Ночь не спала почти, измаялась. Со светом вскочила, скорей к заутрене. Бегу, сердце так и бухает. Дрожмя вся дрожу. Ну, будет, будет тебе, дура старая! Эдак и немочь хватит.
День будничный, народу немного. Вот он обрядился, вышел к алтарю. Голос солидный, хоть и молод еще, хоть это — первая его служба.
Святые апостолы смотрели на меня с укоризной. Что ж ты, раба неразумная, сперва сама отдала, а теперь уж на Богово заришься? Господи, прости меня! Я не скажу, не выдам никому. Мне б только знать, что это он. Что он не пропал, что Ты принял моего мальчика. Что он теперь слуга твой, от родительского греха чистый.
Отслужили молебен. Я поднялась с колен. Добрые люди потянулись под благословение и — на выход. А я стою ни жива ни мертва. Страшно мне, боязно ошибиться. Он это, конечно, материнское сердце не обманешь. А если... нет? Иду. Ноги как не свои, грудь что тисками сдавили.
Темные лики святых полукругом. Смилостивьтесь, господни мученики! Огоньки в светильниках. Алтарь. Статуя Всевышнего, держащего небеса. Пожалей меня, Владыка! Яви милость свою! "Благословляю тебя, добрая женщина. Храни тебя Рао Всемогущий.". Низко поклонилась я, потом подняла глаза и так, вроде ненароком, в лицо ему глянула.
Две.
Родинки.
Над губой и возле уха.
Домой точно на крыльях летела. Змеей подколодной вползала в сердце гордость за сына. А ведь от гордости недалеко и до гордыни. Помоги мне, Господи, не то я начну плясать и петь точно полоумная! Но нет, нет... Никто не узнает...
Впервые со мной такое за долгие годы. Ты, Всемилостивый, сжалился над ничтожной грязью в руках твоих. Я дочь простого крестьянина. Я иду по герскому городу, городу своих врагов. Но нет во мне ненависти. Я смирилась душою и благодарна за все испытанья, что ты послал мне.
На хуторе я окромя работы с утра до ночи да мужниных побоев ничего и не видала. А здесь я мать. И дети мои будут люди ученые, уважаемые, да Богу угодные. Здесь теперь моя родина.
Тау Бесогон
Рано утром прямо ко мне в комнату пожаловала старая гадюка. Чем-то весьма довольная. Нос крюком, очи, вопреки обыкновению, сияют.
Я подскочил, запоздало прикрываясь простыней.
— Доброе утро, Учитель.
— Ученик. Я теперь имею ясность. Ты должен видеть себе твою э-э...
Он плюнул и перешел на веруанский:
— Я понял, чего тебе не достает. И мы это исправим.
— Да, Учитель
Я был заинтригован. С чего вдруг такие милости?
— Оденься и выходи следом.
Он развернулся и зашуршал вниз по лестнице. Я нацепил штаны, быстренько заскочил куда следует, плеснул на себя водой из дождевой кадки (уже весьма стоялой, но я очень спешил) и припустил вдогонку.
Мы проследовали в самый глухой угол сада. Там он сел на траву, скрестив ноги. Я плюхнулся рядом.
— Две вещи, — начал Учитель. — Сегодня — первое.
Он окинул меня задумчивым взором и постановил:
— Ты — медленный. Поэтому ты скверный боец. Иначе этого, — он указал на изрядный багровый синячино у меня на брюхе и на разбитую скулу. — Этого бы не было.
— Да, Учитель.
Он еще помолчал, а потом вдруг сказал совсем другим тоном:
— Я видел вчера ваш бой.
— Наш бой? — я опешил.
Смутно вспомнилось: ночью, когда я тащил побитого Йара к дому, и к нам выбежали люди, Учитель был в числе первых (что вовсе на него не похоже). Ага. Но все равно, какой уж бой? Даже и не драка, так...
— Мне незнакома техника, которой владеет твой друг, — продолжал Учитель раздумчиво. — Но от него исходила Сила, что обратила тех людей в бегство.
— Да он псих! — фыркнул я. — Голую руку под кистень подставил! И орал, как псих, вот они и решили... Ну, не связываться...
