Устинья, дочь боярская - 3. Венчание

— Ох, счастье-то какое, боярич! Глаза выплакала государыня, идем, провожу я тебя...

Илья и пошел вслед за ней, на два шага отставая. Шапку на затылок сдвинул, кафтан расстегнул, вроде как и не опасался ничего особо.

— Направо, потом налево...

Девка приговаривала потихоньку себе под нос, Илья прислушивался. И невдомек было им, что наблюдали за ними. Не постоянно, нет, а все ж ходами потайными палаты царские богаты. Устя их все не ведала, но и того хватило... действительно, вели Илью в палату Смарагдовую, вели, да не довели.

На одном из переходов по голове его приложили из-за угла темного.

Не сильно, мешком с песком, надолго таким не оглушишь, челюсть не своротишь, не убьешь, а вот дух хорошо вышибает. Вот и вышибло.

А уж подхватить, да в покои, рядом находящиеся утащить, и вовсе несложно.

Только вот Устя, которая брата в следующей точке не дождалась, тут же тревогу и подняла. Агафья ее услышала, сама к выходу из палат государевых поспешила, а Усте строго наказала в покои свои идти.

Устинья и рада бы ее не послушаться, да голова закружилась, затошнило... с такими радостями еще и ей помогать придется. Нет, проще ей послушаться, да к себе пойти.

Понимать надобно, когда помощь твоя необходима, а когда она — камень на шее. С тем Устя к себе и отправилась, по стеночке, дыша глубоко, чтобы не так мутило. Ох, неужто и дальше так будет?

Не хотелось бы... верно, переволновалась она за брата. Ничего, сейчас полежит чуток, да и все хорошо будет.

* * *

Илья хоть и оглушен был, а все же осознавал смутно, что несут его куда-то. Не сопротивлялся, обмяк, позволил ворогам сделать все, что хотят они.

Пусть стараются, а он тут повисит тряпочкой, недаром он шапку на затылок сдвинул. Основной удар по ней и пришелся, чуточку смягчили его и войлок толстый, и мех оторочки. Так что...

Илья скоро и вовсе опамятует, сопротивляться сможет. Несколько хорошо спрятанных ножей душу мужчине грели, сердце радовали. На двух-трех татей его точно хватит, а когда удастся чем посильнее разжиться, клинком или бердышом, Илья и вовсе душу отведет!

Черное колдовство творить в сердце Россы! На государя злоумышлять, сестер Илюшкиных в черные дела втягивать, на него покушаться, на родных его... и одной бы причины для приговора хватило, а тут вон сколько! Жаль только, не казнишь несколько раз-то. Вот так и понимаешь, что права иноземщина немытая, для некоторых-то тварей одной виселицы али там плахи мало будет, их бы разнообразно казнить, с выдумкой.

Пронесли его по коридору темному, потом положили, руки за спиной стянули. Хорошо еще, Илья в полудурноте был, не то б точно себя выдал — по руке ножом резанули, кровь закапала, суда по звукам, собрали ее в плошку какую.

— Готово, боярыня.

— Вот и ладненько, мальчики, несите теперь его.

И этот голос узнал Илья. Варвара Раенская, дрянь неприметная... погоди ж ты у меня! Своими руками порву паскуду!

Зато и дурнота прошла почти, голова от боли прояснилась, все во благо. Кровь сцедили — зачем? — руку тряпкой какой перетянули, чтоб не капало, и то хорошо. А обыскивать не стали, значит, не тати, те бы мигом обшарили, все вытащили.

— Здоровый, лось!

— Тяни, не то боярин тебе расскажет, кто здоровый, а кто дохлый!

Илья тем временем осторожно мышцы на руках напрягал — расслаблял, путы растягивал. Без выдумки его связали, просто петлю на запястьях захлестнули, он сам бы лучше справился. А уж Божедар-то и вовсе... показал ему богатырь, как человека связать можно так, чтобы не освободился. На щиколотки петля накидывается, на запястья, а потом и на шею. Дернешься — так себя придушишь.

Вот так, потихоньку, осторожно...

Сволочи!

А вот рот завязать и мешок на голову натянуть, уже лишнее было! За это вы отдельно ответите!

