Эсташ Доже и его дьявол

Двое отделились от толпы, чтобы принять поводья коней. Прочие молча расступались, пропуская старого господина и молодого к зияющему дверному проему (изъеденную жучком дубовую дверь приперли камнем, чтобы не закрывалась). Старый шагал целеустремленно, ни на кого не глядя, сурово поджав губы. Молодой, как всегда щеголеватый, в парике с долгими локонами, почтительно держался за его плечом и был бледен до прозрачности. Что-то с ним станется, когда он увидит всю картинку, если он уже сейчас готов свалиться в обморок?

Из распахнутой двери винодельни неслось гудение мушиных полчищ и разило кровью. Утро выдалось прохладное, поэтому запах был сильный и острый, без примеси тления, как будто злодеяние случилось только что. Он смешивался с неистребимым запахом старых деревянных бочек, забродивших яблок и винного уксуса. А еще — звериной шерсти.

Тело матушки Като лежало у самого порога. Видно, она пыталась убежать, но не успела. Одна ее рука, будто выкрашенная красной краской, была протянута к двери как к спасению, кулак отчаянно сжат. Что бы ни убило матушку Като, оно выгрызло из ее горла огромный кусок плоти вместе с хрящами и костью, так, что запрокинутая голова держалась на лоскуте кожи. Зияющая рана была облеплена мухами. Запекшаяся кровь покрывала и саму матушку Като, и пол вокруг, как ковер, а кишащие кругом мухи и муравьи казались черными узорами на этом ковре, непрестанно шевелящимися, будто ожившими перед взором больного белой горячкой.

Пьеретта лежала за винным прессом. Забилась ли она туда сама, или ее утащило в укромный уголок чудовище, чтобы заняться ею более обстоятельно? Ее голова была отделена от тела полностью и лежала лицом вверх, окутанная как паутиной растрепанными волосами, и были эти волосы совершенно седы, только кое-где окрашены кровью. Глаза смотрели в потолок, широко распахнутые и облепленные мухами. Рот был раскрыт в безумном крике, и внутри, конечно, тоже все было черным-черно, отвратительно шевелилось, копошилось и гудело. Тело напоминало груду тряпья. Трудно было различить, где одежда Пьеретты, а где ее внутренности и плоть — все было одного цвета, все одинаково рваное, влажное и липкое. Одна нога лежала отдельно, бедро частично обглодано. Деревянный башмак наполовину свалился, открыв мозолистую пятку.

— Жанно, езжай за бальи, — начал отдавать приказания господин Доже твердым, но тусклым голосом. — Сдается мне, ему надо это увидеть, хоть приятного тут мало. А ты, Паскье, проследи, чтобы прибрали тела, пока их не сожрали мухи.

Он прикрыл своей шляпой искаженное лицо матушки Като и покачал головой:

— Кто мне скажет, с чего этих баб понесло на винодельню?..

Крестьяне как будто обрадовались этой задачке для ума, отвлекающей от ужасного зрелища, и начали строить предположения. Эсташ мог бы им все объяснить, он знал, как обстояло дело. Пьеретте было страшно одной на винодельне после захода солнца, и матушка Като сказала: 'Ладно уж, побуду с тобой, пока господин Эсташ не придет'. И они стали ждать. Были они в приподнятом настроении или чувствовали нечто скверное и пугающее и пытались избавиться от необъяснимого страха, думая о серебряной булавке и кружевах? Потом они услышали шаги. На этом месте матушка Като должна была бодро сказать: "Вот и господин Эсташ", но не была ли бодрость напускной, не подсказало ли ей шестое чувство, что это пришла ее смерть? Наверное, Пьеретте тоже стало не по себе, и она прошептала, что лучше уж пойдет, не нужна ей серебряная булавка, и матушка Като, из последних сил стараясь удержаться разумом в привычном мире с повседневными делами (так человек, сорвавшийся в пропасть, хватается за какой-нибудь выступ), должна была ответить: "Не будь дурочкой", и стала ее уговаривать: какой славный и пригожий господин Эсташ, он не обидит ее, он водился в Париже со знатными дамами, а они ни за что не подпустят к себе омерзительного мужлана. Но дело в том, что Пьеретта и не смогла бы уйти далеко: дверь была всего одна, и к ней приближались шаги. И, наверное, тяжелое дыхание с булькающими вдохами и рычащими выдохами. А потом она отворилась (Эсташ помнил, как это было, как отворялась дверь в Руасси-ан-Бри), и то, что явилось им, заставило четырнадцатилетнюю Пьеретту полностью поседеть.

