Пастырь добрый (Главы 1-16)

КОНГРЕГАЦИЯ

ПАСТЫРЬ ДОБРЫЙ

Ego sum pastor bonus et cognosco meas et cognoscunt me meae. (John, 10; 14)[1].

Главы 1-16

Пролог

Друденхаус этим октябрьским вечером плавал в полумраке и нерушимом безмолвии. После двухмесячного отсутствия глухие, озаренные трепещущими факелами недра главной башни казались какими-то незнакомыми. Курт приостановился, вскользь обернувшись через плечо на вход в часовню, где провел последние полчаса, и неспешно зашагал из подвала прочь.

Явившись в Кельн минувшей осенью, он не смог ощутить чувства возвращения домой — одного факта рождения в этом городе оказалось не довольно, а первые одиннадцать лет жизни, проведенные здесь, пусть и не изгладились из памяти, однако не остались в сердце. Домом навсегда стала академия, и когда после прошлого дознания пришлось вернуться в ее стены на почти два месяца, это было настоящим отдохновением. К счастью, служба в Кельне не омрачалась придирчивостью начальства или высокомерием старших сослуживцев, что уже значило немало для того, кто получил Знак следователя Конгрегации чуть больше полутора лет назад, однако вообразить себя живущим в этом городе всегда он не мог, по-прежнему ощущая себя здесь чужим. Башни Друденхауса были небольшим исключением; быть может, оттого, что в этом месте он проводил больше времени, нежели в своем жилище, и потому что именно здесь его окружало все то, что составляло всю его жизнь, что было его бытием и призванием...

Путь к лестнице на первый этаж пролегал мимо тяжелой, потемневшей от факельного чада окованной двери в допросную, и, проходя мимо, Курт на мгновение приостановился, глядя на массивную створку; только сюда он еще не заходил сегодня, в свой первый день по возвращении в Кельн — не потому что это пробуждало тягостные воспоминания или гнело душу, а оттого, что эта часть подвала воспринималась не как часть службы, а, скорее, как редкое, временами неизбежное, но нежелательное дополнение; точно так же ему не пришло бы в голову, прогуливаясь по башням, посетить кладовку или, к примеру, нужник. Разве что по делу, уточнил он с усмешкой, направившись по коридору дальше.

Курт остановился, пройдя всего два шага: из-за двери в допросную ему послышался не то стон, не то вскрик — тихий и словно заглушенный.

Он нахмурился, вслушавшись и сделав шаг назад, пытаясь понять, не почудилось ли ему: арестов в последние дни не было, это он знал наверняка. Аресты, совершаемые служителями Друденхауса, были вообще явлением весьма редким, не говоря уже о том, что допросы в этой части подвала с применением особых мер производились только ввиду особых обстоятельств, после долгих и тщательных обсуждений с господином обер-инквизитором, после подачи соответствующего запроса и по его соизволению. Ничего подобного ни сегодня, ни в минувшие несколько дней не происходило. Если аресты были редки, то подобные допросы — вовсе исключительны, и не сообщить вновь прибывшему о чем-то подобном встретивший его сегодня сослуживец просто не мог, как не мог бы не рассказать о том, что одна из двух башен Друденхауса внезапно поутру обвалилась в разверзшиеся земные недра.

Курт вернулся к двери, склонив голову к самой створке и прислушавшись. Когда совершенно явственно различимый стон-полувскрик повторился, он взялся за ручку, однако допросная оказалась замкнута изнутри.

— Это уже ни в какие рамки, — пробормотал он настороженно, вновь неведомо зачем толкнув явно запертую створку, и, не достигши результата, решительно ударил в дверь кулаком.

Внутри что-то упало, загремев, и застыла тишина, не нарушаемая более ни единым звуком. Прождав с полминуты, Курт уже откровенно выругался, саданув в окованные доски теперь носком сапога. На этот раз к двери зазвучали шаги — спешные, почти бегущие; засов с той стороны шаркнул по петлям, и створка приоткрылась — всего на ладонь, полностью скрывая от него нутро комнаты с низким темным потолком и оставляя в пределе видимости лишь голову человека на пороге. Голова имела недовольное лицо и зарождающуюся залысину.

— А, академист, — поприветствовала голова, а руки меж тем продолжали держать створку с той стороны, не позволяя ему войти. — Вернулся... Поздравляю с повышением.

— Что происходит, Густав? — требовательно спросил Курт, пытаясь заглянуть внутрь через его плечо, и, не сумев, попытался открыть дверь. Рука сослуживца напряглась, и дверь осталась полузакрытой. — Почему допросная в деле? Кто там?

— Майстер инквизитор, ну, где же вы! Я уже почти готова раскаяться! — вдруг донесся из каменной комнаты голос — вовсе не умирающего от боли, а всецело удовлетворенного жизнью, хотя и несколько недовольного человека пола вполне определенно женского.

— Боже, Густав! — скривился Курт, отступив. — Старый извращенец!

— Кто бы говорил, — понизил голос тот, и из подвала послышалось — уже не столь томно, как прежде:

— Густав, ну, мне, в конце концов, холодно!

— А Керн знает, как ты используешь служебное помещение? — справившись с первой оторопью, усмехнулся Курт; тот оглянулся через плечо на не видимую из коридора кающуюся и выговорил раздраженно:

— Послушай, Гессе, сделай милость: исчезни!

Дверь захлопнулась перед его носом почти с ожесточением, и до слуха донеслись чуть различимые забористые ругательства; не дожидаясь всего того, что мог бы услышать еще, Курт развернулся к лестнице.

Первый этаж пребывал в такой же тишине и мрачности; все, кроме немногочисленной стражи, разошлись уже по домам, и шаги гулко отдавались под сводами коридоров, одинокие и словно мнимые, как поступь заблудшего призрака, посему топот чьих-то башмаков из-за поворота донесся громко, отчетливо и слышимо издалека. Нарушитель тишины приближался быстро, и, явившись из-за извива каменного коридора, едва не столкнулся с Куртом.

— Вот черт подери... — проронил он, отпрянув от майстера инквизитора назад и схватившись за сердце. — Чтоб тебя...

— Куда торопишься, Бруно? — осведомился Курт, пропустив мимо ушей оба высказывания, одному из которых в башнях Друденхауса уж точно было не место. — Я полагал, после двухмесячного отсутствия ты направишься к своим приятелям-студентам...

— И собирался, — кивнул тот недовольно. — Однако, как ты сам говорил, служебный день у следователя непредсказуем и в распорядок не укладывается.

— Так то у следователя. Ты что тут делаешь?

— Там посетитель, — с непонятной насмешкой сообщил Бруно, кивнув через плечо назад, где коридор упирался в неплотно прикрытую дверь, ведущую в приемную залу. — А поскольку единственный из следователей, кто сейчас в наличии на служебном месте, это ты — желаю приятного вечера.

Курт вздохнул.

К службе он относился добросовестно, с тщанием и даже любовью, однако сегодня, в первый день возвращения в Кельн, после нескольких часов в седле и двух — в Друденхаусе, он желал, наконец, добраться до постели, выбрать из своих запасов книгу — наугад, все равно какую — и провести там еще пару часов до сна. На миг мелькнула мысль вытащить из допросной старшего сослуживца, занятого совершенно не служебным делом, однако была отринута тут же — то ли по снисходительности, то ли по причине сложности в ее осуществлении.

— Что за посетитель? — спросил он, вторично разразившись вздохом; Бруно развернул его к двери, подтолкнув в плечо.

— Приличного вида юноша, — все с той же усмешкой отозвался помощник. — Серьезный, солидный, я б сказал... Лет юноше около десяти.

Курт остановился, обернувшись, и несколько мгновений изучал глумливое лицо напротив.

— Что — ребенок? — уточнил он, наконец, снова зашагав к двери — уже медленнее и еще более неохотно. — Господи; и что ему нужно?

— Не знаю. Мне он не говорит — требует инквизитора. Стоит у стенки, смотрит в пол, и все.

Вздох прозвучал в третий раз — еще тяжелее и недовольнее. Детей Курт не терпел; он не умел с ними объясняться, невзирая на то, что в академии несколько уроков было посвящено именно тому, как общаться с оными представителями рода человеческого, буде возникнет необходимость взятия у них показаний. На теории это было довольно просто, однако в практическом применении все выходило гораздо сложнее, и из своих немногочисленных общений с детьми Курт вывел заключение: этих существ он не любит и не выносит.

Посетитель выглядел и впрямь до чрезвычайности серьезно; небедно, хотя и без роскоши, поразительно опрятно одетый мальчик стоял у стены, не прислоняясь к ней, заложив за спину руки, сцепленные в замок, и глядел на носки своих башмаков; лицо его было каким-то тусклым и чуть осунувшимся, словно он не спал всю предшествующую ночь. На Курта он взглянул так, что в душе шевельнулось невнятное беспокойство — взгляд был таким же серьезным, как и сам облик припозднившегося посетителя. Навстречу мальчик шагнул первым, первым же поприветствовавши его — тоже как-то по-взрослому, поименовав Курта полным именем и должностью.

— Ты меня знаешь? — уточнил он, и мальчишка кивнул.

— Вас тут теперь знают все, майстер инквизитор.

Ответ был высказан в таком нешуточном тоне, что Курт перекривился; дети, ведущие себя сверх меры по-взрослому, раздражали его и выводили из себя.

— Ты спрашивал инквизитора, — довольно неприветливо констатировал он. — Чего ради?

— Я хочу подать заявление, — сообщил мальчишка. — Вы ведь обязаны его принять, верно?.. Нет, — повысил голос мальчик, когда Курт, скривившись, попытался возразить, — я не намерен жаловаться на соседей, винить кого-то... Я знаю, вы это уже проходили. Знаю, что женщина, у которой вы снимаете комнату — мать человека, обвиненного в колдовстве несправедливо; моим сверстником, если я не заблуждаюсь. Я слышал о детях-обвинителях, и я знаю, сколь немного доверия свидетелям вроде меня.

— Боже... — почти простонал Курт, стиснув ладонями виски, — свидетелям — чего?

— Вы уже не верите мне, еще меня не выслушав, — вздохнул мальчик, — так, да?

— Может, присядем для начала? — вклинился Бруно, кивнув на каменную скамью у стены; тот вздохнул снова.

— Я бы хотел поговорить там, где посторонние нас увидеть не смогут, — возразил он твердо. — Не хочу, чтобы кто-то знал о том, что я был в Друденхаусе; об этом даже родители не знают, и я бы хотел, чтобы вы им не говорили. Ведь я имею право требовать... — мальчишка впервые замялся, припоминая сложное слово, — анонимности. Так?

— Если дело, с которым ты явился, окажется серьезным, тебе придется повторять свои показания снова — уже открыто. Об этом ты тоже знаешь?

— Я знаю, — начиная волноваться и несколько сбиваться со своего обстоятельного тона, кивнул тот, нервозно обернувшись на дверь входа. — Но я же говорил, что никого обвинять не собираюсь... Зря я пришел, — вдруг совсем по-детски поджав губы, выдохнул парнишка, отступив в сторону. — Прошу простить, что обеспокоил. Я пойду лучше...

— Стой, — ухватив своего странного посетителя за плечо, поспешно возразил Курт, раздражаясь теперь на себя и чувствуя укоризненный взгляд своего помощника. — Стой. Пойми мое недоверие: ты сам заметил, что твои сверстники — гости в Друденхаусе нечастые и, как правило, напрасные. Но если то, с чем ты пришел, и впрямь серьезно — тебя выслушают и, поверь, постараются разобраться.

Мальчишка снова обернулся на вход, уже явно раскаиваясь в собственной затее, растеряв внезапно всю свою решимость, и Бруно шагнул ближе.

— Идем, — подбодрил он мягко, вновь одарив Курта упрекающим взором. — Поскольку ты уж взял на себя труд и явился в Друденхаус — убежден, дело того стоило, и теперь просто глупо вот так развернуться и уйти.

— Давай-ка, — почти насильно развернув мальчика к лестнице, поторопил его Курт. — Побеседуем там, где тебя никто не увидит. Спустимся вниз, в подвал.

Тот вздрогнул, обернувшись так резко и почти испуганно, что майстер инквизитор, не сдержавшись, изволили сострадающе улыбнуться и заполучить еще один недовольный взгляд от Бруно.

— Там часовня, — пояснил помощник успокаивающе. — Сейчас в ней никого нет и до утра не будет. Иди, не бойся.

— Ничего я и не боюсь, — буркнул мальчишка оскорбленно и, решительно вскинув голову, зашагал по ступеням вниз.

По подвальным коридорам маленький посетитель шел уже медленнее, вжимая в плечи голову и вместе с тем пытаясь смотреться независимо и свободно, озираясь по стенам и невольно придерживая шаг, а вступив в часовню, остановился на пороге. Курт снова придержал его за плечо, направляя к первому ряду скамей, и, усадив, поместился напротив, обреченно вздохнув:

— Можешь говорить; я слушаю.

— Ага... — проронил парнишка уже почти потерянно, оглядывая довольно скромное убранство часовни; встретив взгляд майстера инквизитора, нерешительно кашлянул и предположил тихо: — Я должен... что-то вроде присяги, что говорю правду?

— Пока нет, — не моргнув глазом соврал Курт, лишь помыслив себе, что доведется выслушать от начальства, если сейчас он примет показания под присягой от мальчишки, который после может быть обвинен в лжесвидетельстве. До положенного за это наказания в виде крепкой петли сегодняшний посетитель не дотягивает год-другой, однако обрести на свою тощую спину десяток плетей вполне может.

— Ну, хорошо... — пробормотал мальчишка, тщетно пытаясь возвратить в голос былую уверенность и смущаясь все более; Бруно подсел к нему, все тем же убивающим взглядом велев своему начальству помалкивать, и осторожно подбодрил:

— Давай-ка начнем с главного: как тебя зовут?

— Да, верно, — спохватился тот, — прошу простить, я впервые вот так вот... Я Штефан. Штефан Мозер; у моего отца кожевенная мастерская и лавка — вы должны его знать, его все знают. Вот это, — он опасливо тронул майстера инквизитора за локоть, скрипнув по черной коже почти новой куртки, — это его работа, ведь так?

— Так, — согласно кивнул Курт.

Стало быть, мальчик и впрямь из небедных, кисло подвел итог он. Как принято говорить в таких случаях, из семьи "с положением" — крупнейшая в Кельне мастерская Мозера это несколько десятков наемных работников, нарочные на посылках, без малого monopolium на изготовление и торговлю кожевенными изделиями, место в магистрате и приятельство с бюргермайстером, который, вопреки существующим законам, оную монополию покрывает... В вольном городе это человек приметный, уважаемый и значимый; если выяснится, что его сын и впрямь наплетет сегодня с три короба (в чем Курт, по чести говоря, и не сомневался), после чего придется привлекать его к ответственности, то скандальчик выйдет досадный.

— Я по вашему лицу вижу, что вы готовы выслушать от меня чушь, — от явной, неприкрытой обиды Штефан несколько осмелел, тут же, однако, сникнув. — И я хочу сказать, что я сам понимаю, как глупо будет звучать то, что я расскажу. И еще хочу сказать, что я не сумасшедший и не вру, вот чтоб мне провалиться, не вру!

— Тогда рассказывай, — обреченно вздохнул Курт, всеми силами пытаясь убавить скепсис в лице и голосе; мальчишка кивнул, все более тушуясь и отвращая взгляд в сторону, осторожно перевел дыхание и, наконец, решительно произнес:

— Хорошо. Только я начну с самого начала, потому что не знаю, что может оказаться важным, а что — нет.

— Я не спешу, — согласился Курт, отчаянно мечтая о мягкой постели и шести часах сна.

— В общем... У меня недавно родилась сестренка. У нас состоятельная семья, вы ведь это знаете... по меркам Кельна, как говорит мама, мы богачи. Папа даже думал, не продать ли наш дом и не купить ли дом побольше, но никого не нашли, кто хотел бы такого обмена — я слышал, они с мамой об этом говорили. А два ребенка в одной комнате — папа сказал, что это ненормально, потому что сестренка все время просыпается и мешает мне спать. Папа еще сказал... — Штефан смущенно ухмыльнулся, чуть порозовев щеками, — что я пока слишком молод, чтобы судьба обрекла меня просыпаться от детских криков...

Курт ободряюще улыбнулся в ответ, с тоской думая о том, сколько времени еще может занять биографический экскурс Штефана Мозера.

— Сейчас я скажу главное, — бросив взгляд на его лицо, кивнул мальчишка. — И вот тогда папа нанял работников, чтобы старую кладовку перестроить в комнату. Она маленькая, но зато только моя, там очень уютно и сестренкиных криков совсем не слышно, даже ночью, когда тихо. Только когда все мои вещи перетащили в мою новую комнату, оказалось, что там негде повернуться через все эти сундучки и прочее всякое; тогда папа сделал мне шкаф — как будто еще одна кладовка. Она заняла место, комната стала еще меньше, но это все равно лучше, чем с сундуками... было, — выдавил он через силу, снова начав смущаться и отводить взгляд. — Недавно, несколько дней назад, началось... все это, из-за чего я пришел...

Штефан снова умолк, уставясь в пол и нервно теребя рукав; Бруно осторожно тронул его за плечо, подбодрив мягко, но настойчиво:

— Продолжай, не бойся.

— Я не боюсь, — снова возразил парнишка, все так же не поднимая взгляда. — Просто... Я уже говорил, что это будет звучать глупо...

— Здесь зачастую рассказывали то, что звучало глупо, — улыбнулся ему помощник. — А после выяснялось такое — даже не поверишь.

— У меня в шкафу кто-то есть, — тихо прошептал Штефан, уронив голову еще ниже, и Курт замер, в первое мгновение опешив и даже не сумев подобрать ответных слов.

— Что?! — выдавил он, наконец; Штефан поджал губы, с усилием заставив себя встретиться с ним взглядом, и повторил твердо и упрямо:

— Я сказал, что у меня в шкафу кто-то есть.

В часовне воцарилось безмолвие, не нарушаемое даже дыханием — мальчишка сидел тихо, сжавши в замок лежащие на коленях руки, и снова смотрел в сторону, бледнея и краснея вместе.

— Постой, погоди, — наконец, заговорил Курт, встряхнув головой, — я что-то не вполне понял... Что значит "кто-то есть"?

— Ну, не мыши же, Господи! — почти в полный голос воскликнул Штефан, тут же замявшись и еще более потупившись. — Простите, майстер инквизитор, я не хотел дерзить...

— Да Бог с этим, — отмахнулся Курт растерянно, перехватив ошарашенный взгляд своего помощника. — Ты что же — хочешь сказать, у тебя... что — чудище в шкафу живет?

— Не знаю, не видел, — буркнул Штефан, стискивая пальцы уже до побеления, и Бруно, осторожно взяв мальчика за руки, насильно расцепил ему ладони. Тот вздрогнул, вскинув взгляд к нему, посмотрел на Курта и прерывисто вздохнул. — Я ведь сказал — осознаю, как это глупо. И знаю, что вы мне не верите. Но я боюсь спать в своей комнате, к себе меня мама не берет — говорит, вырос; папа мне не поверил... Почти не поверил: он положил какую-то отраву в уголок шкафа, потому что решил, что, если мне все это не чудится, то это крыса; а духовник велел оставить глупости и стать взрослым. Молись, говорит... Я подумал, что больше мне просить помощи не у кого. Что именно Конгрегация должна заниматься... ну, такими вещами.

— Так... — Курт тяжело выдохнул, взъерошив волосы и опустив в ладони голову. — О, Господи... Ну, пускай. Рассказывай дальше; если, как ты говоришь, ты его не видел, с чего ты взял, что там что-то есть?

— Оно дышит, — отозвался Штефан едва различимо. — Ночью, когда тихо, слышно, как оно дышит — глухо так, словно жеребец, которому накинули одеяло на голову. Я знаю, о чем вы спросите сейчас; да, я звал папу, чтобы он проверил шкаф, но тогда оно замолкает.

— Ясно...

— Не верите, — уныло кивнул тот. — Я так и знал.

— Не стану говорить, что твой рассказ звучит убедительно, — пытаясь подбирать слова помягче, согласился Курт осторожно. — Ты ведь парень взрослый, должен понимать и сам, что подобные истории... гм...

— Такие истории рассказывают друг другу шестилетки, я вполне это понимаю. Я и без того чувствую себя дураком, и я не явился бы сюда, если бы не был перепуган всем этим больше, чем опасностью выглядеть глупо.

От того, как снова не по-детски это прозвучало, стало тоскливо; Курт встретил взгляд помощника, то ли призывая его на подмогу, то ли попросту пытаясь отыскать в его лице некое подобие соболезнования, и тот снова взял мальчишку за локоть.

— Штефан, мы понимаем, что придти вот так в Друденхаус — уже только на это требуется некоторая смелость, — ободряюще произнес Бруно. — Понимаем, что твой случай... не зауряден, и чувствуешь ты себя сейчас не лучшим образом.

— Но вы мне не верите.

— Знаешь, для пользы дела сейчас мы это обсуждать не станем. Как я тебе уже говорил, здесь слышали и видели многое, посему ты просто рассказывай дальше. Есть еще что-то, что ты хотел бы упомянуть?

— Есть, — кивнул парнишка, снова отведя взгляд и опасливо высвободив локоть из пальцев Бруно. — Оно не просто дышит. Сегодня я всю ночь не мог заснуть — только утром, когда стало уже светло, меня и сморило. Когда я лег, все сначала было тихо; так всегда бывает — вначале тишина, а потом начинается это, когда дышит... И этой ночью тоже — сперва тишина. Потом стал дышать. Только сегодня громче, чем обыкновенно, а потом открылась дверца. Понимаете, сама. — Штефан приподнял голову, вновь сумев выдержать придирчивый и скептический взгляд майстера инквизитора. — Медленно так, тихо, и задышал еще сильнее, как будто ближе...

Мальчишка умолк, и на бледные щеки вновь вернулась краска; не дождавшись продолжения, Курт, едва сдерживая зевок, подстегнул его довольно резко:

— Ну, и?

— Я закричал, — тихо признался тот, насилу выдавливая из себя слова и опять отвернувшись. — Прибежал папа, зажег светильник, открыл дверцу...

— И? — уточнил теперь уже помощник, когда Штефан вновь замолчал; тот огрызнулся, бросив в его сторону раздраженный взгляд:

— А то не знаете. Никого там не было — только мои вещи. Папа оставил светильник на столе, и дверь больше не открывалась, но он сказал, что сделал это в первый и последний раз, потому что спать с огнем опасно. А днем я слышал, как они с мамой говорили о том, что это все у меня из-за того, что мне стали "мало уделять внимания"... — Штефан переглянулся с каждым из собеседников, словно призывая их снизойти вместе с ним к наивности родителей, и смущенно передернул плечами. — Мама сказала, что мне надо подарить щенка или котенка и больше времени проводить в мастерской с отцом, чтобы я чувствовал себя занятым. Я знаю, это им духовник наговорил — он тоже в наш последний разговор все время выспрашивал, не в обиде ли я, что меня выгнали в отдельную комнату и что теперь почти все внимание сестренке... Но мне, понимаете, нравилось, что у меня своя комната, и мне нравится, что у меня сестренка, я ее очень люблю, и я вовсе не пытаюсь "привлечь к себе внимание". Мне действительно страшно. И все это мне не показалось, и это не крыса, не мыши, не что-то живое, это что-то страшное и... Помогите мне, — попросил он вдруг тихо и жалобно, окончательно растеряв остатки своей напускной взрослости. — Мне недавно исполнилось одиннадцать, и я понимаю, что в моем возрасте стыдно бояться темных углов, чудищ в шкафах и под кроватями, но это — не просто детские страхи. Поверьте мне. Я не вру. Там что-то есть.

Курт, уже готовый снисходительно похлопать мальчишку по плечу и спровадить ненужного посетителя восвояси, запнулся на первом же звуке, неприятно ошарашенный этой внезапной переменой в его поведении и выражением полной беспомощности на бледном испуганном лице. Только сейчас он осознал, что отделаться общими фразами и расплывчатыми обещаниями "рассмотреть" и "заняться" не получится, что любую подобную ложь Штефан Мозер увидит, почувствует; что уже сейчас он готов услышать в ответ очередную насмешку и вместе с тем надеется на слова утешения и поддержки...

— Господи, — вздохнул Курт обреченно, утомленно потирая лицо ладонями, и прикрыл глаза, силясь отогнать от мысленного взора видение кровати и мягкой прохладной подушки. — Штефан, — стараясь говорить выдержанно, возразил он, снова воззрившись на своего посетителя, — ведь ты сам понимаешь, что все это...

— Да, я знаю. Я ведь уже не раз вам сказал — я все понимаю. Я даже понимаю, что вы сейчас не знаете, что вам делать; ведь так, да? Я прав? — уточнил он требовательно, когда Курт не ответил, и сам себе кивнул. — Я прав... Вы теперь думаете, что будете выглядеть так же глупо, как я сейчас, если явитесь к нам в дом и скажете моим родителям, что будете проводить там свое дознание, чтобы убить чудище в шкафу. Я ребенок, но я не дурак.

— Хорошо, скажу тебе честно, — признал Курт, — я не знаю, что делать. Мне не следовало бы тебе этого говорить, это противоречит нашим правилам, но обманывать тебя не хочу. Все, что ты мне рассказал, не просто необычно, такого мне вовсе не доводилось еще слышать, и как бороться с подобным — я не знаю. Все, что я могу сейчас, это записать твои слова... ты прав — я обязан это сделать... а завтра узнать у вышестоящих, как я обязан действовать в подобной ситуации. Если желаешь, при разговоре с ними я не упомяну твоего имени.

— Они ведь никому не расскажут? Это будут знать только следователи, да?

— Да, — кивнул он. — Только следователи. Дозволяешь назвать тебя?

— Ладно, — неохотно согласился Штефан, снова нервно стиснув ладони вместе. — Если никто, кроме инквизиторов, не узнает...

— Никто, — подтвердил Курт торжественно. — Это называется тайна следствия; слышал?

— Да, слышал.

— Ты вообще, я смотрю, парень образованный, — искренне заметил Курт, — как ты...

Он осекся, встретив обреченный взгляд мальчишки и обвиняющий — своего помощника; Штефан Мозер тяжело вздохнул.

— Как я могу при этом верить во всякие глупости, да? — договорил парнишка угрюмо. — Я и не верил. Пока все это не началось, я, клянусь, во все это не верил. Да, в глубоком детстве, когда мне было лет шесть или семь, мы с друзьями рассказывали друг другу всякие байки, но я вырос и перестал верить... Сейчас я думаю, что не верил даже тогда. Просто не думал о правдивости всех этих историй, и все.

— Я не хотел тебя обидеть, извини, — попросил Курт от души, и тот вяло отмахнулся.

