Миреле недоверчиво усмехнулся.
"Сейчас он скажет, что выгоняет меня отсюда, — подумал он. — И преподнесёт это, как долгожданный подарок мне. Ну как же, ведь когда-то я хотел именно уйти. Ладно, пускай. Скажет уйти — уйду. Присоединюсь к каким-нибудь бродячим манрёсю".
Возможность подобной кардинальной перемены пугала его, но всё же не приводила в неописуемый ужас. Можно будет жить и в других условиях... Жить, скорее всего, хуже, чем сейчас, но всё-таки.
Он поднялся на ноги, выпрямил спину и чуть выставил вперёд правую ногу, неосознанно защищаясь.
Но господин Маньюсарья сказал совсем не то, чего он ожидал.
— Кое-кто интересуется тобой, — сообщил он с нарочито таинственным видом. — Кто-то, кого очаровал твой облик.
Миреле вздрогнул, и в тот же момент, по какому-то случайному совпадению, его взгляд упал на собственное отражение в луже, оставшейся после вчерашнего дождя. Грязноватая вода отобразила юношу в заляпанной краской, поношенной одежде, с повязанной на голове косынкой — ни дать ни взять, крестьянский сын в бедном семействе. Бледненький, неприметный, но хуже всего — ничуть не озабоченный собственной внешностью.
Можно было, конечно, списать всё это на дни весенней уборки, но Миреле и в обычное время ходил точно так же — исключая, разве что, косынку, подвязывающую волосы. Он по-прежнему предпочитал тёмные наряды, но теперь уже не из принципа, а потому, что его мало интересовали шёлковые тряпки, и было лень тратить время и усилия на выбор рисунка на одежде. Он мог остановиться и подолгу разглядывать чужое роскошное одеяние, восхищаясь подбором цветов и изяществом узора, но носить это на себе, каждое мгновение опасаясь испортить или заляпать такую красоту, семенить по саду, подбирая тяжелейший подол и не имея возможности пройти наискосок через лужайку?
Избавьте.
Тем более что шрам на его лице, залысина на брови, никак не желавшая зарастать, и горбатый нос, не слишком бросавшиеся в глаза при общей неприметности облика, в сочетании с роскошной одеждой выглядели бы смешно и совсем уж неприглядно.
"Хорош красавец, нечего сказать, — подумал Миреле, криво усмехнувшись. — Если кого-то и впрямь очаровал мой облик, то у этой дамы весьма странный вкус. Если она, конечно, не художница, которая ищет натурщика".
Впрочем, он не считал, что это абсолютно невозможно, и что он не в состоянии никого заинтересовать. С тех пор, как он побывал в покоях госпожи Мереи, ни одна дама не проявляла к нему внимания, но это было и неудивительно — если учитывать его облик и амплуа, по-прежнему не выходившее за рамки второстепенных персонажей. Он не то чтобы чурался любовных отношений, однако не пытался найти их специально.
"Если что-то каким-то случайным образом сложится — то пусть, — думал он. — Предпринимать каких-то особых усилий я не буду".
Теперь, если господин Маньюсарья сказал правду, то это "случайное", судя по всему, произошло.
Миреле почувствовал себя одновременно неуютно и воодушевлённо. Не то чтобы ему очень хотелось найти, наконец, покровительницу, но всё же её появление предвещало некоторые перемены в его жизни, которая вот уже несколько лет текла по одному и тому же руслу, не меняясь из года в год... Нет, он сам выбрал такой путь и не сожалел об этом, но капелька разнообразия всё же не была бы лишней.
— Что ж, в таком случае передайте этой даме, что я готов с ней встретиться, — сказал он, стараясь сохранять спокойствие.
Лицо господина Маньюсарьи расплылось в торжествующей, насмешливой улыбке, которая бывает у человека, которому не терпится подшутить над наивностью своего приятеля.
То есть нет, конечно, оно не расплылось, потому что оставалось застывшей маской — но ощущение у Миреле было именно таким.