— Господин Эсташ, позвольте, я помогу вам выйти на воздух, — участливо подхватил его под локоток управляющий Паскье. — Очень уж вы побледнели.

Эсташ рефлекторным движением высвободил руку. Он был в том самом состоянии, доселе совершенно непонятном ему, когда бросаются на колени при всем частном народе, рвут на себе волосы и кричат: "Это я убил их, я! Я заключил сделку с дьяволом! Я желал смерти своему отцу!" — а в камеру пыток и на эшафот идут с радостью и облегчением. Если он не сделал этого, то только из-за ступора. Потом самоубийственный порыв прошел, но остался кромешный ужас перед содеянным и еще более темный ужас перед тем, что должно было произойти: отец. Какая смерть его ждет — такая же, как и женщин (боже упаси!), или дьявол устраивает кровавое пиршество только для собственного удовольствия, а ради необходимости убивает незаметно и не вызывая подозрений? И когда это случится? Лазар сказал: "На следующий день", не уточняя времени. Значит, в любой момент. Эсташ принялся озираться, как безумный, потому что гибель могла поджидать господина Доже прямо сейчас, на этой самой винодельне. Ему показалось, что одна из потолочных балок шатается, готовясь обрушиться, и он крикнул:

— Отец, берегитесь! — и оттолкнул старика в безопасное место.

— С ума сошел? — спросил господин Доже, потирая плечо.

Эсташ поднял взгляд: потолок выглядел крепким, как никогда.

— Господин Эсташ немного взволнован, — заметил Паскье.

— Еще как взволнован, — хмыкнул отец. — Точно барышня. Я понимаю, Эсташ, что при дворе герцога Анжуйского таких картинок не показывают, и ты к ним не привык, но хоть при своих крестьянах держи себя в руках. Что за позорище?

Измученный раскаянием Эсташ не оскорбился даже глубоко в душе. Он не мог простить себе, помимо всего прочего, что не договорился с Лазаром ни о каком способе связи и не мог отменить приговор, нависший над отцом. Он не понимал, почему не чувствовал такого страха и стыда, одно лишь постыдное ликование, когда обсуждал отцеубийство с Лазаром. Видно, он сам чудовище, погибший человек, порочный не в том смысле, как это понимали в Пале-Рояле, а по-настоящему. Но если так, то почему он терзается сейчас? Не Господь ли явил чудо и пробудил в нем совесть, чтобы в последнюю минуту отвратить от гибельного пути? Если так, Эсташ принимает это послание с благодарностью. "Направь меня, о Господи, — взмолился он про себя, чувствуя, как глаза горят от слез. — Скажи, что я должен сделать". Но Господь не подавал больше никаких знаков. Выход был только один: находиться неотступно рядом с отцом и оградить его от любого зла, которое могло произойти.

Эсташ хотел немедленно пойти на исповедь и был готов принять любое покаяние. Он пойдет в Рим пешком, босой и в рубище, с веревкой на шее. Будет поститься до конца жизни на хлебе и воде. Прислуживать больным в лепрозории. Все, что угодно. С величайшей радостью, только бы поскорее. Но он суеверно боялся оставить отца хотя бы на минуту, и исповедь пришлось отложить.

В Шевенкур прибыл бальи в сопровождении большого отряда стражи, охотно принял приглашение на обед, но толку от его посещения было немного. Он осмотрел останки матушки Като и Пьеретты, зажимая нос платочком, и глубокомысленно изрек, что все это весьма странно и никогда в их краю такого не случалось, но на вопрос господина Доже, что делать, посоветовал только похоронить несчастных поскорее, ибо разлагающиеся тела могут стать причиной эпидемии. Впрочем, бальи великодушно предложил оставить в замке свою стражу на случай, если хозяева не чувствуют себя в безопасности, но господин Доже отказался:

— Если это сделал дикий зверь, он не войдет в замок. Если же дьявол, то ваши люди не защитят от него.