Коридор кончился, Илья ощутил свежий воздух, потом его донесли до возка — и погрузили внутрь. И поехали.

Куда?

Илья не знал, но без боя сдаваться не собирался. Веревки давно ослабли, и приходилось их придерживать, не упали б раньше времени. Едем и ждем.

* * *

Аксинья у зеркала сидела, слезы лила.

Ох и тяжела же ты, жизнь замужняя. Хорошо хоть муженек постылый сегодня уехал, отдохнуть от него получится. А то никакого спасу нет!

И долг супружеский... да лучше б ее палками били! Такое гадостное ощущение, словно ты себя теряешь, в яму черную проваливаешься, и боль эта... ой, больно-то как каждый раз! И саднит, и ноет, и что с этим делать — неясно! Адам Козельский мазь дал, сказал — каждый раз пользоваться, и до, и после того, да как тут ДО воспользуешься, когда муж ненавистный никакого времени подготовиться не дает.

Да, уже ненавистный. И так-то Федор люб ей не был, а сейчас, после ночи каждой, Аксинья попросту убить его мечтала. Так бы взяла нож, и по горлу тощему, на котором кадык так гадко двигается и полоснула!

НЕНАВИЖУ!!!

Мысли тяжкие Любава оборвала, в комнату вошла, улыбнулась ласково.

— Что не так, Ксюшенька, смотрю, невесела ты?

На свекровь Аксинья сердца не держала. В чем Любава-то виновата? В том, что Федора родила, что лучшего для него хочет? Так этого каждая мать хотела бы, а лучшая из всех девиц — она, Аксинья, то и понятно. А так Любава ее и нарядами балует чуть не каждый день новыми, и украшениями... не в радость они, но свекровке невдомек то. И как ей такое скажешь?

Аксинья даже виноватой себя чуточку ощущала.

Это муж у нее ненавистный, а свекровь-то золотая, всем бы такую свекровь, вот!

— Грустно мне, матушка.

Любава попросила ее матушкой называть, Аксинья и отказывать не стала. Чего ж нет? Ее мужу Любава мать родная, считай, и ей, Аксинье, тоже ровно матушка. А что боярыня Евдокия обиделась, о том узнав, так Аксинья на них на всех тоже обижена! Отдали б ее родители сразу за Михайлу, и не было б в ее жизни ни Федора, ни боли, ни тоски черной...

— Вот и мне грустно, уехал Феденька, а я тоскую, все из рук валится, и тебе без мужа грустно, да, доченька?

И что ответить на такое?

Грустно мне не от отъезда его, а от того, что вернется он рано или поздно. Вот зажрали б его волки в лесу, куда как веселее мне было бы! Да как матери такое сказать про сына ее? На то и Аксиньи не хватало, со всей ее юной дуростью!

— Я Вареньку попросила нам напиток заморский сделать, глинтвейн называется. Выпьем, пусть сердце согреется.

Варвара Раенская словно за дверью ждала, постучала, разрешения дождалась, да и принесла поднос с чашей большой, а вокруг нее чашечки малые, серебряные, затейливые. И ложка серебряная для разливки, и парок над чашей курится...

Красиво.

И вкусно.

Аксинье напиток понравился, только вот в сон заклонило жутко... свекровушка ей и до кровати дойти помогла, и уложила сама, и одеялом укрыла.

И — чернота.

* * *

— Все ли готово?

Платон Раенский нервничал, на Сару поглядывал. Ведьма спокойно своим делом занималась, дочери покрикивала то одно, то другое. Молодая ведьма матушке помогала, как с детства привыкла.

Не так, чтобы много покамест у нее силенок, далеко ей до бабки, но когда матушка ей свой дар передаст, Ева тоже не из самых слабых будет. Вот она беда-то чернокнижная, и ведьмы слабые рОдятся, и мало их, вот когда б дюжину, да сильных... чего уж о несбыточном-то мечтать? Хорошо хоть такие ведьмы есть, и таких-то не найдешь!

