Пастырь добрый (Главы 1-16)

— Но-но, — одернул Курт. — Не зарывайся. Это, как я сказал, тоже версия, однако же, позволь заметить, на... как ты там сказал... шабашах?..

— Отвали, — огрызнулся тот недобро.

— На ритуалах, — кивнул Курт, снова позволив себе издевательскую ухмылку, — обыкновенно все устраивается чинно и красиво. Вскрытое горло либо же вены, аккуратные разрезы; сердце, на худой конец, вырезанное или что-то еще — но все солидно и серьезно, без вульгарного мяса. Здесь же — поверь, я тело видел — попросту исполосованный труп.

— Так может, труп и полосовали. Вскрыли, как ты говоришь, аккуратно, призвали, кого им там надо было — и порезали дальше. Чтоб соответствовало; они ведь убийцу-изувера нам подставили. Я в мастерстве майстера Райзе нисколько не сомневаюсь, однако даже его навыков, полагаю, не хватит на то, чтобы отличить удар, нанесенный при жизни, от того удара, что жертва получила через полминуты после момента смерти. Но, как я уже говорил, я не следователь.

— Тоже версия, — повторил Курт с расстановкой. — Ничем не хуже других... если учесть, что у нас их вовсе нет, ибо моя, как не ты один уже заметил, несколько грешит нестыковками.

— Но это все равно ничего не дает, — закончил за него подопечный. — Это ты хотел сказать?

— Eheu[31], — вздохнул он, тяжело оттолкнувшись от стены, и встряхнул головой, точно надеясь, что боль слетит, будто неплотно сидящий стальной обруч. — Картина прежняя в любом случае: тело, убийство и полное отсутствие хоть какой-то ниточки. Тупик.

— А интересовался ты у своего приятеля, не насолил ли он кому из горожан в особенности? Быть может, девочка тут и вовсе ни при чем, и все это — единственно для того, чтобы напакостить этому Финку.

— Самый умный, да? — с невеселой усмешкой отозвался Курт. — Разумеется, я осведомлялся об этом. Нет, за последние полгода он ни одного относительно влиятельного кельнца не тронул; ни на улицах, ни в лавках, ни в домах, да и ранее тоже: люди такого размаха, способные на столь запутанные и сложные действия — это не полета Финка птицы. Кроме того, уж больно накрученно все это для заурядной мести за грабеж или кражу.

— Но этот человек ведь не только в "грабежах или кражах" замешан, — осторожно заметил Бруно, и он кивнул.

— Это верно. Однако последнее совершенное им убийство имело место давным-давно. Я, разумеется, отдаю себе отчет в том, что с местью за подобные дела можно тянуть и годы, но все же — не думаю, что его грешки имеют к делу хоть какое-то касательство, ибо, опять же, ни один более или менее занимающий положение горожанин на его ноже духа не испустил.

— А почему вы так ухватились за мысль, что все это учинили люди "с положением"? — пожал плечами помощник. — Девица нанятая? Кто сказал, что ее наняли? Быть может, она дочь, сестра или тетя жертвы твоего Финка, и работала она не за деньги, а по собственному произволению. Чтобы сутки продержать у себя похищенную девчонку, опять же, никаких особенных средств не нужно — нужна только комната на замке или просто веревка покрепче да кляп; ее даже кормить не обязательно — за сутки, чай, не помрет. А тот факт, что этим таинственным "кому-то" известно, где находится... как его... "Кревинкель"?.. и кто там собирается, вообще может говорить не о том, что это богачи с большими связями, а вовсе даже о том, что (и это более логично) люди эти из кругов ниже некуда.

— Закидаю святомакарьевкий ректорат запросами, — с чувством проговорил Курт. — Пускай определят тебя на обучение.

— Это снова глум, или есть логика в моих словах?

— И немалая, — кивнул он уверенно. — Дитрих этим вечером приглашает нас с Густавом "на ужин"; полагаю, чтобы как следует накачаться от безысходности в нашей компании. Идем со мной, изложишь ему свои идеи.