Эсташ поражался, с какой готовностью отец идет навстречу собственной гибели, как Цезарь в мартовские иды.

Матушку Като и Пьеретту похоронили, причем отцу Сен-Марсу пришлось выдержать настоящий бой с родственниками покойниц, желавшими непременно проткнуть тела колышками из боярышника. Кюре заклеймил этот обычай как языческое варварство, напомнил, что надругательство над мертвым — тяжкий грех, и призвал пощадить несчастные останки, которые и так почти потеряли человеческий облик, но крестьяне твердили, что женщины умерли нехорошей смертью и как бы не вернулись потом. Кто знает, что убило их? Чтобы утихомирить страсти, отец Сен-Марс собрал крестный ход. В процессии приняли участие все от мала до велика, включая господина Доже с семейством. Эсташ с трудом заставил себя переступить порог церкви. Он вполне серьезно ожидал, что его испепелит молния, и, когда этого не случилось, и даже пальцы удалось опустить в каменную кропильницу со святой водой, снова вздохнул от облегчения, что Господь еще не отверг его.

Но крестьяне не успокоились. После богослужения они окружили своего господина и стали просить защиты. Ни один из них, сказали они, не сможет спокойно уснуть этой ночью. Чего именно они ждали от него, они и сами не могли сказать. Господин Доже был не самым добрым и великодушным сеньором, просить его о каких-либо поблажках или прощении недоимок было бесполезно, его приговоры были суровы и не подлежали обжалованию, но в обстоятельствах чрезвычайных он всегда был со своими подданными, не смешиваясь с ними, не допуская фамильярности, но во всем принимая участие.

Вот и сейчас, поднявшись на паперть, он объявил свою волю: каждый мужчина от четырнадцати до сорока лет от заката до рассвета будет охранять деревню, все подходы и подъезды к ней, чтобы ни зверь, ни человек не прошел незамеченным. А командовать ими будет господин Эсташ, который тоже всю ночь не сомкнет глаз и будет объезжать посты. В случае малейшей тревоги надлежит немедленно обращаться к нему.

Эсташу было совершенно не с руки заниматься этими глупостями, но он не мог ослушаться, наскоро собрал свое деревенское войско, произвел смотр и распределил посты.

— А сами-то вы что об этом думаете, господин Эсташ? — вдруг спросил Батист Капо, солидный тридцатилетний деревенский богатей, пользующийся авторитетом, который позволял заговаривать с господами и высказывать свое мнение.

Эсташ занервничал и отвернулся как бы от солнца, бьющего прямо в лицо. Дела его нечистой совести крестьян не касались, но он боялся, что они знают о случившемся больше, чем господин Доже, отец Сен-Марс и бальи. Ему не нравилось, как они перешептываются и многозначительно переглядываются, дотрагиваясь до нательных крестов, образков и ладанок.

— О чем? — глупо спросил Эсташ.

— Да насчет того, кто убил матушку Като и маленькую Дютю. От кого мы, по-вашему, будем охранять деревню?

— Ну конечно, — сквозь зубы отозвался Эсташ, старательно щурясь и глядя в сторону, — это дикий зверь. Может быть, волк или медведь.

— Нет, сударь, — Капо со значением покачал головой, и это движение как по команде повторили все остальные. — Колдовство это, вот что. Мне бабка рассказывала, она из Латтенвиля, у них в стародавние времена такие же черные дела творились. Потом нашли того, кто это делал, и поджарили, и сразу вся чертовщина прекратилась. Угодно вам знать, на кого мы думаем?

— Ну? — Эсташ счел за лучшее держаться насмешливо, глядел с ироническим любопытством, заложил руки в карманы, покачивался стоя с пятки на носок.

— На того человека со скверными глазами, которого вы привезли из Парижа.

