Устинья, дочь боярская - 1. Возвращение

Ежели поблазнилось, померещилось — так все равно, здоровых людей не бывает. Есть те, кому до поры их недуги жить не мешают. Так что все к месту придется.

Но глубоко внутри Агафья знала — это не сон. Это чистая правда.

В святилище зайти?

А к чему? Богиня всегда с ней. В душе и сердце. Ежели просила она отправляться в столицу, так Агафья и сделает.

С первыми лучами солнца покатила в сторону столицы кибитка. Хоть и ворчал Емельян, но хозяйку вез послушно. Агафья стоически терпела тряску, боролась с дурнотой и просила кучера поспешить.

Потерпит она, не рассыплется.

Ладога ждет.

* * *

Баня!

Как описать это место?

Как рассказать?

Когда горячий пар обволакивает тебя со всех сторон, когда хлещут нещадно дубовым веником, когда выбегаешь распаренная — и окатывают тебя ледяной водой — до визга. Но хорошо!

А потом сидишь, пьешь квас, и тело довольно поет, распаренное, чистое, счастливое...

Устя и сидела. Рубаху накинула, и глаза даже прикрыла от удовольствия. Квас вкусно пах смородиновым листом, голова была восхитительно пустой и блаженной, рыжие волосы высыхали и завивались крупными кольцами, кто-то шумел рядом, но ей не хотелось думать ни о чем.

Короткие минуты счастья.

— Устя, а что это у тебя?

Устинья лениво приоткрыла глаза. Аксинья устроилась рядом, и показывала пальцем куда-то на грудь Усти.

— Что?

— Родимое пятно, что ли?

Устя пожала плечами.

— Не знаю. Может быть...

И посмотрела на свою грудь.

Над левой грудью, как раз там, где ударила боль, у нее было несколько родимых пятнышек. И складывались они в подозрительно знакомый рисунок. Если приглядеться — веточка.

Та же, что и на руке?

Но ведь не было у нее под сердцем раны? Или была?

А огонек горел, ровно и неутомимо, грел черным, утешал и успокаивал. Устя больше не была беззащитна, и это было самым важным.

* * *

— Девушка, милая, красавица, не перемолвишься ли со мной хоть словечком?

Молодая холопка, которая выбежала с подворья Заболоцких, невольно окинула взглядом парня. А пуще того — деньгу, которую он крутил между пальцами.

Оба были привлекательны.

Михайла, слегка отъевшись, отмывшись и расчесав волосы, стал просто очарователен. Опять же, не босяк какой, а приличный юноша, в чистой рубахе, кожаных сапогах, с доброй улыбкой...

Как тут не поговорить?

Хоть и послали ее в лавку за тесьмой, так та, небось, не уползет, время еще есть.

— Чего тебе, молодец, надобно?

— Проводить тебя, куда прикажешь, да и поговорить по дороге. О том, о сем...

И как деньга исчезла из его руки? Волшебство такое, не иначе. Но она тут же появилась в руке холопки. А Лукерья посмотрела на парня уже более заинтересовано.

— Ну, проводи, когда время есть. А поговорить о чем хочешь?

— Так о Заболоцких же, красавица. Как зовут-то тебя?

— Лушкой кличут.

— Лукерья, значит. Имя-то какое у тебя красивое. И сама ты красавица. Куда там иной боярышне!

— Да уж не хуже других.

— Вот и я так думаю. А боярину моему ваша боярышня глянулась. Увидел, да и решил узнать, что и как. Говорит, красивая, а я вот, его не понимаю. Как по мне, так ты любой боярышни краше.

Не была Лушка красавицей. И жидкие волосы, и конопушки, и нос картошкой — тут на себя не сильно полюбуешься. Но самомнения у нее бы на троих хватило. Так что выпятила она грудь, и согласилась.

— Жаль, что боярин твой меня не увидал.

А увидал бы, так и плюнул, — мелькнуло в голове у Михайлы, но ослепительная улыбка и не дрогнула.

— Он мне про боярышню Заболоцкую приказал разузнать. А ты не думай, может, приедет он, так и тебя увидит? Какие уж тут боярышни... сколько их хоть у вас?

— Двое. Старшая, Устинья, да младшая Аксинья. Есть и еще одна, так та уже замужем.