— Я все понимаю... И знаете, — заметил Штефан нерешительно, — у меня есть одна идея, как можно разобраться со всем этим. Если к папе придет инквизитор — это ведь будет уже серьезно, это не просто жалобы ребенка, верно?.. Я ведь сказал — папа состоятелен, и он вполне может себе позволить разобрать старый шкаф и... не знаю... сжечь его, может быть? Если вы поговорите с ним, вас он послушает; или кто-то из ваших старших сослуживцев — вы ведь в любом случае намеревались им все рассказать. Пусть он мне не верит, но он меня любит, и объясните ему, что для моего спокойствия будет лучше не спорить, а просто избавиться от этой вещи.

— Сообразительный паренек, — одобрил Бруно, и Курт тяжело усмехнулся:

— Да? А вещи твои тоже спалить — вместе со шкафом?

— Нет, — заметно смутился тот, — к чему же это; их можно переложить в новый...

— А когда в нем снова кто-нибудь начнет дышать, и я снова явлюсь к твоему папе с просьбами его сжечь, он погонит меня в шею вместе с моими манерами уничтожать его мебель.

Штефан умолк, неловко пожав плечами и отвернувшись; Курт вздохнул.

— Иди-ка ты домой, хорошо? — предложил он как можно мягче. — Завтра я поговорю со старшими, и тогда, быть может, мы что-нибудь придумаем. Сегодня я ничего сделать не смогу в любом случае.

— Я понимаю, — пробормотал мальчишка вяло, — я и не надеялся, что вы вот так вот, сегодняшним же вечером, сумеете меня от всего этого избавить... Спасибо, что хоть бы выслушали и не выставили сразу.

— Такая работа, — привычно отозвался Курт, поднимаясь; Штефан встал тоже, переминаясь с ноги на ногу и тоскливо косясь на чуть потемневший витраж, за цветными стеклами которого мало-помалу сгущались серые осенние сумерки — в его воображении наверняка тоже возникал образ постели и подушки, не вызывая, однако, при этом никаких приятных чувств...

До выхода из Друденхауса, провожаемый майстером инквизитором с помощником, он шел, понурившись и съежившись, точно заключенный под конвоем двоих стражей, попрощался едва слышно и шагнул на улицу, втиснув в плечи голову и озираясь. Когда дверь закрылась за его спиной, Курт несколько мгновений стоял недвижно, глядя на тяжелую створу, и, наконец, переглянувшись с Бруно, неловко ухмыльнулся.

— Господи, чего только не бывает на этой службе, — отозвался на его усмешку помощник. — Ты действительно собираешься записать весь этот бред как заявление?

— Обязан, — пожал плечами Курт, снова обернувшись на дверь. — И завтра вправду намерен справиться, как мне быть; вернее всего, с пометкой "отказано в расследовании" все это завтра же и уйдет в архив.

На его лицо помощник покосился с заметной настороженностью, вдруг перестав улыбаться, и нахмурился с подозрением, отступив даже на шаг назад.

— Что-то мне в твоих глазах не нравится, — заметил Бруно тихо. — Ты же не полагаешь всерьез, что в этом есть хоть намек на истину?

— Разум говорит, что я так думать не должен, однако отчего-то мне его поведение не по душе.

— Что — снова болит голова?

Курт усмехнулся невесело, отмахнувшись:

— Нет, Бруно, голова у меня начинает болеть тогда, когда я неосознанно заметил что-то, но не могу этого уразуметь и осмыслить явно, а сегодня я осознаю, что именно мне кажется подозрительным. Уж больно обстоятельно он все это рассказывал; к тому же — парень и в самом деле боится, боится по-настоящему.

— Уже через полчаса от первого слова дети верят и сами в то, что говорят, — возразил Бруно серьезно. — Или ему попросту снятся кошмары, или в его шкафу поселилась крыса... Господи, не можешь же ты в это верить! Неужто вы в вашей академии не травили подобных баек сами?

— В академии... — повторил он с ностальгической улыбкой. — В академии знали, чем привлечь к учебе оболтусов вроде меня: с первых же уроков нам невзначай, как бы между делом, начали рассказывать легенды и правдивые истории о вервольфах, стригах и прочей живности — с кровавыми подробностями. Одиннадцати-, двенадцатилетки с уличной закалкой; что еще нас могло заинтересовать?.. Нам было любопытно, мы слушали, после просили нечто схожее в библиотеке, а от этого переходили и к иному чтению... Посему наши страшные повествования были более, так сказать, наукообразными — без всего того, что друг другу пересказывают вот такие детишки.

— А до академии?

— До? Пока родители были живы — у меня не было друзей. Да и шкафа у меня тоже не было, к слову заметить, и под моей кроватью если б и уместилось какое чудовище, то таких размеров, что его можно было б раздавить пальцем. А когда оказался на улице... В среде уличных детских шаек и без того есть о чем поговорить, и жизнь там временами страшнее любой страшной сказки, отчего обычные байки вроде жутких чудищ в доме как-то прошли мимо меня. А у тебя в детстве жило чудовище под кроватью?

— Мои два чудовища жили в соседней комнате, — засмеялся помощник в ответ, пояснив на его вопросительный взгляд: — Отца вечно не было дома — постоянно в работе; мать умерла, производя меня на свет... так что даже обычных сказок перед сном мне рассказывать было некому. Оба брата тоже работали с утра до вечера, и я оставался наедине со старшими сестрами, которые изводили меня, как могли, посему при такой родне, поверь мне, никаких чудовищ не надо. Ты бы, кстати сказать, их проверил — обе наверняка ведьмы и надеялись меня рано или поздно уморить... Но, — чуть сбавив шутливый тон, продолжил Бруно, — я так полагаю, ты не о том спрашиваешь. Да, что-то такое было — давно, в глубоком детстве, как выразился этот паренек. Сдается мне, любой ребенок опасается чего-то подобного, даже если никогда не слышал ни одного рассказа на эту тему. Mens semper, quod timet, esse putat[2], знаешь ли.

— Или это память души, — откликнулся Курт уже почти серьезно. — Каждый из нас знает, что там, в темноте, существует что-то или кто-то, даже если никогда не видел этого. Дьявол, демоны, чудовища, кто угодно — мы просто знаем, что они там есть, и знание это рождается вместе с нами.

— Или попросту возникает после того, как наслушаешься проповедей от нашего ревностного священства, — хмуро предположил Бруно; он нарочито строго погрозил кулаком:

— От помощника инквизитора слышу еретические намеки?

— Арестуй меня, — фыркнул тот и, сочувствующе похлопав Курта по плечу, развернулся к двери. — Приятно провести время за отчетом, майстер инквизитор.

Глава 1

Представить то, что помощник наименовал громким словом отчет, на суд старшим сослуживцам Курт решился не сразу; пробудившись поутру и явившись вновь в Друденхаус, перечтя написанное минувшим вечером, он скептично покривился над собственными же словами. Теперь, на свежую голову, все записанное казалось еще более бредовым и лишенным смысла, и Курт был убежден, что старшие поднимут его на смех, и это лишь в лучшем случае...

Собственно, называть обоих своих сослуживцев "старшими" он продолжал скорее инерционно, да еще по той причине, что каждый из них годился ему в отцы — поскольку прошлое его дознание, кроме разочарований, ран и мучений, принесло также и повышение в чине, вознеся дознавателя четвертого ранга Курта Гессе сразу до ранга второго, теперь de jure он пребывал с ними наравне. Однако, вполне отдавая себе отчет в их несомненно большей опытности, он держался по-прежнему уважительно с обоими, помня о том, что учиться ему предстоит еще многому, невзирая на лестные отзывы сверху и отмеченные не раз начальством отличную интуицию и дотошность. Сегодня их совет был просто необходим; ответ каждого из них Курт знал заранее, однако рассказать о вчерашнем посетителе все же решился. Как он и ожидал, оба, выслушав его рассказ, разразились смехом и ехидными колкостями, призывая его сознаться в том, что и сам до сей поры заглядывает под кровать, прежде чем лечь в нее ночью.

— Я всего лишь рассматриваю все возможности, — попытался отбиться Курт. — И я хотя бы заглядываю в кровать перед тем, как лечь, в отличие от отдельных знакомых мне личностей, которым все равно, кто в ней лежит. Вы Керну на исповеди рассказываете о своих потехах в пыточной, майстер инквизитор Райзе?

— Я всегда говорил, что иметь в качестве духовника собственного начальника — дурная традиция, — преувеличенно печально вздохнул Густав. — К чему обер-инквизитору такие знания о своих подчиненных; согласен со мной, Дитрих?

— Он застукал тебя в подвале? — довольно неучтиво ткнув пальцем в Курта, с ухмылкой уточнил старший сослуживец; Бруно, сидящий в стороне, прыснул.

— Майстер Ланц, а ведь это неплохая статья дохода для Друденхауса, — заметил он, глумливо улыбаясь. — Сдавайте допросную местным шлюхам внаем на час-другой. Майстер Райзе будет посредником...

— Довольно, — оборвал Густав. — Мое времяпрепровождение обсудили уже вдоль и поперек; это не ваше дело и уж тем более — не твое, Хоффмайер. Ясно?

— Да, виноват, — чуть смущенно отведя взгляд, кивнул помощник.

— Знаешь, как это называется, академист? — не на шутку разозленно добавил Райзе, обернувшись к Курту. — Это называется наушничанье.

— Я инквизитор, Густав; доносы — часть моей службы... Ну, будет, в самом деле, — все никак не имея сил согнать с лица издевательскую ухмылку, отмахнулся он. — Не будем об этом больше... Так что мне делать с заявлением того парнишки? Выбросить в очаг? Сдать в архив? Поговорить с родителями?

— Поговорить с родителями? — переспросил Ланц таким тоном, словно его младший сослуживец и приятель внезапно вскочил на стол и принялся танцевать на нем в чем мать родила. — И о чем, абориген? Брось, это детские глупости. О чем ты только думаешь...

— О том, что его рассказ не столь уж глуп, если покопаться в старых делах. Я всю прошлую зиму провел в архиве, перечитывая отчеты...

— ... столетней давности? — уточнил сослуживец. — Мне ли рассказывать тебе, как тогда велись расследования и сколько из этих отчетов имеют под собою хоть сколь-нибудь веское основание.

— Я имею в виду, — пояснил Курт нерешительно, — те отчеты, где упоминается нечто похожее. К примеру, poltergeist[3]... Знаешь, столы, ездящие по дому, стук, шаги в пустых комнатах... дыхание; о нем парень упоминал — громкое дыхание в пустом шкафу...

— Resolutio "отказать в расследовании" — и в архив, — категорично подвел итог Ланц. — Вот когда в их доме начнут ездить столы, и это увидит кто-то кроме мальчишки, который по закону и показаний-то давать не имеет права в отсутствие родителей, вот тогда мы и станем думать, как быть с пустыми или полными шкафами. Дело в архив, и забудь об этой чепухе. Есть дела и серьезнее, а главное — ближе к яви.

Еще минуту назад ухмыляющиеся лица сослуживцев осунулись и посерьезнели так внезапно, что он нахмурился, вопрошающе переглянувшись с помощником; Бруно пожал плечами.

— Что-то произошло? — спросил Курт, невольно понизив голос, и Райзе тяжело вздохнул, сползя со стола, на котором сидел во все время разговора.

— Еще неизвестно, но вскоре, убежден, произойдет. Чуть менее чем за минуту до твоего прихода являлся наш агент в магистрате с весьма скверными новостями: вчера вечером к ним со слезами прибежала женщина — сказала, что пропала ее одиннадцатилетняя дочь; девочки не было весь день. Сперва она пыталась искать ее сама и только к вечеру пришла заявить о пропаже куда следует.

— Почему нас не оповестили?

— Потому, — пожал плечами Ланц, — что трупа пока нет. А нет трупа, абориген, нет и убийства, нет убийства — нет подозрений на то, что здесь замешана maleficia, а это означает, что нет причин и к тому, чтобы ставить в известность Друденхаус. Вот когда найдут труп...

— Полагаете, найдут? — тихо уточнил Бруно, и Ланц, не оборачиваясь к нему, вздохнул:

— Хоффмайер, а как ты думаешь? Девчонка одиннадцати лет загуляла в местном трактире и утром явится, хмельная и ублаженная?.. Убита. В этом я уверен. Найдут; не сегодня — завтра. И если у светских вновь начнутся проблемы с расследованием, опять придется заниматься всем этим нам и исполнять их работу.

— Как и всегда, — вздохнул Курт кисло.

— Ничего сверхъестественного мы, как обычно это бывает, в деле не отыщем, — кивнув, продолжил Ланц, — однако заниматься им будем; в этот раз я не жду даже того, что светские потащат в петлю первого угодившего под руку. Подобные дела даже они усердствуют расследовать добросовестно — девчонка из благополучной во всех смыслах семьи, и если родители узнают, что их надули с виновником, скандалу не оберешься. Другой вопрос — что это добросовестное дознание у них навряд ли сложится.

— Так... И что мы будем делать? Что говорит Керн?

— Мы — пока ничего, — откликнулся Райзе невесело. — Старик дал указание ждать, и он, согласись, прав; если пособить в расследовании мы еще как-то можем, то уж разыскивать пропавших — не наша работа, пока, опять же, нет каких-либо указаний на то, что в этой пропаже что-то нечисто в самом истинном смысле. Но в чем он точно убежден (и мы с Дитрихом тоже) — так это в том, что следует готовиться к неприятному дознанию.

— А светские что собираются делать? — вновь подал голос Бруно. — Сами они помощи у нас не просили?

От того, как просто прозвучало "у нас" из этих уст, Курт невольно улыбнулся, невзирая на безрадостную тему идущей беседы. Этот ли человек всего только год с небольшим назад ярился и бесновался при одной лишь мысли о том, что вынужден иметь хоть какое-то отношение к Конгрегации?.. Он ли еще так недавно ненавидел само слово "Инквизиция" и все, что с ним связано, включая свое в ней положение? Впрочем, поправил он сам себя, сбросив с губ улыбку, что касается последнего, то здесь удивляться нечему — положение и впрямь не из приятных.

Во время своего последнего двухмесячного пребывания в академии святого Макария Курт не раз донимал начальство устными просьбами и одним весьма официально составленным письменным запросом, призывая ректорат сменить гнев на милость и, что называется, отпустить его помощника на волю. Ректорат, который по всем бумагам являлся полноправным владельцем человека по имени Бруно Хоффмайер, отвечал отказом на каждую просьбу, со всей строгостью указывая на то, что упомянутая личность виновна, как бы там ни было, в покушении на следователя Конгрегации, а стало быть, уже сам тот факт, что он не был предан жесточайшей казни по ныне действующему закону, уже многое означает, посему вышеупомянутый Хоффмайер остается под попечением следователя Гессе до полного осознания своего прегрешения, покаяния и исправления. Тот факт, что покушавшийся осознал все, раскаялся уже давно и даже исправился (осмыслив, наконец, что Инквизиция занимается истинными делами, а вовсе не пытается отапливать Германию кем попало), что в последнем расследовании был и его немалый вклад, что, в конце концов, следователь, претерпевший покушение, свои претензии снял и сам же подает запросы об освобождении посягнувшего — все это ректоратом упорно не замечалось. На отношениях Курта с Бруно это сказывалось слабо, и именовали его подопечного в последнее время все чаще помощником, хотя подобного звания официально тот не носил, права на него не имел и, что немаловажно, жалованья за оное не получал.

— Светские... — повторил Райзе таким тоном, что засвербело в зубах, и покривился. — Магистрат, надо отдать ему должное, Конгрегацию весьма уважает, однако помощи не попросит до последнего — блюдут самолюбие, сукины дети. Агент сообщил, что сегодня с утра они начнут поиски. А как начнут — можешь себе вообразить: сперва потратят полдня на то, чем вчера занималась мать девчонки, а именно, будут выискивать ее по подругам и знакомым. Потом, может быть, начнут прочесывать неблагополучные кварталы — а не завалялся ли где труп.

— Эти кварталы давно надо было вычистить, — заметил Бруно недобро. — Устроить облаву и выгрести оттуда всю шушеру.

— Кстати сказать, — оставив его выпад без ответа, произнес Райзе задумчиво, — академист, а ведь у тебя там есть старые знакомцы, так?

— Один, — неохотно подтвердил Курт. — Сколькие из моих бывших приятелей остались еще в живых, я не знаю — миновало более десяти лет, Густав; большинство наверняка уже добрались до петли или ножа в руке своих же.

— Уж коли этот "один" сам возобновил знакомство, не стоит упускать случай; хватайся за возможность, пригодится. Если у светских завязнет дело, может, обратишься к нему за небольшой помощью? Не видел ли, не слышал ли...

— Поглядим, — отозвался он неопределенно.

— Почему вообще все так переполошились? — Бруно перевел взгляд с одного собеседника на другого, пожав растерянно плечами. — Девочка лишь сутки как исчезла, и ничего еще не случилось, в сущности...

— Потому, — пояснил Ланц хмуро, — что девчонка эта, как я уже сказал, из хорошей семьи. Это первая причина. А вторая — в том, что у нас, Хоффмайер, благополучный мирный город, ремесла-торговля, все чинно и солидно... было, пока кое-кто не спалил нашего герцога с племянницей и архиепископом за компанию...

Курт метнул в сторону сослуживца короткий взгляд, но в ответ лишь промолчал, отвернувшись.

— Истекли всего-то пара месяцев, — продолжил Ланц, — так сказать, дым едва успел развеяться; люди только угомонились, только-только начинают прекращать обсуждать все это, и вдруг пропадает ребенок. История с герцогом еще на слуху, и если вскоре не пойдут сплетни, что девчонку украли ведьмы, дабы сварить из нее мазь для полетов — я весьма буду удивлен. И, наконец, последнее: за минувшие лет восемь ни убийств, ни пропаж детей в Кельне не случалось — исключая, разумеется, несчастные случаи, драки меж мальчишек и прочую шелуху. Вот еще — в позапрошлом только году двое огольцов решили удрать из дому, однако, во-первых, их уже через полдня перехватил отец, после чего они навряд ли могли сесть еще с недельку, а во-вторых, уходя, нормальные люди забирают с собой какие-никакие вещи. Эта же просто вышла из своего дома и исчезла. Стало быть, убийство. Не какой-то нищенки, вскоре после громких казней и — первое за почти десяток лет. Не повод всполошиться, Хоффмайер?

Тот лишь вздохнул, вяло кивнув, и Ланц поднялся с таким же тягостным вздохом, отчего-то задержав тоскливый взгляд на распахнутом окне — быть может, воображая себе толпу сплетников, шныряющих по Кельну и возмущающих мирных горожан.

— Пока занимаемся своими текущими делами, — подвел он итог всему сказанному. — А именно — плюем в потолок и бездельничаем.

— Otioso nihil agere est aliquid agere[4], — передернул плечами Райзе; Курт покривился:

— Qualis sententiae gravitas[5]... Твои сентенции, Густав, когда-нибудь сведут меня в могилу. — Он тоже встал, неловко стянув со стола лист, исписанный столь невнятными и неправдоподобными словами о таящихся во тьме страхах, и медленно поднял взгляд к Ланцу. — Дитрих, я подумал — поскольку уж все равно нечем заняться...

— Нет, — отрезал тот, не дав ему договорить; Бруно тихо хмыкнул:

— Майстер Ланц, когда он в последний раз попросил заняться расследованием "от нечего делать", если припомните, это закончилось разоблачением крупного заговора государственных размахов. Я бы на вашем месте...

— Вот когда будешь на моем месте, Хоффмайер, тогда и станешь поручать ему ловлю чудовищ в шкафах, — уже раздраженно откликнулся сослуживец и, перехватив взгляд Курта из-под насупленных бровей, обреченно отмахнулся. — Господи... В конце концов, абориген, ты теперь одного со мной ранга, и я уже не могу тебе ничего запретить или приказать.

— De jure.

— А de facto тебя ни удержать, ни принудить к чему-либо никогда и не было возможно, — возразил Ланц хмуро. — Ты спросил у меня совета? Я дал тебе совет: брось эту чушь в архив и забудь. Если ты что-то увидел в этом рассказе — иди к Керну и получай от него дозволение заняться расследованием, поразвлечешь Кельн.

Ланц умолк, смотря на него с выжиданием, и Курт отвел взгляд. Несколько мгновений он стоял неподвижно, глядя снова в строчки на листе в своей руке, а потом, вздохнув, выдернул из чернильницы перо и, склонившись к столу, медлительно, нехотя вывел внизу страницы: "Отказано в расследовании".

— Я сейчас отнесу это в архив, — произнес он тихо, — но к Мозеру все равно зайду. Я просто побеседую с родителями, и все. Пусть, в самом деле, спалят к едрене матери этот треклятый шкаф и дадут своему ребенку спокойно спать.

* * *

В архиве Курт задержался несколько дольше, нежели лишь для того, чтобы попросту положить на полку единственный лист так и не начатого дела; поскольку сегодняшний день, по всему судя, предстоял быть ничем не занятым, он потратил еще час на то, чтобы отыскать и перечесть записи о расследованиях, в коих упоминались шумные духи или иные подобные сущности и явления. Сложность состояла в том, что дознания по этим поводам проводились давно, записи были составлены неумело или пристрастно, и в последние времена, когда Конгрегация начала работать как должно, отличая умысел от случайности или откровенной лжи, почти ничего подобного (по крайней мере, в окрестностях Кельна) не происходило. При желании можно было, конечно, послать запрос в академию святого Макария, чьи библиотека и архивы были куда как полнее, однако же сама необходимость вникания в эту историю все еще оставалась весьма слабой.

Сразу отметя в сторону те дела, в которых упоминались явно вымышленные истории или проделки капризных детей, Курт выложил перед собою три стопки сшитых вместе листов. Первое расследование проводилось еще в 1200-каком-то году (последние цифры смазались) — проводилось даже не инквизитором, а просто священником, по мере своих слабых сил и не менее слабой грамотности записавшим исследуемые события. Деревенька под юрисдикцией Кельнского епископата, Флердхейм. Дом одинокой старушки. Шаги по комнатам, падающая утварь. Стуки в стены. На попытку экзорсизма poltergeist не отреагировал никак, если не считать реакцией вдруг поехавший по полу стул — с такой силой, что при ударе в стену стул разлетелся в щепки. Единственной пострадавшей от оного изгнания личностью оказалась сама старушка, от всех потрясений отдавшая Богу душу прямо во время обряда изгнания. Поскольку дух продолжал будоражить умы и дом, а хозяев у вышеупомянутого дома не осталось, жители приняли решение спалить его целиком, после чего, как и следовало ожидать, все прекратилось.

Второе упоминание относилось уже к 1300-му году; расследование проводилось заезжим инквизитором непомерной ревностности (его имя Курт встречал уже в других записях и по другим поводам — слишком часто, чтобы все записанное было правдой). В деревне по соседству (названия ревностный сын Конгрегации не упомянул) в доме, где проживала семья из пяти человек (мать, отец, двое детей и дед со стороны матери) исчезала еда — всегда только хлеб. Когда пищу стали прятать под замок, начались шумы в виде топота и стука. По совету деда куски хлеба стали оставлять на столе на ночь, и шумы прекратились. За содержание и вскармливание домашнего духа дед был сожжен как колдун, родители — как пособники, дети — за компанию... О судьбе самого духа записи умалчивали.

И, наконец, сравнительно недавнее дело, связанное с интересующим его явлением, расследовалось в 1361-ом году, когда Конгрегация уже начала пытаться работать. Отчет был составлен начинающим следователем внятно, четко и без эмоций, с подробными детальными описаниями. Деревушка Райнбах (юрисдикция Кельнского отделения Конгрегации). Дом вполне благополучной семьи. Семья — родители, родители отца, трое детей. По отзывам соседей, семья отличалась благочестием и приятным нравом, исключая оглохшую на старости лет бабку, каковая по этой причине говорила всегда криком, отчего беседа с нею превращалась в мучение. Шаги в пустых комнатах. Падающая утварь. Открывающиеся сундуки. Дыхание и шепот ночью у кроватей спящих домочадцев. При проведении изгнания — летающая мебель, тихий смех, вспыхивающие стены. Приглашенный священник от Конгрегации (со славой грозы демонов) не добился ничего — лишь все тот же смех, произвольное возгорание стен и мебели и топот по полу. Когда владельцы дома уже отчаялись и махнули рукой, при выкорчевывании дерева, росшего недалеко от стены дома (яблоня загорелась при очередной попытке экзорсизма) были найдены кости в истлевшей одежде. На расспросы следователя местные жители с трудом припомнили, что о прежних владельцах дома ходили всевозможные неприятные слухи, в том числе и рассказы о том, что хозяин убил и где-то захоронил свою смертельно больную жену, с которой промучился около пяти лет. Избавившись от жены, он сочетался браком снова, но отчего-то вскоре спешно продал дом и уехал неведомо куда. Кости были захоронены в освященной земле, была отслужена панихида о убиенной, после чего в доме воцарились мир и покой.

Последний рассказ Курта заинтересовал всего более; как знать, если бы прочие были изложены столь же четко и если б дознания проводились по всем правилам логического расследования событий, а не выбивания признаний у первого встречного — быть может, и в предыдущих двух случаях картина была бы схожей. Кое-что общее, однако, уже наличествовало; и если припомнить все прочтенное на ту же тему раньше, еще в академии, то один признак присутствовал во многих случаях, а именно — полная неудача при попытке изгнать вредоносный дух прочь. Иногда это получалось — и тогда, наверное, речь и в самом деле можно было вести о некоем духе, не имеющем отношения к миру человеческому. Можно ли утверждать, что во всех остальных эпизодах, если покопаться (в буквальном смысле), то обнаружились бы останки того, чья неупокоенная душа попросту пытается привлечь к себе внимание?..

Курт вздохнул, отодвинув от себя стопки пожелтевших листов и подперев кулаками голову. Еще пару месяцев назад он сказал бы — да; однако теперь, когда его допустили в ту часть библиотеки академии, куда обычным курсантам и выпускникам вход был воспрещен, он по-иному смотрел уже на многое. Он не порицал своих наставников за то, что на занятиях не преподавали тех знаний, которые он почерпнул за последние два месяца — знаний, каковые в свои двадцать два уже имел в своем распоряжении он, но которые были неведомы двум его старшим сослуживцам в Друденхаусе, да и всем тем, кто не имел отношения к академии святого Макария; искушение они несли немалое, и Курт без ложной скромности отмечал, что не всякий способен оное искушение выдержать. И теперь он мог сказать, что причиной к подобным явлениям может явиться как душа человека, требующая завершения его дел на земле или должного погребения, или мести, так и пришлый дух, который (что сказали бы многие из прочих выпускников, услышав это?..) не всегда может изгнать даже самый благочестивый носитель сана. Бывали случаи, когда к оному изгнанию приходилось привлекать священнослужителя со способностями, за одно владение которыми еще полвека назад жгли заживо и медленно, и никто иной провести экзорсизм был просто не в состоянии, да и сама процедура изгнания сильно отличалась от общепринятой церковной...

