— Карл Маркс "Капитал", том первый, перевод Н. Любавина, Г. Лопатина и Н. Даниэльсона, издание 1872 года... Что-то не так?
Замечаю, не забываю следить: Птенец конкретно закипешевал, поддался назад пятясь на выход — но наткнулся спиной на чекиста-татарина у двери.
— "Религиозный дурман", говорите?
Главный чекист вырвав книгу из моих рук:
— Откуда он здесь?
Как известно, первым из иностранных языков "Капитал" перевели именно на русский язык — знаковое предзнаменование, не находите? Этот заляпанный свечным стеарином том, я за сущие копейки купил (как-никак раритет!) у какого-то "бывшего" в Нижнем на "блошином рынке". И, не только из-за того, что первое издание может стоит бешенных денег — если найти покупателя: сам хотел прочитать, изучить...
Да всё как-то недосуг, да буков много!
Дошёл до десятой страницы и отложил на самую верхнюю полку.
Признаюсь, хотя понимаю — осудят: что-то напрягают меня с самого детства такие толстые книжки. "Войну и мир" тоже не осилил, кстати. Много раз брался в "той" жизни — да дохожу где-то до тридцатой страницы и, появляется стойкой рвотный позыв ко всей "великой русской литературе"...
Почему-то.
— Думаю, когда-то очень давно, мой отец купил его в свободной продаже и, прочитав положил в сундук как самую ценную вещь — чтоб не украли, невзначай... Здесь много разного народу шастает: то и дело — наши портянки пропадают.
Кошусь в сторону двери, где соляным столбом замер деверь Сапрыкина.
— "Капитал" Маркса — самая "ценная вещь" у священника?! — чекист, явно сбит с панталыку.
— Я разве не рассказывал? Мой отец сочувствует коммунистическому движению с младых ногтей... Не забудьте занести в протокол, товарищ следователь.
Все, так и "сели" на оппу!
* * *
Наконец, обыск в светлице-трапезной закончился — кроме раритетного издания Маркса, ничего не принёсший в копилку следствию. До сих пор находящийся под впечатлением, белобрысый латыш командует:
— Теперь переходим на вашу комнату, тов... Гражданин Свешников. Вы ничего не хотите сообщить следствию?
Радостно ощеряясь всеми тридцати двумя, я:
— Ну, наконец-то! Я ж говорил — что с неё и надо было начинать. Там много более интересного можно найти — чем в поповских сундуках!
С готовностью приподнимаюсь:
— ...Разреши я покажу?
— Сидеть! Мы сами. Граждане понятые... Пройдёмте.
Однако, все понятые в мою спаленку не влезли — Охрим вынужденно остался посреди трапезной — а Птенец постарался в ней остаться и причём поближе к дверям.
И, минуты не прошло, как "опытный" чекист руководивший обыском вылетел назад, с "шарами" слегка навыкат:
— Вот, посмотрите, тааащ... На столе у него лежали.
Кладёт на стол пред начальником листы бумаги. Тот, глядя на меня:
— Что, это?
— Там написано...
Латыш, поднимает один из листов и читает вслух:
"Начальнику Ульяновского районного отдела НКВД РСФСР товарищу Кацу А.И. ... Довожу до вашего сведения, что мною обнаружена группа лиц занимающаяся контрреволюционной деятельностью на территории вверенной вам...".
Не дочитав, хватает другой:
— "Начальнику Уездного отдела ГПУ, товарищу...".
Третий лист, он уже читал слегка заикаясь:
— "Начальнику Нижегородского губернского управления Главного Политического Управления, товарищу...".
Не успел латыш разобраться с этими бумагами, как "опытный" чекист снова выбегает из спальни, осторожно — как взведённую бомбу, неся в руках "заветную" тетрадочку... От одного её вида, Охрим Косой затрясся весь и подобрался — как перед первым прыжком с самолёта без парашюта. Очкует очень сильно, должно быть... Одобряюще ему улыбаюсь, но он меня даже не видит.
Заикаясь от волнения, тот:
— Таащ командир, вот что в столе у него нашли...