Я сник. Действительно, как-то не вязалось. И эльиных парней, и уж Грома тем паче, таким фуфлом не напугаешь. Признаться, я и сам ничего не понял. Йар на них рыкнул только, и все вдруг драпанули, словно привидение увидали, и вопили: "Наэ! Наэ!". Йар, конечно, молоток, прикрыл меня, но остальное все какая-то чертовщина бредовая.
Учитель кивал, очевидно, читая все по моей выразительной мимике.
— Об этом — после, — сказал он. — Ночью я обдумал это и принял решение. Ты должен научиться вызывать у себя состояние боевого бешенства.
— Э-э... — сказал я.
— Прежде в твоих тренировках я намеренно избегал этого момента, — продолжал он. — Лишь укреплял мускулы и растягивал связки, дабы обрядить тело в невидимый доспех. Но этого мало. Это почти бесполезно, если боец не владеет главным: Эвиту, Истинным Трансом.
— Но-о...
— Эвиту тебе не постичь. Варвары мало к нему способны, да и я не в силах научить. Это сложный духовный путь, на долгие годы... Мы поступим иначе: пусть будет хоть малое — боевое бешенство, к которому твои соплеменники, кстати, весьма склонны. Это не Транс и даже не Экстаз битвы, это лишь помрачение разума, уподобляющее человека дикому зверю. Но он придаст силу и немного ускорит реакцию, что однажды, быть может, спасет тебе жизнь.
— А-а...
Я малость обиделся за тупых соплеменников, но больше обалдел.
— Скверно то, что я не знаю, как вызвать это состояние, — Учитель заговорил вдруг мягко, прямо-таки дружески. — Но нам НАДО его вызвать, и тебе надо научиться, даже привыкнуть впадать в него в случае опасности. Ты понимаешь?
— Э-э... да.
— Скажи, тебе случалось прежде терять голову от ярости? Настолько, чтобы себя не помнить?
— Ну... нет, не настолько.
Мне вдруг стало не по себе. А он взирал на меня чуть ли не ласково...
— Тогда пойдем самым простым путем, — сказал мой добрый Учитель и влепил мне пощечину.
И еще. И еще.
Вы уж меня простите, но я не буду тут приводить, что он при этом орал, — это личное. В итоге я стал отбиваться и обзываться в ответ. Вывалил все, что накипело за эти годы, даже сам от себя не ожидал, думал, давно перерос все эти обидки и сопли. В общем, он довел меня до истерики, но и только. Потом велел мне умыться и попить водички и удалился в большой задумчивости.
Освежившись, я вернулся в постель и уснул крепко, как наревевшееся всласть дитя. Вторично меня разбудила тетка Анно. Солнце уже стояло высоко. При всяком движении в голове переливалась тяжелая жидкость, которая давила на глаза и вызывала желание лечь обратно и умереть.
— Тауле, родненький. Ой! На тебе и лица нет.
— Ничего, обойдусь. Как... как там Йар?
— Плохо, чего уж. Тень сказала, кости раздроблены. Она кое-как собрала, перевязала, а ему пока травки сонной дала, но...
— А...
— Вот те и "а". Без руки парень может остаться. Без правой, — тетка Анно всхлипнула. — Он сказал, лихие люди на вас напали.
Я не стал опровергать. Путь так.
— Сам-то поговорить с тобой хотел, — сказала тетка Анно.
— Он знает?
— Да уж слыхал, шуму-то было! Да сам... про другое хотел. Ты поди к нему.
Кухарка смотрела на меня как-то со значением, но я не стал вдаваться. Я привел себя в порядок и пошел в кабинет. Отца там не было. У полированного зеркала вертелась Ваау, моя мачеха. Любовалась на свое необъятное пузо.
— Ох, и рожа у тебя! — она отпрянула, потом захихикала.
Я бы мог ответить, что она не только глупа, но и не больно хороша собой (что истинная правда). Но вместо этого сказал:
— Зато ты у нас вся светишься, дай Бог тебе здоровья.
— Ну уж...
— А, явился! — В дверном проеме возник батя. — Пошли, побалакаем. А ты поменьше красуйся, дура. Сглазишь еще.
— Типун тебе.