Размышления эти были ни к чему — Курт это осознавал; заниматься, как верно выразился Ланц, ловлей чудовищ в шкафах начальство ему не позволит: майстер обер-инквизитор Вальтер Керн верил в способность своего подчиненного находить в деле мелочи, на которые никто не обращает внимания, доверял его интуиции, однако всему есть пределы. Да и сам он понимал, насколько в глупом положении окажется, если явится в дом Мозера с подобными идеями. Все, что у него было — это испуганные глаза мальчишки, его бледное лицо и жалобный шепот — "помогите мне"...

Быть может, впрямь попытаться надавить на отцовскую любовь и уломать Мозера-старшего спалить этот шкаф от греха, и пусть парень успокоится...

— Так я и думал, что найду тебя здесь, — гулко отражаясь от камня стен, послышался голос помощника за спиной; Курт медленно обернулся, пытаясь по лицу Бруно понять, какие новости его ожидают и для чего понадобилось его разыскивать. Тот прикрыл дверь за собою, войдя и остановившись у порога, и кивнул через плечо назад: — Что-то, похоже, нешуточное случилось: из магистрата прибежал солдат — весь в мыле. Сказал, что тебя там ожидают.

— Меня? В магистрате?

Этого Курт не мог и предположить — со светскими властями он никогда не общался, это было и обязанностью, и даже в некотором роде долгом Вальтера Керна; никого лично он там не знал, лишь был весьма поверхностно, едва ли не просто в лицо, знаком с бюргермайстером, знал его по имени, но это и все...

Бруно в ответ лишь пожал плечами.

— Сказал — тебя. Он, кстати, ждет внизу, в приемной зале, так что все свои вопросы задавай ему.

— Не нравится это мне... — пробормотал Курт, спешно собирая листы со стола, и, рассовав их торопливо по местам, распахнул дверь.

Подопечный шагал за ним молча, ничего не говоря и ни о чем не спрашивая — его постоянное присутствие рядом в последнее время все чаще подразумевалось, если не было необходимости в особых указаниях; и когда, сойдя вниз, Курт приблизился к курьеру магистратской службы, в ответ на его настороженный взгляд он лишь отмахнулся:

— При нем можно говорить все.

А при них? — спросил несчастный взгляд курьера, когда, словно тени или призраки, неведомо откуда за спиною майстера инквизитора возникли оба его старших сослуживца; вслух, однако, тот ничего не сказал, лишь вздохнув и переступив с ноги на ногу.

— Мне, собственно, добавить нечего, — выговорил посыльный, стараясь изъясняться четко и смешиваясь под взглядами служителей Друденхауса, — только то, что я уже сказал вашему помощнику. Бюргермайстер Бертольд Хальтер просит майстера инквизитора второго ранга Курта Гессе прибыть в здание магистрата и, если это будет возможным, незамедлительно. Все, что мне известно и что позволено сообщить — это то, что встреча со следователем Конгрегации есть просьба заключенного, арестованного этим утром.

— Lepide[6]... — пробормотал Ланц за спиной, и Курт нахмурился.

— Заключенного? По какой причине и что за заключенный?

— Простите, — почти жалобно отозвался курьер, — я лишь гонец, большего я не знаю и не могу сказать. Бюргермайстер ожидает вас в любое удобное для вас время, однако же его просьба, если возможно, поспешить, ибо дело весьма важное. Это все, майстер инквизитор.

— Хорошо, я явлюсь в течение этого часа, — кивнул Курт и, когда курьер, раскланявшись, удалился, обернулся к сослуживцам, глядя в их непонимающие глаза таким же не понимающим ничего взглядом. — Что б это могло означать?

— А за минуту до его прихода, — тихо заметил Бруно, — в рабочую комнату к майстеру Керну вошел агент из магистрата... Я его ненароком увидел, — пояснил он в ответ на строгие взоры окружавших его следователей. — Так вот — я и думаю — не зайти ли тебе к нему? Ведь все равно придется доложить о такой новости, как приглашение инквизитора в магистрат, если я верно помню все ваши запутанные предписания.

— После расскажешь, в чем дело! — крикнул ему вдогонку Райзе, когда Курт, молча развернувшись, через ступеньку побежал по лестнице наверх, на сей раз велев подопечному остаться на месте.

К начальству он вошел попросту, без стука, чем заслужил недовольный и гневный взгляд, однако, как и ожидалось, в присутствии агента отповеди Керн себе не позволил — лишь нахмурил морщинистый лоб, сдвинув седые брови к переносице, и исподволь изобразил кулаком удушение.

— А вот и он, — сообщил обер-инквизитор, как Курту показалось, несколько устало, и стоящий напротив человек обернулся, чуть склонив голову и торопливо поздоровавшись. — По твою душу, — пояснил Керн. — Как раз намеревался послать за тобой, а ты, как тот волк в басне... Ну, — вновь обратясь к своему посетителю, вздохнул он, — повтори теперь все, что сказал мне.

— Хорошо, — с готовностью кивнул агент, снова поклонившись одной головой, и развернулся к Курту — четко и ровно, словно солдат на плацу. — Сегодняшним утром был арестован некто, по не ведомому мне пока обвинению, и препровожден в магистратскую тюрьму. Из слухов известно, что взяли его за убийство, и слухи подтверждаются тем, что в подвал внесли небольшой куль, сквозь полотно на котором проступают кровавые пятна. Солдаты молчат, но выглядят... плохо.

— Что значит — плохо? — уточнил Курт, и агент замялся.

— Плохо — значит... им плохо. Бледные и... и молчат. Мне не удалось узнать, что произошло. Но зато я знаю, что этот заключенный едва ли не с первых минут требует встречи с инквизитором, причем не просто с кем-то из следователей Друденхауса, а именно с вами, майстер Гессе. Его, насколько мне удалось понять, пытались допрашивать, однако вместо ответов он требует вас.

— Знаю, — кивнул Курт, и на него уставились две пары удивленных глаз — начальства и агента; два мгновения висела тишина, а потом Керн тяжело поднялся, кивнув замершему напротив человеку и молча указав узловатым пальцем на дверь.

Агент отступил, переводя взгляд с одного собеседника на другого; во взгляде явственно читалось, кроме оторопи, откровенное разочарование никчемностью его информации, наверняка добытой с большим трудом. За дверь он выскользнул тихо, запамятовав даже попрощаться, и Курт сочувственно усмехнулся.

— Бедолага. Ведь, наверное, усердствовал угодить...

— Первое, Гессе, — оборвал его сердитый голос, и он невольно вытянулся на месте в струнку. — Прекрати врываться ко мне без предупреждения.

— Виноват, Вальтер, простите; я узнал, что у вас агент, и торопился, чтобы...

— Второе, — вновь не дав ему договорить, продолжил Керн. — Сегодня ты что-то слишком много знаешь. Колись, Гессе. Что происходит?

Глава 2

В здании магистрата Курта ожидали — топчущийся у стены человек явно был выставлен в приемную лишь для того, чтобы дождаться появления майстера инквизитора и сопроводить его к бюргермайстеру лично.

Здесь Курт был впервые и, идя следом за своим провожатым, рассматривал окружающее, стараясь не вертеть головой, отмечая, что зданию лет, наверное, столько же, сколько и первой, старой, башне Друденхауса. Выстроено оно было по старым канонам, отчего внутренность aedificii administrationis urbis[7] более напоминала собою родовое гнездо какого-нибудь не особенно богатого наместника в провинции в смеси с некоторыми чертами церковной постройки.

Личная рабочая комната бюргермайстера, судя по ее неправдоподобной аккуратности и вместе с тем пыльности, использовалась для работы нечасто; столь же редко глава магистрата, похоже, вообще переступал порог этой комнаты, и Курт припомнил, что Керна он никогда не видел ни приходящим, ни уходящим, а всегда лишь за свои рабочим столом. Чем майстер обер-инквизитор мог там заниматься при столь редко выпадающих на долю Друденхауса расследованиях, он понятия не имел, однако же был убежден, что именно бюргермайстеру и полагалось бы находиться на своем месте с подобной же регулярностью и исполнительностью.

Бертольд Хальтер ему не понравился с первых же мгновений, лишь только тот шагнул навстречу, приветствуя и хмурясь. Во-первых, для должности управления столь немалым городом он был довольно молод — лет неполных сорока; и, невзирая на собственный ранний и в буквальном смысле стремительный cursus honorum[8], Курт подобным личностям не доверял, вполне отдавая себе отчет, однако, что в этом есть некоторая вина академии, наставники которой пребывали в возрасте почтенном, тем самым приучив его воспринимать авторитетно лишь персон, что называется, в солидном возрасте. Во-вторых, бюргермайстер поднялся попросту на волне беспорядков, последовавших за восстанием ткачей Кельна, и попытайся он пройти выборы должным образом, ни одного голоса в свою копилку он бы не получил.

Хальтер выглядел усталым, однако, если усталость в лице главы кельнского Друденхауса была какой-то привычной и словно сжившейся с ним, то лицо бюргермайстера выражало утомление, каковое испытывать ему доводилось явно нечасто. Отвечая на приветствие, Курт всеми силами старался соблюсти в лице должную уважительность; дабы изгнать из мыслей и ощущений неприязнь к человеку напротив себя, он припомнил множество весьма полезных дел, совершенных при новом бюргермайстере, включая поддерживаемое до сих пор равновесие между буйствующими студентами, добрыми горожанами, торговцами, остатками уличных шаек и нищими, что, по чести сказать, все же требовало некоторых умственных и физических напряжений. Кроме того, когда Друденхаусу потребовалась дополнительная стража, бюргермайстер прислал людей, не дожидаясь даже просьб — по личной инициативе...

— Нам с вами не доводилось до сей поры беседовать очно, — заметил Хальтер, — и хочу воспользоваться случаем, дабы выразить свое восхищение по поводу преступления, расследованного вами этим летом.

На мгновение Курт стиснул губы, чтобы не улыбнуться невпопад; ему вообразилось мигом то, как было возможно беседовать с ним не очно (перекрикиваться с крыш Друденхауса и ратуши, не видя друг друга?..), и отметилось восхищение преступлением, по поводу которого он проводил дознание. При желании после таких слов еще лет тридцать-тридцать пять назад бюргермайстера можно было бы прихватить за сочувствие к еретикам...

— Моя работа, — отозвался он просто и, не спросив дозволения, уселся на высокий стул напротив совершенно пустого, если не считать одинокой чернильницы, стола. — Вы просили меня явиться незамедлительно; случилось что-то, что должно заинтересовать Конгрегацию?

Хальтер вздохнул, обойдя стол, и тяжело приземлился напротив, упершись в него локтями.

— Не знаю, — ответил он, наконец, и, встретя удивленный взгляд своего гостя, кивнул: — Сейчас я все проясню, майстер Гессе. Вам придется набраться терпения и выслушать некую историю, дабы иметь перед собою полную картину событий.

— Я слушаю, — согласился Курт коротко, и бюргермайстер снова вздохнул; в мысли пришло, что слишком много вздохов он слышал за последние сутки, и это не к добру...

— Ведь в Друденхаусе уже известно, что вчерашним днем пропала девочка, верно? — почти без вопросительных интонаций произнес бюргермайстер, и Курт молча кивнул. — Сегодня утром мы намеревались начать поиски; начать думали с опроса знакомых матери и подруг самой девочки — ведь всякое может быть, вы понимаете...

Прав был Райзе, отметил Курт мысленно, снова кивнув — не то соглашаясь с услышанным, не то попросту показав, что слушает внимательно.

— Девочка из хорошей семьи, — продолжал Хальтер, — но и это вы уже наверняка тоже знаете... Ее родители поставляют лед для всего Кельна; не думайте, что это не Бог весть какое занятие — занятие это сложное, требующее затрат и, в результате, прибыльное, и от него зависят многие, кто уже привык слаживать свое дело с поставками льда. Мясники, знаете ли, молочники... Сейчас родители в беспокойстве, я б сказал — в панике; если это помешает их работе, каковая, скажу вам откровенно, уже несколько сбилась, то убытки понесут многие, а вместе с ними и городская казна... Но, простите, я увлекся, хотя и сказано все это было для того, чтобы пояснить вам, сколь серьезно произошедшее... — Хальтер исподволь бросил взгляд на Курта и, не увидев на его лице раздражения, вновь разразился тяжелым воздыханием. — Итак, нынешним утром мы намеревались начать поиски; и мы их начали. Наши дознаватели уже занялись опросом знакомых, но вдруг произошло непредвиденное — к магистрату явился мусорщик, чтобы дать свидетельские показания.

Кстати, еще и мусорщики, прибавил Курт еще одну заслугу к списку положительных черт бюргермайстера Хальтера; на своем веку городов он повидал всего ничего, однако мог поручиться за то, что в подобной чистоте содержались явно немногие. Разумеется, весной под ногами хлюпала грязь, на улицах чавкали лужи, однако гниющих отбросов, выметаемых жителями из домов и сбрасываемых из окон, не накапливалось: мусорщиков было двое, работали они сравнительно аккуратно, а жители, не желающие блюсти чистоту города, штрафовались с завидной исправностью.

Правда, за пределами Кельна, невдалеке от стен, образовалась массивная свалка, и что делать с ней, магистрат еще не решил. Время от времени под охраной солдат какой-нибудь узник, осужденный на общественные работы, поджигал окраины мусорных островов, дабы не плодились крысы; порой свалка горела сама по себе, и тогда горожане посмеивались — "инквизиторы упражняются, дабы не терять навык"...

— А рассказал он, что видел девочку, похожую по описанию на ту, что мы разыскиваем — во всем. Была девочка не одна, а с парнем — со взрослым парнем, с мужчиной, понимаете? и видел он их у свалки. Разумеется, я тут же вызвал людей — немного, дабы не поднимать паники и не будоражить горожан — и послал прочесать всю эту помойку... — Хальтер умолк, глядя чуть в сторону, мимо глаз собеседника, и лишь через полминуты тишины вновь поднял взгляд к его лицу. — Мы нашли их — обоих. Он был пьян настолько, что ничего не соображал, а она...

— Убита? — подсказал Курт; тот болезненно поморщился, и щеки его над аккуратной бородкой побелели.

— Не просто убита, — понизив голос, словно мог кто-то услышать их в этой комнате, возразил бюргермайстер. — Жестоко убита — и даже это сказано слабо. Это... Это было страшно. Я такого никогда еще не видел. Располосована. Вскрыта, как дичь. Он распотрошил ее, понимаете?

В висок толкнулась тупая боль, сместившись к переносице и став острой, точно в мозг вонзалось зубило, погружаясь все глубже и глубже, и ладони под тонкой кожей перчаток покрылись липким мерзким потом.

— Еще что-то?

От того, что старался держать голос под контролем, это прозвучало холодно, сухо, так что Хальтер бросил на него взгляд жесткий и неприязненный.

— Да, — отозвался он почти с вызовом. — Еще кое-что. Он связал девочку ее одеждой и... Я понимаю, что наши лекари не столь сведущи в тонкостях, как майстер Райзе, однако даже они смогли определить, что... это с ней сделали не раз.

— До или после смерти? — уточнил Курт, осторожно переведя дыхание, и бюргермайстер вскочил, стукнув по столу кулаком:

— Да откуда я знаю! Лекарь, который осматривал ее, до сих пор сидит в подсобной комнате и пьет — кружками! Хотите, я покажу вам тело? И вы сами определите, что сделали до смерти, а что после!

— Позже непременно, — ответил он спокойно, и Хальтер опустился на стул, потирая ладонями лицо и опасливо переводя дыхание.

— Прошу прощения, — глухо проронил бюргермайстер, снова опираясь локтями о стол и не глядя на сидящего напротив. — Просто я — тело видел. Понимаете, майстер Гессе, у меня самого сын в том же возрасте и дочь годом старше, и я...

— Понимаю. Продолжайте, прошу вас.

— Обоих мы перевезли тихо, — через силу снова заговорил Хальтер. — Если бы горожане узнали... Мне ни к чему беспорядке в моем... в нашем городе, а я убежден, что парня попросту выхватили бы у стражи из рук и порвали б в клочья на месте. Даже родителям девочки я пока ничего не сообщал... честно вам сказать — просто не могу вообразить, как такое можно сказать и... показать.

— Итак, мы добрались до парня, — напомнил Курт. — Это и есть тот арестованный, который требовал встречи с инквизитором?

— Не просто с инквизитором, майстер Гессе, — возразил Хальтер со вздохом, — а именно с вами. Знаете, когда я сказал, что мы взяли его ничего не соображающим, я немного... ошибся в подборе слова. Он просто не оказал сопротивления, хотя нож, которым он ее убил, все еще был в руке, он вообще был словно в полусне, а когда его повязали — лишь тогда стал вырываться и кричать, что "этого не делал". Только это он и говорит с той минуты; но это его рук дело, без сомнений: кроме того, что мы нашли его над телом убитой, с нею его видели накануне вечером — стража на воротах, и тогда девочка была еще жива. Я так думаю, когда увидел, что натворил — очнулся и протрезвел...

— Он был допрошен? Предполагаете причину его действий?

— Пытались узнать, — улыбка Хальтера была похожа на волчий оскал. — Настойчиво. Но это все, что мы от него слышим; сперва твердил, что ничего не сделал, а после стал требовать вас. Как вы понимаете, если некто требует встречи с инквизитором, отказать ему я не имею права, посему я и послал за вами с просьбой явиться.

— Итак, вы хотите, чтобы я побеседовал с ним? — переспросил Курт, и тот кивнул. — Хорошо, я это сделаю. Что это за человек, кто он в городе, вы знаете о нем хоть что-то?

— Мы о нем знаем почти все, — зло вытолкнул сквозь зубы Хальтер. — Он — преступник, вот что я о нем знаю. Он с детства копошится в этих кварталах — знаете, которые опустели после чумы десять лет назад.

— Знаю, — тихо откликнулся Курт, начиная предчувствовать, что события вот-вот обернутся вовсе не приятным образом.

— Ну, а поскольку он умудрился выжить... ведь не только мы отлавливаем этих подонков, они и сами режут друг друга направо и налево, вы ж понимаете... Так вот, поскольку он умудрился выжить, можете вполне логичным образом предположить, что среди своих сообщников он ходит, я бы так выразился, не в простых чинах — у него под рукой с пяток головорезов, которые исполняют его поручения.

— Если вам так много о нем известно, отчего же он до сих пор не повешен? — усмехнулся Курт невесело. — Отчего бы вообще не устроить облаву и не выловить оттуда всех?

— Не все так просто, — вздохнул Хальтер, и он невольно покривился. — Облава в старых кварталах — дело сложное и почти бессмысленное. Ко всему прочему, майстер Гессе, застать этого человека на месте преступления ранее не удавалось — лишь слухи, даже без свидетелей, вот и все, что у меня на него было. Я знаю, в Друденхаусе принято полагать, что магистрат целыми днями смотрит в окно и ничем не занимается, а казням и наказаниям предает лишь тех, кто подвернулся под руку, однако же, смею заверить, ваши сослуживцы ошибаются. Разумеется, случаются... недоразумения, однако я стараюсь, чтобы в городе был порядок. Если же я начну уделять излишне много своего внимания подобным личностям, пострадают, так скажем, те, кто должен быть мною защищен, а именно — простые горожане...

— Иными словами, с местными преступниками у магистрата соглашение о минимальном вмешательстве? Или у вас лично? — подвел итог Курт и, увидев, как глаза бюргермайстера скользнули в сторону, качнул головой. — Бог с ним... Это не мое дело. Итак, стало быть — этот человек уже был замечен, хотя и бездоказательно, в...

— ... грабежах. Кражи — это уже мелочь. Убийства — об этом лишь слухи, не могу сказать с уверенностью, но могу предположить, что скорее всего так. На таких местах в шайке, какое занимает он, люди, ни разу не смочившие нож в крови, не держатся.

— Возраст, имя; хоть это вам известно?

— Может, лет двадцать пять-шесть... Точные года его я вам не назову — представления не имею, это меня как-то не интересовало, — несколько едко заметил Хальтер. — Если это интересует вас — можете заглянуть в метрические записи. Его имя Вернер Хаупт.

— Ясно, — проронил Курт сухо, рывком поднявшись, и мгновение стоял недвижно, глядя в окно за плечом бюргермайстера и не произнося ни единого звука. — Если это все, что вы хотите и можете мне сказать, то, наверное, нам стоит перейти к тому, ради чего, собственно, я здесь?

— Да, конечно, — торопливо согласился бюргермайстер, почти вскочив со своего месте и направившись к двери. — Понимаете ли, майстер Гессе, ведь нельзя же более тянуть — надо сообщить семье, надо, в конце концов, примерно наказать этого мерзавца, а поскольку в дело... пока еще не могу понять, как... вмешался вдруг Друденхаус, то мы не можем ничего предпринять. Если до людей дойдет... а наши солдаты — они ведь не глухонемые, и терпение у них далеко не ангельское, проболтаются сегодня же... Так вот, если до людей дойдет, от нас вполне справедливо станут требовать незамедлительной казни, а я не могу действовать, пока вы...

— Я понимаю, — оборвал его Курт настойчиво, и тот спохватился:

— Да, прошу прощения, я вас задерживаю. Я позову стража, он вас проводит.

— Не стоит, — возразил он с невольной усмешкой. — Я знаю, где магистратская тюрьма.

Взгляд на него Хальтер бросил подозревающий и настороженный, однако возразить то ли не посмел, то ли попросту поленился и лишь указал широким жестом в коридор, приглашая выйти из комнаты.

Здание тюрьмы, принадлежащей магистрату, Курт нашел и впрямь без труда — даже спустя десять с лишним лет путь через двор до приземистого старого корпуса он помнил четко до боли; однажды его остановил страж, но отступил в сторону, когда из-под куртки был извлечен Знак и довольно неучтиво ткнут ему почти в самое лицо. Во избежание недоразумений Курт просто оставил его висеть на виду, и больше его не задерживали — не то под натиском всемогущего Сигнума, не то потому, что далее попадалась стража, уже предупрежденная о его появлении.

Вероятно, именно последнее предположение и было верным, ибо уже внутри здания, когда он затворил за собою старую тяжелую дверь, к нему метнулся солдат — собранный и бледный, не задав ни единого вопроса, но зато на ходу приветствуя и выражая готовность провести к нужной камере. Нужная камера оказалась в самом дальнем конце темного мерзко пахнущего коридора — зарешеченная ниша в стене, в которой невозможно было стоять, выпрямившись, в ширину и длину не превышающая трех шагов. На мгновение Курт подумал о том, что — либо Судьба издевается над ним, либо же это ее своеобразный юмор, не понятный простому смертному...

Заключенный полулежал на полу, прислонившись к стене и закрыв глаза, и на звук шагов дернулся, вскочив и подбежав к решетке; ему удавалось распрямиться в полный рост из-за того лишь, что его собственный был довольно низок, да и весь он был какой-то словно сжатый, стиснутый со всех сторон, похожий на воробья под дождевыми каплями. На Курта он воззрился с ожиданием; бросив взгляд на стража рядом с ним, шевельнул губами, но проглотил слова, не произнеся ни единого.

— Оставь нас теперь, — бросил Курт, не оборачиваясь, и солдат, шумно засопев, с неохотой развернулся, медленно зашагав вдоль рядов камер прочь.

Дождавшись, пока шаги стихнут за поворотом низкого тесного коридора, Курт медленно приблизился к решетке, остановясь напротив заключенного за ней человека вплотную, опершись о прутья, и, тяжело вздохнув, произнес — невесело и тихо:

— Ну, здравствуй, Финк[9].

Тот выдохнул, словно до сего мгновения пребывал под водой, затаив воздух в легких — с отчаянным облегчением; опустил голову, проведя по лбу подрагивающей рукой, и, наконец, снова посмотрел на пришедшего.

— Бекер[10], вытащи меня отсюда, — проронил он чуть слышно.

— Знаешь, — неторопливо проговорил Курт, не ответив, — именно в эту камеру меня и посадили одиннадцать лет назад. Именно отсюда меня и забрали в академию; к чему бы такие совпадения...

— Мне-то такая участь не грозит! — повысил голос тот, ударив кулаком в решетку, и схватил его за локоть. — Бекер, ты обещал мне помощь, ты обещал прикрыть меня, если я попадусь! Вытащи меня из этой дыры, черт тебя возьми!

Курт рывком высвободил руку, чуть отступив назад, и Финк с неожиданной для его комплекции силой долбанул в решетку снова — так, что та жалобно задребезжала.

— Черт!.. Бекер, я ведь тебе помог, верно? Я ведь помог тебе тогда, в твоем... расследовании, я дал тебе информацию, ведь так?

— Да, — отозвался Курт, наконец. — За сведения и... по причине старой дружбы я не сдал тебя магистратским; за убийство троих студентов, если ты помнишь.

— Ты сказал, что прикроешь меня! — шепотом крикнул Финк. — Ты ведь сказал, что прикроешь меня, если я попадусь, ты обещал, так держи слово!

— Я, — возразил он тихо, — обещал прикрыть, если ты попадешься за кражу. За грабеж. Ты помнишь, я сказал тебе — если тебя возьмут над трупом, помощи не проси; ты это помнишь, Финк?

— Я не делал этого! — с обреченной ясностью проговорил тот. — Я этого не делал, Бекер, я тут ни при чем!

— Тебя взяли над трупом.

— Но я понятия не имею, как там оказался!

— Тебя видели, Финк. С этой девочкой. Видели, как вы вдвоем шли туда, где после вас обоих и нашли.

— Не было этого! — яростно прошипел тот, вновь шарахнув по решетке, и уронил голову на упиравшиеся в нее руки. — Господи... Черт, Бекер, я не делал ничего, о чем они говорят, я не мог этого сделать, просто не мог! Пьяным или трезвым, или каким угодно — но я не мог! Это не я, могилой матери, Господом Богом клянусь — это не я!

— Тише, — осадил он сухо, — или сюда прибежит стража; к чему это...

— Ты... — Финк приподнял голову, всматриваясь в его лицо, — ты... что — мне не веришь?! Черт, ну, ты же меня знаешь! Ты же знаешь меня, ну, подумай, неужели я мог... такое!

— Да, я тебя знаю, — согласился Курт, снова подойдя и опершись о решетку рядом с бывшим приятелем. — Точнее — я знал тебя, Финк. Давно. Я изменился с тех пор, почему не измениться и тебе?

— Да, и я изменился — я повзрослел, Бекер, и я не убиваю детей, и бабы меня притягивают нормального возраста, с сиськами, черт возьми! Живые! Я даже разглядеть толком не успел то, что рядом со мной лежало, понимаешь ты это? Я все узнал потом, уже здесь, в тюрьме, когда на меня орали и колошматили, приговаривая, за что! Когда допрашивали, когда требовали рассказать, зачем я сделал то, о чем я вообще не имел понятия! Бекер, если и ты мне не поверишь — я в дерьме!

— Когда я услышал имя, — все так же негромко произнес Курт, глядя ему в глаза, — я в первое же мгновение подумал: это не он.

— И это не я!

— Однако, — продолжал он, кивнув, — против тебя всё. С такими уликами, Финк, казнь назначается на следующее же утро безо всякого суда. Тебя видели с ней. Тебя нашли над ее телом. У тебя в руке был нож. В крови.

— Меня подставили!