— Значит кто-то из этих двоих. Они обе в возрасте, или одна еще в куклы играет?

— Вроде как обе в возрасте. Погодки они, да и похожи. Устинья, старшая, ей шестнадцать, семнадцать скоро. А младшей пятнадцать, погодки они.

— И ни одна не просватана?

— Так тут, мил друг, дело боярское. Приданое-то у боярышень есть, да небольшое, а мужа хочется не совсем уж голоштаного. Иной бы посватался, да худороден... перебирает боярин, а девки дома сидят.

— Так уж и сидят? Небось, есть у них мил-дружок?

— Я б знала. Нет у них никого, ни у одной, ни у второй. Устинья, та вообще скромная-тихая, такая целый день в светелке просидит и не шелохнется. Аксинья — покапризнее, с норовом. А сестре завидует.

— Так уж и завидует?

— Устинья старше. И красивее. Вот Аксинья и бесится.

— Так-таки и бесится?

— Сестрице-то она ничего не говорит. И маменьке. А я ж вижу, я умная! То она ей по-тихому нитки изорвет, то на платье пятно оставит! Устинье и невдомек, кто ей пакостничает, а то сестрица любимая!

Михайла ощутил совершенно непонятный приступ гнева.

Пакостничает она! ЕГО Устинье! Ах ты сикозявка недокормленная! Выпороть бы тебя, да руки пачкать неохота!

Кстати, а ведь у нее тот кошель остался! Надо бы наведаться, да и стребовать добычу? Деньги ему никогда не лишние!

— Неуж так таки и никто не замечает?

— Нянька ихняя видит, конечно. Сколько раз она Ксюхе вычитывала, да с той, что с гуся вода, отряхнется, и за старое.

— Нянька?

— Дарёна Фёдоровна. Намедни на ярмарку она с девками пошла, да там ее то ли ударили, то ли толкнули — много ли старухе надобно? Вот и слегла...

— Серьезное что-то?

Михайла почти не помнил старуху, которую задел, оттолкнул, но.... Если там что-то серьезное, то Устя может на него потом разозлиться. Вдруг ей эта женщина чем-то дорога?

— Да уж и не знаю. Устинья вокруг нее все время хлопочет, по ночам встает, вину заглаживает.

По ночам встает. Явно эта нянька ей дорога. А еще...

Если она ради няньки вот так носится, то ради любимого и вовсе горы свернет. Наверное. Заботливая...

— Какую ж вину?

— Так ей на ярмарку хотелось, боярыня и разрешила. А тут вишь как получилось! Дочь боярыня выпорола, конечно, и вот, няньку выхаживать приказала.

Выпорола?!

Его Устинью?!

Гнев снова полыхнул алым пламенем. Михайла еще обаятельнее улыбнулся, и принялся расспрашивать дальше.

Куда боярышни ходят?

Кто приходит к ним?

Может, лекари бывают? Травницы какие? Случается ведь и так, что девка порченая, но об этом никому и не скажут?

Холопка отвечала охотно. И еще одна монетка только подстегнула ее откровенность. Так что Михайла через пару часов знал все о семье Заболоцких, даже то, чего они сами и себе не ведали.

Оставалось только придумать, как правильно распорядиться знаниями. Но Михайла справится, он умный....

И сильно огорчала мысль, что в ближайшее время Устинью он не увидит. Если она никуда не ходит, разве что с матерью и в храм... может, сходить туда?

Конечно, его красавица будет на женской половине, но увидеть-то он ее сможет?

Надо, надо сходить к заутрене. Давно не был.*

*— к вопросу о свободе женщин в допетровской Руси. В гости друг к другу они ходили достаточно спокойно, и любовников заводили, и храм посещали. Исключение составляли самые богатые и знатные, вот там могла идти речь о глухом тереме. А не слишком богатые семьи на это смотрели проще. Прим. авт.

* * *

— Теодор, мин жель, ты сидишь такой печальный! Так нельзя!

Рудольфус, напротив, был само обаяние. Улыбался, жестикулировал...

Фёдор смерил его злым взглядом.

— Чего тебе?

Рудольфус не обиделся.

— Ты так печален из-за той красавицы?

