Гул

— Так что? Я жду, — прищурилась Ганна.

— Ты дура, — сказал он ей, — и народники твои — говно.

Затомив тоску в крови, Мезенцев ринулся в Москву. Там комиссара отправили в Тамбов — делать хлебную революцию. Мезенцев ликовал. Плевать ему было на хлеб: комиссар его вообще не ел. Хотелось вернуть Ганну, которая мотыльком полетела на крестьянское восстание. Мезенцев не знал или не хотел знать, что Ганна крепко держала обещание и ни одной мыслью не выдала себя комиссару. А он так не мог. Он любил. И это было странно. Как вообще можно любить женщину с фамилией Губченко? С такой фамилией варят весёлый борщ с галушками. А Мезенцев любил, любил наперекор своёму высокому росту, любил так, что получался крест.

Если бы прознали про женщину-иглу толстозадые крестьянки, не перестали бы судачить: любовь в страдательном залоге непонятна тем, кто рожал за жизнь по двенадцать детей. Не понял бы и Рошке, поставив незабудку-эсерочку не в вазу, а к стенке. Не поняли бы солдаты, найдя у командира изъян, куда на привалах втыкали бы колкие замечания. Мезенцев вертел больной головой, пытаясь высмотреть человека для тайного разговора, но такого человека не было. Отряд двигался молча и подтянувшись: Рошке укрепил дисциплину.

Шли уже несколько часов, а лес не редел. Дозор доложил, что следов антоновцев не наблюдается. Ни обломанных веток, ни навоза, ни брошенного оружия или раненых. Ничего. Раньше преследовать повстанцев было веселей. Они обожали класть под задницу пуховую подушку, а когда удирали, то за всадниками струился шлейф из перьев, по которому легко можно было выследить беглецов.

— Привал, — скомандовал Мезенцев.

Рошке сел на траву и посмотрел в себя. Там множились цифры. Чекист специально выбирал непохожие друг на друга значки, женил угловатое на округлом: семнадцать на восемь, тринадцать на девять. Никак не мог он смириться, что в поход выступило девятнадцать человек. Сулило это несчастье. Нужно было набрать двадцать полнокровных людей, но из-за торопыги Мезенцева не успели.

На кожанке засуетились мураши. Насекомые оказались здоровые, рыжие. Рошке встал, точно разогнули циркуль, хотел сделать несколько шагов в сторону, но обратил внимание на лежащего в траве Мезенцева. Тот наблюдал, как по нему ползают с десяток муравьев. Вальтер посмотрел на Олега Романовича круглыми очками и впервые испытал по отношению к Мезенцеву не холодный восторг, а лёгкое презрение. О чем это говорил Мезенцев? Почему с муравьями разлёгся? О чём задумался? Почему не отдает приказов и не чистит оружие? Неужто командир впал в славянскую тоску, от которой придумано два лекарства — казарма и немецкая философия?

Красноармейцы накинули на пламя котелки. Разлилась неуставная речь. Купины рассказывали прибаутку, как одна девка тут неподалеку отдала им гуся, а они отдались ей вдвоем. Солдаты гоготали. Немножечко пахло солнцем. С большим неудовольствием Рошке увидел, как быстро люди срослись с природой, словно обязанности классовой борьбы были для них тяжёлой поклажей, ныне валяющейся в траве.

Вальтер укоризненно произнёс:

— По вам муравьи ползают.

Мезенцев прикусил травинку. На мохнатом кончике болтался муравей, и мужчина, шевеля шершавыми, искусанными губами, осторожно качал стебелек. То ли убаюкивал насекомое, то ли забавлялся, представляя себя таким же муравьем. По крайней мере, Рошке вообразил именно такую ситуацию, опознавая природу через эксплуатацию, всесильный капитал и угнетённый труд. Заметив отрешенный взгляд комиссара, немец раздражился: думал Мезенцев совсем о другом, о чем не мог догадаться естествоиспытатель, с отличием окончивший один из европейских университетов.

— Пусть ползают.

Муравей вместе с травинкой полетел вниз.