— Кто? Кому ты насолил настолько, чтобы утруждать себя столь сложной подставой? Твоя жизнь такова, что гораздо проще тебя заколоть, нежели возиться с подставным убийством.

— Это не я! — уже в полный голос крикнул бывший приятель. — Не я, не я! Я этого не делал, ну, поверь хоть ты мне! Да, ты знал меня давно, но... ты же инквизитор, Бекер, ты должен видеть людей насквозь, так скажи — неужели я похож на человека, который может отыметь и зарезать десятилетнюю девчонку?!

— Одиннадцатилетнюю.

— Да похеру, Господи, у меня шлюх наготове штуки три — только свистни! Мне такого — ни к черту не надо! Чем поклясться, чтобы ты мне поверил, что сделать!

— Для начала — прекрати буйствовать и веди себя тише, — отозвался Курт как можно спокойнее. — Иначе разговора у нас не получится. Угомонись, и тогда я попытаюсь тебя выслушать.

— Ты поможешь? — с надеждой уточнил Финк, и он вздохнул.

— Я ведь здесь, так? Услышав твое имя, я мог попросту сказать бюргермайстеру "меня это не интересует" и уйти, однако — я здесь. Помощи пока не обещаю, но выслушать твою версию событий я готов, ибо — да, ты прав, нет смысла это скрывать — я не желаю верить в то, что ты мог поступить подобным образом. Посему я — здесь, ты — унимаешься, и мы — разговариваем, тихо и спокойно.

— Спокойно... — повторил Финк и, отступив, обессиленно опустился на пол, сникнув головой на колени и нервно притопывая по полу носком башмака. — Какое, к черту, спокойствие... Бекер, мне ведь даже не виселица грозит! Если б взяли за старые грешки — я б тебя не звал, — он тяжело приподнял голову, глядя на Курта с вымученной ухмылкой. — Не скажу, что совсем бы не расстроился, но тебя бы о помощи не просил. Договорились ведь... Но меня собираются порвать за то, в чем я не виноват. И... даже вообразить не могу, что полагается за такие убийства; четвертование по меньшей мере. А кроме того — все, совершенно все будут уверены, что это я! Братва будет думать, что я чертов извращенец. Я много чего натворил, но не хочу, чтобы на меня вешали такое, понимаешь?

Курт тяжело вздохнул, опустившись на корточки и привалясь к решетке плечом, и окинул взглядом щуплую фигуру Финка.

— Переломов нет? — спросил он участливо, и тот усмехнулся, вяло махнув рукой.

— Грамотно лупили... Ничего. Это у вас все тонко и изящно — иголки, там, под ногти, шильца-мыльца всякие, а эти попросту — сперва в зубы, после ногами под дых. Впервой, что ли; дело привычное... Не это самое страшное.

— Ладно, Финк, — кивнул он приглашающе. — Рассказывай, что можешь.

— Я... — немного растерянно проронил бывший приятель, — честно тебе сказать, не знаю, что и рассказывать. Я просто не могу понять, как оказался там, с ножом этим и девчонкой, вот это я тебе могу сказать с уверенностью.

— Хорошо. Расскажи то, о чем с уверенностью сказать не можешь.

— Что? — переспросил тот устало; Курт вздохнул.

— Ты сказал, что не можешь вспомнить, как оказался на свалке за городом. Начинай рассказывать, что ты делал в тот день — до момента, который помнишь.

— Черт, извини, Бекер, мозги кругом, нихрена не соображаю... — пробормотал Финк обреченно; потер кулаками глаза, встряхнув головой, и решительно выдохнул. — Так. В тот день... Вечером, вчера — вот что я помню последнее. Сидел в трактире — знаешь, в который добрые горожане не ходят; помнишь?

— Помню. С кем ты был?

— Сначала с моими парнями; накануне обчистили... — он запнулся, закусив губу, и Курт вздохнул снова.

— Финк, — произнес он наставительно, — давай-ка условимся: рассказывай все честно, иначе я тебе помочь не сумею. Все твои прегрешения сейчас меня не интересуют, разве что в смысле фактов и событий очень важного для тебя дня, и мне глубоко плевать, кто из горожан вчерашним вечером расстался со своим добром. В твоем положении, кстати сказать, не самой дурной отмазкой будет "в это время я в другом конце города резал другого"; согласись.

— Черт... — тоскливо простонал приятель, стиснув ладонями виски, — ни в жизнь не мог и помыслить даже, что меня когда-нибудь будет допрашивать инквизитор...

— Финк! — повысил голос Курт, и тот медленно поднял взгляд к нему. — Не отвлекайся. Итак, вчера вечером вы обчистили припозднившегося прохожего либо чью-то лавку и отмечали удачное дело. Я верно понял?

— Все верно, — неохотно подтвердил Финк. — Потом кое-кто из парней отвалился — поздно уже было, или лучше скажу — рано, под утро; все вымотались... Я пересел к Эльзе — надеялся, что сил у меня еще хватит, чтоб приятно закончить вечер.

— Эльза — это твоя подружка? Часто бывает там?

— Подружка... — криво усмехнулся Финк. — Одна из них. Бывает там часто — работает, если ты меня понимаешь. Тогда уже начало немного плыть в голове — денег было прилично, погуляли на славу — но заказал еще, себе и ей, жратвы какой-то до кучи... Сейчас не вспомню уже. Только это было нормальное опьянение, понимаешь, когда все проплывает мимо тебя, но ты соображаешь, где находишься и что делаешь. Я помню — мы собирались в эту засранную комнатушку наверху, чтоб, значит, как положено. Но решили еще по одной. А когда я принес эту "еще одну" — вдруг почему-то оказалось так, что Эльза смылась.

— Почему?

— Ну, мы, вроде, ссорились с ней — но это частенько бывает, она вообще девка вздорная, но к тому времени все уладилось, так что — не знаю я, Бекер, почему. Теперь я думаю, ее увели, чтоб ко мне подсадить другую.

Курт приподнялся, переменив опорную ногу и снова прислонившись плечом к решетке; бывший приятель придвинулся чуть ближе, морщась и держась за живот ладонью — на пыльной и покрытой кровью рубашке явственно виднелись многочисленные следы сапог.

— Итак, значит, была другая, — подвел начальный итог Курт, и тот кивнул — но как-то нерешительно и пряча глаза в сторону; он нахмурился. — Финк? Была или не была?

Бывший приятель кашлянул, неловко передернув плечами, и тихо отозвался:

— Понимаешь, Бекер, тут-то все и начинается — то, что я плохо помню... Была девка. Точно — была, но незнакомая, я ее никогда не видел раньше.

— Имя? Как выглядела?

— Имя... — Финк грустно хмыкнул, снова понурившись. — Да до имени ли мне было, а?.. А как выглядела — помню, но тоже так... в общем. Не в моем вкусе она была — плоская шмакодявка, блондиночка такая щупленькая, даже мне по плечо. Но раз уж я уже настроился, то что ж отказываться-то? Мозги еще работали настолько, чтоб понять, что я в моем состоянии сейчас никого уже не подклею, а тут девка сама рвется...

— Поневоле призадумаешься над тем, что проповеди о воздержании имеют в себе некоторый смысл.

Финк на его усмешку не ответил, только бросил мрачный взгляд исподлобья, пробормотав чуть слышно:

— Уж кто б говорил, Бекер, а? герцогскую племяшку не я ж подцепил? Анекдот: инквизитор два месяца окучивал ведьму...

— Мы обсуждаем сейчас не мою печальную биографию, Финк, — отозвался Курт жестко, и тот спохватился, привстав:

— Да я ж не всерьез, Бекер...

— Забудь. И успокойся: я не оскорблюсь и не уйду, выслушаю до конца. Я сейчас на службе. К тому же я начал первым... Итак, вернемся к нашему разговору. Была другая, невысокая щуплая блондинка без имени. Что произошло дальше?

Финк неопределенно шевельнул плечом, поморщившись, и снова сник.

— Не могу сказать точно. Кажется, что-то было — но я не уверен. Может, это уже был пьяный бред... Только я никогда так не напивался. Бывало, что поутру слабо помнил, но все же помнил, понимаешь, на что я намекаю? А тут вовсе, как во сне — знаешь, бывает, когда просыпаешься, точно знаешь, что что-то снилось, но что именно — никак не припомнить. Обрывки какие-то...

— Хочешь сказать — тебя опоили? И притащили к телу убитой? Финк, видели, как ты своими ногами шел с ней — вместе. Не вяжется.

— Я не знаю, как это могло быть! — снова чуть повысил голос приятель. — Может, и шел. Куда — понятия не имею. С кем — не знаю. Не помню я ничего такого...

— Ты сказал, что много выпил в тот вечер, — заметил Курт и, осторожно подбирая слова, предположил: — В таком состоянии, Финк, люди творят многое, о чем грезят втайне и что обыкновенно не делают.

Тот подскочил, выпрямившись, почти упав снова на пол, и тихо выдавил:

— Ты что же — хочешь сказать, что это я все-таки ее вот так?! Какие, нахер, тайные грезы, Бекер, ты что — спятил?! Да не трогал я ее!

— Откуда ты это можешь знать, если сам же говоришь, что ничего не помнишь со вчерашнего вечера и до того момента, как тебя взяли магистратские солдаты?

Финк замер на месте, сидя на коленях на каменном полу и царапая ногтем окровавленную штанину; Курт вздохнул.

— Финк, послушай...

— Я просто не мог, — решительным шепотом отрезал тот. — Не мог — и все.

— Финк...

— Это не я. Не я.

— Вернер! — жестко оборвал он, и Финк умолк, сидя неподвижно в двух шагах напротив и глядя ему в лицо выжидательно. — Сейчас, — продолжил Курт с расстановкой, — все смотрится следующим образом. По твоему же собственному признанию, ты не имеешь ни малейшего соображения, где ты был и что делал — всю предшествующую ночь до самого утра. Я могу рассказать тебе, к примеру, такую историю: ты поссорился со своей подружкой (в очередной раз, опять же — по твоему же признанию), после чего нацелился на другую девицу, которая подсела к тебе сама. Девица, обнаружив, что ты слишком пьян, чтобы удовлетворить ее запросы, тоже ушла. И вот ты, пьяный, злой, встретил девочку, затащил ее на пустырь у свалки и там выместил на ней зло на всех своих женщин...

— Неужели ты всерьез... — чуть слышно выдавил тот, — Бекер, ты все это — серьезно?!

— Нет, — вздохнул Курт, с усилием проведя по ноющему лбу ладонью, и Финк нервно сглотнул, ожидая его дальнейших слов. — Нет, я это не всерьез, хотя магистратские, кажется, могут вообразить себе именно такое развитие событий.

— Так ты мне веришь? Веришь, что я не делал этого?

— Я на службе, Финк, — повторил он тяжело. — Я говорю с тобой как приятель, пусть и бывший, однако — я все равно на службе, и сейчас речь не о доверии. Речь о фактах. А вот факты хромают. Даже если предположить, что ты вот так вышел под утро на улицы Кельна в поисках жертвы, в историю все равно не укладывается одна деталь... Где ты был вчерашний день — с утра?

— Сначала тупо дрых — предыдущей ночью шатался по городу почти до утра, так ничего и не подвернулось, устал, как собака, — уже не запинаясь, тут же ответил тот. — Потом шнырял по рынку — не подвернется ли что... А вечер до выхода на следующую ночь, после которой отмечали, провел все в том же трактире, все с той же Эльзой. Это что-то означает?

— Свидетели этому есть? — не ответив, продолжил Курт. — Кто-то сможет подтвердить, что ты был именно в тех местах в то время?

— Свидетели?.. Бекер, ты же знаешь, какие у меня свидетели — их можно удавить уже за то, что со мной знакомы, никто и слова не скажет, да и слушать их не будут. К чему ты все это? От этого что-то зависит?

Курт вздохнул снова. От этого зависело многое. Если девочка исчезла еще вчера, если, как утверждает ее мать, ее не видели с самого утра вчерашнего дня — стало быть, пребывание Вернера Хаупта в людных местах, на глазах у свидетелей, всецело снимает с него обвинение в ее похищении... либо же пробуждает подозрения о сообщнике. Но внезапное желание кого-нибудь зарезать, случайная встреча на улице и убийство в пьяном угаре в эту картину не втискиваются; где же гуляла одиннадцатилетняя девочка целые сутки, чтобы под утро подвернуться под руку взбешенному душегубу?.. А ежели он при помощи сообщника выкрал девочку или же сделал это сам (найти свидетелей его перемещений по городу ведь и впрямь будет почти невозможно), то зачем было удерживать ее где-то целые сутки, а после тащить на свалку? Убить можно было и в месте ее заточения, после чего на ту же свалку и вышвырнуть — по частям или в мешке. К чему привлекать к себе внимание, идти с ней, рискуя попасться на глаза свидетелям? Для человека, сумевшего выжить на улице в течение четырнадцати лет, собрать подле себя людей и удержаться на месте главного среди тех, кто наилучшим аргументом почитает нож или прямой в челюсть, для того, кто все это время умудрялся избегать петли — для человека с уличным опытом непростительное легкомыслие при совершении убийства...

Срыв? Прогорел, иссяк, кончился?.. Не Финк.

— Пока я на твой вопрос не отвечу, — отозвался Курт, наконец. — Не имею права. Сейчас на вопросы отвечаешь ты. И вопрос у меня такой: нож, с которым тебя взяли — твой?

— Нет, — буркнул приятель, передернувшись. — Я уже это говорил. Мне, само собой, не поверили; а ты поверишь?

— А твой нож, с которым ты ходишь обычно — он при тебе был?

— Тоже нет. Сняли.

Ножны. Вот что обязательно надо выяснить у тех, кто арестовывал Финка — были ли при нем ножны или хоть что-то, похожее на чехол. Если ничего, во что можно было бы спрятать клинок, при арестованном не нашли, это лишний камень, который можно сбросить с этой чаши весов: не шел же он через весь город с обнаженным оружием в руке. Сапог Финк не носит, на нем короткие, довольно затоптанные башмаки — стало быть, за голенище не спрячешь...

— Ты сказал — "как во сне", — заметил Курт тихо, — и сказал, что остались какие-то обрывки. Стало быть, ты все же что-то помнишь? Что?

— Я не уверен, Бекер, это, может, и вправду был сон, я ведь говорил, что...

— Ты рассказывай, — с настойчивой мягкостью оборвал он. — А уж я разберусь, на что мне обращать внимание, а на что — нет. Рассказывай.

— Вот ведь черт... — тоскливо простонал Финк, снова опустив голову на руки и вцепившись в волосы пальцами. — Господи, да не знаю я, что рассказать еще... Ну, девку эту помню. Вроде, было у нас что-то. Кажется. Не уверен.

— Где? В том трактире, в переулке, на крыше, в подвале — хоть что-нибудь?

— Не помню, Бекер, хоть убей. Сиськи помню. Малюсенькие. Если не приснились. Как по улицам шел — не вспоминается, клянусь, вообще ничего на эту тему. А потом — наверное, действительно вырубился и уже сны видел...

— Какие? — уточнил Курт нетерпеливо, и Финк пожал плечами:

— Ну, вообще, я не совсем видел... а еще точнее — совсем не видел. Я слышал. Что-то вроде музыки.

Он приподнял бровь в неподдельном удивлении; музыка? Даже если согласиться с проповедниками, говорящими, что глубоко в душе у каждого живет другой, прекрасный и добрый человек, его одолевали сильные сомнения в том, что живущий внутри Вернера Хаупта ночами грезит музыкой...

— Музыка? — переспросил Курт, и приятель смешался.

— Ну, знаешь, типа пастушьей дудки — такая... Только не смейся...

— Финк.

— Неземная, — сообщил грабитель и убийца Финк, смутившись собственных слов, и отвернулся, косясь на него исподволь. — Понимаешь, не сама музыка, а звуки; музыки-то вообще как будто не было, как бывает, когда играешь на свистульке в глубоком детстве — муть какую-то выдуваешь, и все, без мелодии, без склада... А все равно уводит.

— В каком смысле — уводит?

— В прямом, — вдруг обозлился тот. — Куда-нибудь. Слушай, Бекер, я все понимаю, ты уже с опытом в расследованиях, но к чему вот это все? Сны мои тебе к чему? Говорю же — вырубился я уже тогда!

— Значит, музыка и сиськи, — подытожил он, и Финк запнулся, вновь поникнув головой. Курт вздохнул. — Финк, Финк... Как же тебя угораздило так вляпаться...

— Помоги мне, Бекер, — тихо попросил тот, не поднимая головы, и закрыл ладонями лицо, обессиленно сгорбив узкие плечи. — Не думал, что придется просить помощи у тебя, но я прошу. Я, конечно, не безгрешен вовсе, но я же не чудовище, и я просто-напросто не мог такого сотворить, поверь мне хотя бы ты. Когда я пришел в себя, понимаешь, когда увидел то, что рядом лежало... — Финк тяжело приподнял голову, но смотрел мимо. — Я много чего видел, Бекер, но от этого просто окоченел. Понимаешь, я даже не понял сначала, что это вообще такое... а когда понял... Я завыл, как мальчишка. Даже не знаю, отчего. Мне сперва подумалось, что я все еще сплю, и даже когда магистратские появились, когда вязали — я все еще думал, что сплю. Только уже связанный понял, что во сне от сапога по почке так больно не бывает...

— Ты понимаешь, что я не могу ничего обещать, Финк? — так же едва слышно произнес Курт. — Понимаешь, что я не всесилен?

— Просто попробуй. Хотя бы попытайся найти хоть что-то, что могло бы оправдать меня, хотя бы постарайся. Курт Гессе, гордость Друденхауса... ты не можешь ничего не найти, я уверен.

— Положим — я переведу тебя в камеру при Друденхаусе, перехвачу расследование у магистрата, начну дознание сам, с нуля... Но если я не смогу ничего найти, мне останется только вернуть тебя обратно. И здесь я уже ничего не смогу поделать.

— А если... — он, наконец, сместил взгляд, встретившись с Куртом глазами, и понизил голос почти до шепота: — Если ты найдешь что-то, что тебя убедит... если ты сам поймешь, что я ни при чем, что не делал этого... хотя бы только ты сам, пусть и не сможешь ничего доказать другим... Могу я ждать от тебя того, чтобы... вернуться сюда ты мне не дал?

— Я уже тебе верю, — тотчас же ответил Курт, четко выговаривая каждое слово; Финк побледнел, сжав в замок пальцы, лежащие на коленях, и оттого напомнив вчерашнего мальчишку, явившегося в Друденхаус.

— Спасибо, — отозвался он чуть дрогнувшим голосом и через силу улыбнулся: — Только уж лучше б ты что-нибудь нарыл, Бекер. До смерти не хочется помирать.

Глава 3

— Сейчас вечер, — произнес Керн таким тоном, словно сообщал Курту нечто, о чем он не знал и даже не догадывался; взгляд из-под встопорщенных седых бровей прожигал подчиненного жестко, неотступно и вдумчиво. — Полдня у меня в камере сидит человек, и я не знаю, по какой причине, по какому обвинению и по обвинению ли вообще. Я боюсь подойти и заговорить с ним, ибо человека в камеру посадил следователь, который не почел необходимым сообщить мне деталей, и я могу запороть дело, о котором, опять же, я, обер-инквизитор Кельна, ни сном ни духом. Следователя нет на месте и его невозможно найти нигде. Может быть, я ошибаюсь, Гессе, ты тогда поправь меня, но мне сдается, что это не по уставу и... — он умолк, сквозь прищур глядя на изо всех сил сдерживаемую улыбку, наползающую на губы Курта, и хмуро уточнил: — Хотелось бы знать, что забавного ты видишь в происходящем или слышишь в моих словах?

Он выпрямился, приподняв опущенную голову, пытаясь хотя бы своим видом скомпенсировать и впрямь неуместное свое поведение, и тихо пояснил:

— Когда я умру, Вальтер, меня похоронят прямо здесь, перед вашим столом. А на могильном камне будет высечено: "In culpa sum[11]"...

— Я сдохну первым, — отозвался Керн ледяным голосом. — И на могиле моей напишут "Qua tu vadis, Gaesse?[12]". А теперь, если ты закончил упражняться в остроумии, я бы желал, как это ни удивительно, вернуться к происходящим событиям. Ты не станешь возражать?

— In culpa sum, — вздохнул Курт уже серьезно и, встретив взгляд начальства, поправился: — Виноват.

— Итак, я жду объяснений. Что за человек сидит в камере Друденхауса?

— Подозреваемый в убийстве Кристины Шток.

— Просто замечательно, — оценил Керн тоном, вовсе не согласующимся с произнесенными словами. — Я в восторге, Гессе. И что же делает в нашей камере убийца?

— Это подозреваемый, — с нажимом поправил Курт, и тот нахмурился.

— Ты мне уставом в морду не тычь. Лучшим ответом в твоем положении был бы написанный отчет. Надеюсь, это его ты прячешь за спиной?

Он молча шагнул вперед, к столу, аккуратно положив перед Керном несколько листов, исписанных его аккуратным ровным почерком, и тот хмыкнул, придвигая верхний лист ближе:

— Подозрительно. Я еще не начал лишаться рассудка, а у Гессе уже готов отчет. К чему бы это.

Курт не ответил и стоял молча, выпрямившись и заложив за спину руки, еще несколько минут, пока майстер обер-инквизитор, все более супясь, изучал его сочинение; наконец, когда тот поднял к нему железный взгляд, вздохнул:

— Вальтер, я все объясню...

— Кто еще об этом знает? — оборвал Керн негромко, но так четко, что где-то под ребрами свело нехорошим холодом. — Ты понимаешь, что именно я имею в виду, Гессе.

— Только наши, — так же тихо ответил Курт. — В магистрате ничего не подозревают, они уверены, что заключенный, наслышанный обо мне в связи с последним расследованием, просто...

— Понятно, — вновь не дав ему договорить, кивнул Керн, и он умолк.

Обер-инквизитор снова посмотрел на страницу, лежащую перед ним, тяжко выдохнул, упершись локтями в стол, и опустил голову, яростно потирая глаза морщинистыми сухими ладонями.

— О, Господи... — со стоном произнес Керн все так же тихо и медленно поднял лицо к подчиненному, глядя на него с усталой строгостью. — Гессе, ты хоть понимаешь, под какой удар подставляешь Друденхаус и Конгрегацию вообще?

— Я просто исполняю свою работу, — твердо возразил Курт, не отводя взгляда. — В этом происшествии ясно далеко не все, этот подозреваемый виновен не явно, и я готов даже утверждать, что — явно не виновен. За смертью Кристины Шток стоит нечто большее, нежели простое убийство, вызванное извращенной похотью. Убийство не было спонтанным, оно планировалось — девочку похитили за сутки до ее смерти. И подставить под него другого — тоже спланированная идея.

— Все, что ты сейчас сказал, может иметь смысл, Гессе; точнее, могло бы оный смысл иметь, если бы не одна существенная деталь: не то даже, что подозреваемый — преступник, а то, что...

— Да, я понимаю, — перебил теперь Курт. — Но я не норовлю всего лишь избавить от суда бывшего сообщника.

— Разве? — мягко уточнил Керн; он выпрямился еще больше, стиснув за спиной сцепленные в замок пальцы.

— Я пытаюсь избавить от казни человека, чья вина не доказана, — четко проговаривая каждое слово, произнес Курт, глядя начальнику в глаза. — Его знакомство со мной связано с делом лишь тем фактом, что это знакомство навело его на мысль просить справедливости у Конгрегации; не более. Если я выясню, что ошибся, что Вернер Хаупт виновен... После прошлого дела мне все еще нужно доказывать, что мои личные симпатии никогда не стоят выше моего долга?

Керн поморщился, словно человек, откусивший половину кислейшего незрелого яблока разом, и качнул головой.

— Вмазал, признаю, — тяжело отозвался он. — Сомневаться в тебе теперь было бы грешно; однако, признай и ты, помимо фактов и нестыковок, которые ты обнаружил в этом деле, есть ведь и еще один пункт, который не может не влиять на твои выводы. Пункт звучит так: "Я знаю, что он не мог этого сделать". А это уже пристрастность.

— Нет, — возразил Курт тут же, — это не влияет на мои выводы. Наше с ним знакомство сказывается только на одном: все то, что мы обыкновенно пытаемся вывести в продолжение допроса — характер подозреваемого, склонности, слабости, манеру поведения — я уже знаю. С поправками (прошло много времени), но все же знаю.

— Предполагаешь с некоторой долей уверенности, — поправил Керн, и он кивнул.

— На этот раз с вами соглашусь.

— Хорошо, пусть так; мое доверие к тебе мы обсуждать не станем, я беру свои слова назад. Обсудить мы можем вот что: могут ли посторонние узнать о твоем знакомстве с арестованным?

— О Дитрихе с Густавом, полагаю, можно не беспокоиться, верно? — с невеселой улыбкой ответил Курт; начальство вяло махнуло рукой в сторону двери:

— За Хоффмайера ручаешься? Веришь ему?

— Как себе, — не думая, кивнул он. — Этот будет молчать или рассказывать о том, о чем я скажу. Более всего меня тревожат магистратские солдаты. Шестеро из них знают, что произошло, и знают Финка в лицо — они арестовывали его; трое знают, кто он такой. Кроме тех шестерых, еще двое из охраны тюрьмы видели его мельком и знают, за что он был арестован. Также трое на городских воротах — кроме мусорщика, и они видели его с убитой. Бюргермайстер не ручается за надежность ни одного из них.

— Предлагаешь их ликвидировать? — без улыбки спросил Керн, и он со столь же серьезным лицом пожал плечами:

— Недурно бы, да боюсь, Хальтер расстроится... Я побеседовал с ним, и — он убежден, что солдаты проболтаются, хотя приказ никому и ни о чем не говорить он дать обещал.

— Дисциплинка...

Курт не ответил; сказать здесь было нечего. Он и сам уже не раз подумал сегодня (хотя и не упомянул в разговоре с бюргермайстером), о том, что в Друденхаусе подобной проблемы не было и быть не могло: всякий, от обер-инквизитора до стража, попросту стоящего у входа, знает не десять заповедей, как прочие добрые христиане, а одиннадцать, первой из которых была "О происходящем на службе — не болтай". И для этого не требовалось никаких нарочных указаний — это все просто знали. Сам Курт, преступивший сию заповедь всего единожды (пусть и не совсем по своей воле), знал на собственном опыте, как скверно может обернуться подобная словоохотливость...

— Если до горожан дойдут сведения о происходящем, — продолжил Керн задумчиво, — все равно первые несколько дней их не будет смущать тот факт, что преступника перехватила Конгрегация: убийство жестокое, само по себе не привычное и не обыкновенное, посему наше вмешательство может быть воспринято как нечто логичное. Однако же, если кто-то из не в меру осведомленных и памятливых личностей проведет, так сказать, параллель между некогда арестованным племянником пекаря Фиклера и тобою, а после — между тобою и Вернером Хауптом... Вот тогда нам станет плохо. Распутаешь дело за пару дней?