Мы заперлись в кабинете. Здесь был приятный полумрак, и мигрень немного отпустила. Мой взгляд невольно следовал вдоль извивов причудливого узора на гардинах. Рийская парча столь модного у рийцев благородного цвета запекшейся крови. Батин пунктик: и обстановка вся, и даже одевается он на рийский манер.
— Значица, так, — начал родитель. — Во-первых, гулянка эта твоя ночная была последняя. Отныне чтоб до заката был дома. Если не хочешь, чтоб я к тебе охранителя приставил.
Я потупился.
— Да, отец.
— Кстати, парню тому, Йару, скажи: отблагодарю, как положено.
— Спасибо. Скажу.
— Так. Теперь к делу. Я скоро корабль почну готовить. На "Морянке" пойдете. "Русалка" течь дала, подчинют пока. Через Оттору и Адран на Рий, и, может еще подалее, ниже по реке. Как, кстати, с торуанским у тебя?
— Так себе.
— Ладныть. Главное, по-рийски чисто говоришь. Вот. Мы тут покумекали и решили, что и впрямь пора тебе с учебой завязывать, да и ехать с Лаао и с дядькой твоим.
Они решили. Молодцы.
— Ну и когда сие прекрасное событие намечается? — вяло поинтересовался я.
— А вот отыграем на Восшествие свадьбы, Течку переждете, да и двинете.
Свадьбы — это у двух старших кузин, за Асаарунов идут, за братьев тоже, только сводных. Ничего так семья, солидная.
— Авось и наша дура разохотится. — Батя задумчиво поскреб в бороде, крякнул и хлопнул себя по колену. — В общем, через месяцок, чтоб дождей не дожидаться. Сворачивай делишки свои и готовься.
— Ясно.
С глаз долой. Я рассеянно теребил связку ключей на столе. От многочисленных пристроек, амбаров, складов вдоль по улице и на пристани. Сколько ж добра! И кому это все достанется? Той подлянке, что готовит мне мачеха? Подлянчику.
— Ты, эта... — родитель мешкал, и это настораживало. — Нравится тебе кто-нибудь? Я не про служанок щупать. Приличная какая девка?
— Не-а, — я делано зевнул. — Все, что мне нужно от женщин, можно купить за пару ри.
— Положим, тех, что за пару, и глядеть не стоит. Кх-м... Что ж, а какие тебе больше по вкусу-то? Смуглявые аль беленькие? Небось, пышечки, э? Чужачки, можа?
— Разные, — уклончиво ответил я. — Тебе ведь тоже разные нравятся.
— Да меня-то как раз больше на тириек всегда тянуло... Больших люблю баб, в теле чтоб.
Батя снова почесал в бороде. Почему-то возникло ощущение, что он чего-то не договаривает.
— Так нравятся тебе тирийки, э? — спросил батя.
— Не знаю, не приводилось. Они, я слышал, лишены полового чувства.
— Чувства, значить. Дык, разные есть. Если с примесью герской крови, то очень даже с чувством бывают.
— Ну, если с чувством, то можно.
— А так, сталбыть, все равно?
— Да без разницы.
— А... Ну иди с Богом. Учись, пока время есть.
Тут я с содроганием вспомнил, что завтра наверняка опять явится Веруанец — драть из меня жилы в воспитательных целях. А потом еще тирийский, а перевод даже не начат, и я рванул в библиотеку, не пытаясь более строить догадки о батиных замыслах.
Йар Проклятый
Лежу на лавке в кухони. Чисто тут, и дух сытный. Так бы всю жизнь и лежал.
Добрая женщина кухарка, как меня давеча увидала, аж заплакала. Думала — убитый. А потом пришла мохнатая чужачка. Зельем каким-то ядреным напоила и стала хваталку мою в лубок заматывать. Не так уж и больно, думал, хуже будет. Хорошее зелье. Малек еще хлебнул и отрубился сразу. Поди, даже не поблагодарил за заботу. А во сне будто голос матушки Анно слыхал, как она молится за меня. И за деток своих. Вроде, нет у нее детей, может, померли? Но молились как за живых...