Вся толпа из моей спальни последовала за ним и, в трапезной опять стало несколько тесновато.
— Я ж сразу говорил: у меня в спальне вы найдёте что-то более интересное — чем среди подштанников моего престарелого отца...
— ЗАТКНИСЬ!!!
Латыш берёт в руки тетрадь, очень вдумчиво читает обложку написанную моей рукой и затем переворачивает на первую страницу... Рыбьи глаза его, довольно интенсивно выходят из орбит и начинают напоминать таковы ж, у камчатского краба.
"Птенец" у двери ещё не понял — что к нему подкрался большой и пушистый...
Писец!
Возможно, он решил-понадеялся, что это окажутся — те подложенные антисоветские листовки, которые я нашёл в сундуке отца и, по простоте душевной, переложил в собственный стол. Он привстал на цыпочки и вытягивая шею, пытался из-за чужих спин разглядеть — что в руках у главного чекиста.
И, тут Охрим сплоховал... Рукой указывая на меня, он плаксиво заблажил:
— Я не виноват! Это он, это всё он...!
В принципе, нечто подобное я от него ожидал — поэтому не растерялся и встав, перебил его зычно:
— Товарищи! В заведующем "Нефтяном складом" — Панкрате Сапрыкине и в членах его буржуазного происхождении семьи, я давно заподозрил наших непримиримых классовых врагов. По моей инициативе, с одобрения начальника районного отделения НКВД товарища Каца и, с помощью комсомольца и воспитанника Отряда военизированной охраны Михаила Гешефтмана, мною был завербован во вражеской среде агент — Охрим Косой, сочувствующий нашему пролетарскому делу. То, что вы перед собой видите — это результат его почти трёхмесячной агентурной работы, с которым я собирался завтра идти на доклад к товарищу Кацу...
Мля, музей восковых фигур — другим словами не скажешь! Или фантастический фильм по мотивам рассказа Герберта Уэльса — об человеке остановившим время.
— ...Семья Сапрыкиных не только вела антисоветскую пропаганду, подготавливая контрреволюционный мятеж и почву для иностранной интервенции — но и обманывая и обсчитывая покупателей керосина, уворованными у советского народа средствами финансировала белогвардейские организации и иностранные разведки.
А вот теперь как минимум по червонцу этой семейке светит!
Причём, без всяких "амнистий" — по случаю взятия Бастилии 26-ю бакинскими коммунарами.
* * *
Первым опомнился "деверь" Сапрыкиных — Гринька Старожухин, не дав мне эффектно завершить речь. В руке его блеснуло лезвие...
Если бы он ударил Охрима ножом молча — лежать бы тому с выпущенными кишками и медленно подыхать. Однако, он допустил роковую ошибку, заорав:
— ПРОДАЛ, ИУДА!!! Ах, ты ублюдок кривой!
Я глаз не спускал с этого типа и, только он пасть открыл, молниеносно достав из-за уха ручку со стальным пером — метнул её вполоборота, попав тому куда-то в лицо. По причине толстой зимней одежды на том — метать в корпус хоть и достаточно острый, но сравнительно лёгкий предмет — смысла не имело.
Вскрикнув, Гринька дернулся — развернувшись на полкорпуса и, нож вместо живота Охрима — вошел по самую рукоятку в грудь стоящему в самых дверях чекисту-татарину. Тот коротко заверещав смертельно раненым зайцем — изумлённо-широко раскрыл быстро потухающие глаза и, по-киношному медленно, стал оседать вдоль двери на пол...
С матом вырвав ручку из глаза, сбив с ног уже по сути мёртвого чекиста, Гринька Старожухин ломанулся на выход. Брошенная мною вдогонку табуретка, попав под зад — только придала ему прыти.
Показывая растерявшимся чекистам и милиционерам на второго понятого из числа родственников Сапрыкина:
— Следите, чтоб этот вражина тоже не сбёг!
— Я не при делах! — возопил тот.
Мельком взглянул на сереющего лицом татарина и, с злорадной радостью подумал:
"Ээээ... Всем вам вышак — это однозначно!".