— Я вполне понимаю, что компрометирую Друденхаус уже самим фактом своего в нем существования, — отозвался Курт спокойно. — Однако же прошу вас: primo — одобрить начало расследования, а secundo — не передавать его другому. В этом деле придется общаться с теми, кто просто так с посторонними разговаривать не станет, а я этих людей знаю; даже если, кроме Финка, никого более в живых не осталось из моих прежних знакомых, то — я попросту знаю таких людей вообще.

— Это было больше десяти лет назад, — напомнил Керн. — И они переменились с тех пор, и ты сам, и весь твой опыт уже наполовину выветрился из памяти.

— Кое-что не выветривается, Вальтер, — возразил Курт уверенно. — К прочему — ни у Дитриха, ни у Густава подобного опыта не было вовсе. И там, в той среде, в отличие от сообщества добрых горожан, мое знакомство с арестованным и стремление ему помочь "по старой дружбе" будут восприняты куда как более благосклонно; а это еще одна гиря на мою чашу при беседе с ними. У меня будет хоть что-то. Ланц и Райзе же — просто чужие. Никто.

— И по какому основанию ты предлагаешь мне открывать дело?

— Был praecedens, — с готовностью доложил Курт. — Два года назад, весной тысяча триста восемьдесят восьмого, наутро после выпускной пирушки некая девица обвинила студента Кельнского университета в насилии. Студент, задержанный светскими властями, подал заявление в Друденхаус, утверждая, что был опоен либо же очарован, ибо никаких своих действий в связи с этим припомнить не может. Дело было одобрено к расследованию, дознание проводил следователь второго ранга Дитрих Ланц. Невиновность была доказана. Особенности дел схожи.

— Казуист, — с утомленным одобрением пробормотал Керн, вновь бросив взгляд в отчет. — Ну, что же; пусть так. Но тебе придется поспешить, ты ведь понимаешь это? Произошло не насилие, произошло убийство, причем такое, какового в Кельне... не знаю; я — не припомню. Если дело затянется, Друденхаус начнет осаждать взбешенная семья, и... Сейчас тебя несколько поддержит в глазах горожан, буде они начнут возмущаться, именно упомянутое тобою прошлое твое расследование — времени прошло мало, его еще хорошо помнят, и мы, случись что, сможем попросту ткнуть их в него носом. Припомнить им случай, когда твои действия казались столь же ошибочными и подозрительными, но в результате... — Керн встряхнул головой, отмахнувшись. — Бог с ним, это уже не твоя забота, с агентами, если это будет необходимым, я побеседую сам. Но от души надеюсь, что до всегородских волнений не дойдет. А теперь по делу, коли уж так. Первые выводы есть? — поинтересовался обер-инквизитор, демонстративно приподняв последний лист и заглянув на оборот; Курт передернул плечами.

— Пока не успел...

Керн улыбнулся.

— Нет, все-таки, небо на землю еще не повалилось — на вопрос "где отчет?" Гессе отвечает "нету"... Рассказывай.

— Primo, — кивнув, начал он, — это ножны. Это было первостепенное, о чем я спросил у тех, кто арестовывал Финка. Нож, с которым его взяли — острый, я бы сказал, что — бритвенно острый, однако ничего, во что его можно было бы упрятать, при нем не было. Ни ножен, ни хоть какого-то самодельного чехла, и отсюда возникает вопрос — как же он шел вот так, с открытым оружием, через городские ворота на глазах у стражи, да и через весь город?

— Первое возражение, — перебил его Керн. — Не шел ли он, прижав этот нож к боку девочки, с которой (от этой, самой главной улики, все равно не отвертеться) его и видели — в обнимку?

— Я об этом подумал, посему побеседовал со стражей. Они говорят, что одной рукой Финк обнимал ее за плечи, а второй — придерживал за талию. Обе ладони были на виду, и обе — пусты. Secundo — это, кстати сказать, не нож Финка. У тех парней ножи либо самодельные, либо дешевые, но переточенные самостоятельно, и на рукоятях уж точно никто не разоряется — крепят деревяшку. Этот нож — с рукоятью из меди, с проволочным рисунком. Даже если предположить, что нож он мог и украсть — позвольте отметить, человек его рода занятий рукоять бы заменил; хотя бы по той причине, что таковая несподручна для ладони. Для работы, так сказать. Я осмотрел и место убийства. Свалка, в общем, не самый лучший лист для сохранения следов — открытой земли там почти нет, да и магистратские сильно натоптали; к тому же, когда Финка вязали, его хорошенько изваляли ногами — словом, если что и было, то все затерлось. Я решил чуть расширить сектор осмотра и шагах в десяти от места преступления нашел вот это.

Курт вынул из-за отворота куртки короткий нож в чехле из старой, уже размягчившейся кожи, с рукоятью из дерева, перетянутой веревочной обмоткой, и выложил перед начальством на стол. Керн осторожно вытянул лезвие наполовину, медленно вдвинув его обратно, и поднял взгляд к нему.

— Это?..

— Нож Финка, — кивнул Курт. — Это не только его показания, я их подтверждаю: четыре месяца назад я видел его с этим ножом, когда встречался для получения сведений.

— За один лишь факт ношения оружия ему уже можно руки обрубить, — заметил Керн, и он поморщился:

— Бросьте, это к делу отношения не имеет... Так вот — сомневаюсь, что до бесчувствия пьяный, обуянный похотью и жаждой убийства исступленный безумец пойдет Бог знает куда выбрасывать свой нож, дабы после извлечь невесть откуда другой, а уж после резать жертву. Вернее вот какая версия: нож этот с него снял тот, кто является истинным виновником происшествия, а, уходя после всего совершенного, его выбросил, разумно рассудив, что светские с их манерой вести дознание и не додумаются прочесать свалку вокруг места убийства.

— Есть свидетели того, что этот нож ты нашел именно на свалке? — уточнил Керн, и он усмехнулся.

— Разумеется. Все два с половиной часа, что я шатался среди отбросов, я таскал с собою несчастного мусорщика — того самого, который видел Финка с девочкой. И теперь — tertio; главное, что меня настораживает в этом деле. Стража на воротах говорит, что девочка шла с распущенными волосами, накрытая каким-то драным плащом — поэтому они решили, что попросту какой-то подонок в компании шлюхи... прошу прощения, это их слова... решил прогуляться за пределами стен. Это (по их словам), случается довольно часто; бюргермайстер жаловался, что на свалке нарождается своя жизнь, какие-то конуры из старых досок, тряпья и прочего мусора — там обосновались те, для кого излишне опасно в самом Кельне, из-за чего он уже давно планирует вычистить это место... Но это к делу сейчас не относится. Так вот, частенько преступники и просто нищие из города выходят пообщаться с приятелями снаружи, посему стража и не удивилась. Главное здесь вот что: из-за распущенных волос лица было почти не разглядеть (да и кто разглядывал?), вокруг — предутренние сумерки, стража полусонная; все, что они видели — это (четко) Финка, который обнимал (это уже без детальностей) невысокую щуплую девицу, блондинку.

— К чему ты ведешь, Гессе? — нахмурился обер-инквизитор, и Курт кивнул:

— Я к этому подхожу. По словам арестованного, вечером накануне ареста он пьянствовал в "Кревинкеле"[13]... Это даже не название, — пояснил Курт в ответ на вопросительный взгляд, — так, прилепившееся со временем словечко; нечто вроде трактирчика в полуподвале, где собирается местное отребье. Прежде там можно было спокойно находиться, не боясь, что нагрянут магистратские, и, судя по всему, за одиннадцать лет ничто не изменилось... Так вот, там Финк изрядно охмелел, и внезапно обнаружилось, что девица, обещавшая ему ночь, исчезла, а вместо нее к нему подсела другая. Незнакомая. Маленькая (ему по плечо), щуплая, плоская — это его описание. Блондинка.

Курт умолк, ожидая реакции на свои слова, ничего более не объясняя; если начальству самому не станут очевидны уже сделанные им выводы, то объяснения будут бессмысленными...

— То есть, похожая на одиннадцатилетнюю Кристину Шток, если смотреть на нее в сумерках, мельком, — хмуро бросив короткий взгляд снизу вверх, окончил его мысль Керн. — Это ты подразумеваешь, Гессе?

— Я осматривал тело убитой вместе с Густавом, — отозвался он. — И скажу вам, что, пусть ей и одиннадцать, однако — при жизни было за что ухватиться, ignoscet mihi genius tuus [14]. Да, я подразумеваю некоторую схожесть между одиннадцатилетней девочкой, которой можно дать все четырнадцать, и некоей взрослой девицей, выглядящей примерно на столько же. Девицей, которую подсунули какому-то парню из кельнского дна, дабы она прошлась с ним на глазах у свидетелей. После чего Кристину Шток находят мертвой — и кто скажет, что это не с ней видели парня? Никто.

— Кроме тебя.

— Да, кроме меня, — подтвердил Курт убежденно. — Кроме человека, который нашел выброшенный нож, узнал о двух похожих девчонках... И запишет в своем отчете, что волосы Кристины Шток были заплетены в косу; она растрепалась, половина прядей выбилась, но...

— А волосы идущей по улицам с Вернером Хауптом — распущены...

— Да; полагаю, чтобы закрыть лицо. Итак — пьяный и мало соображающий изувер, который перед тем, как убить (либо после убийства, не суть), заплетает волосы жертвы в косичку? Потом бежит выбрасывать свой нож, из воздуха достает другой, режет ее, а после усаживается у трупа и начинает подвывать, заливаясь слезами.

— Я вижу, в невиновности своего приятеля ты вовсе не сомневаешься, — заметил Керн осторожно; Курт усмехнулся.

— Вальтер, я уже сказал вам, что я думаю. Однако же, согласитесь, чрезмерно много нестыковок в этом деле. Я намерен посетить "Кревинкель" этим вечером и побеседовать с теми, кто присутствовал там вечером вчерашним; если наличие этой таинственной неизвестной блондинки подтвердится — это яснее ясного будет говорить о том, что Финка попросту подставили.

— Зачем?

— Не знаю, — ответил Курт тут же и, не дожидаясь дальнейших вопросов, продолжил: — Не знаю, кто. Не знаю, зачем было убивать Кристину Шток. Но тот, кто сделал это — не безумец, подобные личности такого не устраивают. Они убивают просто, не заботясь о своем прикрытии в виде ложного подозреваемого — им либо наплевать на ведущиеся розыски, либо нужна слава. Они начинают подставлять кого-либо лишь в том случае, когда устают и намереваются "завязать", однако — это не наш случай: жертва первая. Надеюсь, последняя — быть может, девочка просто увидела что-то, что не должна была видеть; это самое логичное, что можно допустить.

— Ты сказал, что намерен идти в старые кварталы? — уточнил Керн тихо, и он вздохнул.

— Ведь я говорил вам — в этом деле придется общаться с такими свидетелями, которые не живут в двух улицах от Друденхауса... Вальтер, придется. Мне придется туда идти, и — я прошу вас — без какого-либо прикрытия с вашей стороны; никаких агентов, никакой слежки, никаких попыток держать меня под контролем: любого чужого там увидят и расколют в буквальном смысле сразу же.

— Да? — за внезапным озлоблением начальника Курт видел смятение, тревогу, которую тот пытался скрыть своей излишней суровостью. — Что же твою блондинку никто не расколол, если она там и впрямь была и если, как ты говоришь, ее там никто и никогда не видел?

— Потому что она женщина, — пожал плечами он, не обращая внимания на ожесточение Керна. — Если в таком месте появляется женщина и ведет себя должным образом (а именно так она себя и вела — id est[15], занималась тем, для чего там женщины и нужны) — никто не тронет ее. А личности вроде наших агентов, у которых на лице написано "добропорядочный горожанин", рискуют нарваться на вот такой вот нож. Ведь нет же у нас агентуры среди обитателей неблагополучных кварталов, верно?

— Увы, — развел руками обер-инквизитор, и Курт подытожил:

— Будут.

Керн поднял к нему взгляд медленно, непонимающе нахмурясь, и в голосе его прозвучала настороженность:

— Не понял.

— Если я докажу, что Финк невиновен, — пояснил Курт все так же тихо и неспешно, — он будет мне благодарен. Очень благодарен. Я буду человеком, который спас ему жизнь — без преувеличения. И не воспользоваться подобной благодарностью, Вальтер, будет попросту грешно...

— Мыслишь ты в верной линии, — одобрил тот сумрачно, — однако для начала неплохо было бы вернуться в Друденхаус живым из твоего похода, в чем одном я испытываю глубочайшие сомнения.

— Бросьте, Вальтер; на инквизитора руку не поднимут. Как и все, они знают, что за последние тридцать с лишним лет...

— ... ни одного покушения на следователя Конгрегации не осталось не раскрытым и не наказанным, — почти грубо оборвал его Керн. — Ты мне, будь любезен, не рассказывай то, что наши агенты распространяют в народе.

— Но ведь это правда.

— Хочешь, чтобы стало ложью?

— Или мы расследуем дело, или нет, — отрезал он решительно, и на сей раз Керн не возмутился нарушением субординации, лишь вздохнув. — А если да — мы делаем это так, как я сказал, Вальтер, и другого пути нет. Сегодня вечером я иду в "Кревинкель". Финк назовет мне тех, кто был с ним тогда, и я побеседую с ними... по крайней мере, я попытаюсь.

— А если не захочет "сдавать своих"?

— Перед угрозой четвертования? — скептически уточнил Курт. — Куда он денется.

— Перед угрозой мести своих? — возразил обер-инквизитор столь же недоверчиво. — Ты ведь знаешь, что он может сказать.

* * *

— Меня же на ножи подымут.

К сопротивлению Финка он был готов; Курт и не надеялся, что по первой же просьбе услышит с десяток имен — бывший приятель свято блюл законы своего мира, не понять которые, если уж говорить честно, было нельзя.

— А что с тобой сделают магистратские, парень, как ты полагаешь? — возразил ему Ланц — возразил тихо, спокойно, без угрозы в голосе, с улыбкой, от которой, однако же, становилось почти ощутимо холодно в их с Райзе рабочей комнате, где проходила беседа.

Финк понурился, неловко заерзав на табурете напротив тяжелого высокого стола, где восседал, вцепившись в колени пальцами, и отвел взгляд. Курт вздохнул, усевшись на край столешницы напротив.

— Вернер, послушай-ка меня, — произнес он наставительно, и бывший приятель приподнял голову, глядя на своего заступника с тоской. — Я хочу помочь тебе. Я почти убедил свое начальство в твоей невиновности; но для подтверждения ее нужны не просто мои к тебе добрые чувства по старой памяти и не лишь твои слова, а слова других — тех, кто видел все то, о чем ты мне говорил. Иначе все сказанное останется пустым звуком, я ничего не смогу доказать, а итог — ты возвращаешься в магистратскую тюрьму, после чего пред всем честным народом тебя торжественно четвертуют.

Финк вскинул голову, глядя на него жестко и вместе с тем просяще. "Ты обещал", — напомнил болезненный взгляд; Курт чуть заметно кивнул, понизив голос до вкрадчивости:

— Тебе этого очень хочется?

Ланц скосился на него с подозрением, однако, смолчал; Финк нервно передернул плечами.

— Это все равно случится, если я назову хоть одно имя, — возразил он уже не столь уверенно.

— Я ведь так или иначе пойду туда, — терпеливо пояснил Курт. — Все равно буду говорить с ними; и я, разумеется, попытаюсь выяснить самостоятельно, кто был с тобой в тот вечер. Но пойми — это потеря времени; которого, Финк, у тебя и без того мало.

Тот не ответил, продолжая сидеть, стиснув пальцами колени и снова глядя в пол; стоящий у окна Ланц подошел ближе.

— Сейчас, парень, — добавил он четко, — это все, что тебе нужно, сейчас только это и существенно в твоей жизни. Лишняя минута сложится к часу, а лишний час — это риск того, что под напором буйствующих родственников Вальтер Керн сдастся и выбросит тебя из Друденхауса в толпу. Ты это понимаешь, нет?

— Я не могу, — уже вовсе без какой-либо убежденности пробормотал Финк; Курт поднял руку, призывая всех к тишине.

— Финк, я знаю, что случилось, — сострадающе произнес он. — Когда ты был у магистратских, ты испугался — по-настоящему испугался, потому что ты точно знал, чем тебе это грозило. Тогда ты, уверен, был готов на все, и, задай я тот же вопрос там, у той камеры — ты ответил бы, могу поспорить с тобой на что угодно. Сейчас, здесь, ты расслабился и уверился в том, что, коли уж твоей судьбой занялся я — тебе уже ничто не грозит; но это не так. Ты это понимаешь, хотя и не хочешь об этом думать. Ничего не изменилось; он, — Курт кивнул на сослуживца, — прав: ты тянешь время, отнимая его из своей жизни. И ты по-прежнему на волосок от смерти, просто волос этот чуть толще. Несмотря на то, что я говорю с тобой, Финк, это — допрос; понимаешь это? Любой отказ от ответа при подозрении, что ты скрываешь нечто важное для дела, будет поводом... К тому же, Финк, если мое начальство поймет, что мое присутствие плохо сказывается на расследовании, меня отстранят. Знаешь, что это значит? Что говорить с тобою будут другие и по-другому.

— Получается — я сам себя в угол загнал? — удрученно пробормотал тот. — Бекер, я... то есть, Курт... — он скосил взгляд на Ланца у окна, сдавленно поправившись: — В смысле — майстер инквизитор...

— Финк, погоди, — теперь уже мягче возразил Курт, — погоди. Не нервничай. Обращаться ко мне можешь как угодно, как тебе удобнее, это не главное, и на это всем здесь плевать. Здесь тебе не городская тюрьма, и мы не магистратские дознаватели, видимое соблюдение подобных правил в этом месте не имеет значения. Это первое. Второе, что ты должен понять — тебе здесь зла не желают. Ты же не думаешь, что все эти вопросы я задаю ради собственного удовольствия или чтобы найти, на кого бы все свалить? Я пытаюсь тебе помочь — ты сам попросил помощи, помнишь?

— Черт меня потянул за язык.

— Ну, — с дружественной улыбкой возразил Курт, — я бы сказал, что тебе эта мысль пришла из совсем другого источника; если б тебе Бог не дал мозгов обратиться ко мне, сейчас на площади Кельна уже вовсю стучали бы молотки на постройке помоста. Для казни невиновного человека. Из-за того, что ты меня позвал, явилась возможность найти и покарать ублюдка, который сотворил всю эту мерзость. Понимаю, что тебе на это наплевать, но именно это же дает и возможность попросту спасти тебе жизнь.

— Мне — наплевать?! — вскинул голову Финк. — Чтоб этого гада поймали, хочу не меньше твоего — он, сука, меня подставил, и, знаешь, Бекер, может быть, я и не пример благочестия, но вот такое дерьмо мне тоже не по душе!

— Так помоги мне! — тем же тоном отозвался Курт, опершись о колено локтем и чуть подавшись вперед, наклонясь к приятелю. — Помоги, а не впаривай мне законы воровского братства — сейчас в этом смысла с гулькин хрен! Тебе надо, чтобы я всю ночь шатался по "Кревинкелю" с криками "а кто тут вчера зашибал с Финком"? поцапался б там с кем-нибудь? замел бы его за неуважение к инквизитору? в камеру упек — рядышком с тобой? Чтоб в вашем тихом местечке началась буза — тебе это надо? Нет, не надо, так что прекращай воду мутить и колись. Хоть одно имя, Финк, чтобы я не тыкался вслепую!

— Шерц! — рявкнул тот в полный голос и, отвернувшись, повторил — уже тихо и сдавленно: — Шерц был там со мной.

— Шерц? Он еще жив?

Ланц скосился на сослуживца, нахмурясь, и уточнил негромко:

— Еще кто-то, кого ты знаешь?

— Н-да, — криво усмехнулся Курт, потирая затылок, — еще как знаю. В день моего ареста это Шерц отпихнул меня от двери, убегая, из-за чего я замешкался и оказался последним. И проснувшийся хозяин лавки хватил меня горшком по голове. Еще один, кого стоит благодарить за то, что я оказался, в конце концов, в академии...

— Почему "Шерц"?

— Потому что болван, — неприязненно поморщился Курт. — Недотепа и тупица, но при этом невозможно удачлив в своем деле. Словом, Божья шутка[16]... Финк, неужто он с тобой?

— Он стоящий резчик, — пожал плечами тот, и Ланц снова непонимающе нахмурился.

— Кошельки, — пояснил Курт. — Умелец сможет срезать и вынуть даже тот, что завернут под ремень. У меня это всегда выходило скверно.

— Скверно — не то слово, — хмыкнул Финк и осекся, уткнувшись взглядом в Ланца.

— Еще кто-то из наших в живых остался? — отозвавшись на комплимент бывшего приятеля усмешкой, спросил Курт; тот качнул головой.

— Нет. Я, Шерц... ну, и ты.

— "Из наших", — передразнил его Ланц, когда понурого Финка стража увела обратно в камеру. — Полагаешь, тебе это поможет? Абориген, longi temporis usura[17] в случае твоего знакомства с этими людьми делает это знакомство почитай не бывшим вовсе. Знаешь, как говорят в таких случаях? "Perdudum et falsum[18]".

— Придется выжимать, что можно, из того, что есть, — пожал плечами он. — Выбора у меня нет, ведь так?

— А тебя все это забавляет, да? — усмехнулся Ланц, кивнув на закрытую дверь, за которой скрылся Финк; он отозвался столь же невеселой усмешкой.

— Начало всего этого меня не слишком веселит — я бы предпочел, чтоб этого дела не бывало вовсе, однако — да, признаюсь, при всем том, что завершение каждого моего расследования ставит меня на край могилы... Нескольких месяцев спокойной жизни для меня вполне довольно, дабы соскучиться, и от этой тихой жизни я начинаю уставать. Начинает казаться, что extremum моих дознаний — самое интересное, что бывало в жизни.

— Экстремальщик хренов... — почти с непритворной злостью заключил Ланц. — "Requiescit in extremo"[19] — я напишу это на твоей могиле через три дня. Если найду тело.

Глава 4

В отличие от сослуживцев и майстера обер-инквизитора, Курт опасался не собственной гибели в кварталах, принадлежащих местным преступникам: как было сказано начальнику, он был убежден, что на инквизитора никто из них поднять руку не отважится — в подобных местах обитали сорвиголовы, однако же не самоубийцы и не глупцы. Если же следователь Конгрегации, направившийся в их владения, внезапно бесследно сгинет либо обнаружится где-либо бездыханным, столь удобному соглашению с любыми властями настанет конец, и чтобы понять это, не следовало быть гением; в этом случае столь гипотетически существующая в упоминаниях облава станет реальностью, причем жестокой, ибо проводиться будет не магистратскими солдатами, а Инквизицией лично. Что же приключится с теми, кто в результате ее окажется под арестом по обвинению в убийстве следователя, знали все, знали с детальностями и красочными подробностями — здесь Керн говорил правду, агенты Конгрегации на пересуды на эту тему не скупились.

Главная неприятность заключалась в том, что у жителей этих подвалов и домов оставалась полная свобода в возможности отослать своего гостя по адресу весьма конкретному и неприличному, и если Курт чем и рисковал, так это потерей репутации и опасностью убраться из вышеупомянутых кварталов несолоно хлебавши, поджав хвост и — без каких-либо сведений или хоть намека на них, ибо Керн был прав в одном: его опыт общения с подобными личностями имел место давным-давно и почти не имел особенной значимости. Если доброго отношения приятелей Финка не снищет его готовность использовать служебное положение во благо былой дружбы, то более предъявить ему будет нечего.

Скрываться, пытаясь не выделиться из массы тех, с кем намеревался общаться этим вечером, Курт не стал — persona[20] его после событий этого лета и впрямь была известна многим, если не всем в городе, и пробраться по старым кварталам до полуподвала "Кревинкеля" непримеченным нечего было и надеяться. Переодеваться, дабы не вызывать неприязни внешним видом, отличным от обитателей тех мест, он тоже не стал — как и все не слишком обеспеченные средствами люди, он исповедовал в одежде принцип универсальности, и его куртка, в коей он пребывал круглый год, и без того не отличалась вычурностью, будучи приличной ровно настолько, чтобы в ней не совестно было появляться на улицах Кельна, и практичной настолько, чтобы в ней же можно было в любой момент сорваться в сколь угодно долгую дорогу с ночевками под открытым небом и прыжками по оврагам и кустам; и повышение в ранге два месяца назад на его финансовые привычки повлияло слабо. Единственное изменение, которое он произвел в своей наружности уже непосредственно перед тем, как вступить в старую часть города — это снял и сунул за отворот куртки перчатки, которые носил едва ли не круглые сутки, снимая их лишь в своем жилище, где некому было коситься на покрытые плотными шрамами ожогов запястья и кисти: там, куда он направлялся сейчас, именно на стягивающую руки черную скрипучую кожу и стали бы смотреть искоса, воспринимая как нечто обыденное собственно рубцы, шрамы, порезы, раны на любых частях тела, а то и отсутствие оных частей как таковых вовсе.

Дожидаться темноты, как то предполагали его сослуживцы, Курт тоже не стал: вопреки принятому мнению, жизнь в тех кварталах не начинала кипеть именно с приходом ночи — с приходом ночи время наступало рабочее, и большинство обитателей обретались либо на улицах Кельна, либо в лавках и домах спящих горожан. Их утро наступало ближе к сумеркам, трудовой день приходился на поздний вечер, и именно несколько часов перед закатом и были тем отрезком времени, когда их можно было застать за относительной праздностью, что он и намеревался попытаться сделать.

Его решимость и inflammatio animorum[21] в начальственном присутствии были, по чести сказать, несколько напускными, и теперь, вступая в лабиринты полупустых кварталов, Курт ощущал неуверенность и даже некоторую потерянность, тщательно скрываемую за маской безразличия, удержать каковую на лице требовало немалых усилий. Во избежание недоразумений Знак висел на груди открыто, демонстрируя миру легко и всяким узнаваемое изображение, однако он так до сих пор и не смог решить, не было ли это сделано напрасно. С одной стороны, попытка упрятать его поглубже под рубашку выглядела бы стремлением безуспешно и не слишком ловко скрыть свою должность, но с другой — не смотрелось ли столь открытое его ношение откровенным вызовом?..

Тот факт, что в этих местах майстера инквизитора не ждали, обнаружился тотчас и, строго говоря, нимало его не удивил; первый же увиденный им в одном из переулков смурый тип не шарахнулся в сторону лишь, кажется, оттого, что слишком ошалел от неожиданности и необычности подобной встречи, и Курт, уходя, ощущал на затылке неприятный, острый взгляд. Сам он на типа даже не взглянул, пройдя мимо, не замедлив и не ускорив шага и предчувствуя, что уже через минуту ему на глаза попадется не один и даже не двое местных — непостижимым образом весть о его появлении здесь разнесется быстрее ветра. В том, что сей dedecum domicilium [22] вышлет ему навстречу своих делегатов с указанием справиться о цели его визита, Курт также не сомневался и, как выяснилось довольно скоро, не ошибся: предполагаемая делегация возникла на его пути внезапно, просочившись, казалось, сквозь многочисленные щели в домах и улицах и собравшись вокруг него на почтительном, впрочем, расстоянии. Делегацию возглавлял человек столь напоминавший всем собою и своими повадками томящегося в Друденхаусе Финка, а также и каждого из собравшихся подле него, что невольно подумалось — не предрасположены ли люди подобного физического склада и черт лица вообще к правонарушениям?..