Фёдор неопределенно хмыкнул.

Если признаваться самому себе — да! Боярышня его всерьез заинтересовала, но сделать-то он не мог ничего! Куда он — на подворье поедет? Когда хозяина дома нет?

Девок позорить? Себя на посмешище выставлять?

Что еще брат скажет? А матушка?

Ой, не одобрят. Ругаться начнут, нотации читать... а будешь возмущаться, так еще и вдвое достанется! Сиди и слушай, молчи и кивай!

Приходилось сидеть ровно и ждать... чего? За подворьем следил приставленный специально человек, ежели боярышня куда отправится, он к Фёдору прибежит скорой ногой, но пока порадовать царевича было нечем.

— Что ты хочешь, Руди?

— Теодор, мы тебя все ждем. А в 'Лилии' приехали новые девушки. Не желаешь познакомиться?

— Нет, — буркнул мин жель Теодор. — Не желаю.

— Все друзья уже там. И твой дядюшка тоже.

— И что?

— Теодор, укрась собой нашу компанию? Когда рядом нет доброго друга, и вино пьется хуже, и девушки не столь красивы!

— Не хочу. Сами веселитесь.

Руди вздохнул. И в стремлении уговорить царевича, совершил ошибку.

— Тео, так нельзя...

Фёдор посмотрел на друга злыми глазами.

— Чего тебе? Ясно же сказал — не хочу! Сгинь! А ты, — взгляд на слугу, — еще вина! Живо!

Руди укоризненно развел руками — и вышел. Потому как мин жель вполне мог в любезного друга и табакеркой запустить. Или кубком. Что под руку попадется.

А чего он тут ходит? Когда друг в плохом настроении?

И как его развеять?

Мальчишка, который принес Теодору новый кувшин вина, ловко подвернулся под ноги Рудольфусу.

— Господин, подожди уходить?

Руди прищурился и внимательно поглядел на Михайлу.

— Чего тебе, мальчик?

— Это царевич сгоряча сказал, что не поедет. Вдруг да передумает?

— Хм?

Хитрая улыбка мальчишки... да уже считай, юноши, Руди понравилась.

— Ты знаешь что-то полезное?

— Я очень полезный, — сообщил юноша. Прихватил бутылку и исчез за дверью комнаты.

Руди пожал плечами, и решил подождать. А вдруг?

* * *

Михайла, конечно, рисковал. Но... ему позарез нужен был царевич. А коли так...

Вот он бутылку принес, открыл, подождал кивка, разрешающего наливать, и словно мимоходом:

— А боярышня Устинья Алексеевна вина не любит. Называет злым зельем.

Бутылка с зельем полетела в одну сторону, кубок в другую, а Фёдор воззрился на Михайлу злыми глазами.

— Что ты о ней знаешь? Что смеешь знать?

Михайлу такие мелочи не смутили.

— Прикажешь рассказать, царевич?

— НУ! — злобно рыкнул Фёдор.

— Там рассказывать-то мало, — развел руками Михайла. — Все слуги, которых я расспросил, говорят, что тихая она, домашняя, родителям очень послушна, а отец у нее суровый. Была б его воля, сидела б боярышня в тереме, да денег в семье не так много.

Фёдор перестал гневаться и внимательно слушал.

— Мать там по хозяйству хлопочет, а дочери рукоделием занимаются, в церковь с ней ходят. В это воскресенье к заутрене обязательно пойдут.

Фёдор сверкнул глазами.

— Храм какой?

— Святого Лазаря, царевич. Я уж разведал и где боярыня стоит обычно, и с какого места она виднее. Не желаешь сходить?

— Желаю, — Фёдор и не заметил, как перестал гневаться. Смазливый наглец оказался полезным, можно было его и потерпеть. — А что она еще любит? Чего не любит? Садись, рассказывай?

— Я ж там не так много времени провел, царевич, — потупился наглец. — Когда б ты мне приказал про нее все разузнать, я б тебе все и доложил. А так — что смог. Что няньку свою она очень любит, знаю. Что мать ее посекла за поход на ярмарку. Что приставила няньку выхаживать, пока та не оздоровеет...

Фёдор стиснул кулаки.

— Посекла?

Почему-то эта мысль вызвала гнев.