— Благодарю, — покривился подопечный, отгородившись от него обеими ладонями. — Уволь. До поздней ночи смотреть на ваши смурые физиономии? Идею — дарю; излагай сам.

— Не нравится мне это... — пробормотал Курт так удрученно, что тот нахмурился.

— Не по душе подарок?

Он не ответил — лишь указал за спину Бруно кивком головы, и помощник, проследив его взгляд, тоже недовольно сдвинул брови: по коридору от лестницы шагал страж Друденхауса, стоящий обыкновенно внизу, в приемной зале — шагал быстро, уверенно приближаясь, отчего становилось ясно, что направляется он именно сюда, к майстеру инквизитору второго ранга, для коего имеется некое сообщение — в свете происходящего в последние дни, навряд ли приятного свойства.

— Что случилось? — бросил Курт еще издалека, приближаясь навстречу ему и не дожидаясь должного приветствия и обращения; страж остановился.

— Вас спрашивают, — пояснил он голосом недовольным и несколько, как показалось, смятенным, и пояснил в ответ на вопросительный взгляд майстера инквизитора: — Мальчик. Говорит — вы знаете, в чем дело.

— О, Господи, — простонал Курт, прижав пальцы к виску, — его мне еще не хватало сегодня...

— Выставить? — с готовностью подхватился страж, и он вздохнул.

— Ни в коем случае. Сопроводи в часовню — я спущусь к нему.

* * *

Штефан сидел на последнем ряду скамей, в самом дальнем углу часовни, сжавшийся, поникший, и смотрел в пол, обернувшись на шаги резким рывком и порывисто поднявшись навстречу вошедшим. От брошенного на него взгляда Курт едва не поморщился и, пересиливая острое желание развернуться на месте и уйти, приблизился, пытаясь выглядеть уверенно и невозмутимо.

— Здравствуй снова, Штефан, — отозвался он на приветствие, произнесенное тихо и, как показалось, укоризненно; тот вздохнул.

— Вы не пришли к моим родителям, — тихо заметил мальчик, не глядя на своих собеседников, изучая плиту пола подле себя и теребя рукав. — Значит, майстер обер-инквизитор мне не поверил, да?

— Ты пришел, потому что это все еще продолжается? — оставив его слова без ответа, спросил Курт, не садясь, дабы ненужный и докучливый посетитель не последовал его примеру и разговор этот не вздумал затянуться; мальчишка кивнул.

— Да, майстер инквизитор. Только теперь все еще хуже — намного хуже.

Обреченный, безысходный вздох он удержал в себе с невероятным напряжением, обессиленно опустившись на скамью, и спохватился лишь тогда, когда Штефан уселся тоже, сложив на коленях руки и все так же не глядя ему в лицо.

— Я, в общем, зря пришел, — произнес парнишка тихо, — я понимаю; раз мне не верят — то чего понапрасну ходить-то, да?.. Только мне совсем плохо. Я, наверное, для того пришел, чтобы просто рассказать. Мне никто не верит, понимаете?

Курт промолчал.

Что он сейчас мог сказать в ответ? Что он и сам не особенно склонен почитать подобные рассказы за правду? Мог он сказать и то, что мальчик прав: сейчас он сидит здесь, в часовне Друденхауса, лишь потому, что над ним смеется духовник, от его жалоб морщится усталая от возни с младенцем мать и злится состоявшийся, уверенный в себе отец, а майстера инквизитора Гессе от прочих собеседников Штефана Мозера отличает тот факт, что он попросту обязан выслушать — и это, и все, что бы ни взбрело в голову рассказать хоть сыну одного из самых преуспевающих людей города, хоть нищему, что побирается на улицах Кельна. Даже когда голова забита другим, бессомненно важным, и посетитель в этот день нужен, как рыбе ноги...