— День добрый, — поприветствовал его Финк-второй, окидывая гостя взглядом, ничего хорошего не сулящим и вовсе не приветливым.

Вынужденно остановившись, дабы не лезть прямиком на стоящих впереди, Курт мысленно дал отмашку себе самому, отмечая начало своей кампании, и отозвался — негромко и не глядя на тех, что, не скрываясь, маячили у него за спиною:

— И тебе того же.

— Настоящий? — в том же наигранном, карикатурно дружелюбном тоне поинтересовался обитатель, кивнув на висящий поверх куртки медальон на стальной цепочке, и Курт позволил себе улыбнуться.

— До сих пор не видел самоубийцы, который посмел бы нацепить фальшивый Знак, — ответил он, не кривя душой. — Знаешь ведь, что за это бывает?

— Бывает... — повторил тот, пожав плечами. — Бывает всякое. Чем докажешь, что ты — настоящий?

— С чего бы это я стал? — в тон ему откликнулся Курт, так же неопределенно передернув плечами. — На магистратский патруль вы не особо-то похожи.

— Вот потому и докажи, — наставительно пояснил кто-то слева. — Всякому тут ходить не с руки — места-то опасные, слыхал? Если ты тот, кем вырядился, тогда, что ж, придется отпускать поздорову, а нет — не взыщи, тут самозванцев и соглядатаев не слишком жалуют.

— Иными словами, — усмехнулся он, — хотите знать, есть ли у вас право ткнуть мне штырь в печенку? Не советую. О Печати слышать доводилось? — уточнил Курт, расстегнув куртку и сдвинув ворот в сторону, демонстрируя окружающим выжженную на плече эмблему академии святого Макария с его номером тысяча двадцать один. — Так вот, если найдут труп с такой вот приметой, здесь будет ходить очень много соглядатаев. В компании магистратских солдат и стражей Друденхауса. А если трупа не найдут, соглядатаев будет еще больше, ибо весь Друденхаус знает, куда я нацелился нынешним вечером.

— Я е...усь, — подвел итог Финк-второй, заглянув ему за спину с неподдельным интересом. — Так в наши края, стал быть, затесался самый натуральный инквизитор... Знаменитый Гессе, так? И что же вы у нас позабыли, господин дознаватель?

— Да вот подумалось мне сегодня с утра — а не заскочить ли вечерком в "Кревинкель".

Смех, встретивший его слова, прозвучал несколько растерянно и нерешительно и оборвался, не успев начаться; предводитель делегации, переглянувшись с приятелями, как-то даже неловко хмыкнул, отступив:

— Что-то какое-то чересчур не ваше это место, майстер инквизитор, а? Странный выбор, если задумали пропустить кружечку. Чего вам там-то нужно?

— А не многовато ли вопросов? — чуть посерьезнев, возразил Курт. — На первый, вполне понятный, я тебе ответил — я представился. Прочее к делу не относится. Давайте-ка теперь не будем усложнять, ладно?

Ответа он ждать не стал — попросту двинулся снова вперед, в крохотное пространство между любопытствующим обитателем и его сотоварищем. Как такового силового варианта исхода событий Курт не опасался — окруживших его людей было всего пятеро, а короткий, но совершенно сверхубойный арбалет на поясе и два кинжала ситуацию уравнивали окончательно; в случае подобных осложнений осталось бы лишь сожалеть о том, что после такого начала продолжение его расследования здесь стало бы, скорее всего, невозможным. Сейчас он надеялся на то, что у обитателей кельнского дна хватит ума не подписывать себе смертного приговора.

Любопытствующего Курт отодвинул в сторону плечом — несильно, однако настойчиво; краем глаза увиделось, как тот шевельнул рукой, словно желая перехватить незваного гостя за локоть, однако благоразумно остался недвижимым, лишь повернулся, проследив его взглядом.

— Дайте-ка проводим, — высказал он вслед настоятельно. — Не ровен час — заплутаете тут.

— Не трудись, — откликнулся Курт, не обернувшись и не придержав шага. — Я дорогу знаю.

— Вон как? — не скрывая удивления, переспросил обитатель, и за спиною зашуршали мелкие камешки и старый уличный мусор — любопытствующий двинулся следом. — Ну, так вы нас проводите, ладно, майстер инквизитор?

— Прямо, влево, после снова налево и направо в дверь, не заблудишься, — на одном дыхании обронил Курт, услышав позади себя неразборчивые слова, произнесенные растерянно-ошеломленным шепотом. Ничего, с нездоровым весельем подумал он, идя вперед все так же ровно и не оборачиваясь. Пускай поскрипят мозгом — им невредно. — Если напрямик через старый дом на углу — можно попасть скорее; наверняка там и побежит твой приятель, который сейчас, я слышу, сорвался, как ошпаренный, и теперь торопится сообщить в "Кревинкеле" о моем появлении.

— Бывали тут? — уже с искренним почти уважением поинтересовался назойливый обитатель; он пожал плечами:

— Доводилось.

Больше ни звука произнесено не было — лишь все так же шуршали, скрипели и трескались под ногами следующих за ним делегатов щепки, черепки, камешки, даже между собою те если и общались, то лишь взглядами, ибо ни одного слова, пусть даже и едва различимым шепотом, он не услышал.

Смотря по сторонам одними глазами, стараясь не крутить головой, оглядывая глухие двери, заколоченные и вновь разнесенные в щепки или занавешенные заново дерюгами окна, Курт подумал о том, как на удивление четко и в самом деле помнит каждый поворот, каждый дом и каждый проулок здесь; в последний раз он прошелся по этим улицам поздним вечером одиннадцать лет назад — что могло остаться в памяти на столь долгий срок? Однако же — осталось, хотя многое другое, связанное с этим городом, выветрилось напрочь. Причуды человеческой памяти...

Или неосознанное, где-то позади разума существующее сожаление о тех днях, каковое и не позволяет позабыть все это? Ланцу он сказал сегодня правду — невзирая на раны и временами смертельную без преувеличения опасность, эта часть работы притягивала не менее (или, быть может, более?..), чем impetus mentium[23] загадок и тайн самих дознаний. Духовник на подобные предположения, высказываемые уже ранее, вначале улыбался, а после грозил кулаком, веля быть осмотрительнее и не путать службу действующего следователя Конгрегации с работой солдата, патрулирующего улицы. Курт в ответ на это кивал, однако же, следовало признать, сам он по доброй воле никогда и не провоцировал случавшихся с ним несчастий либо же просто опасных ситуаций лишь из простой тяги к приключениям: всегда это было либо ненамеренно, либо по стечению обстоятельств, либо же, как это происходило теперь, по причине безвыходности.

Собственно, напомнил он себе снова, слыша неотступные шаги за спиною, физической угрозы как таковой сейчас нет: как уже показал этот короткий разговор в переулке, здешние жители свято блюдут кодекс самосохранения, а посему никто из них не рискнет причинить ему вреда. Главное, чтобы об этом не забывали они сами, добавил Курт с мысленной невеселой усмешкой, делая последние два шага до грязной покосившейся двери в помещение, некогда бывшее недорогим трактиром, а в последние более чем десять лет ставшее дешевой ночлежкой.

Перед дверью он не задержался — затылок ощущал направленные в его сторону взгляды, точно они были чем-то материальным, вещественным; створку без ручки Курт толкнул ладонью уверенно, словно вхождение в эту тесную, провонявшую невесть чем комнатку было для него делом привычным и обыденным, и переступил низкий сбитый порог одним шагом, молясь о том, чтоб хотя бы один из вечно заляпанных и исчерканных ножами столов оказался незанятым.

Подобное тому, что повстречало его внутри, видеть и слышать уже доводилось — при иных, правда, обстоятельствах, однако картина была схожей и повторяющейся, судя по всему, в любом трактире, без различия их законности и пристойности: видел он направленные на него настороженные взгляды, а слышал тишину. Один из тех, кто встретил его за две улицы отсюда, стоял у самой дальней стены, где размещалось нечто, претендующее на именование "стойка", опираясь о грязную доску локтем и низко склонившись к уху держателя сего небогоугодного заведения — очевидно, досказывая последние слова новости этого вечера.

Стараясь не топтаться на пороге, дабы не выглядеть растерянно, новость неспешно, но почти уверенно прошагала дальше, уловив краем глаза темную поверхность пустой столешницы в углу справа от стойки и направясь к ней, не глядя по сторонам и ничего не говоря. То, как вошли его неотвязные сопровождающие, было слышно на весь маленький зальчик — в тишине их шаги и стук закрывшейся двери прозвучали, как грохот упавшей бочки, и по собравшимся вокруг прокатился шепоток, похожий на холодный, колючий ветер побережья.

Сохранять молчание и дальше было не просто глупо, а и опасно, посему, повернув голову к стойке, но не глядя на хозяина, Курт выговорил — четко, но следя за тем, дабы невзначай не повысить голоса:

— Тут все еще наливают?

— И навешивают, — отозвался тот неприветливо, не двинувшись с места, и он поднял взгляд к лицу, возвышающемуся над покоробленной ободранной доской, разглядывая лысый череп с одной-единственной седой щепотью волос надо лбом, делающей крепкого округлого старика похожим на годовалого морщинистого младенца.

Итак, разговора по-тихому с одним-единственным свидетелем не выйдет; собственно говоря, особенно большой надежды на это и не было...

— Бюшель[24], — усмехнулся Курт подчеркнуто дружелюбно, стараясь не замечать подозрительных взглядов вокруг, — ты так и остался редкостным грубияном; ничто в мире не меняется... Как тебя до сих пор никто не прирезал? Я думал, хозяин в "Кревинкеле" уже сменился.

— Я тебя знаю? — поинтересовался обладатель лысины невозмутимо, лишь на миг задержав взгляд на Знаке и сохраняя прежнюю каменную неподвижность. — Или просто-напросто кому-то пора язык укоротить?

— Ты меня знаешь, — подтвердил Курт беззаботно. — Хотя, может, и не помнишь.

— Отличная попытка, майстер инквизитор, но память у меня хорошая, и ваша морда в ней не значится, посему, если вы не мое внебрачное исчадие — валите-ка отсюда по-хорошему, что бы вам ни было нужно. Конгрегатского трупа на нашей территории не будет, однако же — для всех лучше, если вы потихоньку исчезнете. Налить я вам, если так уж желаете, налью, но после чтоб духу вашего тут не было.

— Ух, — передернулся Курт, — какая речь; аж мурашки по затылку... Только память твоя тебя подводит, Бюшель, ибо моя морда в ней быть должна, и если Шерц где-нибудь поблизости, он скажет тебе, кто я такой.

Шерц поблизости был — это лицо в памяти осталось тоже и было узнано сразу, по брошенному мельком взгляду при входе в "Кревинкель": за десять лет бывший его сообщник ничуть не изменился, лишь раздался ввысь и вширь, сохранив невероятную округлость щек по обе стороны от грушевидного носа и внушительную утробу.

— Шерц! — повысил голос Курт, не дождавшись реакции на свои слова, и обернулся к столу, где в окружении двух насупленных парней и довольно затасканного вида девицы восседала упитанная шутка Создателя. — Раскрой хлебало, наконец, и изреки что-нибудь умное.

— Ну? — поторопил его хозяин, когда тот так и остался сидеть молча, глядя в сторону гостя своим вечно мутным взглядом. — Какого молчишь? Знаешь ты его или нет?

— Знаю, — наконец, выдавил Шерц нехотя, и маленькие сальные глазки забегали, прячась от собеседников. — Знал, — поправился он тут же. — Раньше.

Взгляд бывшего соратника по неправедным занятиям Курту удалось перехватить лишь на мгновение, и во взгляде этом был откровенный страх. Все верно. Информация, которую этим летом предоставил Друденхаусу Финк, была сообщена без ведома всех прочих членов этого сообщества — лишь люди из его шайки и знали, кем был нынешний следователь Гессе и по какой причине их предводитель беседовал с ним столь доверительно. И сейчас толстяк Шерц ожидал справедливого воздаяния за словоохотливость своего вожака...

— Я так вижу, — заговорил Курт снова, обратясь к хозяину, — от него толку сейчас никакого... Когда-то я был с Финком. Бекер; но, как я говорил, ты наверняка не помнишь меня.

— Бекер... — повторил Бюшель, глядя на него пристально и теперь уже серьезно. — Припоминаю, пекарский племянник, верно? однако ж, это было... сколько же? Лет десять тому, а?

— Вот это память, — искренне восхитился Курт. — Честно сказать, был уверен, что ты забыл напрочь.

— Так, эй, а ну, стойте-ка там! — Голос главного делегата от двери прозвучал зло и растерянно вместе; тот прошагал на середину крохотного зальчика, озираясь вокруг и не зная, к кому обратить взгляд — к незваному гостю, к хозяину заведения или молчаливому толстяку за столом. — Бюшель, какого черта? Тут, кстати, люди сидят, и люди хотят знать, что за херь здесь творится. Ты этого... знаешь? И что значит "был с Финком"? Он кто — инквизитор или нет?

— Голоса на меня не поднимай, сопляк, — почти нежно посоветовал старик за стойкой, и делегат отступил чуть назад, неловко хмыкнув. — А что тут и к чему — пусть тебе наш гость сам растолкует. Давайте-ка... — он усмехнулся, приглашающе кивнув, — майстер инквизитор. Говори уж, зачем пришел и чего ради кинулся былые дни припоминать. В городе ты, насколько я знаю, уж год; чего ж теперь приперло?

"Линия поведения", над которой Курт ломал голову по пути в "Кревинкель", избралась, похоже, сама собою; наилучшим выходом было сейчас говорить прямо, и вместо одного лишь бывшего сообщника призывать в свидетели каждого здесь. Собственно, все та же работа, что и прежде, всего лишь несколько иное окружение и чуть другие способы разговорить и заинтересовать...

— О том, что Финка взяли магистратские, знаете? — спросил Курт негромко, но слышно всем, и лица вокруг, и без того не сияющие приветливостью, осунулись и словно бы посерели, сравнявшись по цвету со стенами тесной комнаты.

— Так ты потому тут?

— Да, — кивнул он серьезно, — потому. Хочу в этом деле разобраться.

— И с каких это пор Друденхаус у Хальтера на побегушках? — с нескрываемым презрением уточнил кто-то; он покривился.

— Слушать надо ухом, а не брюхом, — отозвался Курт, не глядя в его сторону. — Я сказал, что хочу разобраться в деле, а не завалить Финка — ему и без того завтра же была бы хана. А благодаря мне он сейчас не в светской каталажке, а в Друденхаусе; не Бог весть что, однако там его хотя бы не мутузят от нечего делать, как только охрана соскучится. Там вообще без моего приказа в его сторону даже не обернутся. И следствие теперь веду я. Если здесь кто-то чего-то все еще не понял, поясняю для особо умных: хочу помочь Финку не отправиться на тот свет.

— Это просто зашибись, — одобрил предводитель делегации, — только вот в чем штука: чего ради ты ринулся ему помогать, если те слухи, что нам птички на хвостах принесли, правда?

— Как звать? — уточнил Курт, осознав, что именно эта личность на данный момент и станет направителем беседы и настроений окружающих его людей; тот издевательски поклонился.

— Кранц.

— Ясно, — кивнул он, не интересуясь тем, прозвище ли это или же редкий случай именования здешнего обитателя по фамилии[25]. — Так вот, Кранц, дело всего лишь в том, что я не верю в виновность Финка. Довольно такой причины?

— Нам-то, может, и довольно, только странно что-то, когда вот так вот, через десяток лет, начинают поминать старую дружбу; не к добру это. С какого перепугу ты вдруг в это дело полез? Мало ли невиновных магистратские переловили...

Итак, мысленно подвел первый итог Курт, "майстер инквизитор", пускай и в тоне нахально-издевательском, остался в стороне; следует ли столь простое, на "ты", обращение к нему воспринимать как знак недобрый либо же как обозначение того, что его давнее пребывание в их мире осознано и в некотором роде официально принято? Если его хоть однажды поименуют старым прозвищем — значит, справедливо второе...

— И всякий раз Друденхаус вмешивался, когда успевал, — напомнил он. — Про студента пару лет назад слышали?.. Вот то-то, Кранц. А что до старой дружбы, которую я припомнил — у меня на то причины есть. Именно Финк много лет назад привел меня сюда, и если б не он — так и оставался бы я у своих милых родственничков, которые, в конце концов, или голодом меня уморили б, или б заколотили до смерти в один прекрасный день. Не ахти какая, конечно, жизнь тут была, а все же была. И только один Финк прикрывал новичка от тех, кто желал поразвлечься, подсчитывая мои выбитые зубы. Если бы не он когда-то — я бы окочурился на улице, под теткиной скалкой или — уже вот тут, под кулаком какого-нибудь жирного борова, которому повезло, что он старше, выше и больше.

Несколько взглядов сместились в сторону Шерца, и тот выпрямился, отчего внушительное брюшко его уперлось в стол, едва его не отодвинув.

— Так что, — докончил Курт, вновь обернувшись к Кранцу, — вот тебе причина: когда-то он не дал мне сдохнуть. Такое обыкновенно не забывают. Или за десять лет законы здесь изменились?

— Не гоношись, Бекер, — снисходительно и почти миролюбиво откликнулся Бюшель из-за стойки. — По нашим законам мы и говорить-то с тобой не должны бы.

Однако же, старая кличка все-таки произнесена, отметил Курт, усаживаясь поудобнее и несколько расслабляясь. Дальнейшую беседу можно предвидеть с небольшими вариациями, однако почти стопроцентной вероятностью. Для начала присутствующие захотят выговориться, осознавая вслух и в самом деле неслыханную мысль о том, что местный инквизитор в то же время является одним из них; и время этого факта не меняет, ибо не нарушено главное правило — попавшись, Курт не сдал никого, ни одного даже из самых страшных своих обидчиков, и при случае хозяин "Кревинкеля" и толстяк Шерц, сколь бы ни был он неприязненно настроен, это подтвердят.

— А вот это верно, — подхватил Бюшеля неугомонный предводитель делегатов. — Это просто-напросто небывало — мне в морду нашими правилами будет тыкать тот, кто вообще до нас не касается!

— Потому что на дело с тобой не хожу каждый вечер? — уточнил Курт, и тот кивнул на Знак на его груди:

— Вот поэтому.

— Ах вот оно что, — улыбнулся он с подчеркнутым дружелюбием, и Кранц поморщился. — А скажи-ка мне, хранитель законов, если б тебе посчастливилось накрыть повозку, груженую золотом — ты что б делал? Тысяч, скажем, на пятьдесят. Здесь бы все спустил? Я думаю — домик бы себе прикупил в хорошем квартале и в дорогом трактире лещей во кляре жрал бы.

— Ты это к чему? — насупился тот.

— К тому, что вот это, — Курт чуть приподнял медальон за цепочку, — мне привалило не по моему желанию. Сложилось так. Я не выбирал, куда мне идти и чем заниматься, ясно?

— Однако жопу рвешь на своей службе.

— Рву, — кивнул он невозмутимо, покачивая Знак на пальце, и заметил, как сидящая рядом с Шерцем потрепанная девица соблазняюще закусила губу, отчего внутри что-то похолодело и обозначилось нечто вроде тошноты — зубки у девицы были далеки как от пристойного качества, так и от положеного количества. — Вылавливаю всякую дрянь.

— И чем ты тогда от магистратских отличаешься? Та же псина.

— Тем отличаюсь, Кранц, что мои враги — и твои тоже, как и любого в этом городе, во всей Германии и на всем белом свете, потому как что ты, что я — все мы для них так, мясо. Хочешь кое-что по секрету? Если б не такие, как я, ты сейчас, может, на какой-нибудь шахте втыкал, на добыче камней для скучающего малефика, и это в лучшем случае. Я свою нынешнюю жизнь не выбирал, однако же оправдываться за нее не намерен. Перед законом, на который ты так напираешь, я чист: магистратские от меня десять лет назад ни одного имени не услышали. И до сих пор я рта не раскрыл, хотя кое о чем кое-что знаю.

— И решил, что тебя тут за это обнимать кинутся?

— Угомонись, Кранц, — тихо попросил хозяин подвальчика, и парень умолк тотчас же, захлопнув рот послушно, словно ребенок. — Потрендел — и будет. Ты что-то больно много воли сегодня взял... Ну, пускай оно так, — обратясь уже к гостю, кивнул Бюшель со вздохом. — Но тут-то ты чего забыл, Бекер? Если тебе и впрямь приперло отмазать Финка, здесь тебе ничем не помогут. Знаем не больше твоего, а то и, я так мыслю, меньше. За что замели — и то так, слухами да толками. Девицу он какую-то, говорят, прирезал, молоденькую, и оприходовал ее на полную. Так с чего ты взял, что он тут не при делах? Все может быть, он вчера нажрался до синих чертей...

— Девочку, — поправил Курт, отвернувшись от насупленного Кранца. — Одиннадцати лет. Изнасилована раза четыре, после чего изрезана вдоль и поперек и почти выпотрошена. Неужто только я уверен, что Финк такого бы не сделал?

— Мамочки! — шепотом пискнула какая-то девица за столиком у двери, приподнявшись и тут же усевшись обратно; Бюшель нахмурился.

— Да, это уж что-то для Финка слишком. По морде залепить мог бы, да и попользоваться, разрешения не спросив, но вот так вот... А все же — что ты здесь найти думаешь? Говорю же — никто тут ничего не знает, сам видишь.

— Да ты даже не дослушал, — укоризненно возразил Курт. — Вся штука в том, что если и могу я где-то найти для него оправдание — то только здесь. И свидетелей у меня, кроме вас, никаких нет.

— Вот это слово мне что-то не нравится, — вновь вмешался Кранц, однако уже более миролюбиво, хотя и по-прежнему настороженно. — "Свидетель" — это когда надо идти к вам, там отвечать на ваши вопросы, а потом меня же в соседнюю камеру?

— Если бы дело вел магистрат, вас бы и слушать не стали, не то что звать куда-то, чтоб пообщаться, — отозвался Курт, кивком пригласив все еще стоящего посреди комнаты собеседника присесть напротив. Поколебавшись, тот медленно приблизился и примостился подальше от него, на самом краешке трехногого трухлявого табурета. — У Друденхауса свои правила, весьма удобные. Никому и никуда идти не надо, хватит того, что я услышу здесь, а в отчете потом напишу "из заслуживающих доверия источников стало известно, что..."; и все.

— Здорово, — хмыкнул кто-то от дальней стены. — А откуда твое начальство узнает, что ты им мозги не крутишь?

Итак, разговор постепенно переходит во вторую фазу, отметил Курт про себя, улыбаясь любопытствующему посетителю "Кревинкеля" почти приятельски:

— Мое начальство — инквизиторы, помнишь? Узнают.

Чуть слышимый, все еще неуверенный смешок, прокатившийся по маленькому темному зальчику, был хорошим знаком, и он продолжил в том же тоне, стараясь не упустить на миг возникшее полудоверие:

— Главное в том, что магистрату я потом ничего объяснять не обязан: тайна следствия Конгрегации, и — выкуси. Как доказал и что нашел — мое дело.

— Хорошо пристроился, — разомкнул, наконец, губы Шерц. — Прям весь в малине.

— Завидно? Давай к нам. Сделаем из тебя пыточный инструмент, будем подсаживать в камеры к малефикам; через час любой запросится на признание. Шерц, мать твою, я вонь твоих портков отсюда чую!

От немудрености и тупости произнесенной шутки стало тошнотворно самому, и, слушая уже откровенный смех, Курт едва не перекривился, припоминая, как когда-то сам покатывался над подобными же безыскусными плодами местного юмора. "Cor dolet, quum scio ut nunc sum atque ut fui"[26]... Но как же до омерзения легко вспоминается все это...

— Если б не твоя побрякушка, Бекер... — с невнятной угрозой отозвался тот, не договорив, однако, и уставясь в сторону.

— Да хорош заливать, — с добродушной насмешкой осадил его кто-то, — ты, разве, пузом можешь задавить, а этих, я слышал, учат от десятка вояк враз отбиваться. Правда это?

— Правда, — не дрогнув лицом, соврал Курт, покривив душой лишь самую малость — "отбиваться" учили от пятерых, много — шестерых, ибо, вопреки распространенному мнению, большего количества бойцов в круг подле одного человека попросту не вместится. Кроме того, учили не отбиваться, а бить, однако на этом он тоже внимания заострять не стал.

— Вот где настоящие мужчины, — проворковала дева с недостачей зубов, и одарить ее ответной улыбкой стоило таких усилий, что от напряжения едва не свело челюсть.

— Руки прочь, — настойчиво порекомендовала девица от двери, выглядящая, к удивлению, несколько свежее и имеющая в наличии все прелести, включая полный набор зубов, поразительно чистых. — У тебя вечер забит по самые уши. Майстер инквизитор, допросите меня наедине?

— Ты поосторожней с ним, — заметил Кранц с кривой ухмылкой. — Его бабы кончают на костре.

— Ой, правда? — без особенного испуга уточнила та, и Курт кивнул.

— Правда. Пылкая была штучка... Хотя, я сильно сомневаюсь, что она кончила.

Благодатная тема, подумал он, растягивая в усмешке губы под хохот вокруг. Веселить местных обитателей подобными шуточками несложно, кроме того — нужно, исподволь приучая их к мысли о том, что вот тут, среди них, сидит такой же, свой, с которым можно запросто; вот только какая-то висюлька болтается на шее, но во всем прочем он ничем от них не отличается...

— Недавно тут, — кивнув через плечо на девицу, уже без враждебности истолковал Кранц ее неведение относительно недавних событий, что объяснило также и ее сравнительную опрятность в облике по сопоставлению с прочими.

— Новенькая... — прежним приветливым голосом произнес Курт, пытаясь определить, подошло ли время задать интересующий его вопрос, столь логично укладывающийся в продолжение темы, и осторожно уточнил: — И частенько залетают свежие пташки в эти места?

— Интересуешься девицами?

— Да. Одной из них.

Зародившийся было в тесном зальчике беззаботный гомон утих, и Бюшель, со скрипом опершись на свою стойку, тяжело, шумно вздохнул.

— Стало быть, к делу; так, Бекер?

— Я ж сказал, зачем пришел, — ответил Курт с таким же вздохом, всем своим видом говоря о том, как он доволен просто побыть здесь, среди валяющихся на полу отбросов и кислой вони, однако же — долг зовет... — Ты спрашивал, что я надеюсь тут выловить? Так вот, я надеялся разыскать одну милашку — блондинка, низкорослая, щуплая, вчерашний вечер провела с Финком. Тоже — новенькая. Помнит ее кто-нибудь?