— Ай-яй-яй, я забыл упомянуть одну маленькую, но важную деталь! — воскликнул он, изображая сожаление о своей рассеянности. Но игра эта продлилась недолго, и вскоре господин Маньюсарья с удовольствием вытащил спрятанный в рукаве козырь: — Это не дама.
"А кто?" — чуть было не спросил Миреле, но понял всё раньше, чем раскрыл рот, и лицо его разочарованно искривилось.
— Ну нет, — сказал он с гримасой недовольства. — Только не снова. Ни за что.
— Это очень богатый и знатный господин, — искушал его господин Маньюсарья, и глаза его насмешливо блестели. — К тому же, молодой и красивый. И утончённый. Думаешь, он набросится на тебя в первое же мгновение, как этот дурак Ихиссе? Поверь, ты просто не сталкивался с аристократами. Всё будет по-другому. Ты не испытаешь отвращения, а, может быть, тебе даже и понравится.
— Нет, нет, — бессмысленно повторял Миреле, и у него был ощущение, что он отбивается от чего-то бестелесного и бесформенного. Сражается с призраком или с ветром.
— Без того, кто будет покровительствовать тебе, ты ничего не добьёшься на этой сцене, — проговорил господин Маньюсарья назидательно. — Мог бы и сам понять за столько лет, проведённых здесь. Думаешь, ты просто так не вылезаешь из ролей второстепенных персонажей? Полагаешь, что ты посредственный актёр, и дело в этом?
Миреле нечасто слышал похвалу, и она была ему приятна — даже если наставник дворцовой труппы просто издевался.
Он пожал плечами, ничем не выдавая своего удовольствия.
— Я и не хочу ничего добиваться.
— Вот только не надо Манью врать! — рявкнул наставник дворцовой труппы голосом Алайи, отчитывающего одного из учеников. И тут же добавил мягко, почти вкрадчиво: — Ты же мечтаешь о собственной пьесе, ты репетируешь её каждый день. Главная роль, которую ты написал для себя сам. Если бы некое влиятельное лицо попросило за тебя, то, что ты считаешь совершенно невозможным, могло бы стать реальностью...
Миреле прикрыл глаза.
— Не такой ценой, — сказал он.
— Ты актёр, ты должен быть готов уплатить любую цену, включая собственную жизнь! — прикрикнул на него господин Маньюсарья. — Во имя искусства приносятся и не такие жертвы, глупец. Это шанс, который даётся раз в жизни, и который кто-то готов упустить из страха, а кто-то — из неких принципов, которыми он гордится, но которые на самом деле лишь свидетельствуют о его ограниченности. У свободного человека нет принципов. У него есть лишь то, что ему велит душа.
— Вот она мне и не велит ложиться в постель с мужчиной, — возмутился Миреле.
— Э-э-э, нет, — захихикал наставник дворцовой труппы. — Это не душа тебе не велит, и даже не тело, а всего лишь страх перед предыдущим опытом. Если бы душа не велела тебе чего-то делать, ты бы испытывал лишь спокойное равнодушие. А ты взбешён!
— Я не взбешён, — устало возразил Миреле. Спорить с подобным противником было себе дороже — лучше и не ввязываться. — Просто не хочу.
— Другой такой возможности у тебя не будет, — сказал господин Маньюсарья чопорно. — Подумай об этом.
И испарился в своей всегдашней манере — должно быть, разлетелся на тысячу разноцветных бабочек.
Миреле не знал, потому что отвернулся и несколько минут разглядывал недокрашенный забор, сосредоточив все мысли на этом нехитром занятии.
Приступ раздражения и злости, вызванных "непристойным предложением", прошёл у него довольно быстро, и он, пожалуй, начал понимать слова господина Маньюсарьи о спокойном безразличии, свидетельствующем о том, что душа не желает что-то делать. Однако уверенности в том, что это то самое спокойное безразличие, у него всё-таки не было.
