Зверь лютый Книга 39 Валькирия

— Да как же тут пешком прогуляться? — Гулять? Иди на бульвар.

От носа до кормы — бег с препятствиями.

Виноват, не бег — шаг. 12 раз надо перешагнуть через скамейку. При тихой погоде это задалбывает. В шторм... А штормовых лееров на драккарах нет...

Не, я понимаю, я — "сухопутная крыса", а они сплошь "козлы заливов" и "хомячки прибоев". Но добраться до кормщика как-то надо. Ребёнок приполз. И я смогу.

Умываясь... нет, коллеги, не слезами — морскими брызгами, хотя по вкусу сходно — солёненькое, ругая себя и весь этот мир, начиная с момента вляпа, а также предыдущий мир, где пить на парусниках доводилось, а вот ходить... только "по-маленькому", с борта и недалеко, я отцепился от бревно-головы и, предводительствуемый освоившейся уже в этом дурдоме семилетней девочкой направился в сторону кормы.

Княжна легко проползала под скамейками, а мне — вот же вырос верзила — приходилось брать их перекатам.

Выпрямиться невозможно: корабль кидает. Даже если и не вылетишь за борт, то об те скамейки так приложит...

— А вон моя нянька торчит, — порадовалась знакомому ориентиру Марийка в перерыве между порывами ветра.

Впереди из-под скамейки рельефно выступала женская задница, облепленная мокрым платьем. Молодая женщина забилась под лавку, вцепилась в основание мачты и страстно молилась. В рёве урагана меня не было слышно, лишь троекратный хват за ягодицу пробился в её сознание. Она страшно испугалась, вообразив поползновение кракена — а кто ещё?! В такую погоду, в таком месте, за такое место..., Но, опознав меня, обрадовалась:

— Живой! Хозяин живой!

— А ты чего? Струсила? Ну и дура. С самим "Зверем Лютым" плывёшь. Чего боятся-то?

* * *

Это не наглость, а вспоминаемые исторические анекдоты.

При возвращении из Англии в Голландию корабль Петра I выдержал ужасную четырёхдневную бурю. Опытные моряки объявили царю, что положение очень опасное.

— Чего вы боитесь, господа? — ответил Пётр весело. — Слыханное ли дело, чтобы царь русский утонул в море немецком?!

Я не царь, пришлось перефразировать.

* * *

Типичное по жизни обращение "дура", повседневный уже "хват за задницу", лёгкий намёк на привычную викторину "а кто это у нас тут под платьем" вызвали вымученную улыбку и чуть успокоили пребывающую в панике молодую женщину:

— Козёл козлит как всегда. Значит, вокруг не Апокалипсис, а приключение для развлечения. Будем любоваться.

Вцепившись в снасти так, что побелели пальцы, она, изображая восторженно-поощрительное выражение на лице, будто наблюдая за скоморохами и лицедеями, приподнялась и обозрела бесконечные, теряющиеся в темноте, морские валы с полосами грязно-белой пены на гребнях.

Сменив собственную панику на собственную глупость, перестав считать ураган угрозой, молодка обернулась ко мне и что-то спросила, игриво намекая интонацией.

Кажется, вопрос был привычным, хоть и в непривычной обстановке:

— А не хочет ли господин кусочек сексу?

Я даже растерялся.

Нет коллеги, не из-за урагана. А потому, что не хотел.

Уж-жас! Вот до чего доводят некоторые атмосферные явления здорового мужчину даже с троекратной мощностью развратности, возникшей из-за подавления гена генерации молочной кислоты!

Уж-жас три раза.

До сих пор не могу простить себе, что не собрался с силами, не порадовал девушку. Последний раз в последний час её жизни.

Здесь, у основания мачты, в центре корабля меньше качало, сюда сползлись гражданские. Кормилица, закутавшая Болека и спрятавшая его у себя на груди под платьем. Носилки с привязанным Казиком в кожаном мешке.