— Я эту сучку помню! — с готовностью отозвалась чистоплотная девица, в мгновение ока пересев к его столу — Курт едва успел заметить, как она оказалась напротив; оценив столь явную готовность к сотрудничеству очередной благосклонной улыбкой, он кивнул:

— Ясно. И чем эта дщерь Евина заслужила такое порицание из уст... Тебя как зовут?

— Мария, — томно отозвалась та, и Курт улыбнулся еще шире.

— М-м, какое непорочное имя...

— Только сама я — страшная грешница, — без каких-либо признаков смущения потупила глаза та, тут же снова подняв взгляд к гостю. — А эта проб...дь — сучка, потому что дрянь редкая.

Логика неколебимая, мысленно усмехнулся Курт, а вслух уточнил:

— Стало быть, ты ее видела. Так?

— Да все ее видели, — вмешался Кранц, потихоньку придвигая свой табурет поближе к грешнице. — Мария с ней поцапалась, вот теперь и бесится... Хотя, конечно, девка была та еще — с норовом. Только вчера тут было, я тебе скажу, весело, и чтоб ее обламывать, ни у кого настроения не было; мы так подумали — если останется, сама поймет, что тут к чему, а если нет...

— Да вы перед ней плясали все, — с непритворной злостью возразила Мария, окинув собравшихся коротким взглядом. — Смотреть не на что, сопля соплей, а еще ходила тут, как на базаре, выбирала себе по вкусу. А эти, — сообщила она доверительно, обратясь снова к Курту, — как кони на продаже — ушами хлопают, копытом бьют, ждут, пока их оприходуют.

— Врешь, сука, — лениво подал голос от столика у двери оставленный Марией ухажер. — На нее и внимания-то не обращали. Ходила — и ходила себе, хрен с ней.

— И никому не стало любопытно, — встрял Курт снова, — что какая-то незнакомая девка ходит тут, высматривает что-то?

— А чего — в магистратских казармах и бабы водятся? — гоготнул грешницын поклонник. — Вот бы глянуть...

— О том, что такое "агент", знаешь? — ласково поинтересовался Курт, и возникший вокруг смех разом утих. — Платишь ей пару талеров, она является в такие вот места, ходит, смотрит... А после одного из вас приходится отмазывать.

— Вот ведь бл...ство... — проронил Кранц тихо. — Так ты всерьез думаешь, что Финка подставили? И баба эта с ним вчера была не просто так? Это она его, типа, высматривала?

— Я ж сразу сказала, что она мне не нравится, — удовлетворенно сообщила Мария, и Курт кивнул:

— Вот об этом и расскажи. Ты с ней, значит, вчерашним вечером повздорила?

— "Повздорила"! — фыркнула та раздраженно. — Я б этой стерве зенки б выцарапала, если б кое-кто меня не утащил.

— Не слишком-то ты сопротивлялась, — заметил ухажер, и та бросила на него уничижающий взгляд.

— С тобой посопротивляешься, кобель похотливый.

— Так в чем было дело? — напомнил Курт; она передернула плечами.

— Да, в общем, ни в чем особенно, просто она меня взбесила. Я к ней знакомиться — она отсела. Спрашиваю, как звать — "не твое собачье дело", говорит. Ну, это еще ничего, бывает же у девушки дерьмовое настроение, верно? Может, она в эту дыру с горя какого приперлась... Я к ней и так, и этак — по-доброму, а она сперва огрызалась просто, а потом так меня послала, как из них вот не каждый сможет. Я ж, мать ее, знаю, каково тут новенькой, да еще и девчонка совсем, малолетка; хотела чисто помочь — ну, там, рассказать, что к чему. А эта с таким видом тут сидела, как будто торговка какая с цветочками — заскочила по делу, и тут же ей обратно бежать надо...

— Женская проницательность, — вновь одарив улыбкой свою неожиданную свидетельницу, отметил Курт, и та горделиво распрямилась, ответив на хмурый взгляд своего ухаживателя очередным пренебрежительным фырканьем. — Так значит, сидела она тут, выбирала... А потом подсела к Финку?

— Вроде того, — покривился в улыбке Кранц. — Он, знаешь ли, к тому времени был накачан под самые ушки...

— Как и все здесь, — заметил Бюшель с усмешкой. — Вчера тут впрямь веселье было, это верно.

— И еще, к тому же, — снова вмешалась Мария, — эта сучка увела Финка от Эльзы; он в последнее время всегда с Эльзой, а она — только с ним. А эта дрянь — я слышала — подошла к Эльзе и говорит: хочу тебе сказать что-то... или спросить, этого я уже не расслышала... И вывела ее наружу, на улицу. Что там она ей наговорила, не знаю, а только Эльза вчера тут больше не появилась. А она — к Финку.

— Так, а сегодня? Эльза здесь?

— И сегодня ее тоже не было. Гадость ей какую-нибудь та шмакодявка наплела, это точно. Я хотела зайти к ней, спросить — как, вообще... Времени не было.

— И не будет, — хохотнул кто-то; Курт кивнул.

— Ясно. Скажешь, где найти ее?

— Я покажу, — с готовностью откликнулась та.

Глава 5

— История просто душещипательная, — произнес Курт трагически, глядя в покрасневшие, сонные глаза майстера обер-инквизитора — за окном рассеивались предутренние сумерки, и к тому же Керн, похоже, не спал сегодня вовсе, дожидаясь возвращения своего подчиненного с новостями. — Такое в тех кругах происходит редко, однако же — случается: эти двое стали подумывать... ну, не о браке, конечно, но хоть о том, чтобы ограничить свое общение с противоположным полом исключительно друг другом. И вдруг является безызвестная девица, каковая, отведя эту Эльзу в сторонку, едва ли не со слезами на глазах высказывает ей, что у них с Финком намечено размножение, в свете чего ей, Эльзе, делать при нем нечего совершенно. Причем такими словами, что та, вместо чтоб закатить ему скандал и затребовать объяснений, попросту ушла домой, и до вчерашнего вечера ею безраздельно обладало status depressus[27] в крайней степени.

— Но ты, разумеется, бедняжку утешил? — устало усмехнулся Керн; он развел руками.

— Чин мой велит...

— Не святотатствуй, — нахмурился тот. — Нахватался у своих приятелей...

— Всего лишь рассказал ей правду, — уже серьезно продолжил Курт. — Сведения эти секретными не назовешь, посему...

— Понятно, понятно. Дальше.

— Далее, — кивнул Курт. — Главное в том, что множество свидетелей подтверждают рассказ Финка: девчонка была, и вечер она провела с ним, после чего в один прекрасный момент увела его из "Кревинкеля". Когда и как — никто точно не помнит, ибо всем было не до того. Но те, кто обратил внимание — так, вскользь — на Финка, говорят, что выглядел он не совсем адекватно: взгляд рассеянный, отсутствующий, движения нескоординированные; полагаю, если б кто-то любопытный заглянул ему в глаза, он увидел бы не вполне нормальные зрачки.

— Итак, полагаешь, его таки опоили?

— Полагаю — да. Стало быть, Вальтер, мои предположения подтвердились: убийство Кристины Шток спланировано, спланировано заранее, и если бы не вмешался Друденхаус...

— Не скромничай, — покривился Керн; он кивнул:

— Если бы не вмешался я... дело так и осталось бы таким, каким его увидел магистрат: пьяный подонок зарезал случайно попавшуюся ему девочку. Остается один вопрос, который не дает мне покоя и ответа на который я не знаю — был ли Финк также избран для роли подставного подозреваемого заранее, либо же выбор пал на него случайно. По свидетельству всех, присутствующих в "Кревинкеле" в тот вечер, девица долгое время пересаживалась с места на место, бродила по залу, присматривалась; я не могу сказать, искала ли она именно его, выкраивала момент, чтобы сблизиться именно с ним, либо же попросту выбирала среди присутствующих наиболее годящуюся кандидатуру. В любом случае все произошедшее означает, что у совершивших это преступление есть информация о кельнском дне — хотя бы настолько, чтобы знать о существовании "Кревинкеля", его местоположении и сборищах в нем. Если же Финк был предпочтен также заранее, именно он, то...

— Значит, информация у них очень подробная и достоверная, — кисло договорил Керн; он вздохнул.

— Значит, да. И еще один вопрос, который так и остался неразъясненным — мотив. Кроме предположения, что девочка стала свидетельницей другого преступления, у меня нет иных версий; однако же, мне самому она не слишком по душе. Обыкновенно свидетелей убирают тут же, либо же в ближайшие часы, но ее держали неведомо где целые сутки прежде, чем убить, проведя столь сложную... скажем так — операцию прикрытия. Это означает: либо что преступление, увиденное ею, чрезвычайно серьезно, либо — что моя версия неверна.

— Ergo, — со вздохом подытожил Керн, — кроме этой таинственной девицы, у нас нет ничего. Никаких более связок; верно?

— Выходит, так. In optimo[28], найти бы ее и побеседовать как следует, однако я убежден, что в Кельне ее уже нет. После посещения жилища Эльзы я вернулся в "Кревинкель" — дабы закрепить начатое; ближе к утру общение устоялось...

— Это я ощутил, как только ты вошел, — заметил Керн недовольно. — Что за дрянь ты там пил?

— Понятия не имею; предпочел не спрашивать... Словом, оскорбленные тем, что их попросту употребили, а также ратуя за обеление доброго имени своего сотоварища, обитатели старых кварталов поклялись мне могилами всех родичей до седьмого колена, что прочешут Кельн везде, где только им доступно, и поговорят со всеми, с кем могут, об этой самой девице. Очистки совести ради можно послать такой же запрос в магистрат, однако... Я уверен, что ее уже нет в городе. Все так же во исполнение предписаний можно побеседовать и со стражами на воротах — со всеми, кто был на этом посту за последние сутки — но уверен также, что и там ее не видели. Октябрь, распродажа излишков урожая, торговцы, в ноябре фестиваль... Через ворота проходят сотни людей, туда и обратно; до девицы ли им какой-то? Кроме того, такой, как она, переодеться в мальчишку труда не составит.

— И что полагаешь делать?

— Во-первых, — вздохнул Курт обреченно, — предоставим магистрату кое-что из добытых сведений — ровно настолько, чтобы перед ними были доказательства невиновности Финка. После чего... ведь бюргермайстер всегда относился к Друденхаусу с пиететом, на это его мозгов хватает... вежливо попросим его применить все силы, дабы прочесать все деревни и мелкие поселения, находящиеся под его юрисдикцией; мы, в свою очередь, сделаем то же. Объявим в розыск эту таинственную соблазнительницу, а также мальчишек, подпадающих под ее описание в мужской одежде.

— Допустим, — кивнул Керн, покривившись — очевидно, при мысли о просторах Кельнской епархии. — Но нельзя надеяться только на это.

— Я осознаю это, Вальтер. — Курт косо усмехнулся. — Придется мне взяться за то, чем хотели заниматься светские при начале розыска пропавшей Кристины Шток, а именно — опросом знакомых, подруг и просто тех, кто видел ее в день исчезновения. Кое-кого они уже опросить успели; протоколов никто, разумеется, не составлял, посему пробегусь по тем, кто этими опросами занимался, и запишу все. После чего пойду по цепочке дальше... Быть может, хоть кто-то, хоть случайный прохожий, видел, кто увел ее с кельнских улиц — ведь не сама же они пришла к своему похитителю.

— Действуй, — одобрил Керн, сдавив глаза пальцами так, что Курт поморщился. — Привлекай к этому старших... Дитриха с Густавом; все равно в этом деле большего от них ждать не приходится. Когда твои приятели отчитаются перед тобой о том, что узнали?

— Они обещали землю рыть, — отозвался он, и начальство искривило губы в невеселой ухмылке, услышав этот негласный девиз дознавателей Конгрегации, примененный к столь странным агентам. — Посему этим вечером меня снова ждут в "Кревинкеле". Могу вам сказать следующее: если за весь сегодняшний день они не сумеют ничего разузнать — значит, не узнают и после; на них у меня, кстати сказать, надежды более, нежели на привратную стражу или городские патрули.

— В том смысле, что, если они ничего не узнают, то кельнская стража — и подавно?

Курт не ответил — лишь развел удрученно руками, и начальник откинулся на высокую спинку стула, закрыв глаза и массируя ладонью затылок.

— Господи... — выдохнул майстер обер-инквизитор подавленно, вновь распрямляясь и устремляя на подчиненного усталый взор. — Изложено верно, Гессе, и я, к своему позору, ничего более тебе присоветовать не смогу. Работай. Только хотелось бы, чтобы ты все сказанное...

— Отчет будет позже, — не дослушав, отрезал Курт и поправился, смягчая излишне резкий в начальственном присутствии тон: — Я с ног валюсь, Вальтер. Я страстно мечтаю о купании; у меня такое чувство, точно я по сю пору в этом подвале. И хотя бы о трех часах сна — иначе я вам такого напишу...

* * *

Проспать выдалось всего часа полтора: мысли о деле не оставляли даже во сне, мозг не желал отдыхать как должно, и сквозь туманную дрему Курт все так же силился просчитать возможные ходы возможных преступников, связать между собою события прошедших суток, стремясь выстроить логическую цепочку из наличествующих у него данных и фактов. Наконец, глаза открылись сами собою, и, поворочавшись с минуту, он осознал, что сон более не вернется.

Поданный завтрак Курт поглотил на ходу, не особенно заботясь о порядке блюд и, собственно, об их содержании, и направился в Друденхаус, прихватив с собою подопечного, который, судя по цвету его глаз и мешкам под ними, также почти не спал, ожидая его возвращения либо наступления утра, когда Друденхаус объявит охоту на местное отребье за убиение следователя Конгрегации. Старшие сослуживцы, очевидно, уже поставленные в известность о последних событиях и его выводах Керном, встретили его с издевательски-смиренным видом, вытянувшись в струнки и осведомившись, "что пожелает от них майстер инквизитор второго ранга". "Напишите за меня отчет", — покривился он, плечом отодвинув обоих с дороги и войдя в рабочую комнату с видом арестованного, вступающего в дальнюю комнату подвала Друденхауса.

На то, чтобы relatio synopsis[29], составленный из полученных фактов, приобрел относительно приемлемый вид, ушло около часа, после чего, свалив написание копий отчета на Бруно, Курт наскоро изобразил запрос в магистрат о розыске щуплой обольстительницы, приложив к нему сколь возможно подробное разъяснение того, почему арестованного по обвинению Вернера Хаупта нельзя более считать безусловно виновным. С запросом в магистрат был отправлен курьер, с отчетами к Керну — Бруно, с вопросами к страже на городских воротах — Райзе.

— А к Штокам иду я, — прервал Ланц исходящие от майстера инквизитора второго ранга указания, и Курт насупился.

— Я, разумеется, не рвусь к разговору с убитыми горем родителями, — возразил он твердо, — однако — в чем дело, Дитрих? Не доверяешь или оберегаешь мои нервы?

— Берегу нервы Штоков, — отозвался Дитрих. — И твои в том числе... Как полагаешь, абориген, не являлись ли они вчера в магистрат и не осведомлялись ли о том, на какой день и час определена казнь арестованного за убийство их дочери? И не рассказал ли им Хальтер о том, что никакой казни нет, а арестованный у нас?.. Оба были здесь вчера вечером. Отец свирепствовал, а мать отпаивали от истерики.

— Они знают, что вина арестованного...

— Ничего они не знают и знать не хотят, — тяжело отрезал Ланц. — Разумеется, мы разъяснили им, как могли, но... За несколько часов до этого они смотрели на труп своей дочери; можешь вообразить себе, что из всего сказанного они могли воспринять, да и вообще услышать. Керн не мог избавиться от них целую вечность. Когда их немного успокоили, старик добил последним аргументом — он обыкновенно действует на людей образом попросту магическим. "Следствие ведется с привлечением всех возможных сил и поручено лучшему следователю Друденхауса"; собственно, он сказал правду. Силы положены все, какие есть, и следователь работает, следует признать, действительно наилучший на данный момент и в существующих обстоятельствах.

На последнее утверждение Курт не возразил, не стал скромно потуплять взор со словами "да брось ты" — лишь кивнул, поднимаясь со своего стула:

— Пусть так. К Штокам идешь ты.

В этот день он снова, уж в который раз, припомнил и оценил справедливость брошенной когда-то Густавом Райзе шуточки о том, что неспроста следователей Конгрегации называют псами Господними, ибо в розыске сведений и свидетелей носятся оные следователи подчас, высунув язык.

Разыскать каждого из так называемых дознавателей магистрата оказалось делом весьма непростым: один из них обнаружился в своем доме, мирно сопящим в подушку, недовольно поморщившимся на послеполуденное солнце, когда майстер инквизитор растолкал его образом довольно бесцеремонным; другой был "на службе" по словам его жены, "где-то в Кельне" по словам магистратских стражей и — в одном из трактиров определенной репутации по личному наблюдению самого Курта. К моменту, когда с каждого из сих оберегателей закона и порядка крохи информации были, наконец, собраны, он уже пребывал в готовности придушить любого из них на месте, буде он рискнет попасться ему на глаза снова.

Райзе, как и предвиделось, от беседы со стоящими вчера на воротах стражами возвратился ни с чем — никто, само собою, описанной им девицы не видел, а если видел, то не обратил внимания, и порицать их за это было грешно; отсюда, как со вздохом заметил сослуживец, "что-то могло привалить только по большому везению". Указание впредь наблюдать за всеми выходящими из Кельна подозрительными личностями, разумеется, было дано, однако надежды на результаты подобной бдительности были крайне незначительны и, говоря по чести, напрасны.

Остаток дня был проведен в расспросах; и хотя горожане от разговора не бежали, отвечая на вопросы, насколько возможно было судить по лицам и взглядам, правдиво и охотно, Курт остался при мнении, что и здесь силы и время были затрачены впустую. Кристина Шток, выйдя из дому поутру, направилась к своей подруге, живущей в трех улицах к востоку, неподалеку от Кельнского собора, и, как уже было известно, до ее дома не дошла. Девочку видели на соседней с ее жилищем улице, видели проходящей мимо рынка, видели многие — но всюду в одиночестве. Никто не подходил к ней, ни с кем беседующей ее не примечали; кроме того, родители божились, что с незнакомцами, будь то мужчина либо женщина, их дочь говорить не стала бы никогда — блюдя как приличия, так и безопасность: от одного из своих родственников, проездом побывавшего в Кельне, единственные и оттого небедные поставщики льда слышали рассказ о похищенном ради выкупа ребенке, коего по уплате требуемой мзды все равно нашли мертвым.

В свой второй набег на "Кревинкель" Курт отправился в расположении духа угнетенном и подавленном; просвета впереди он не видел никакого, и тот факт, что его давние приятели, их приятели и приятели их приятелей не сумели узнать о таинственной девице ровным счетом ничего, настроения не поднял. Возвратился он поздней ночью с трещавшей, как старый мост, головой, едва волоча ноги и ненавидя неведомого убийцу, себя и вообще весь белый свет.

Утро в Друденхаусе прошло уныло, и не в последнюю очередь оттого, что, как и ожидалось, майстер обер-инквизитор призвал всех троих подчиненных собраться в его рабочей комнате для предоставления ему отчета о проделанной работе. В академии те беседы, на коих выслушивались выводы будущих выпускников, составленные на основе данных им материалов гипотетических "дел", курсанты наименовали "разбором полетов" или, коротко выражаясь, "летучкой", причиной чего являлся наставник в следовательских науках, любящий частенько повторять, что "подобно как любой простой смертный может сказать о близящемся дожде по низко летящим птицам ("ведьмам" — как правило, глумливым шепотком поправляли курсанты), дознаватель должен уметь сказать о деле по малейшему факту либо намеку на оный". Сегодняшняя летучка предвещала пусть не грозу, но долгий, затяжной туман — ибо намеков было множество, а вот фактов имелся вполне очевидный недобор.

Керн не бушевал, укоряя следователей в бездействии либо недобросовестности, лишь по временам раздраженно дергалась щека, по чему каждый из присутствующих понимал: более всего начальство ярится на себя, ибо не в силах дать подчиненным ни единого дельного совета. Друденхаус пребывал в тупике — опрошены были все, кого только было возможно опросить, весь Кельн был прочесан вдоль и поперек, причем участие в этой деятельности мобилизованных Куртом сил давало убежденность в том, что не исследованным не остался ни один уголок.

— Кроме домов самих горожан, — заметил Бруно, когда понурые и молчаливые служители Конгрегации разбрелись от начальственного присутствия прочь. — А там может сидеть с полсотни девок, как плоских и мелких, так и кобыл с охрененной грудью; кто знает, что там, за стенами?..

— Даже у Друденхауса нет сейчас власти на то, чтобы обыскивать дома всех кельнцев подряд, — вздохнул Курт в ответ, привалившись к стене коридора и глядя под ноги удрученно. — De jure к тому нет веских причин.

— Вот как? А что нужно, чтобы такие причины возникли?

— Еще одно убийство, — приподняв голову, усмехнулся Курт болезненно, тут же сбросив с губ это вялое подобие улыбки. — И — показания кого-либо, кто видел нашу Далилу идущей в обнимку с кем-то из горожан. Или входящей в чье-то жилище.

— Как сказал бы майстер Ланц, лет тридцать назад никого и спрашивать бы не стали, перетряхнули бы каждый дом. Начинаю менять свое мнение о ваших методах; без них, кажется, и работать-то невозможно вовсе...

— Осталась еще свалка, — словно не слыша его, задумчиво произнес Курт, отстраненно глядя в одну точку. — Там ведь тоже есть люди...

— Не думай даже, — угрожающе осадил его Бруно, ощутительно наподдав ему кулаком в плечо. — Если уж твоих дружков из старых кварталов тут величают отбросами, то уж тех-то не знаю, как и назвать; те даже не посмотрят, что это за железяка у тебя на шее болтается — оторвут вместе с этой самой шеей, и потом ищи, кто это сделал...

— Бюргермайстер говорил, что у кое-кого из "моих дружков" есть знакомые и даже приятели из тех, со свалки. Они когда-то тоже обретались в самом Кельне, но попались на чем-либо и находятся в розыске по различным обвинениям; я попытался завести о них разговор с держателем "Кревинкеля", но...

— Он тебя послал, — договорил за него Бруно. — Подальше свалки. Так?

Курт покривился, потирая ноющий лоб ладонью, и переменил позу, прислонясь к стене другим плечом.

— Не совсем. "Да, поговорю с ними" он, безусловно, не ответил, однако и "нет" я также не услышал от него; когда я уходил, он бросил нечто вроде "всегда рады, заглядывай еще" — быть может, что-то наклюнется хоть здесь...

— Голова? — оборвал помощник, кивнув на его ладонь, притиснувшуюся ко лбу; Курт вздохнул.

— Да. Голова. То самое, что к делу не подошьешь и о чем на докладе у старика не скажешь. Что-то есть, чего никто не видит. Какую-то деталь мы упустили, и я никак не могу понять, какую именно...

— Не по себе мне становится, когда ты начинаешь вот такие вот речи, — покривился Бруно опасливо. — Если голова начинает болеть у тебя — это, как правило, оборачивается головной болью для всех окружающих.

— Я пытаюсь пересмотреть все события заново, — продолжал он тихо, морщась от того, как каждый звук произносимых им слов отдается в мозгу, словно крик в недрах каменного колодца. — Пытаюсь понять, что могло ускользнуть от нашего внимания... И все равно ничего не вижу. Похищение; ясно, что девочку держали где-то в городе, но мы не знаем, где. Не знаем, кто. Далее — подготовка подставы; ясно, что была некая женщина, но мы не знаем, куда она сгинула и с кем была связана. Убийство; ясно, что некто постарался представить все так, будто виновен Финк, но мы не знаем, за что была убита Кристина Шток на самом деле — даже не подозреваем.

— Или почему, — добавил Бруно, и Курт вскинул к помощнику вопросительный взгляд из-под сдвинутых бровей.

— Не вполне понимаю, что ты хочешь сказать, — произнес он растерянно; подопечный передернул плечами, нерешительно пояснив:

— Ну, я, конечно, не следователь, но... Если принять твою версию о том, что она — ненужный свидетель, то к чему все эти сложности? Тащить ее на свалку, изображать насилие, да и твоего приятеля, который едва шевелил ногами — его ведь тоже надо было довести до того места. Чтобы стража на воротах увидела его вместе с будущей жертвой? Это, конечно, может быть, но свидетеля вполне можно убрать и проще, и труп вывезти из города можно легко, и — в Райн его. Пропала девочка — и пропала; магистрат побушует и угомонится, ничего не найдя.

— Все это я понимаю и сам, — нетерпеливо кивнул Курт, — минуту назад то же самое при тебе было высказано в комнате Керна. К чему все это ты?

— Я в вашей академии, конечно, не учился, хотя в архив Друденхауса по совету Ланца заглянул; если я сейчас скажу глупость...

— Бруно, короче.

— Словом, я вот о чем, — решительно выдохнул Бруно, отведя взгляд и несколько даже, кажется, смутившись. — Не похоже это на... как там у вас это называется... шабаш или что-то такое? Все по писаному: и девственница, и непотребства плотского плана, и убиение — с особой жестокостью.

Мгновение Курт смотрел на своего подопечного безвыразительно, словно увидя его внезапно, явившегося прямо из воздуха, а потом прыснул, покривившись от молнией прострелившей голову боли.

— Чего ржешь-то? — с озлоблением повысил голос Бруно. — Для этого, насколько я знаю, кроме желания, нужны только нож поострей и место побезлюдней; и то, и другое в наличии. Почему нет-то?

— Шабаш... — повторил Курт сквозь болезненный смех. — Господи...

— Ну, пусть обряд, ритуал, caerimonia, ritus — не один ли черт? Или для этого непременно необходимо летать на отдаленную гору с козлом на вершине?

— Извини, — наконец, сладив с собою, примирительно произнес Курт, поджимая расплывающиеся в улыбке губы; Бруно насупился.

— Ну, не силен в ваших словесах, termini speciales[30] не постигал. Просто скажи — чем моя мысль не заслужила твоего высочайшего внимания?

— Тем, что... — начал он бойко и осекся, умолкнув; помощник перехватил его взгляд, вопросительно заглянув в глаза, и уточнил:

— Да, ваше инквизиторство?

— Хм... — уже без улыбки пробормотал Курт тихо, уставясь в стену напротив, и пожал плечами. — Тоже версия, конечно...

— Я не понимаю, магистрат переселился, что ли? — чуть ободрившись его задумчивостью, продолжил Бруно. — Здесь ведь Друденхаус; так? Вы ж ересь должны выискивать в каждом чихе и ведьминские происки видеть в каждой невовремя упавшей градине, а вместо этого...

— Но-но, — одернул Курт. — Не зарывайся. Это, как я сказал, тоже версия, однако же, позволь заметить, на... как ты там сказал... шабашах?..

— Отвали, — огрызнулся тот недобро.