Вот мохнолюдка снова пришла. Мех на ней белесый по всему телу, только ладошка розовая. Пахнет от нее вроде псиной маленько, но не противно. Звать ее по-нашему Тень. Говорит, она из тех земель, где по полгода солнца не видать. Люди там ездят на собачьих упряжках в телегах без колес, а заместо колес жерди длинные, потому как там всегда снег. Говорит, у нас жарко больно. Кольцо у ней на шее — не сразу и углядел в шерсти. Знать, тоже силком привезли да в неволю продали... Еще говорит, рука загнить может.
Но эт' навряд, на мне и не похуже зарастало. Хотя можжит, конечно, погано.
Кошка в окно заглядывает:
— Ахха! Человек-Неба дрался?
— Да не, — говорю, — так, пугнул дураков.
— Правильно. Дураки воину не добыча. Пусть тихо сидят, боятся, так.
— Ну, теперь уж, видно, не сунутся.
— Кошка живую кровь принесет. Быстро-быстро здоровый станешь.
— Не надо кровь, — пугаюсь. — И так отсочаю.
Чудачка тоже! Разве я язычник какой?
день девятый
Уллерваэнера-Ёррелвере
Мы поднимались по узкой тропе вверх, на небольшое плато, где я обычно выгуливаю собак. Хотя бы раз в три-четыре дня. Этого ничтожно мало, но чаще не получается, а дядины работники могут водить их только по одной и только на поводке — какой же это выгул? Собаки гуськом бежали впереди. Быстро, ровно, тихо — они знали, что побегать и полаять можно будет только наверху. Пока не отойдем подальше от города — ни звука.
С горы постепенно открывалась ослепительная синь моря, силуэты кораблей. Такой простор! Упоительная, невыносимая красота, которая, наверно, никогда мне не надоест.
— Жаль, ты не умеешь писать красками, — сказала я.
Арта, мой жених, только головой мотнул:
— Ерунда, баловство. Краски дорогущие, а продаваться это не будет.
Он был в дурном настрое. Вином от него не пахло. Я знала, что он даже на Лозу не позволил себе ни единого стаканчика. Держался. Но мне не хотелось думать, что причина в этом.
— Конечно, здесь каждое окно — такая картина, — попробовала я снова. — Но в других краях люди наверняка хотели бы полюбоваться видами моря. Особенно там, где это в диковинку. Может, в чужих странах... У одного из моих учеников отец — помощник капитана, он мог бы... Ой, да что я? Можно ведь господина Ирууна попросить! Его корабли и далеко на юг, и на восток ходят... Он, конечно, сдерет большую долю, но почему не...
Арта вдруг встал как вкопанный, так что я чуть не налетела на него.
— А сынок ируунов тебе, ясно дело, не откажет? — он зло сощурился.
Две последние собаки сразу повернули головы. Я подала знак: "Отставить!" К сожалению, Арта это заметил и явно тоже принял в обиду. Его задевало это мнимое мое недоверие, то, что мы никогда не бываем полностью наедине, но — Господь свидетель! — виной тому лишь вечная нехватка времени.
— Ты очень вспыльчив, мой хороший.
Я погладила его по плечам, уклоняясь от встречного порывистого объятья — слишком уж порывистого. Взяла за руку:
— Пойдем.
Мы поднялись на плато. Я дала команду: "Вольно!", и собаки помчались с радостным лаем, покатилось эхо. Мы сели в тени под деревом. Арта все не отпускал моей руки и все молчал.
— Ну, перестань, — сказала я. — Это нелепо, он же совсем мальчишка.
Арта хмыкнул.
— Ты и впрямь не замечаешь, как он на тебя глаза пялит? Эти бельма свои бесовские...
— Мало ли кто на меня пялится, — попыталась отшутиться я, — а ты сам?
— А я разве не в своем праве?
Он снова попытался притянуть меня к себе. Я чуть отстранилась. Я смотрела в его лицо — такое чистое, наивное, по-детски нежное, почти жалкое... Дядя говорит, это лицо пропойцы. Еще немного, и оно станет багровым, уродливым. Если Арта сделает следующий, роковой шаг и покатится вниз. Если я не смогу удержать его.
— Какой же ты красивый, — сказала я.
Он рассмеялся.
— Ты меня до греха доведешь, женщина. Зачем тебе все эти церемонии, хождения? Решайся, ну! Завтра! Просто пойдем в храм и всё, и ты моя. Ну же!
