О! Хорошо пошло. Больно и сладко, всё как мы любим.
Я смотрю на себя в зеркальце. Кровь отливает от щёк, торец мой бледнеет, лунеет, стираются случайные черты. Начинает подрагивать нижняя губа и левое веко. О, левое веко! Как я жалок. Ты б сблевала с меня сейчас, возлюбленная моя, ты бы с меня непрерывно блевала, если бы тебе не было всё равно, есть я или нет меня.
Ничтожество? Ага, я ничтожество! Тряпка? Да, я самая ссаная тряпка из всех ссаных тряпок последнего тысячелетия. Надо взять себя в руки? Но я не вижу никаких причин брать себя в руки. Если кто-нибудь захочет мне в этом помочь — я его съем. Потому что меня — нет. Нет меня и не было.
А что же было — ведь что-то же было? А была — ты, ты, ты, ты, ты и только ты.
Когда мы засыпали вместе, веки твои тяжелели от мака, тихо грезя, прильнув к челу моему. Нежные звоны мне трепетом грудь наполняют. Облаком синим твой лик в душу мою низошёл. Тоже Тракль, 'Unterwegs'. Это про тебя, про твои волосы. Облаком синим твой лик в душу мою изошёл. Изошёл и изгваздал. Ничего-ничего, ты же знаешь — я готов прожевать песок, на который ты сходила.
Что со мной? Да так. Просто кто-то выключил свет в голове. Просто свет погасил. О, пиздец мне сегодня какой-то.
Ты хоть понимаешь, что мы делаем? Что я делаю на сцене? Я же торгую тобой, Мальвина. Я отдаю тебя на поругание. О, если бы ты понимала, как это страшно. Но ты бы лишь посмеялась. Может быть, даже пошла бы на сцену со мной — ты любишь такое, о да, ты же такое любишь, такенное, да?
О вы там! Кто-нибудь! Раздавите мне яйца, ибо я изнемогаю от любви.
Глава 68, в которой представление наконец начинается
31 ноября 312 года от Х.
Директория, павильон 'Прибрежный'.
19.30
ИНФОРМАЦИЯ К РАЗМЫШЛЕНИЮ
Паранормам присущ как крайний индивидуализм, так и высокий уровень солидарности. И то и другое связано с их особым положением в экономическом и социальном полях. С одной стороны, сам характер паранормальных способностей затрудняет их совместное использование. Как правило, паранормы — одиночки, работающие среди т. н. нормалов и зависящие от них. С другой стороны, крайне высокая востребованность паранормов приучила их к тому, что они не видят друг в друге конкурентов или соперников за место под солнцем. Зато они сталкиваются со специфическими проблемами, начиная с обывательских предрассудков и кончая насилием со стороны отдельных лиц или структур. По этим вопросам в среде паранормов существует консенсус, который они активно продвигают в 'нормальном' обществе.
Характернейшим моментом является отношение к новициям. 'Дикий' паранорм, случайно обнаруживший у себя способности, в подавляющем большинстве случаев может рассчитывать на признание со стороны себе подобных, помощь с адаптацией и позитивное отношение. Сам же момент обнаружения параспособностей у новичка может обернуться настоящим чествованием.
Пипинький В. В. Очерки социологии субкультурных меньшинств. Директория: Наука, 251.
Буратине достался хороший билет: место было в самой серёдке.
За его спиной вяло дышал зал — около сотни разномастных существ. Слева от бамбука устроилась целая свора псиц, суетливых и пахучих. Они шептались, подлаивали друг на друга и нервно хихикали. Справа сидела на корточках огромная кенга, по виду — корпоративная менеджерка. Сумка на животе была занижена по последней моде, так что сосок торчал на всеобщее обозрение. Нервная кенга всё время его теребила, подёргивала, покручивала. Буратину это раздражало, и он стал пялиться на сцену, где два жука устанавливали огромный барабан. Горбатый гозман принёс позвякивающие тарелки. В углу сцены пупырчатая жаба, опасно раздуваясь, проверяла контрабасовую тубу. Та блистала начищенной медью и издавала утробные рыки.
Всё это забавляло бамбука минуты три-четыре. Потом ему надоело, и он стал пялиться наверх, где было широкое круглое отверстие, затянутое прозрачной плёнкой. На самом краю сидел бэтмен и пялился вниз.
Тут нос Буратины уловил запах попкорна, а уши — хруст. Обернувшись, он увидел газель, ещё молоденькую, но уже круглобокую и жопастенькую. Не поднимая глаз, она увлечённо доставала языком из огромного бумажного ведёрка жареную кукурузу и ею хрумкала.
У деревяшкина тут же взвыл желудок и одновременно зашевелился сучок в штанишках. Ему ужасно захотелось отнять у газели жрачку, а её саму — взъебнуть: он любил жопастеньких. Не в силах сдержать плотские позывы, — в воздержании он был вообще не силён — бамбук потянулся к ведёрку. И, естественно, ткнулся носом в газелью мордочку.
Та отпрянула, чуть не рассыпав попкорн. Потом подняла на него испуганные глаза.