— Знаете, у меня есть друг, — продолжил Штефан, так и не дождавшись на свои слова никакого отклика. — Франц. Я рассказал ему, что творится в моей комнате по ночам... Это мой лучший друг, но я все равно думал, что он будет надо мной смеяться. А он не смеялся. Он на меня так посмотрел... Он ничего не сказал, только я думаю, у него происходит то же самое, просто он не хочет об этом говорить, и он, может быть, подумал, что я его... как это... провоцирую. Я на него давить не стал, я думаю, что он скоро сам расскажет. И если он расскажет — может быть, тогда майстер обер-инквизитор поверит? — с надеждой спросил мальчишка, подняв, наконец, взгляд к своим собеседникам. — У двоих сразу ведь одинаковые кошмары быть не могут, да?

— Все дело в том... — вздохнул Курт, тщательно подбирая слова, — дело в том, Штефан, что — могут. Такие — могут. Понимаешь, это как боязнь темных углов или подвалов, такие страхи одинаковы у всех людей.

— Потому что все знают, что там может что-то быть, — чуть слышно, но уверенно, с непреклонной убежденностью пояснил мальчик, и Курт едва не покривился болезненно, услышав собственные слова из уст этого ребенка. — Потому что мы все знаем, что там должно что-то быть, в темноте, только мы не всегда это видим, или оно пока спит.

Взгляд подопечного, перехваченный мимоходом, был напряженным и острым; чуть придвинувшись ближе, Бруно попытался изобразить на лице нечто похожее на доброжелательность, от каковой не слишком удачной попытки стало мерзко даже майстеру инквизитору.

— В чем-то ты, быть может, и прав, — согласился помощник мягко, — однако ведь, Штефан, не забывай и еще кое-что: чем старше мы становимся, тем больше у нас развивается воображение. Тем больше всяких страшных рассказов мы слышим вокруг...

— Или просто понимать начинаем больше.

От того, как снова по-взрослому заговорил сегодня Мозер-младший, от этого выражения полной серьезности и неподдельного страха в его лице Курт снова ощутил неприятное, раздражающее желание наплевать на мнение начальства и старших сослуживцев, достать так и не начатое дело из архива и все-таки поставить на том единственном листе пометку "утверждено к расследованию"...

— Понимаешь, — вновь попытался возразить Бруно, — никто здесь не полагает, что ты говоришь неправду. Во лжи тебя не обвиняют. Но...

— Но вы думаете, что мне все это чудится, — довершил за него Штефан с кривой, тоже совершенно не детской усмешкой. — Что я наслушался... всяческих историй, и оттого боюсь темного шкафа. Но теперь дело не лишь в темном шкафу, все еще хуже, я ведь и пришел потому.

— О, Боже ты мой... — все-таки не сдержал тяжкого воздыхания Курт, прикрыв на мгновение глаза и ощутив вдруг сейчас, в середине не особенно заполненного делами дня, невозможную, сонную усталость. — Рассказывай, Штефан. Что еще стряслось?

— Я слышу оттуда голос, — тихо отозвался мальчик, вновь уведя взгляд в сторону, и, снова не дождавшись на свои слова никакого ответа, продолжил: — Я слышу Кристину.

— Постой, — перебил его Курт совершенно уже неучтиво, резко. — Какую еще Кристину?

— Кристину Шток, — раздраженно пояснил тот, — которую нашли мертвой шестого, в среду! Я ее слышу оттуда, она говорит со мной, ясно?

— Спокойно, — осадил Бруно — ладонь его стиснула локоть мальчика, но смотрел он при этом на своего попечителя, смотрел укоризненно и почти строго. — Спокойно, — повторил он настойчиво. — Спокойно и по порядку.

— Как тут можно спокойно?! — возразил Штефан сорванно, растеряв остатки своего недетского самообладания. — Какой порядок, если со мной из моего шкафа говорит мертвая девчонка! Это не порядок!

— Ты с ней знаком? — оборвал его Курт, поправившись: — Был знаком?

— Ну, был. Не водился — сами понимаете, девчонка, — сумев, наконец, чуть унять голос, ответил тот понуро. — Родители между собою общались, а я знал ее просто в лицо да как звать... Если вы это к тому, что я в нее втрескался, и теперь она с горя повсюду мне мерещится — это вы зря, ясно? В гробу я ее видел!