Непонятно только, что у Сары с лицом такое, все оно, ровно молью траченое! Но про такое и у обычной-то бабы лучше не спрашивать, а уж у ведьмы и вовсе не стоит, когда жить хочешь. Вот и промолчал боярин. Лицо — и лицо, чего его разглядывать, чай, не свататься ему к Саре.

Место подготовили, луну посчитали, курильницы поставили, нож лежит, жертву ждет.

Всего на поляне трое человек было, да и к чему более? Обряд провести с избытком хватит, а чтобы жертву закопать — на то холопы есть. Два доверенных холопа у боярина Раенского есть, вот, они Илью в палатах государевых и приняли. Там их Варварушка проводила, здесь их Платон встретит, покомандует, он же баб по домам отправит, а холопы, которые покамест при лошадях, тело зароют... да, знал бы боярин Пронский, где женушка его время проводит! Дурно бы стало боярину!

Может, и станет еще, просто покамест жена от него избавляться не желает, говорит, не рОдила еще, а боярин ей подходит, удобный он, слабовольный, и со свекровью нашла Ева общий язык, и дар черный, книжный она покамест от матери не приняла до конца, может себе позволить пожить, как обычная баба.

Время шло, вот и возок на поляну выехал, двое холопов Илью вытащили, мотался он, ровно ковылина на ветру.

— Не убили вы его? — обеспокоился Платон.

— Не волнуйся, дышит он, хозяин, — откликнулся один из холопов. — Дергаться меньше будет.

Платон жилку на шее у Ильи пощупал, кивнул. Ровно бьется, спокойно, жертва жива, а что недолго таковой останется... пожалеть его, что ли, прикажете? Патону себя жалко, свою выгоду он блюдет, а все эти людишки... авось, не пережалеешь каждого-то!

* * *

— Что там, за окном, не время еще?

Царица рядом с Аксиньей спящей сидела, уже живот ее оголила, рядом и плошка с кровью лежит, и перо мягкое, не хватало еще царапин девке наставить. Кисточку бы взять, но могут знаки смазанные получиться, потому только перо с кровью.

— Почти, государыня.

Варвара у окна стояла, на луну смотрела. Все ко времени сделать надобно, не раньше и не позже. Чтобы и рисунок, и ритуал, и семя посеять вовремя.

Дверь скрипнула, Федор в горницу вошел.

— Что она — спит?

Любава сыну улыбнулась ласково.

— Спит, Феденька. Потерпи чуток, после этой ночи она от тебя сына понесет, а уж как будет у тебя наследник, так и на престол ты сесть сможешь, сам знаешь, без наследника сложно нам будет.

— Как скажешь, матушка.

Федор на мать с любовью смотрел. Знал он хоть и не обо всем, но о многом, и мать свою любил, и ценил. Ради него она на такое пошла, греха не побоялась! Понимать надобно! Другие мамаши детей своих и лупить могут, и бросать, ровно щенков каких, и пальцем для них не пошевелят, а для него матушка на все готова. Что он пожелает, то ему Любава и достанет, разве что не луну с неба. И ее б достали, да вот беда — не дотянешься.

А что и ему кое-чем поступиться надобно... ну так что же?

Аксинья Федору не слишком и нравилась. Это как вместо мяса позавчерашнюю кашу жрать, живот так набить можно, а удовольствия не будет никакого. С Устиньей весь горел он, ровно в лихорадке, трясло его от каждого прикосновения, аж судорогой все внизу сводило. Попади она в руки к нему, так сутками б не расставался, из рук не выпускал!

Борис, чтоб тебе пусто было! Воспользовался моментом, любимую к рукам прибрал, еще и смотрел удивленно, мол, ты на другой сестре женился, чего теперь возмущаешься?

А Аксинья... ну так себе.

И в постели она, что рыба вяленая, и смотрит все время в пол, дрожит да заикается, и поговорить-то с ней не о чем. Матушка ей наряды и украшения дает, баба тем и счастлива. Дура она, сразу видать! Федор уверен был, что Устинье того мало было бы. Он ведь слышал, любимая и по-франконски говорила, и по-лембергски, и книги читала, сам ее видел несколько раз со свитком в руках.

А Аксинья? Едва-едва грамоту разумеет, дурища, а чтобы почитать чего или с мужем поговорить, того и вовсе не случается! Трясется, да заикается, чуть что!