— На Лазара? Какой вздор!

— Не вздор это, сударь. Не в обиду вам будь сказано, но слишком долго вы прожили в Париже, а там, говорят, и в Бога уже не верят. У любого здесь спросите, вам каждый подтвердит, что тот человек знается с нечистым. Только вы один ничего не замечали.

— К вашему сведению, добрые люди, — Эсташ скользнул насмешливым взглядом по мрачным и серьезным бородатым лицам, — Лазара уже нет в Шевенкуре. Вчера утром ему пришлось уйти, потому что вы не давали ему житья. Выберите себе другого колдуна, если вам так нужно в него верить.

— Ага! — загалдели крестьяне. — Уйдет он, как же!

— Вы, сударь, уж простите, чисто младенец.

Какой-то дядя, от которого разило луком, выступил вперед, комкая заплатанную войлочную шапку:

— Моя жена видела его сегодня за рекой. Говорит, он мелькнул и сразу спрятался, как зверь, но она его узнала.

— Хватит, — отрубил Эсташ. — У меня нет времени слушать ваши бредни и толки ваших жен. Я воевал с испанцами, а не с колдунами, и буду действовать как привык, уж простите великодушно. Итак, засады расставлены. Чтобы ночью все были на своих местах, я проверю.

Он крутанулся на каблуках и величественно удалился, помахивая в такт походке замшевыми перчатками, которые держал в одной руке, и чувствуя прямо между лопаток сверлящие взгляды.

Отец! Как там отец без него?

Оказалось, что господин Доже прилег отдохнуть. Эсташ прокрался в его спальню и сел на табурет возле кровати. Старик спал чутко и сразу открыл глаза.

— В чем дело?

— Я... хотел сказать вам, что расставил посты, — нашелся Эсташ. — Хотите знать, как?

— Я надеюсь, хотя бы одну деревню ты сможешь оборонять без моего надзора, победитель при Ландреси, — насмешливо откликнулся господин Доже. — Ступай, Эсташ, я устал и хочу вздремнуть до ужина.

Ужин прошел безрадостно, ни у кого не было аппетита, и даже отец Сен-Марс не мог подобрать подходящей темы для разговора. Эсташа мутило от постоянного нервного напряжения. За весь день с отцом не произошло ничего угрожающего или хоть сколько-нибудь необычного. Присутствия дьявола не ощущалось. Значит, все случится ночью, а ночь уже скоро. С мучительной тревогой Эсташ провожал заходящее солнце за узкими готическими окнами столовой. Никогда он так пристально не следил за закатом. Вот солнце опустилось немного. Вот еще немного — прямо на глазах! Все меньше золотых красок в небе, все больше багровых. И уже различим был прозрачный диск луны.

— Тебе разве не пора? — спросил отец.

— Куда?.. — растерялся Эсташ.

— К твоим людям. Я обещал им, что ты будешь с ними всю ночь, ты же слышал.

— Но... Но... — второй раз за день Эсташ был почти готов рухнуть на колени и сознаться во всем.

— Только не говори мне, что ты боишься, сосунок! — господин Доже грохнул кулаком по столу. — В самом деле, какого рожна ты весь день ходишь за мной как пришитый? Только этого не хватало! Не могу поверить, что мой сын, ко всему прочему, еще и трус. Да есть ли в тебе хоть что-то от мужчины?

— Я боюсь не за себя! — крикнул Эсташ и взвился из-за стола, роняя на пол посуду. — За вас, отец!

— За меня? Скажи-ка на милость, что со мной может случиться?

— Не знаю, — Эсташ с мольбой протянул к нему руки. — Но у меня ужасное предчувствие.

— Еще и предчувствие у него, — господин Доже широко развел руками в знак своего величайшего изумления и повернулся к супруге и кюре, которые молча наблюдали привычную сцену между отцом и сыном. — Вот что, Эсташ, сейчас ты сядешь на коня и отправишься в деревню. Если у тебя и впрямь "предчувствие", наплюй на него. Если же это бабьи страхи, то их пора искоренять. Иди, и чтоб до утра я тебя тут не видел.