Солдаты взорвались хохотом. Купины, не стесняясь, рассказали, как попользовали в сарае каштановую девку. Если выдастся минутка, Купины туда всю роту на постой приведут. Рошке покраснел и подумал, что нужно было послать на винокуренный хутор более надёжных людей. В небе красиво каркнула ворона, что совсем сбило Вальтера с толку: он привык, что ворона каркает зловеще.

— Купины... и вы, товарищ, — ткнул Рошке в мобилизованного крестьянина, — на разведку.

Братья заворчали и отвлеклись от котелков. Комиссар баловался с муравьями. Нижняя губа Рошке стала нервно подрагивать.

— Вы знаете, Олег Романович, царство природы мне никогда не нравилось.

— Мне тоже, — глухо ответил Мезенцев.

Хотелось, чтобы комиссар возразил. Он же качал на травинке муравья — так пусть ответит, что видит в жуках-навозниках определённое обаяние. Тогда бы чекист развернулся. Теперь речь Вальтера выходила не к месту поучительной.

— Не нравится, потому что царство. Скажите, вы любите всю эту земляную романтику: берёзки, речки, холмики? Сел на них и сиди, пока земелька в себя не засосёт? Любите или нет?

— Нет, не люблю, — ответил Мезенцев, рассматривая муравьёв.

Ответ опять не удовлетворил Рошке. Выходило, что комиссар во всем с ним согласен, и не было причин, чтобы развить диалектическое столкновение.

— Я тоже не люблю басен про землю, — нехотя продолжил Вальтер. — Впрочем, одна мне очень нравится. Хотите, расскажу?

— Валяйте, — безразлично бросил Мезенцев.

— В тамбовской чеке работал один товарищ. Его звали Земляк. Всех подследственных и приговоренных он ласково величал — земляк. Контра, надо сказать, сразу поднимала голову: как же, начальник опознал родство. Видимо, в деле посмотрел. Чем чёрт не шутит, может, рассчитывать на скощуху? А Земляк весело и с хохотком подмигивает: "Ну, земеля, быстрее сознаешься — быстрее вопрос уладим. А? Что скажешь, земляк?" И курянину так говорит, и белочеху, и жителю местечек, и питерцу, и всем-всем. Каждый у него земляк. И каждый радуется, надо же, что-то общее нашлось между ним и мной. Не понимают ведь, почему их называют земляками! А расспросить, понятное дело, не смеют. Даже с соседями по нарам не делятся — нет, это только моё счастье! Лишь я его земляк! И глаза так радостно вспыхивают, когда их радостно позовут: "Земляк, поди сюда". Кто ж объяснит контре, что ни при чём тут губернии и уезды? Что называют их земляками по иной причине. Совсем по иной... Вы ведь понимаете по какой?

Мезенцев не слушал Рошке. Он наблюдал за муравьями. Одна букашка прорвалась сквозь защитную гимнастёрку, и укушенный комиссар поспешно встал. Рошке удовлетворился тем, что его рассказ вывел товарища из оцепенения. Однако чекист поторопился: Мезенцев подскочил от грянувших в лесу выстрелов.

Через пару минут в переполошившийся лагерь прибежал солдат:

— Там у них... блиндажи, окопы нарыли! Выскочили из-под земли. Подо мной лошадь убили... Но если с флангов зайти, мы их... ух!

— Купины убиты? Оба? — Рошке очень хотелось чётных чисел.

— Так точно!

Мезенцев разбил отряд на две когорты и приказал заходить с флангов. Сам пошёл посередине, вытащив из кобуры наган. Вскоре по коре щёлкнули первые пули. Мезенцев не сразу нашел искусно прорытые окопы. Он ввязался в перестрелку, пока с флангов к окопам не подползли красноармейцы. Пара гранат, клуб земляной пыли — и комиссар медленно пошёл на бандитские стоны. Землянку разворотило, в ней лежало два дымящихся трупа. Третий человек был жив и даже не ранен. Его вытащили на свет и прислонили к дереву.

— Где наши? — спросил комиссар.

Бандит ничего не ответил. Солдаты обнаружили выкопанный блиндаж, от которого отходило два луча-окопа. Блиндаж был с глиняной печкой, потайным выходом и еловыми лежанками. В землянке можно было и зимой на недельку-другую сховаться.