Даже зло берёт. Глядя на такую чёткость работы прислуги. Привязали ли бы послабее — а там, волна, "девятый вал", ой-ой, упало... В смысле: унесло. Волною шаловливой в море бурливое. И у меня одной проблемой меньше:

— Помер. От естественных причин.

Что может быть более естественным, чем утонуть в открытом море в стра-ашную бурю?

Может, приказать? — Слишком много посторонних. Марийка смотрит. Утопить беспомощного отца на глазах ребёнка... стыдновато как-то.

Рядом мучился под лавкой Курт.

Вот что я скажу, коллеги: волки — морскими — не бывают. Морскую болезнь в исполнении хомнутой обезьяны представляете? Так у нас хоть предки по лианам прыгали.

Однажды в Пердуновке я загнал Курта, ещё волчонка, на березу. И он сверзился оттуда весь в березовых листьях. Как банный веник. Но это было давно, и устойчивым рефлексом не стало. Ни качаться на ветках, ни украшать себя листочками.

Его тошнило, но он героически сдерживался. Бедный зверь пытался забиться мне в подмышку, спрятаться от этого ужаса. Увы, пришлось ограничиться выражением общей душевной поддержки в форме доброжелательного взгляда в совершенно измученные волчьи глаза.

— Держись, Курт. То ли ещё будет, — подбодрил я его.

И пошёл дальше. К концу. В смысле: корабля. В смысле: на корму. Где примотанным к завитку хвоста деревянного дракона находился единственный человек, который хоть что-то понимает в этом бардаке.

Ой. В шторме, конечно.

Успех каждого шага зависел не только от меня, но и от корабля, волн, ветра. И их взаимного расположения. Подняв ногу, чтобы шагнуть, я иногда летел вперёд, иногда — назад. А иногда просто... шагал. Фонтанируя.

Нет, коллеги, фонтан не "из меня", а "от меня".

На бимсы настелена палуба. Настелена, но не прибита! Просто положена половая доска.

Пока вода не перехлёстывает через борт — доска лежит. Но нас постоянно заливает. Доска всплывает. Не сильно: основная часть палубы завалена вещами. Умные викинги мачту и шпирты поднимают на стойки, а барахло в узлах, корзинах, мешках — так лежит. Наступаешь на доску, а она утапливается. И из щелей фонтаном бьёт вода. Обычно — по самому дорогому. Иногда и до головы достаёт.

Наконец, выработался эффективный стиль: "переползец в полуприседе на трёх костях". Держась чем-нибудь за что-нибудь, например, руками за скамейку, я мог одной ногой отпустить палубу и перебросить её через препятствие. Затем рука, другая нога, другая рука и вот успех: следующая скамейка.

Отработанность тех.процесса позволила отвлечься. От пошаговости. Поднять голову и оглядеться.

Как вы догадываетесь, коллеги, вокруг было море.

Нет ничего более последовательного и вместе с тем более вздорного, чем море. Его волна не ведает ни покоя, ни бесстрастия. Она сливается с другой волной, чтобы тотчас же отхлынуть назад. Она то нападает, то отступает. Ничто не сравнится с зрелищем бушующего моря. Как живописать эти почти невероятные в своей непрерывной смене провалы и взлеты, эти исполинские зыблющиеся холмы и ущелья, эти едва воздвигнутые и уже рушащиеся подпоры? Как изобразить эти кущи пены на гребнях сказочных гор? Здесь все неописуемо — и эта разверстая бездна, и ее угрюмо-тревожный вид, и ее совершенная безликость, и эта светотень, и низко нависшие тучи, и внезапные разрывы облаков над головой, и их беспрестанное, неуловимое глазом таяние, и зловещий грохот, сопровождающий этот дикий хаос.

А как от всего этого тошнит!