Докрасив участок ограды, он собрал свои принадлежности и отправился в павильон, чтобы пообедать.
Остальные актёры, привыкшие к ночному образу жизни и в эти дни вынужденные бодрствовать от рассвета до заката, да ещё и трудиться, чувствовали себя, по большей части, плохо, но Миреле, не занятный в крупных ролях и не встречавшийся с покровительницей, придерживался обычного распорядка дня и теперь остро ощущал собственное преимущество.
Впрочем, преимущество он ощущал и раньше — когда бродил по залитому полуденным солнцем пустынному кварталу, когда имел возможность полюбоваться закатом солнца, золотившим верхушки деревьев, когда прислушивался к тихому плеску озера, по которому плыли появлявшиеся только в дневное время суток утки.
Но раньше никто бы не согласился с тем, что это чего-то стоит, а теперь остальные актёры, к полудню стонавшие и зевавшие через каждые несколько минут, с завистью взирали на его свежий вид.
Это было приятно, что и говорить — жаль, что продолжалось всего лишь несколько дней в году.
Миреле прошёл мимо дома, в котором прожил самые первые месяцы после своего появления в квартале, и остановился, чтобы поглядеть на запущенный, заросший садик, за которым некому было теперь ухаживать.
Здесь уже некоторое время никто не жил, и о павильоне ходила дурная слава.
Прошлогодней весной повторилось то, чему Миреле однажды стал свидетелем — Ихиссе, не выдержав долгих месяцев воздержания, снова изменил Ксае с каким-то новичком. Слухи об этом, как водится, моментально разошлись по всему кварталу, и Миреле несколько дней напряжённо ждал развязки, не зная, что испытывает по отношению к тому человеку, на чьём месте был когда-то — злорадство или сочувствие.
Но новичка, вопреки ожиданиям, не тронули.
Ксае попросту исчез — ушёл из квартала, собрав свои нехитрые пожитки и не оставив даже прощальной записки. Ихиссе несколько дней горевал и отказывался от пищи, а потом утешился и завёл интрижку с тем партнёром, который заменил Ксае в "Императорском наложнике". О его отношениях с Мереей Миреле ничего не знал и не старался узнавать специально, но, судя по всему, она продолжала его поддерживать.
Потом произошло несчастье с Лай-ле. Большинство актёров в квартале были уверены, что он тоже исчез — причём при самых загадочных обстоятельствах; некоторые даже утверждали, что видят то тут, то там его призрак, взывающий об отмщении. Но Миреле знал правду: он, в отличие от остальных, не спал днём и видел, как Лай-ле выносили из павильона, бледно-зелёного, с пеной на губах, и тащили в лазарет, из которого он уже не вышел.
Может быть, он не умер — оставалась вероятность, что, узнав о его прогрессирующей пагубной привычке, его просто выгнали из квартала; Миреле хотелось надеяться, что это так. Но Ихиссе, судя по всему, думал по-другому.
После того, как Миреле покинул своих соседей, они продолжали жить втроём. Оставшись в одиночестве, Ихиссе впал в истерику — он утверждал, что ему снятся каждую ночь кошмары, и что он не может жить в доме, мучимый воспоминаниями о бывших друзьях. Миреле бы даже стало его жалко, если бы он при этом не крутил напропалую интрижки со всеми теми, кто успел остаться неподвластным его чарам в те времена, когда ещё не было Ксае — а с некоторыми и по второму кругу. Отрывался за годы, наполненные вынужденным целомудрием.
Как бы там ни было, но его просьбу о переезде удовлетворили. Ихиссе переселился в другой павильон, а этот пустовал, ветшая, уже больше года.
Миреле смотрел на него, как на старого знакомца, заболевшего тяжёлой болезнью — с симпатией и состраданием. На мгновение у него блеснула мысль прибраться здесь и посадить в садике цветы, но от неё пришлось отказаться — благородный порыв потребовал бы большой затраты времени и сил, которые нужны были для репетиций и прочего. К самопожертвованию во вред себе Миреле не был готов, и всё же ему было грустно — он надеялся, что в павильоне вскоре появятся новые жильцы и приведут его в порядок.