— Вы кем будете? Ваше имя? — поинтересовался Рошке. — Из крестьяшек? Из банды Антонова? Сами по себе?

— Тебя спрашивают! — Один из бойцов пнул пленного.

Раздался подленький смешок:

— Мы сами по себе! Живём тута, делаем шо хотим.

— Где двое наших?!

— Теперь им не отвертеться! Сам Тырышка с них спросит.

— Кто?

— Тырышка! Главный в лесу человек! А главные люди страсть как спрашивать любят!

— Кто такой Тырышка? — удивился Мезенцев.

— Ну ты, пан, совсем с глузду съехал, Тырышку не знаешь? — удивился пленник.

Глаза у него были мёртвые, закоптившиеся. Даже не глаза, а кротовые дырочки, куда осыпалась кожа-земля.

— Врёшь, падаль! — заорал ближайший солдат. — Какой Тырышка? Мёртв он давно! На Лысой горе в Тамбовском уезде его порешили. Я там был с товарищем Рошке!

Партизан мелко, по-воровски захихикал.

— Рошке, объясните, чем прославился этот ваш Тырышка?

Чекист выглядел немножко озадаченным.

— Обыкновенный бандит. Хозяйничал около Тамбова. То вестового зарежет, то патруль перестреляет. Всей банды человек сто. Сам из уголовных, однако заделался политическим, мол, анархист. Сочиняет стишки, любит эпатаж. Махно Тамбовского уезда. Но дело, товарищ комиссар, не в этом. — Рошке протёр платком очки. — Дело в том, что Тырышка был убит весной этого года на Лысых холмах близ Тамбова. Я лично участвовал в той операции и видел его труп.

Человек снова захихикал, и из разбитого рта выползла чёрная змейка. Она юркнула Мезенцеву в ухо, и он почувствовал, как неприятный, совсем нечеловеческий звук вновь разбудил головную боль.

— Ой дурачки вы, дураки! — залился пленный. — Ничего не понимаете! Тырышка убит? Ах, как же! Сколько раз его убивали и сколько раз он оживал! Нет никакой смерти. Веришь в смерть — помрёшь. Нет — будешь жить. Вот вы верите — вас она и коснется. Вы умрёте. А мы будем до самого рая курку кушать и жмых сосать.

— Какие мы умные слова знаем! От атамана нахватался?

— Дух живет где хочет!

— Рошке, — попросил Мезенцев, — Евгений Витальевич перед выходом успел скрепить подписью некоторые мандаты. Достаньте один. Если вы согласны, конечно.

— Разумеется, — кивнул немец. — Но по закону я должен заполнить мандат. Ваше имя?

Через две минуты раздался выстрел. Можно было бы и раньше, через минуту, ведь пленный назвался быстро и без запинки. Просто очень уж любил Вальтер Рошке чётные числа.

XVI.

Купины смотрели на Тырышку, а Тырышка на Купиных. Братства не получалось: взятые в плен братья удивлённо хлопали ресницами, принимая лесного атамана за своего крестьянского родственника, а Тырышка поглядывал без ненависти, без интереса, вообще без ничего. Один глаз атамана прятался под повязкой. Другой был почти белым, чудным: там как будто выпал снег. Волосы анархист зачёсывал назад, отчего чёрная повязка ползла на прыщеватый лоб. Роста он был небольшого, видно, недоедал в детстве — маленький, как и все Махно. Руки же у Тырышки были очень длинными. Чуть ли не по земле волочились.

На атамана с почтением таращился Пётр Вершинин. Великан хмурился, будто до сих пор хранил за плечами мешок с преступлениями. Пётр не сильно обрадовался встрече с Кикиным. Тот жался к распухшей от жаркого дня кобыле. Тимофей Павлович нежно целовал собственность в бок. Кикин пошёл за кумом в лес и выблукал на банду Тырышки. Родственничек был принят и обласкан не только за приведённых в банду людей, но и за оружие — винтовками антоновцев вежливо вооружили собственные руки.

— Откуда у тебя кобыла? — прощебетал куму Кикин. — Больно на мою похожа.

— На земле нашёл. Валялась без человеческого присмотра. А то, что на земле лежит, то общее.