— Слы, па-адруга, — страстно зашептал Буратина, — у меня на тя чё-та вскочило. Давай в уголочек? У меня твёрдый, — похвастался он.
— Что вы себе позволяете? — возмутилась газель. — Никуда я с вами не пойду!
— Тады хоть пожрать, — предложил бамбук альтернативу. И, не дожидаясь реакции, выхватил у неё из рук вожделенное ведёрко.
— Ой... да как это так... да я сейчас... — газель судорожно вдохнула, собираясь с духом, чтобы закричать караул. Но деревяшкин тут же всучил ей ведёрко обратно. Правда, уполовиненное: бамбук успел высыпать горку вкусняшки себе на стул, промеж коленок.
— Спасидочки, — сказал он, — вы очччень добрая. И ужжжасно красивая, — добавил он, видя, что предыдущий комплимент её не убедил.
Газель выдохнула и вернулась к ведёрку. Буратина тоже набил себе рот и заработал челюстью — так, что за ушами затрещало.
Тем временем над сценой опустили занавес. Он был из грубой холстины, зато весь разрисован. На нём были танцующие человечки, девочки-лоли в черных масках, страшные бородатые люди в колпаках со звездами, солнце, похожее на блин с носом и глазами, и другие занимательные картинки. Буратина тут же забыл обо всём прочем и принялся увлечённо их разглядывать. Очень скоро у него зарябило в глазах: перегруженная ассоциативка начала сбоить.
Тут из-под занавеса выбрался пёсик — длинный, с висучими ушами. Он вытянул мордку в сторону зала, и бамбук заметил, что у него вместо глаз какие-то непонятные пуговицы. Собак шевелил ими, будто принюхивался.
— Воу-воу-воу! — наконец сказал он — достаточно громко, чтобы шум в зале поутих. — Дорогие зрители! — начал пёсик. — Меня зовут Напсибыпытретень, для друзей Напси. И мы начинаем первое и единственное представление крюотивного театра Карабаса бар Раббаса имени Антонена Арто. Крюотивный значит жестокий, и этого будет более чем! Насчёт единственного представления — мы хотели сказать, что оно единственное в своём роде! — пёсик явно ожидал реакции, но не дождался. — То есть каждое наше представление будет единственным, в смысле — неповторимым! — пообещал он и снова не был оценён по достоинству. Тогда он почесал нос лапой и закруглился так: — В общем, вас ждёт много разных неожиданностей! Ну а пока наши работники сцены устанавливают декорации, а актёры разогреваются, — тут его мордочку расшарила какая-то сомнительная ухмылочка, — послушайте святое караоке! Исполняет Ева Писториус!
— Это ещё что? — довольно громко спросила соседняя такса и тут же захлопнула пасть — потому что из-за кулис вышла самая настоящая эквестрийская пони.
Кто такие поняши и на что они способны, в Директории, в общем-то, знали. Так что зал зашумел. И отнюдь не восторженно.
Поняша — огненно-рыжая, совершенно обнажённая, если не считать чёрной бабочки на шее — пошла по сцене, слегка покачивая крупом.
— С-скобейда, вот это нежданчик, — процедила сквозь зубы сидящая рядом легавая.
Буратина о поняшах слышал краем уха, особого значения услышанному не придавал. Зато ему бросилось в глаза, что попка лошадки ну просто чудо как хороша. Приувядший было сучок вновь напружинился.
Наконец Ева остановилась посередине сцены и повернулась к публике.
— Здоровья и добра нашим дорогим гостям, — учтиво начала она и поклонилась. — Меня зовут Ева, и я из Эквестрии...
В задних рядах кто-то засвистел. Поняша и ухом не повела.
— А сейчас я хочу... — она махнула хвостом, пупица приложилась к флейте и извлекла из неё высокую, скорбную ноту, — исполнить для вас... — жаба дунула в контрабас, глухо звякнула тарелка, — святое караоке Круга Песнопений Найка Борзова... — тут пёсик махнул хвостом и Ева запела:
Я маленькая лошадка,
И мне живётся несладко...
Зал приумолк: голос у поняши был и вправду хорош — ну или, во всяком случае, выразителен.
Мне трудно нести мою ношу -
Настанет день, и я её брошу...
Я — маленькая лошадка,
Но стою очень много денег,
Я везу свою большую повозку
С того на этот берег...
Буратина краем уха уловил странный звук, идущий из зала. Если бы он понял, что это, то б, наверное, удивился. Не каждый день можно услышать дружный хруст вытягиваемых шей.
Мне хочется плакать, мне хочется смеяться,
Мне хочется прыгать, валяться и брыкаться,
Чтобы были друзья или хотя бы один,
Но я работаю как вол, в моей тележке кокаин!
— О-о-о, — тихо застонала аудитория.
Буратина имел самое смутное представление о том, что такое кокаин, поскольку образование в вольерах было светским, а кокаин относился больше к религии. Вроде бы это был какой-то дар Дочки-Матери, ныне утраченный — наподобие тампакса, сникерса, памперса, флюродроса и других загадочных древних вещей. Но сейчас он почувствовал, что от рыжей лошадки и впрямь исходит нечто, достойное называться словом 'кокаин'. Что-то очень хорошее, доброе и светлое.
