жил раньше. Ну а я же, в принципе — и без этого "американского" керосина не обеднею: забирайте этот "Стандарт-Ойл", ко всем чертям...
Допив свой стакан, он начинает первым:
— Так, что самое главное сказать хотел, Серафим?
Видно, сильно торопится шнырить на эту "мафию".
— Самое главное, что я хотел тебе напомнить — ты не собака, Охрим! А — ЧЕЛОВЕК!!! Неуж забыл?
И тут он вздрогнул, как от удара электротоком.
— "Подобрали на улице", говоришь? Подобрали, обогрели, накормили, обобр... Эту страшилу в юбке подсунули.
Охрим, вздрогнул ещё раз: как будто от несильного — но неожиданно-подлого удара.
— "Благодетель"..., — презрительно-зло фыркаю, — а не по вине ли этого "благодетеля" — ты и оказался на улице бездомной одноглазой собакой?
Изумляется, словами не описать:
— Как, это?!
— Обыкновенно "это". Тебе сколько лет, ты какого года?
— Зачем тебе это...? Тридцать один полный год, тысяча восемьсот девяносто второго года...
— "Девяносто второго"? — хлопаю ладонью об стол, — я так и знал!
— Что "знал"?
— Ты родился в годы "Царь-голода", когда засуха и неурожай в России усугубились жадностью таких вот "благодетелей" — взвинтивших цену на хлеб до заоблачных высот. Пока власти раскачивались организуя помощь населению, умерло с голоду и сопутствующих ему болезней множество народу — особенно детей... Тебе ещё "повезло"!
Рисунок 105. В 1891-93 гг, в следствии неурожая и неэффективной политики властей, голод охватил 17 губерний РИ с населением 36 млн. человек. Смертность установить точно невозможно, но без всякого сомнения она была чудовищной — особенно среди детей.
Внимательно слушает затаив дыхание, лишь пробормотав вполголоса:
— Врагу бы моему, так "повезло"...
Вкратце рассказал ему историю, слышанную недавно от Отца Фёдора и, затем:
— Теперь ты понимаешь, в твоём конкретном случае виноват именно Панкрат Лукич Сапрыкин — своей неуёмной жадностью превзошедший всех и вся! Это из-за него умерла твоя мать и, ты без её молока вырос таким тщедушным — в чём только душа держится... Это из-за него — конкретно из-за Сапрыкина, вслед за матерью умер твой отец — и без отцовской защиты ты стал таким...
Прикусывает до крови губу:
— ...Трусливым.
— Ну... Просто — неуверенным в себе и своих силах, так скажем, — отрицательно машу головой и продолжаю, — это именно из-за этого купчины, ты в поисках "подножного корма" день-деньской пасся в лесу и лишился глаза...
И здесь произошёл взрыв!
Охрим соскочил опрокинув лавку, весь "наэлектризованный" — из единственного уцелевшего ока, аж искры сыпятся:
— ПАДЛА!!! Я УБЬЮ ЕГО!!!
— Сядь, сядь — успокойся!
Еле-еле поймал его и усадил обратно на лавочку — хотел куда-то немедленно бежать, что-то крушить и понятно кого убивать. Его всего колотит от мощного выброса адреналина, трясётся весь — зубы об стакан как отбойный молоток об гранит звенят...
Однако постепенно успокаивается:
— Я никогда не видел ни мать, не помню отца... Какими, интересно они были?
— Они были..., — держу его за руку, — они были просто людьми — достойными более лучшей участи, чем им досталась.
— Я даже не знаю где их могилы...
С непоколебимой уверенностью в голосе обещаю:
— Ничего! Мы с тобою найдём их, помянем и поставим достойный памятник.
И, тут он поднял... Он поднял на меня глаз и, я увидел в нём... Когда-нибудь брали на улице в руки бездомного щенка? Вы видели, как он на вас смотрит? Вот-вот...
ВСЁ!!!
Теперь он мой.
* * *
Заглядываю через одинокий глаз в самую душу, в самые её тёмные уголки:
— Сказать по правде, Охрим, "убить" врага — дело нехитрое, я сто раз так делал...
Брешу, конечно — как сивый мерин, но у меня в здешних краях определённая репутация "больного" на всю голову и ей надо — хотя бы на словах, соответствовать.
— ...Однако, что будет после убийства? Ты согласен сесть в тюрьму из-за этого подонка? Уверен: твои отец и мать — будь они живы, не одобрили бы этого! Другой вопрос: ты уже достаточно взрослый — тебе 31 год...
Не помню возраста героя-маньячилы Достоевского — геноцидившего топором старушек, но по моему мнению — именно в эти лета муЖЖЖчина начинает себя спрашивать: "Тварь я дрожащая или право имею?". В смысле: "Скоро старость, а потом я умру — чего я добился, какой след после себя оставлю?". Пытаясь ответить на этот вопрос, мужчина — так или иначе, начинает "дёргаться".
"Опасный возраст", одним словом! После сорока большинство мужчин обычно успокаивается, свыкаясь с мыслью — что после них на этом свете останется лишь огромная куча переработанного желудочно-кишечным трактом "добра" и, вонь разлагающейся "оболочки" — которую покинула бессмертная душа...