Никто, никто не смеет причинять ей вред... кроме него.

Помстились на миг умоляющие серые глаза, наполненные слезами, толстая рыжеватая коса, намотанная на кулак, гримаса боли, искривившая губы... Фёдор ощутил, как ожило естество...

Михайла внимательно наблюдал за царевичем. И увиденное ему не нравилось.

Неравнодушен он к боярышне. Это плохо. А хуже еще другое. Что любовь его... и сам царевич нездоров, и любовь у него такая же. Уж Михайле-то оно виднее, не первый такой на его пути.

Иные день прожить не могут, чтобы плетку в ход не пустить...

Фёдор, кажись, из таких. Надо еще приглядеться, но...

— Боярышня потом плакала, но повторяла, что сама виновата. Когда б ей варенья из рябины не захотелось, нянюшка ее была б здорова. Царевич, не позволишь ли слово сказать?

— Ты их уж наговорил — мостовую вымостить хватит.

— Коли нянька болеет, может, и еще раз к ней лекаря послать? А с лекарем и помощнику сходить не грех?

И глянул лукаво.

Фёдор аж дернулся от пришедшей мысли. А и то верно! Лекарь же! К няньке пришел, не к боярышне. И не просто так, его боярин Данила прислал, такому не откажешь. А при лекаре — помощник, надо ж кому-то и короб с лекарствами носить?

Конечно, словом перемолвиться с боярышней не выйдет. Но хоть увидит он ее! А может, и записочку передать получится? Хотя...

— Грамотна ли она?*

*— 50/50. Кто-то давал дочерям образование, независимо от сословия, а кто-то считал, что девкам наука ни к чему. Прим. авт.

— Грамотна, — уверено сказал Михайла. — Чтению и письму разумеет.

— Хорошо. Пошли-ка ты за лекарем?

Михайла прищурился.

— Царевич, за ним сейчас посылать, только зря сапоги стаптывать. Иноземец отсюда вышел, он тебе точно скажет, сейчас и боярин Данила, и еще много кто в 'Лилию' отправились.

— Ты еще спорить будешь?

— Воля твоя, царевич. Прикажешь — так и до полудня под дверьми у лекаря просижу, пока ему франконское вино и лембергские девушки не наскучат.

Фёдор подумал, что может случиться и такое. Боярин Данила, дядюшка любимый, при всем своем ухарстве, был достаточно мнителен и суеверен. И лекаря за собой таскал постоянно.

Наверняка лекарь сейчас там же, где и все остальные.

Ладно, сходит он, развеется. А мальчишку....

— Тебя как зовут-то?

— Михайлой звать. Ижорские мы.

— Ижо-орские?

— Из боярского рода, царевич, не худородные. Да только третий сын, пятого сына...

Фёдор кивнул.

— Можешь не объяснять. — Чего тут непонятного? Когда в семье детей много, то денег им достается мало. — Отправляйся-ка ты, Михайла, к подворью Заболоцких. И попробуй еще что разузнать про боярышню Устинью. Что по нраву ей, чем порадовать... сговорена ли?

— Не сговорена, — тут же обрадовал Фёдора Михайла. — И вроде как милого друга у нее нет, никто ей не по сердцу. Но это я уж постараюсь узнать, царевич. За один раз с таким и не справишься.

Фёдор кивнул.

— Что ж. Займись. Завтра к вечеру желаю тебя с докладом видеть.

— Слушаюсь, царевич.

Михайла поклонился и вышел. А Фёдор посмотрел на осколки бутылки — и тоже вышел.

Рудольфус так и ждал в соседней комнате. И не слишком удивился словам друга.

— Едем, Руди! В 'Лилию'!

* * *

Женщина листала книгу.

Странное это зрелище? Необычное.

Не принято вроде бы такое. Заняться тебе нечем? Ну так вышей чего, или по хозяйству, с детьми — да мало ли забот? У этой женщины они тоже были.

Но надо было решить, что делать дальше.

И книга могла помочь.

Любой чужак увидел бы у нее в руках 'Жития святых'. Но под золоченой обложкой скрывалась другая — черная.

И не каждый смог бы прочитать письмена на страницах. Даже и открыть книгу не смог бы.