"Странно всё-таки. Как бы ни было плохо в прошлом, оно всё равно вспоминается с нежностью и ностальгией, — промелькнуло у него в голове. — До чего я страдал в этом павильоне, а сейчас был бы совсем не против вернуться в те дни. Ненадолго".
Взгляд его скользнул по неподвязанному кусту, распластавшемуся по земле подобно обессилевшему человеку, и перед ним будто воочию появился Ксае в своей цветастой одежде и с мотыгой в руках. Уходя, он оставил все свои шёлковые наряды в квартале — они лежали, аккуратно сложенные на постели и даже поглаженные напоследок.
Так, во всяком случае, слышал Миреле.
"Вероятно, он сумел найти своё место в мире, хоть и говорят, что актёр умирает за оградой своего квартала, как экзотическая птица умирает в неволе, — подумал он. — Он всегда был сильным, не только физически".
Вопреки всему, ему хотелось, чтобы это было так.
Посмотрев на павильон ещё немного, он вернулся в свой нынешний дом. Юке уже обедал, устроившись прямо на веранде; в одной руке он держал чашку с супом, прихлёбывая из неё, не глядя, во второй — книгу. Он вообще много читал, но, в отличие от Миреле, делавшего это с определённой целью, всё подряд и без разбора — философские трактаты наряду с фривольными эротическими пьесками, "народные" сочинения, изобилующие грубым площадным юмором, наряду с утончёнными стихами аристократов-литераторов.
Судя по всему, ему нравился процесс чтения сам по себе, вне зависимости от того, какая книга попадала ему в руки, хотя Миреле с трудом представлял, как такое может быть. Сам он тоже не брезговал литературой низшего пошиба, но делал это ознакомления ради и в попытках отыскать какой-то новый компонент для своей пьесы. Юке же просто читал и, по всей вероятности, ни к чему не стремился — он также был занят во второстепенных ролях, но вполне удовлетворялся существующим положением вещей.
Как-то Миреле осторожно спросил его о том, какой он видит свою жизнь дальше.
— Такой же, как сейчас, — пожал плечами его сосед. — Что в ней такого уж плохого. Я просыпаюсь с хорошим настроением и засыпаю с ним, мне нравится то, что я делаю, мне никогда не бывает скучно.
Видимо, это и в самом деле было счастье — не слишком заметное для окружающих, но и не зависящее от них же. Миреле иногда жалел, что не способен жить так же, но потом говорил себе: он — это он, а Юке — это Юке.
В последние несколько месяцев они жили вдвоём: третьему их соседу повезло очаровать некую знатную даму до такой степени, что она взяла его к себе в наложники. В то же время никто не знал, как долго продлятся их отношения, и не отправит ли аристократка актёра обратно, наигравшись, так что его комната в павильоне оставалась незанятой. В квартале вообще давно не появлялось новичков — говорили, что раз в несколько лет господин Маньюсарья совершает поездку по провинциальным столицам, набирая в труппу новых подопечных, но Миреле надеялся, что до этой поездки далеко: его более чем устраивало жить в павильоне, разделённом на двоих.
Близкими друзьями с Юке они так и не стали — вероятно, потому что оба были слишком самодостаточны в своих исканиях. Миреле отдавал всё свободное время и силы репетициям, Юке же просто наслаждался своей спокойной жизнью, не нуждаясь в том, чтобы с кем-то делить досуг. Но первое время, когда они не говорили друг другу ни слова, давно прошло: Миреле привык к своему соседу и не стеснялся обращаться к нему, когда у него появлялось такое желание.
Сейчас оно у него как раз было.
— Суп из проросших бамбуковых ростков, — сообщил Юке, не отрывая взгляда от своей книги. — Вкусно. Не так давно принесли, у тебя ещё, наверное, не остыл.