— Успокойся, — повторил Бруно, и парнишка осекся, отвернув взгляд еще больше в сторону, в самый дальний угол часовни. — Этого никто и не думал. Ты сказал, что... гм... слышал голос — ее голос, поэтому надо было узнать, насколько ты с нею знаком. То есть, достаточно ли для того, чтобы не спутать ее голос с любым другим.

— А какая разница, если вы все равно в это не верите?

— Ты рассказывал об этом кому-нибудь? — вновь оставив без ответа его вопрос, осведомился Курт; мальчишка передернул плечами:

— Да, Францу...

— Из взрослых.

— Нет, — твердо отозвался Штефан, на миг вскинув взгляд и снова отведя глаза. — Больше я им не рассказываю ничего — никому, ни родителям, ни духовнику. Если они смеялись или злились, когда я говорил о том, что бывало раньше, то теперь-то что будет? А кроме того, есть еще одна вещь... Я кое-что узнал, и от этого у меня просто мурашки по спине.

— Какая вещь? — невольно скосившись в узкий витраж, на солнце, без особенного интереса спросил Курт, и мальчик неловко кашлянул, явно осознавая, как дико для сторонних слушателей звучит все, что он рассказывает сейчас.

— Еще я узнал, что родители всего этого не слышат, — сообщил он, наконец. — Когда начинается вот это, голос из шкафа. В первый раз это случилось ночью, и я тогда опять не спал до утра, даже не ложился — всю ночь просидел на постели. Когда я жаловался, что дверца шкафа открывается, отец сказал, что просто криво сколочено или рассохлось, и прибил туда крючок; так вот теперь я все время запираю шкаф на этот крючок, а потом еще придвигаю к дверце стул. Без этого не ложусь... Вот в ту ночь я так и сидел — шкаф заперт, стул у дверцы, и я не спал. И это было — голос оттуда, понимаете?

— И что она говорила?

— "Не глупи, Штефан, открой дверь и иди к нам".

— "К нам", — повторил Курт, сам не сумев понять, чего в его голосе было больше — скепсиса или растерянности. — К кому?

— Да почем я знаю? — снова повысил голос парнишка и притих, встретив хмурый взгляд майстера инквизитора. — Так я слышал. Так вот, второй раз это случилось даже не ночью, а вечером, когда только начало темнеть. Мама зашла ко мне вчера — пожелать доброй ночи и прочее; ну, знаете... И она стояла у самого шкафа, когда я это опять услышал. Она сказала — "Да, Штефан, доброй ночи" с таким... хихиканьем... — узкие плечи мальчишки передернулись, словно ему вдруг стало холодно. — И я тогда подумал — вот сейчас-то мне и поверят!.. Только ничего мама не услышала, понимаете? Я слышал, а она нет. Поэтому сегодня я опять пришел в Друденхаус, потому что больше просто не знаю, что делать.

Я тоже, едва не ответил Курт, ощущая, как усталость переходит в невыносимую, унылую тоску; невольно взгляд скосился на дверь часовни в безнадежном уповании, что одному из его не особенно благочестивых сослуживцев зачем-либо взбредет в голову показаться здесь в будний день, и тогда, быть может, удастся свалить мальчишку на того, у кого достанет равнодушия и выдержки попросту послать его подальше...

— Что мне делать? — спросил Штефан уже прямо, глядя теперь в лицо собеседнику — открыто, требовательно; Курт вздохнул.

— Идти домой, — ответил он, сам теперь отводя глаза в угол и чувствуя на себе грустный, утомленный взгляд. — Успокоиться. Я... — от того, что фальшь и банальность произносимого были очевидны, несомненны, на душе стало мерзостно. — Я посмотрю, что тут можно сделать.

— Понятно... — шепотом протянул Штефан Мозер и, помедлив, рывком поднялся. — Я, в общем, ни на что такое не надеялся. Спасибо, что вы меня опять слушали, майстер инквизитор, и доброго вам дня.

На прощание мальчика никто не ответил и не сказал ему, уходящему, вслед ни слова.