Вроде бы грех это — радоваться чужой смерти, да? Однако, реальная жизнь так устроена — не бывает без добра худа...
* * *
"Птенец Керенского" выскакивает во двор и, скинув тяжёлый полушубок, бежит вдоль освещённой электричеством Советской улицы, выискивая переулок потемнее — куда бы нырнуть... Я за ним вдогонку, одетый по-домашнему к тому же — практически босиком, в одних носках:
— ДЕРЖИ ЕГО!!!
Вот-вот скроется — ищи потом по впотьмах. Однако, как будто мои мысли почуяв, из тёмного переулка на полном ходу вылетает знакомый красный "Packard" и сбивает убийцу с ног.
Из остановившегося автомобиля выскакивает товарищ Кац при полном параде и с ним двое милиционеров. У всех троих в руках револьверы и они направленны на меня:
— Руки вверх, контра!
— Обознались, товарищи: "контру" мы с вами только что задержали.
Кац, несколько растерянно:
— Мы ж вроде на твой обыск едем... Тебя, разве ГПУ не арестовало?
"Что-то ты не шибко-то торопишься на мой арест, хитрая жидовская морда!", — подумалось про себя, а вслух сказал:
— Все "аресты и обыски", товарищ Кац — у нас с вами ещё впереди. А пока помогите "упаковать" этого. Что телеграфными столбами замерли? Видите — зашевелился...
Подхожу, легонько пинаю в бок:
— Советую, прямо сейчас начинать каяться, белогвардейский прихвостень.
— Пошёл ты на..., — шипит от боли, — со своими советами!
Пинаю ещё раз — сильнее:
— Нормально выражайся в общественных местах, контра — на улице могут быть дети.
До того, как прибежали чекисты с латышом во главе, я успел (где — открытым текстом, где — намёками) передать Абраму Израилевичу весь расклад по сложившейся ситуации.
Он умный — недаром еврей!
Всё схватив с лёту, с ходу же "взяв быка за рога", наш начальник районного отдела НКВД по сути — перехватил управление операцией у растерявшегося латыша:
— Товарищи чекисты и милиционеры! А теперь, когда мы увидели зверское лицо нашего классового врага — пора нам нагрянуть в его логово.
Подсказываю от чистого сердца:
— Вот только понятых придётся набрать новых: эти не то, чтобы "понятыми" оказались, а даже — как бы не наоборот.
Тот, с ледяным ментовским спокойствием, впрочем звучащим несколько показушно:
— А Вы, товарищ Свешников, можете возвращаться домой к отцу. Спасибо Вам за оказанную помощь, от лица Советской власти и всех трудящихся!
Молодцевато вытягиваюсь:
— Служу трудовому народу!
* * *
Проводив товарищей чекистов и милиционеров, я осмотрелся вокруг... Блин, я оказывается стою в носках прямо напротив "Красного трактира". Несмотря на мороз за двадцать градусов, мне жарко — аж пар с меня валит. Покрутив головой по сторонам, говорю вслух:
— Пожалуй, сперва надо нанести визит Софье Николаевне, а то как-то неудобно получится — типа, шёл мимо и не зашёл.
Видать, адреналин в моей крови — всего после произошедшего, просто кипел как жидкий азот на сковородке. Секс с хозяйкой заведения, был просто невероятным по страсти и по испытываемым нами обоими ощущениям!
— Серафимушка..., — сладко стонала Софья Николаевна, — ты как будто в последний раз "это" делаешь...
Я, под скрип многострадальной койки:
— Каждую минуту... Надо жить, так... Как будто... Она... У тебя... Последняя...
— О, ДА...!!!
— О, ЙЕЕЕС!!!
"Почаще бы с обыском приходили, что ли, — подумалось, когда я уже под утро возвращался домой в шапке и полушубке с чужих голов и плеч и валенках с чужих ног, — может, время от времени — на самого себя доносы в ГПУ писать?".
Я успел прибраться в доме, вытереть лужицы воды с пола и оттереть тряпками успевшую свернуться лужу крови у дверей, и уже завтракал — когда проснулся Отец Фёдор:
— Я ничего интересного не пропустил, сын?