Откуда-то сверху, с недосягаемой высоты, доносился протяжный мощный гул. Что можно сравнить с ревущей бездной? Это оглушительный звериный вой целого мира. То, что мы называем материей, это непознаваемое вещество, этот сплав неизмеримых сил, в действии которых обнаруживается едва ощутимая, повергающая нас в трепет воля, этот слепой хаос ночи, этот непостижимый Пан иногда издает крик — странный, долгий, упорный, протяжный крик, еще не ставший словом, но силою своей превосходящий гром. Этот крик и есть голос урагана. Другие голоса — песни, мелодии, возгласы, речь — исходят из гнезд, из нор, из жилищ, они принадлежат наседкам, воркующим влюбленным, брачующимся парам; голос же урагана — это голос из великого Ничто, которое есть Все. Живые голоса выражают душу вселенной, тогда как голосом урагана вопит чудовище, ревет бесформенное. От его косноязычных вещаний захватывает дух, объемлет ужас.

"Реве та стогне Днпр широкий,

Сердитий втер завива,

Додолу верби гне висок,

Горами хвилю пдйма".

Днпр, конечно, "чуден". Но снежная буря в море — чудесатее.

Гулы несутся к человеку со всех сторон. Они перекликаются над его головой. Они то повышаются, то понижаются, плывут в воздухе волнами звуков, поражают разум тысячью диких неожиданностей, то разражаясь над самым ухом пронзительной фанфарой, то исходя хрипами где-то вдалеке; головокружительный гам, похожий на чей-то говор, — да это и в самом деле говор; это тщится говорить сама природа, это ее чудовищный лепет. В этом крике новорожденного глухо прорывается трепетный голос необъятного мрака, обреченного на длительное, неизбывное страдание, то приемлющего, то отвергающего свое иго. Чаще всего это напоминает бред безумца, приступ душевного недуга; это скорее эпилептические судороги, чем сила, направленная к определенной цели; кажется, будто видишь воочию бесконечность, бьющуюся в припадке падучей.

Бред безумного новорождённого, эпилепсия бесконечности — фу какая гадость!

Временами начинает казаться, что хаос покушается снова завладеть вселенной. Жалобный стон причитающего и в чем-то оправдывающегося пространства, нечто вроде защитительной речи, произносимой целым миром; в такие минуты приходит в голову, что вся вселенная ведет спор; прислушиваешься, стараясь уловить страшные доводы за и против; иногда стон, вырывающийся из тьмы, неопровержим, как логический силлогизм. В неизъяснимом смущении останавливается перед этим человеческая мысль. Ужас, вызываемый этим оглушительным и невнятным рокотом, усугубляется мгновенно возникающими и столь же быстро исчезающими фантастическими образами сверхчеловеческих существ: еле различимые лики эвменид, облакоподобная грудь фурий, адские химеры, в реальности которых почти невозможно усомниться. Нет ничего страшнее этих рыданий, взрывов хохота, многообразных возгласов, этих непостижимых вопросов и ответов, этих призывов о помощи, обращенных к неведомым союзникам.

* * *

Факеншит! Тут я снова... да, коллеги, впадаю. Всё туда же — в недоумение.

Я уже говорил, что незнание сиюместных и сиювременных ритуалов, будь то подробности церковной службы или пионерской линейки, сразу выбрасывает попандопулы в маргиналы. Общество отшатывается от него как от чуждого, опасного, как минимум — недостойного индивидуума.

Могут забить до смерти, как ту крестьянку у Некрасова, одевшую чистую нижнюю рубаху на Новый год. Или как-то иначе загнобить, согласно своим представлениям о справедливости.

Стиль литературной или разговорной речи имеет тот же ритуальный смысл, тот же маркер свой-чужой.

Вот такие фразы, так построенные, с таким наборов эпитетов и ассоциаций, с восторгом воспринимает "вся читающая публика" втор.пол. 19 в. Такими текстами наслаждаются, вкушают, впитывают. Подобное сами пишут, говорят, этими конструкциями думает. Такой публики не много. Но она и есть "соль земли", "цвет нации", власть, управляющая нашлёпка общества. Такие тексты задают стереотипы поведения, формируют их менталитет.

И тут — мы. В смысле: попандопулы. С языком, не на много превосходящим диалект Людоедки Эллочки:

— Слышь ты. Чувак. Ты чё? Закурить нету? В натуре?