Продолжаю:
— ...В таком возрасте, у тебя уже должно быть положение в обществе, своё жильё и семья, наконец.
Снова, сжимает с лютой ненавистью кулаки:
— Её я убью второй!
— Охолонь, — строго прикрикиваю, — сейчас не прежнее царское мракобесие и избавиться от нелюбимой жены — можно не убивая её, а просто разведясь. Буквально пять минут в ЗАГСе и ты — свободен от брачных уз и, можешь найти себе женщину для создания новой семьи.
Тот, как-то пришибленно смотрит на меня:
— Издеваешься, Серафим? Да, кому я такой нужен?!
Соглашаюсь:
— "Такой", ты действительно никому не нужен — женщины предпочитают победителей, въезжающих в их город на белом коне. А если у тебя будет высокое общественное положение?
— Как, это? — растерялся.
— Если ты действительно займёшь место Панкрата Лукича — станешь заведующий "Нефтяным складом"? Причём, не через десять или двадцать лет, а ещё в этом году? Справишься ведь с делами: этот старый педрило — чему-то да научил тебя, сам же говоришь... Справишься с Нефтяным складом, Охрим?
Слышу, как эхо в ущелье:
— Справлюсь...
Разевает рот и, око его поволокой затуманились от открывшихся перед ним перспектив, а я долблю в одну и тоже точку:
— Вот представь: сам долбанный Лукич, его подсвинки-сыновья, твоя "дражайшая" и прочие — вдруг исчезают навсегда и бесследно. И ты остаёшься на весь "склад" один одинёшенек — полным хозяином... Представил?
Тот ещё "витает", поэтому ответил не сразу:
— ...Да, представил... Такое, разве возможно?! Так разве что в сказках бывает.
— "Мы рождены, что б сказку сделать былью", Охрим!
Тудым-сюдым и, под разговор о его блестящих перспективах после бесследного исчезновения семейки Сапрыкиных — мы весь самовар досуха опростали и плюшки начисто подъели. У Охрима вовсю разыгралось воображение:
— Василия Кузьмина себе возьму и Гришу Сидорова — мужики работящие и хозяйственные, — уже строит планы, — втроём управимся запросто!
Я лишь согласно поддакиваю... Вдруг в нужный как показалось момент ставлю вопрос, как говорится — "ребром" и, спрашиваю "в лоб":
— Кстати, не слышал часом — твои родственники не ведут антисоветских разговоров?
Краска схлынула с его лица и упавшим голосом:
— Без этого никак нельзя...?
— Скажи как и мы это с тобой исполним... Ну?
Вижу и, хочется ему и колется. Жёстко ставлю условие:
— Не будь буридановым ослом, Охрим!
Тот, тяжело вздохнув и с пониманием на меня глянув:
— Ну, коль без этого никак... Да! Иногда Сапрыкины ведут антисоветские разговоры.
— Понятно — систематическая контрреволюционная пропаганда. Наверняка ещё, к ним частенько приезжают эмиссары белогвардейских организаций и иностранных разведок из-за рубежа...
— Ну, народ в "Нефтяном складе" бывает всякий-разный — разве различишь?
— Написать всё это сможешь?
— Ээээ... Ээээ...
Не терпящим возражения голосом, отвечаю за него:
— Уверен — что сможешь! Тогда, вот что...
Как всегда в последний момент осеняет:
— Тебя в последнее время здоровье не беспокоит?
— Нет, а что?
— Что-то мне твой цвет лица не нравится — возможно "короновирус" какой-нибудь.
— ...Что?
— Выглядишь неважно, говорю. Надо бы тебе обследоваться и лечь в больничку на недельку... Не дай Бог — испанский грипп: "Если хилый — сразу в гроб"!
— Чего?
— Я говорю: тебя надо на всякий случай изолировать от общества — ну, да я там договорюсь с Михаилом Ефремовичем насчёт строгого карантина.
Наконец, до него доходит и с готовностью кивает:
— Ну, раз это так надо... Я согласен!
— Тебе хоть передачки, родственнички носить будут?
— Ээээ... Не уверен.
— Понятно. Тогда связь будем держать через Мишу — бумагой и чернилами я тебя обеспечу.
И, конечно же — "черновиками-инструкциями".
* * *
Через неделю Охрима Косого выписали после излечения и обследования из волостной больницы, а Барон принёс мне довольно увесистую папку "компромата" на всю честную семейку. Взвесив её в руке, я воскликнул:
— Ого! Целая диссертация — на кандидатскую тянет или даже сразу на докторскую.
— На "пятерик" уверенно тянет, — согласился тот.
— Всего лишь на "пятерик"? — озадачился, — что-то маловато...
— К словам надо и какое-нибудь вещественное доказательство антисоветчины "прилепить", — объяснил мне тот, — а то против одного свидетеля нашего, враз найдётся десять ихних и, кроме "хищения материальных ценностей" и "злоупотребления служебным положением", ничего будущим фигурантам не пришьёшь. Потом какая-нибудь амнистия ко "Дню взятия Бастилии" и "семейка Адамсов" на воле.