— А что у нас в Ульяновске может происходить "интересного", — пресыщенно ковыряюсь вилкой в тарелке, — так... Зарежут кого-нибудь раз в год и снова тишина.
Отцовское сердце надо беречь! Расскажу ему, конечно, но только сперва хорошенько психологически подготовив:
— Вот и вчера вечером...
* * *
Операция "Чужой" прошла вполне благополучно... Для одной из сторон!
При обыске на "Нефтяном складе" и в доме Панкрата Сапрыкина, нашлось очень много чего "интересного" — на десять "контрреволюционных заговоров" хватит и ещё на одиннадцатый останется. Сразу, "по горячим следам" было арестовано порядка двух десятков "заговорщиков", затем в процессе следствия — ещё около сотни...
"Почему так много", спросите?
Главным свидетелем по делу был Охрим Косой и, осмелев, он "сдавал" всех подряд — всех своих обидчиков, припомнив им прошлое. Правда, прежде приходил ко мне — советовался:
— Серафим, посмотри — вот у меня ещё списочек "контрреволюционеров". Буквально вчера вспомнил...
— Ну красава, Охрим! Ух, ты... А что так опять много? Ну-ка, давай посмотрим...
Обычно, после скрупулёзного анализа список значительно сокращался:
— Не каждый, кто тебя в детстве по морде разок ударил — твой враг! И тем более — враг Советской власти. Нам с тобой в этом городе ещё жить и жить — так что поумерь свою "мстю", дружище.
Мои "репрессии" были избирательными... Очень избирательными. Я чистил Ульяновск от родственников Панкрата Сапрыкина — от всех, без исключения.
"На фига тебе это нужно", спросите?
А мне лишних врагов под боком не надо — в преддверии тридцатых годов! Ибо уверен: сколько я из этого клана недобитков оставлю — столько на меня будет доносов в НКВД, плюс от успевших к тому времени народиться новых.
Хотя, конечно — это вопрос спорный...
Недовольных было достаточно много, причём среди тех — про кого и сроду не подумаешь. Фрол Изотович Анисимов, как-то между делом заметил:
— Ты обещал увеличить население Ульяновска, а вместо этого сокращаешь... Нехорошо!
— Когда я предлагал очистить улицы города от дерьма, многие тоже противились... Помнишь? А теперь — найди хоть одного, кто скажет — что я был неправ!
— Так то ж, дерьмо..., — отводит взгляд, а то — люди!
— Среди людей мало "дерьма"?
— А кто будет определять — человек это или дерьмо? Ты?
— Если больше некому — я буду. Ещё, какие-то вопросы?
Молчим, как две мыши на крупу...
И, вдруг протянув мне руку и крепко сжав мою — он глядя мне прямо глаза, горячо говорит:
— Товарищ Свешников! Запомни: из-за Ефима я всегда буду на твоей стороне — чтобы мне кто в уши "не пел".
* * *
Ефим Анисимов продолжает делать успешную карьеру в Нижнем Новгороде. Они с Братом-Кондратом, как два кукушонка вылупившиеся из яиц — подложенных заботливой матерью-кукушкой в чужое гнездо. Кроме руководства нижегородским отделением движения "Хулиганов нет" и "Ударными комсомольскими отрядами по борьбе с хулиганством", (УКО) — Ефим, уже практически возглавляет Губисполком РСКМ — загнав "под плинтус" его первого секретаря. Кондрат Конофальский же — твёрдо встал во главе агитационного отдела, выкинув из "гнезда" предыдущего заведующего.
Про "группу альпинистов" они тоже не забывают: Елизавета Молчанова возглавила организационный отдел, ещё один комсомолец-ульяновец — член бюро губкома и, наконец — один очень способный парнишка из Ардатова, плотно "окопался" в экономическо-правовом отделе.
С десятка два ребят — как ульяновцев (в том числе трое "есаулов"), так и выходцев из других волостей или уездов — стали средним и низшим командным звеном в "УКО".