Реакция очевидна:

— Милейший, что ж ты вилы оставил? Твоё место в хлеву.

И дело не в знании языка, а в стиле мышления. В способности использовать естественно, не задумываясь, а, значит, думать вот так. Вместо "чувак" — "еле различимые лики эвменид, облакоподобная грудь фурий, адские химеры". Без потока "гюгоизмов" с вами, в лучшем случае, разговаривать не будут. Каких бы "семи пядей во лбу" вы не были. Похоже на формирование служилой элиты в Римской Империи: язычник ты или христианин, римлянин или гот — не важно. Важно, что знаешь "четыре классические поэмы". Ты "свой", ты можешь меня понять и тебя можно понять. Можно оценивать доверие, взаимопонимание, взаимодействие. Гомера с Овидием не знаешь? — Иди навоз кидать.

Клеймо невежественности, необразованности, нищеты (образование денег стоит), второсортности, "из подлого сословия". Где тут место попандопулы? В лучшем случае: "вельможа в случае", "калиф на час", "выскочка". Задавить такого при случае — естественное стремление стаи: чужой, эпитетов не знает.

Связь "мысль-слово" — двусторонняя. Мы говорим так, как думаем, мы думаем так, как говорим. Всего-то полтора века. Но менталитеты — уже катастрофические разные. Возможно, вас поймут дамы полусвета. Великосветские — нет.

И куда тогда? К Базарову, в "нигилисты"? "Об одном прошу тебя, Аркадий — не говори красиво".

Не скажу. Хуже: "красиво" — не смогу.

* * *

Человек теряется, слыша эти жуткие заклинания. Он отступает перед загадкой свирепых и жалобных воплей. Каков их скрытый смысл? Что означают они? Кому угрожают, кого умоляют они? В них чудится бешеная злоба. Яростно перекликается бездна с бездной, воздух с водою, ветер с волной, дождь с утесом, зенит с надиром, звезды с морскою пеной, несется вой пучины, сбросившей с себя намордник, — таков этот бунт, в который замешалась еще и таинственная распря каких-то злобных духов.

Многоречивость ночи столь же зловеща, как и ее безмолвие. В ней чувствуется гнев неведомого.

Ночь скрывает чье-то присутствие. Но чье?

Разрозненное, беглое, зыбкое, пагубное — вот что представляет собою покров ночной тайны. Земля пропадает у нас под ногами, вместо нее возникает иная реальность.

В беспредельном и смутном мраке чувствуется присутствие чего-то или кого-то живого, но от этого живого веет на нас холодом смерти. Когда закончится наш земной путь, когда этот мрак станет нам светом, тогда и мы станем частью этого неведомого мира. А пока — он протягивает к нам руку.

Темнота — его рукопожатие. Ночь налагает свою руку на нашу душу. Бывают ужасные и торжественные мгновения, когда мы чувствуем, как овладевает нами этот посмертный мир.

Нигде эта близость неведомого не ощущается более явственно, чем на море, во время бури. Здесь ужас возрастает от фантастической обстановки.

Древний тучегонитель, по своему произволу меняющий течение людских жизней, располагает здесь всем, что ему требуется для осуществления любой своей причуды: непостоянной, буйной стихией и рассеянными повсюду равнодушными силами. Буря исполняет приказания, ежеминутно повинуясь внушениям чьей-то мнимой или действительной воли.

Поэты всех времен называли это прихотью волн.

Но прихоти не существует.

Явления, повергающие нас в недоумение и именуемые нами случайностью в природе и случаем в человеческой жизни — следствия законов, сущность которых мы только начинаем постигать.

Здравый смысл романиста-романтиста, заставляющие после прочувственного описания "жутких заклинаний", обосновать их "следствиями законов", интуитивно перекликаются с моей практичностью, и, даже, весьма свойственными мне ограниченностью, узколобостью и примитивностью.

Типа вопроса о "беспредельном и смутном мраке":

— Раз темно, ночь типа, то чего ж свет не включить? "Ночь налагает свою руку на нашу душу" — а оно надо? Пущай ручки-то поуберёт.