Словно из двух разных семей девки!

— Пора, государыня!

Варвара от окна оторвалась, Любаве кивнула. Та перо в кровь обмакнула, на животе Аксиньи звезду шестиконечную вывела, в нее круг вписала, знаками принялась каждый луч украшать.

Вот и готово

— Полночь, Феденька. Ты тут начинай, а я за дверью побуду. Как закончишь, позовешь нас с Варенькой, надобно все убрать будет, чтобы дурочка эта и не догадалась ни о чем.

Федор кивнул матушке.

— Хорошо. Так и сделаем.

Любава за дверь вышла, за собой ее притворила.

Федор гашник потянул, штаны спустил.

Рубаху снять?

А для чего, авось и так сойдет!

Что рубаха золотом шита, и оцарапать он Аксинью может, ему и в голову не пришло, а и пришло бы — рукой махнул. К чему ее беречь-то? Таких девок на каждом углу... не Устинья она, тем все и сказано!

И взгромоздился на спящую.

Когда матушка говорит, что надобно — он сделает. И сын у него опосля этой ночи будет. А там уж... с Борисом он за Устинью и поквитается! За все ему братец ответит!

Луна издевательски глядела в окошко, она-то знала чуточку побольше Федора. И о том, что происходит за городом — тоже.

* * *

Мешок с Ильи таки сняли, надо же проверить еще раз? Так что смотрел мужчина через ресницы, на боярина Раенского, боярыню Пронскую, Евлалию, еще на одну бабу... третью не знал он, потому и не удивлялся, а на двух первых смотреть страшно было. Жуткие люди, как есть они.

Страшные.

Или это лунный свет так падает, все показывает, что днем от глаз людских скрыто? И то... солнце мертвых!

У боярина Раенского скулы обтянуло, брови выступили, борода словно склеилась, губы пропали, и выглядел боярин, ровно упырь натуральный, только что из могилы вылезший. Луна и в глазах его два зеленых огонька зажгла, гнилостных, болотных... жутковатых. Пальцы шевелятся, пояс богатый перебирают, и, кажется, вот-вот на кончиках пальцев когти черные проглянут. Жуть, да и только.

Боярыня Пронская и еще того страшнее. Луна так ли падает, сама ли боярыня так сделала... понятно, какая баба не румянится, да не белится, а только луна всю эту краску так высветила — кажется боярыня тлением траченой упырицей, которая из могилы вылезла, и рыжие волосы ее дела не спасают, разве что подчеркивают не-живость ее.

Третья баба и вовсе ведьма, как она есть. И глаза у нее мертвенным светятся, словно огоньки-гнилушки, и выглядит это жутко. И лицо у нее такое, жутковатое, все в коросте да рытвинах.

Нет у нее ни носа крючком, из которого мох растет, ни бородавки, как у бабы-яги, а просто — жутью от нее тянет. Смертной, лютой...

Сразу видно, что убьет тебя эта гадина, кровь с ножа слизнет, да и дальше пойдет.

Что удовольствие ей доставляет смерть человеческая, а пуще того — мучения. Радость она от этого испытывает, чистую, беспримесную, давно уж не человек это. Нелюдь в облике человеческом.

Двое холопов поодаль переминались, им тут тоже не в радость быть, а дело такое, подневольное... приказал хозяин — и делай, не то на конюшне запорют. Потом хозяин кивнул им, уйти разрешая, с радостью они за деревьями скрылись, не хотелось им видеть, что на поляне случится.

Илья решил, что можно уж и в себя приходить, шевельнулся чуток, застонал... где же Божедар?

С пятью людьми он и сам бы справился, да вот ведьмы эти... кто их знает, на что способны они? Холопов и ножами можно, да и боярина тоже, а бабы — как? А ведь помешать они могут, и не задумаются... разве что первой старую ведьму завалить, а потом уж как получится?

— Никак, поросенок наш в себя приходит?

— Не успеет. Начинать пора.

Старая ведьма с камушка поднялась, на котором сидела, в руке нож блеснул. Илья напрягся, но только рубаху на нем распороли, потом рисовать начали на нем, кровью...