Я умру очень рано, и я знаю об этом:
Может быть, не весной, может быть, ранним летом...
— Бе-едненькая, — по-овечьи проблеяла газель за спиной.
Я люблю слушать песни и костра нюхать дым,
Но нельзя мне отвлекаться — я везу кокаин.
Такса шмыгнула носом и полезла в карман попонки — за носовым платком.
Я маленькая лошадка,
И мне живётся несладко... -
начала поняша по новой, форсируя голос.
Кенга забыла про свой сосок. Она сидела неподвижно, вытянувшись, будто аршин проглотила.
Мне трудно нести мою ношу -
Настанет день, и я её брошу...
У Буратины защипало глаза: даже до него, тупаря и опездола, дошло, что маленькой лошадке и впрямь тяжелёхонько и ни одна скобейда суклатыжая ей не поможет. Внезапно захотелось отпиздить всех этих бессердечных блядунов и блядей. Бамбук оскалился и сжал кулаки. То была самая близкая и понятная ему форма сочувствия.
Я устала ужасно, я хочу отдохнуть,
Съесть мешков десять сена и надолго уснуть.
Теперь рыданья и насморочные звуки раздавались везде. Контрабас взревел, оплакивая жизнь и молодость, отданные служению ближним.
Буратине расхотелось драться. Захотелось обнять усталую лошадку и уложить на мягкое сено — и даже не ебать, нет, а просто лечь рядом и слушать её дыхание.
Я хочу к перелётным птицам вклиниться в клин,
Но работа важнее — за спиной кокаин...
Оркестранты добавили звука. Жук-ударник вдохновенно взмахнул палочками и выдал крутой соляк на барабанах.
Мне обидно, и капают слёзы,
Когда мне под ноги кидают розы, -
поняша подняла переднюю ногу и прижала к груди. В зале кто-то хрюкнул.
Когда на улицах и в окнах квартир
Меня встречают и устраивают пир на весь мир.
Мне рады даже малые дети,
Мне машут даже деревьев ветви,
Меня приветствуют все, все как один -
Я привезла им новый мир!
Я привезла кокаин!!!
Нежно застонала флейта, и зал словно окатило горячей милотой. По лицам, мордашкам, рыльцам и хрюкалам разлился позитивчик — розовый, как помидоры.
— А теперь все вместе! — весело закричала поняша и крутанулась на месте, высоко задирая хвост. — Я м-м-маленькая лошадка...
— И мне живётся несладко... — занялось несколько голосов с передних рядов.
— Мне трудно нести мою ношу... — подтянулись сзади.
— Настанет день, и я её брошу... — с каждым словом в хор вступали всё новые голоса.
Я — маленькая лошадка,
Но стою очень много денег, -
ревел зал кто во что горазд. Музыку было уже не слышно.
Буратина тоже влился: он широко открыл рот и орал, перекрикивая весь ряд. Голоса у него не было, слуха тоже, но здесь и сейчас это было совершенно неважно.
Я везу свою большую повозку
С того на этот берег!
С того на этот берег!
С того на этот бе-йе...
— й-й-й ... -
тут какой-то онагр с задних рядов от переизбытка чувств пустил такое 'йе-йе' напополам с лошажьей икотою, что песня споткнулась — а через несколько секунд всё потонуло в смехе, щебете, аплодисментах и восторженном стуке копыт.
У Буратины приятно кружилась голова. Было такое чувство, что он в своём родном вольере и всех тут знает, а они его. И что они все вместе только что сделали что-то очень-очень здоровское. Это было зыкенски.
Он почувствовал горячую лапу у себя на плече. Повернувшись, бамбук увидел таксу, которая смотрела на него влажными глазами. Вид у неё был — будто она искала, на кого бы спустить внезапную нежность, и вот нашла.
— Увввв, — простонала она и лизнула Буратину в щёку.
Бамбук терпеть не мог всяких там поцелуйчиков, полизунчиков и прочих мокрых лайков. Но сейчас это было хорошо и правильно. Он наклонился и поцеловал суку в узкие чёрные губы, стараясь ничего не задеть носом.
За спиной раздался какой-то звук. Буратина обернулся и увидел ламу, плачущую в объятиях соседа — носорога в мундире пожарника. Тот рыдал навзрыд и гладил огромной лапищей ламьи коленки. Лама пёрлась, вышёптывая волшебное слово 'кокаин' в промежутках между всхлипами.
Остальные тоже вовсю обнимались, поскуливали, повизгивали и тёрлись друг о друга. Два дрозда целовались взасос.
Лишь кенга-менеджерка осталась без поцелуйчиков и обнимашек. Она плакала и гладила свою сумку.
Ева всё раскланивалась и раскланивалась. В глазах у неё сияли огромные золотые звёзды.
Наконец она поклонилась так низко, что чуть не подмела гривой пол — и ускользнула за кулисы.