Братья Купины засмеялись, обнажив зубы в красных деснах. Кто-то облизнулся, увидев кровь, и от счастья заиграл на губе. Купины тоже обрадовались: видать, никто не собирался мозжить камнем ногти. Тырышка слыл самым просвещённым атаманом Тамбовской губернии. Писал с грехом пополам, считал до двух с половиной, зато любил тех, кто буквам обучен. Поговаривали, даже помиловал одного поэтика, попавшего в плен. Он пообещали написать о Тырышке в газету.

Эпопея разбойника началась в Великую войну, когда фельдфебель Тырышка плюнул в рожу ротному, за что был отправлен в тюрьму. Когда в тамбовские казематы пожаловала Февральская революция, Тырышка плеваться не стал. В тюрьме он заделался анархистом и позже всецело принял Октябрь. Хороший месяц октябрь: крестьяне урожай собрали, а проесть его не успели. Отрадно быть в октябре революционером: можно трогать корову, которую ещё не пустили на мясо. Хотя интересовали атамана не только мясные сласти. Анархист рыскал по губернии в поисках лютого тюремщика. Немало попил он крови. Любил калечить заключённых палкой, пищу портил или подсаживал уголовников к политическим, чтобы люди взаимной мудростью опылялись. Так, к слову, Тырышка и заболел политикой.

Анархист потихоньку обрастал свитой. Он поддерживал большевиков, пока новая власть не решила послать Тырышку на фронт против генерала Дутова. Быть разрубленным казачьей шашкой анархисту не хотелось, поэтому он откочевал в тамбовские леса, где вот уже несколько лет вёл вольную жизнь. Грабил крестьян и большевиков, грыз даже своих, зелёных, пока окончательно не стал противвсехным бандитом.

Ничем особым Тырышка не выделялся. Это-то его и раздражало. К анархисту относились так, как к берёзе. Обсудят крестьяне новости куриного помета, а потом вспомнят про атаманский глаз, закрытый повязкой. И так к нему подберутся, и эдак, да придут к соглашению, что с бельмом у Тырышки тоже полный порядок. Нужна повязка, чтобы не спутали Тырышку с Гришкой Селянским, держащим в страхе соседние три сосны. Конкурента по ремеслу Тырышка не любил. Не любил он ещё десяток-другой Щелкунов, Нигугуток, Хвыклов, Гугнивых и Суслявок — в общем, всех тех лесных командиров, что гибнут в сражении за безвестную повозку, не оставляя потомства историкам. Каждая война выводит целый гурт атаманчиков. Везёт одному-двум. Остальных черви выигрывают в карты.

— Ну, — сказал Тырышка, — рассказывайте, кто такие.

Почти каждую свою фразу Тырышка начинал с нуканья.

Вместо документа Купины указали друг другу на носы. Они тянулись вверх довольными свиными пятачками, и сами их владельцы казались добротным кулацким инвентарем. Жирненькие, привыкшие подкармливаться то штыком, то прикладом, пленные улыбались, не зная, что в жизни можно верить в плохое. Будучи главными балагурами полка, они и это своё приключение воспринимали вскользь. Ну что может случиться дурного, если только что на привале не был окончен анекдот?

— Земляки? — спросил Тырышка.

— Не, но близко — из одной губернии.

— Земляки, — удовлетворенно кивнул атаман.

Воинство гоготнуло.

— Уезды разные, — затараторили Купины, — все нас братьями кличут, а мы только по мобилизации познакомились. Но похожи — страсть! Видно, папаша славно покуролесил на курской земле.

— Ну, земляки, не врете? Не родные, что ль, братья?

— Не! Сами всю жизнь удивляемся!

— Ну так, крестьянская кость, что, брата своего не чуете? Такого же, как вы, пахаря? И пришли нас сюда давить? Крестьяне — крестьян? Да где это видано?!

Как и всякий грабитель, Тырышка любил изображать народного защитника. А то, что после у девок юбки поверх головы завязаны, так революция штука страшная — зачем её видеть?

— Ну какого ж рожна вас сюдой принесло? Чаво крестьян бьёте?

— Так чего, власть же у нас крестьянская, — пошутили Купины, — вот мы и того...