Был в стране Советской такой официальный праздник, да...
Если забыл сказать, зека-адвокат по моей подсказке и собственной инициативе взялся за "юридический ликбез" для местных и, Гешефтман прилежно посещает все его лекции и семинары.
— Это, Миша, я и без тебя знаю, — озабоченно листаю я "творчество" сапрыкинского зятька, — однако очень тяжело поймать ночью чёрную кошку, особенно если она где-нибудь спит...
Да! Чтоб поглубже "закопать" эту семейку вампиров и пригвоздить их осиновым колом для верности, нужны вещественные доказательства — причём обнаруженные "соответствующими органами" в нужном месте. Наскоро перечитываю "доклад" и нахожу небольшую "зацепку":
— Вот здесь Косой упоминает про нычки с награбленными у трудового народа и пролетарского государства материальными средствами в виде денежных знаков и изделий из "презренного металла".
— "Грабь награбленное", — понимающе кивнул тот, — изымаем в нашу пользу.
Громко щёлкаю его пальцем в лоб:
— И, это всё — чему ты за год с лишним от меня научился, Миша?! — обречённо махнул рукой и отвернулся, — не... Всё же ты — тупой, зря я с тобой связался.
Невооружённым взглядом видно: мишкины извилины зашевелились активнее, приводя в движение нужные "шестерёнки" мыслительного процесса:
— В сейфе, что мы с тобой по весне среди "лута" в бандитской обозе взяли — встречаются довольно интересные документики... Помнишь, Серафим?
Радостно всплёскиваю руками:
— Радуюсь и ликую, вместе со всем прогрессивным человечеством: наконец-то ты стал думать как чекист-оперативник — а не как гопник из-под подворотни!
— Так, "с кем поведёшься"...
Перехожу на донельзя по-деловому серьёзный тон:
— Значит, так... Охрим тебе поможет — вынимаешь часть денег и золота (часть, а не всё!), а вместо них подкладываешь пачки прокламаций с призывами свергнуть народную власть... Однако, не это главное: вместо изъятых денег подложишь расписки в получении денег для контрреволюционного заговора... Мол, грабили народ продавая ему "палёный" керосин — а на краденные народные же деньги, спонсировали врагов народа. Ферштейн зи, Миша?
— Natürlich verstehe ich, — отвечает мнимый сын еврейского народа на языке Гёте и Геббельса и восторженно, — да мне ещё у тебя — учиться, учиться и учиться и, всё равно — дураком помру.
В сейфе, который бандиты увели из какого-то местного управления ГПУ, были материалы расследования контрреволюционного заговора — реального или мнимого, уже не важно. Конечно, кое-что по ним не сходилось — но долго ли умеючи "подправить"? А остальное уже дорисует фантазия чекистов-следователей.
Озабоченно:
— Миша, только это надо проделать чужими руками (понимаешь, я про кого?) и в самый последний момент. Иначе, всё только испортим.
Весело мне подмигивает:
— Понимаю, как не понять? Мы с Охримом, уже почти друзья: как везёт с полустанка керосин — так обязательно меня до города подкидывает... Что-нибудь, да придумаем.
Обрываю его:
— Ничего "придумывать" не надо — всё уже придумано до вас! Как только провернёшь подмену денег на "вещественные доказательства", Охрим берёт это своё "творчество" и бегом к Кацу — где как бы случайно оказываемся мы с тобой. Думаю, Абрам Израилевич не преминет воспользоваться случаем раскрыть антисоветский заговор...
А то я этого жучару не знаю!
* * *
Через пару деньков всё было готово и осталось лишь приступить к практическому выполнению операции "Чужой"... В последний вечер, сидим мы с Отцом Фёдором за столом ужинаем... Думаю, сейчас попьём чайку и пойду — как обычно посижу немного за компом. Ну, а с утра начнём помолясь...
И вдруг, какая-то настойчиво-навязчивая паранойя подкатывает на мягких кошачьих лапках и ласковым котёнком мурлычет на ушко:
"Что-то ты совсем расслабил "булки", Серафим! Никогда не надо считать врагов дурнее себя! Поставь себя на их место и подумай — а что бы ты против себя сделал?".
А, ведь действительно!
"Панкрат Лукич строчит на тебя "телегу за телегой" — без всяких последствий и, ты думаешь — он это будет делать бесконечно?".
Нет, не будет — этот старый пройдоха достаточно умён, чтоб за год с лишком (хахаха!) понять тщетность усилий и придумать какой-нибудь другой ход.
Какой такой "другой" ход?
Я с силой зажмурил глаза:
"Думай, думай, думай... Я, Панкрат Лукич Сапрыкин — старый, хитрый, жадный говнюк. У меня двое сыновей-балбесов, двое внуков от старшего, страшная — как прелюбодеяние с сушёной мумией царицы Нефертити дочь, зять-чмырдяй — втайне метящий на моё место, керосиновый склад... Большая ответственность! Против всего этого имеется личный враг — этот лысый гадёныш в ношеной кожаной куртке. Ух, какое чувство личной неприязни, я к нему испытываю... Аж, кушать не могу! Как мне его подвести под цугундер?".