— На ритуалах, — кивнул Курт, снова позволив себе издевательскую ухмылку, — обыкновенно все устраивается чинно и красиво. Вскрытое горло либо же вены, аккуратные разрезы; сердце, на худой конец, вырезанное или что-то еще — но все солидно и серьезно, без вульгарного мяса. Здесь же — поверь, я тело видел — попросту исполосованный труп.

— Так может, труп и полосовали. Вскрыли, как ты говоришь, аккуратно, призвали, кого им там надо было — и порезали дальше. Чтоб соответствовало; они ведь убийцу-изувера нам подставили. Я в мастерстве майстера Райзе нисколько не сомневаюсь, однако даже его навыков, полагаю, не хватит на то, чтобы отличить удар, нанесенный при жизни, от того удара, что жертва получила через полминуты после момента смерти. Но, как я уже говорил, я не следователь.

— Тоже версия, — повторил Курт с расстановкой. — Ничем не хуже других... если учесть, что у нас их вовсе нет, ибо моя, как не ты один уже заметил, несколько грешит нестыковками.

— Но это все равно ничего не дает, — закончил за него подопечный. — Это ты хотел сказать?

— Eheu[31], — вздохнул он, тяжело оттолкнувшись от стены, и встряхнул головой, точно надеясь, что боль слетит, будто неплотно сидящий стальной обруч. — Картина прежняя в любом случае: тело, убийство и полное отсутствие хоть какой-то ниточки. Тупик.

— А интересовался ты у своего приятеля, не насолил ли он кому из горожан в особенности? Быть может, девочка тут и вовсе ни при чем, и все это — единственно для того, чтобы напакостить этому Финку.

— Самый умный, да? — с невеселой усмешкой отозвался Курт. — Разумеется, я осведомлялся об этом. Нет, за последние полгода он ни одного относительно влиятельного кельнца не тронул; ни на улицах, ни в лавках, ни в домах, да и ранее тоже: люди такого размаха, способные на столь запутанные и сложные действия — это не полета Финка птицы. Кроме того, уж больно накрученно все это для заурядной мести за грабеж или кражу.

— Но этот человек ведь не только в "грабежах или кражах" замешан, — осторожно заметил Бруно, и он кивнул.

— Это верно. Однако последнее совершенное им убийство имело место давным-давно. Я, разумеется, отдаю себе отчет в том, что с местью за подобные дела можно тянуть и годы, но все же — не думаю, что его грешки имеют к делу хоть какое-то касательство, ибо, опять же, ни один более или менее занимающий положение горожанин на его ноже духа не испустил.

— А почему вы так ухватились за мысль, что все это учинили люди "с положением"? — пожал плечами помощник. — Девица нанятая? Кто сказал, что ее наняли? Быть может, она дочь, сестра или тетя жертвы твоего Финка, и работала она не за деньги, а по собственному произволению. Чтобы сутки продержать у себя похищенную девчонку, опять же, никаких особенных средств не нужно — нужна только комната на замке или просто веревка покрепче да кляп; ее даже кормить не обязательно — за сутки, чай, не помрет. А тот факт, что этим таинственным "кому-то" известно, где находится... как его... "Кревинкель"?.. и кто там собирается, вообще может говорить не о том, что это богачи с большими связями, а вовсе даже о том, что (и это более логично) люди эти из кругов ниже некуда.

— Закидаю святомакарьевкий ректорат запросами, — с чувством проговорил Курт. — Пускай определят тебя на обучение.

— Это снова глум, или есть логика в моих словах?

— И немалая, — кивнул он уверенно. — Дитрих этим вечером приглашает нас с Густавом "на ужин"; полагаю, чтобы как следует накачаться от безысходности в нашей компании. Идем со мной, изложишь ему свои идеи.

— Благодарю, — покривился подопечный, отгородившись от него обеими ладонями. — Уволь. До поздней ночи смотреть на ваши смурые физиономии? Идею — дарю; излагай сам.

— Не нравится мне это... — пробормотал Курт так удрученно, что тот нахмурился.

— Не по душе подарок?

Он не ответил — лишь указал за спину Бруно кивком головы, и помощник, проследив его взгляд, тоже недовольно сдвинул брови: по коридору от лестницы шагал страж Друденхауса, стоящий обыкновенно внизу, в приемной зале — шагал быстро, уверенно приближаясь, отчего становилось ясно, что направляется он именно сюда, к майстеру инквизитору второго ранга, для коего имеется некое сообщение — в свете происходящего в последние дни, навряд ли приятного свойства.

— Что случилось? — бросил Курт еще издалека, приближаясь навстречу ему и не дожидаясь должного приветствия и обращения; страж остановился.

— Вас спрашивают, — пояснил он голосом недовольным и несколько, как показалось, смятенным, и пояснил в ответ на вопросительный взгляд майстера инквизитора: — Мальчик. Говорит — вы знаете, в чем дело.

— О, Господи, — простонал Курт, прижав пальцы к виску, — его мне еще не хватало сегодня...

— Выставить? — с готовностью подхватился страж, и он вздохнул.

— Ни в коем случае. Сопроводи в часовню — я спущусь к нему.

* * *

Штефан сидел на последнем ряду скамей, в самом дальнем углу часовни, сжавшийся, поникший, и смотрел в пол, обернувшись на шаги резким рывком и порывисто поднявшись навстречу вошедшим. От брошенного на него взгляда Курт едва не поморщился и, пересиливая острое желание развернуться на месте и уйти, приблизился, пытаясь выглядеть уверенно и невозмутимо.

— Здравствуй снова, Штефан, — отозвался он на приветствие, произнесенное тихо и, как показалось, укоризненно; тот вздохнул.

— Вы не пришли к моим родителям, — тихо заметил мальчик, не глядя на своих собеседников, изучая плиту пола подле себя и теребя рукав. — Значит, майстер обер-инквизитор мне не поверил, да?

— Ты пришел, потому что это все еще продолжается? — оставив его слова без ответа, спросил Курт, не садясь, дабы ненужный и докучливый посетитель не последовал его примеру и разговор этот не вздумал затянуться; мальчишка кивнул.

— Да, майстер инквизитор. Только теперь все еще хуже — намного хуже.

Обреченный, безысходный вздох он удержал в себе с невероятным напряжением, обессиленно опустившись на скамью, и спохватился лишь тогда, когда Штефан уселся тоже, сложив на коленях руки и все так же не глядя ему в лицо.

— Я, в общем, зря пришел, — произнес парнишка тихо, — я понимаю; раз мне не верят — то чего понапрасну ходить-то, да?.. Только мне совсем плохо. Я, наверное, для того пришел, чтобы просто рассказать. Мне никто не верит, понимаете?

Курт промолчал.

Что он сейчас мог сказать в ответ? Что он и сам не особенно склонен почитать подобные рассказы за правду? Мог он сказать и то, что мальчик прав: сейчас он сидит здесь, в часовне Друденхауса, лишь потому, что над ним смеется духовник, от его жалоб морщится усталая от возни с младенцем мать и злится состоявшийся, уверенный в себе отец, а майстера инквизитора Гессе от прочих собеседников Штефана Мозера отличает тот факт, что он попросту обязан выслушать — и это, и все, что бы ни взбрело в голову рассказать хоть сыну одного из самых преуспевающих людей города, хоть нищему, что побирается на улицах Кельна. Даже когда голова забита другим, бессомненно важным, и посетитель в этот день нужен, как рыбе ноги...

— Знаете, у меня есть друг, — продолжил Штефан, так и не дождавшись на свои слова никакого отклика. — Франц. Я рассказал ему, что творится в моей комнате по ночам... Это мой лучший друг, но я все равно думал, что он будет надо мной смеяться. А он не смеялся. Он на меня так посмотрел... Он ничего не сказал, только я думаю, у него происходит то же самое, просто он не хочет об этом говорить, и он, может быть, подумал, что я его... как это... провоцирую. Я на него давить не стал, я думаю, что он скоро сам расскажет. И если он расскажет — может быть, тогда майстер обер-инквизитор поверит? — с надеждой спросил мальчишка, подняв, наконец, взгляд к своим собеседникам. — У двоих сразу ведь одинаковые кошмары быть не могут, да?

— Все дело в том... — вздохнул Курт, тщательно подбирая слова, — дело в том, Штефан, что — могут. Такие — могут. Понимаешь, это как боязнь темных углов или подвалов, такие страхи одинаковы у всех людей.

— Потому что все знают, что там может что-то быть, — чуть слышно, но уверенно, с непреклонной убежденностью пояснил мальчик, и Курт едва не покривился болезненно, услышав собственные слова из уст этого ребенка. — Потому что мы все знаем, что там должно что-то быть, в темноте, только мы не всегда это видим, или оно пока спит.

Взгляд подопечного, перехваченный мимоходом, был напряженным и острым; чуть придвинувшись ближе, Бруно попытался изобразить на лице нечто похожее на доброжелательность, от каковой не слишком удачной попытки стало мерзко даже майстеру инквизитору.

— В чем-то ты, быть может, и прав, — согласился помощник мягко, — однако ведь, Штефан, не забывай и еще кое-что: чем старше мы становимся, тем больше у нас развивается воображение. Тем больше всяких страшных рассказов мы слышим вокруг...

— Или просто понимать начинаем больше.

От того, как снова по-взрослому заговорил сегодня Мозер-младший, от этого выражения полной серьезности и неподдельного страха в его лице Курт снова ощутил неприятное, раздражающее желание наплевать на мнение начальства и старших сослуживцев, достать так и не начатое дело из архива и все-таки поставить на том единственном листе пометку "утверждено к расследованию"...

— Понимаешь, — вновь попытался возразить Бруно, — никто здесь не полагает, что ты говоришь неправду. Во лжи тебя не обвиняют. Но...

— Но вы думаете, что мне все это чудится, — довершил за него Штефан с кривой, тоже совершенно не детской усмешкой. — Что я наслушался... всяческих историй, и оттого боюсь темного шкафа. Но теперь дело не лишь в темном шкафу, все еще хуже, я ведь и пришел потому.

— О, Боже ты мой... — все-таки не сдержал тяжкого воздыхания Курт, прикрыв на мгновение глаза и ощутив вдруг сейчас, в середине не особенно заполненного делами дня, невозможную, сонную усталость. — Рассказывай, Штефан. Что еще стряслось?

— Я слышу оттуда голос, — тихо отозвался мальчик, вновь уведя взгляд в сторону, и, снова не дождавшись на свои слова никакого ответа, продолжил: — Я слышу Кристину.

— Постой, — перебил его Курт совершенно уже неучтиво, резко. — Какую еще Кристину?

— Кристину Шток, — раздраженно пояснил тот, — которую нашли мертвой шестого, в среду! Я ее слышу оттуда, она говорит со мной, ясно?

— Спокойно, — осадил Бруно — ладонь его стиснула локоть мальчика, но смотрел он при этом на своего попечителя, смотрел укоризненно и почти строго. — Спокойно, — повторил он настойчиво. — Спокойно и по порядку.

— Как тут можно спокойно?! — возразил Штефан сорванно, растеряв остатки своего недетского самообладания. — Какой порядок, если со мной из моего шкафа говорит мертвая девчонка! Это не порядок!

— Ты с ней знаком? — оборвал его Курт, поправившись: — Был знаком?

— Ну, был. Не водился — сами понимаете, девчонка, — сумев, наконец, чуть унять голос, ответил тот понуро. — Родители между собою общались, а я знал ее просто в лицо да как звать... Если вы это к тому, что я в нее втрескался, и теперь она с горя повсюду мне мерещится — это вы зря, ясно? В гробу я ее видел!

— Успокойся, — повторил Бруно, и парнишка осекся, отвернув взгляд еще больше в сторону, в самый дальний угол часовни. — Этого никто и не думал. Ты сказал, что... гм... слышал голос — ее голос, поэтому надо было узнать, насколько ты с нею знаком. То есть, достаточно ли для того, чтобы не спутать ее голос с любым другим.

— А какая разница, если вы все равно в это не верите?

— Ты рассказывал об этом кому-нибудь? — вновь оставив без ответа его вопрос, осведомился Курт; мальчишка передернул плечами:

— Да, Францу...

— Из взрослых.

— Нет, — твердо отозвался Штефан, на миг вскинув взгляд и снова отведя глаза. — Больше я им не рассказываю ничего — никому, ни родителям, ни духовнику. Если они смеялись или злились, когда я говорил о том, что бывало раньше, то теперь-то что будет? А кроме того, есть еще одна вещь... Я кое-что узнал, и от этого у меня просто мурашки по спине.

— Какая вещь? — невольно скосившись в узкий витраж, на солнце, без особенного интереса спросил Курт, и мальчик неловко кашлянул, явно осознавая, как дико для сторонних слушателей звучит все, что он рассказывает сейчас.

— Еще я узнал, что родители всего этого не слышат, — сообщил он, наконец. — Когда начинается вот это, голос из шкафа. В первый раз это случилось ночью, и я тогда опять не спал до утра, даже не ложился — всю ночь просидел на постели. Когда я жаловался, что дверца шкафа открывается, отец сказал, что просто криво сколочено или рассохлось, и прибил туда крючок; так вот теперь я все время запираю шкаф на этот крючок, а потом еще придвигаю к дверце стул. Без этого не ложусь... Вот в ту ночь я так и сидел — шкаф заперт, стул у дверцы, и я не спал. И это было — голос оттуда, понимаете?

— И что она говорила?

— "Не глупи, Штефан, открой дверь и иди к нам".

— "К нам", — повторил Курт, сам не сумев понять, чего в его голосе было больше — скепсиса или растерянности. — К кому?

— Да почем я знаю? — снова повысил голос парнишка и притих, встретив хмурый взгляд майстера инквизитора. — Так я слышал. Так вот, второй раз это случилось даже не ночью, а вечером, когда только начало темнеть. Мама зашла ко мне вчера — пожелать доброй ночи и прочее; ну, знаете... И она стояла у самого шкафа, когда я это опять услышал. Она сказала — "Да, Штефан, доброй ночи" с таким... хихиканьем... — узкие плечи мальчишки передернулись, словно ему вдруг стало холодно. — И я тогда подумал — вот сейчас-то мне и поверят!.. Только ничего мама не услышала, понимаете? Я слышал, а она нет. Поэтому сегодня я опять пришел в Друденхаус, потому что больше просто не знаю, что делать.

Я тоже, едва не ответил Курт, ощущая, как усталость переходит в невыносимую, унылую тоску; невольно взгляд скосился на дверь часовни в безнадежном уповании, что одному из его не особенно благочестивых сослуживцев зачем-либо взбредет в голову показаться здесь в будний день, и тогда, быть может, удастся свалить мальчишку на того, у кого достанет равнодушия и выдержки попросту послать его подальше...

— Что мне делать? — спросил Штефан уже прямо, глядя теперь в лицо собеседнику — открыто, требовательно; Курт вздохнул.

— Идти домой, — ответил он, сам теперь отводя глаза в угол и чувствуя на себе грустный, утомленный взгляд. — Успокоиться. Я... — от того, что фальшь и банальность произносимого были очевидны, несомненны, на душе стало мерзостно. — Я посмотрю, что тут можно сделать.

— Понятно... — шепотом протянул Штефан Мозер и, помедлив, рывком поднялся. — Я, в общем, ни на что такое не надеялся. Спасибо, что вы меня опять слушали, майстер инквизитор, и доброго вам дня.

На прощание мальчика никто не ответил и не сказал ему, уходящему, вслед ни слова.

Глава 6

На сей раз Ланц выслушал его унылый рассказ о неотвязном посетителе с большим тщанием и внимательностью, подытожив решительно и убежденно: "У парня явная беда с головой, и посему идея поговорить с его родителями не столь уж плоха. Нынче же вечером зайду к ним. Пускай присмотрятся к своему отпрыску".

Курт не возразил — ни утверждению старшего сослуживца, ни его решению; аргументов против подобных подозрений у него не было, да и, говоря по чести, его самого подозрения эти посетили не раз, что же до беседы с Мозером-старшим, то и здесь он вполне отдавал себе отчет, что говорить лучше именно Ланцу, живущему в этом городе давно и вот уж более двадцати лет пребывающему на своей должности. Однако же спалось ему этой ночью скверно, и душу не покидало ощущение совершённого походя предательства.

Утро наступило внезапно, явившись в комнату вместе с все тем же Ланцем — бледным, как никогда собранным и похожим на родича у гроба покойного.

— Подъем, — пояснил он, когда Курт, проснувшись от несильного, но настойчивого пинка коленом, дернулся в сторону, уставясь на сослуживца непонимающе. — Одевайся, жду тебя внизу.

— В чем дело? — пытаясь собрать вялые мысли воедино, пробормотал он хрипло со сна, усевшись. — Нашли девчонку?

— Нет, — коротко и хмуро откликнулся тот. — Мальчишку. Подымайся.

Зарождающиеся утренние заморозки подернули тонкой, еще не ледяной, но уже стылой коркой загустевшую кровь вокруг, укрыв такой же мерзлой пеленой широко распахнутые глаза мальчика лет десяти с некогда светлыми, а теперь темно-бурыми короткими волосами. Тело лежало у городской стены на пустыре среди бугров окаменевшей октябрьской грязи, неестественно белое на фоне смерзшейся земли. Оцепление из стражей Друденхауса было готово в любой момент отшить всякого, кому взбредет в голову полюбопытствовать происходящим, однако в этот ранний час вокруг не было ни души.

— Вот ведь черт... — выронил Бруно едва слышно, когда до убитого осталось три-четыре шага, и застопорился, явно подавляя желание попятиться; Ланц подтолкнул его в спину.

— Иди, Хоффмайер, иди. Привыкай. Не на хорах служишь.

— Под ноги только смотри, — не оборачиваясь к вновь прибывшим, подал голос Райзе, сидящий у тела на корточках; голос у следователя и эскулапа Друденхауса был надтреснутый, как старый кувшин. — Не затопчите тут все.

— Брось, по такому заморозку в земле все равно ни единого следа не осталось... — возразил Курт тихо, приблизясь, однако, опасливо и неспешно. — То же самое, Густав? — уточнил он, понизив голос еще более, и тот вздохнул.

— Да, за исключением насилия. Раны те же; в этот раз изрезано меньше, как видишь, однако кое-что общее прослеживается. Даю заключение сразу: та же рука.

— Вот теперь точно вляпались, — так же тихо произнес Ланц, остановившись рядом. — Хальтер ума решится.

— Опять отпрыск знатного горожанина?

— Хуже, абориген, — ответил тот тяжело и как-то сквозь губы, неведомо к чему оглядевшись по сторонам. — Много хуже. Это Иоганн Хальтер.

— Id est[32]...

— Да, — угрюмо подтвердил Ланц, глядя на тело так, словно надеялся, что оно сейчас исчезнет, и все происходящее окажется попросту мороком, наведенным шутки ради неведомым волшебником. — Сын нашего бюргермайстера.

— Вот зараза... — пробормотал Курт тоскливо и едва не покривился от неуместно громкого голоса помощника на фоне их почти шепота:

— А будь это бездомный мальчишка — вы бы так не заботились, а?

— Дурак ты, Хоффмайер, и не лечишься. — Ланц говорил все так же едва слышно, без злости в голосе, устало складывая слова одно к другому. — Дело не в том, что видим в этом убийстве мы, а в том, что увидит в нем город. Хальтер будет биться головой об стену и свирепствовать, наплевав на все свои сделки с местными шайками, Кельн впадет в панику, и сколько может быть самовольных "судов"... Приятелям нашего аборигена не позавидуешь, как и любому мало-мальски нелюбимому нашими добрыми прихожанами жителю города. Что-то искать, что-то расследовать в такой обстановке станет и вовсе невозможно... Чтобы сохранить хоть какое-то подобие порядка, Друденхаусу придется вывернуться через уши наизнанку.

— Как это могло случиться? — стараясь не видеть пристыженного лица своего подопечного, спросил Курт растерянно. — Тело, сколь хватает моих познаний, нашли утром, стало быть — убили его ночью, а это значит, что он пропал еще вчера. Как после случившегося с Кристиной Шток бюргермайстер не поднял всех на ноги? Почему вчерашним вечером была тишина, не понимаю.

— Вот и спросим у него — старик отослал к нему курьера с просьбой явиться в Друденхаус. — Райзе поднялся с корточек, продолжая глядеть на тело неотрывно, и вздохнул. — Ты прав, нашли утром — не так давно. Знаешь, кто и зачем использует этот пустырь?

— Да, местные студенты — когда хотят устроить мордобой без свидетелей.

— Вот один из таких... поединщиков и явился к нам сегодня. Причем — умные ребятки, надо им отдать должное — один кинулся к нам, а другой остался сторожить тело. Чтоб никто не обобрал, чтоб место не затоптали; как выяснилось — с юридического факультета оба...

— Где они сейчас?

— У нас, где ж еще, — пожал плечами сослуживец. — Дабы не разболтали лишнего прежде времени, да и чтоб, одумавшись, не упрятались куда от глаз наших подале. Пока город не проснулся совершенно, тело перевезем в Друденхаус, а отсутствия пары студентов на лекциях никто не заметит — впервой, что ли... Ни к чему раньше должного подымать волнение, которое все одно наступит...

— Повозка скоро будет, — отозвался Ланц все так же хмуро, косясь на Бруно — тот стоял в стороне, прижав ладонь к губам, и на маленькое бледное тельце старался не смотреть. — Что сейчас сказать можешь, кроме того, что убийца тот же?

Райзе вздохнул, вновь присев на корточки, и повел рукой над кровавыми пятнами, очерчивая их контур в воздухе:

— Вот это видите? Больно крови мало для таких ран; понимаете, к чему я это?

— Его убили в другом месте? — предположил Курт, подступив ближе. — И вынесли сюда уже после?

— Голову ставлю, — подтвердил тот. — Выбросили ночью — у него изморозь на ресницах, да и мышцы закаменели более, чем обыкновенно это бывает. Заморозки сейчас еще хилые, посему вот так он пролежать должен был не менее часов трех, а то и того больше... Не вороти взгляд, Хоффмайер, смотри. Учись.

— Это не моя работа, — глухо отозвался тот, и Райзе невесело усмехнулся.

— Не зарекайся. Смотри, смотри. Злее будешь.

Курт не сказал ни слова — ни подопечному, ни сослуживцу, тоже присев на корточки у растерзанного тела. Злости он не ощущал — скорее раздражение, и, вопреки логике, не на неведомого убийцу, а на себя самого, ибо одним из чувств, пробивающихся сквозь все прочие, было чувство непозволительное, мерзостное: чувство почти удовлетворения. Нити, пускай призрачные и нечеткие, ведущие от первого преступления к преступнику, оборвались или спутались, и ни единой мысли пробудить не могли, новое же убийство давало слабую, но все же надежду на то, что какой-то след появится, быть может, хотя бы сейчас.

Пристальный взгляд Ланца он ощутил затылком — так явственно, словно взгляд этот был ножом, прижавшимся к коже вплотную, острым и ледяным, будто старший сослуживец увидел его мысли...

— Рука та же... — повторил Курт, не отводя взгляда от серо-бурых сломов тонких ребер, смотрящих на него из ран. — А оружие?

— Боюсь, и оружие тоже.

— Почему "боюсь"? — снова вмешался Бруно, по-прежнему держась поодаль; Райзе вздохнул.

— А ты сам пораскинь умом, помощник следователя. Если в обоих случаях оружие одно и то же, один и тот же убийца — стало быть, нож, с которым светские взяли нашего арестованного, здесь и вовсе не у дел. И вот тогда придется задуматься над вопросом — а к чему было его подбрасывать?

— К чему подстава, — медленно произнес Бруно, — если и оружие, и почерк все равно всплывут при следующем убийстве...

— Вот именно, — коротко кивнул Райзе, поднявшись и механически отерев о штанины совершенно чистые руки. — Единственное, что сейчас можно утверждать с полнейшей убежденностью, так это то, что приятель нашего академиста тут ни при чем. Probatio summa[33]. Убойное, я б сказал.

* * *

Финк, когда он приблизился к камере, вскочил, метнувшись к решетке рывком, вцепившись в прутья, и замер, ничего не говоря, лишь глядя выжидательно, с отчаянной надеждой.

— Бумаги о твоем освобождении подписаны, — сообщил Курт негромко, забрав у стража ключ и отогнав его прочь кивком, и вскинул руку, оборвав не успевшие еще вымолвиться слова: — Не меня благодари — убийцу.

Ошалелое, радостное облегчение в глазах бывшего приятеля не исчезло, однако словно бы потускнело, затмившись мрачностью.

— Еще кого-то зарезали? — предположил он почти без вопроса в голосе, и Курт кивнул, распахивая дверцу решетки:

— Выходи... Да. Еще кого-то. А если точнее — Хальтера-младшего.

— Вот тварь... — процедил Финк сквозь зубы и, перехватив его взгляд, нахмурился, отступив: — Что ты так на меня вылупился, Бекер? Ты ведь не думаешь, что это мои парни порешили мальчишку, чтобы с меня снять подозрения?

— Нет, я так не думаю — по многим причинам; однако у меня есть к тебе разговор, серьезный разговор, перед тем, как ты уйдешь из Друденхауса.

— Вербовать будешь? — мрачно уточнил тот, и Курт вздохнул, подтолкнув его в спину к двери:

— Хуже, Финк. Я должен сказать тебе кое-что, — пояснил он, когда из-за поворота коридора их уже не мог слышать страж у камер, — и, будь так любезен, выслушай меня спокойно, без возмущенных криков и сквернословия. Это — понятно?

Финк скосил в его сторону взгляд, уже далекий от радостного и благодарного, полный теперь подозрительности и напряжения, но не произнес ни слова; Курт кивнул.

— Хорошо. Подробностей рассказывать не стану — не имею права, однако изложу кое-какие свои выводы, дабы ты уяснил, что я серьезен и не вываливаю тебе первое, что взбрело мне в голову... Итак, Финк, главное: можешь считать доказанным, что подставить хотели именно тебя. Не кого угодно, лишь чтобы скрыть подлинного убийцу, а тебя и только тебя.

— И какая тому причина? — хмуро уточнил тот, и Курт ткнул себя пальцем в грудь:

— Я. Многое в этом деле говорит о том, что кто-то хотел привлечь мое внимание. Кто-то знал, что ты знаешь меня, что обратишься ко мне за помощью, если окажешься в таком положении. Главное — что я эту помощь окажу; это, стало быть, кто-то, кто располагал сведениями о нашем прошлом знакомстве и — о том, что это знакомство недавно было восстановлено. Проще говоря, Финк, ты в этом деле стал попросту разменной монетой.

Бывший приятель слушал, все более мрачнея, глядя в пол у своих ног; наконец, подняв взгляд тяжело, точно наполненный свинцом котел, переспросил — тихо, почти не разжимая губ:

— И девчонку зарезали потому?

— Этого я пока не знаю, — качнул головой Курт. — И для тебя главное не это. Главное вот в чем. Подумай сам: кто-то знал о нашей старой дружбе, кто-то знал, что мы снова встретились, причем встреча эта закончилась восстановлением отношений... ну, скажем так — не враждебных. Кто-то, кто знает, где проходят ваши сборища, кто знает, что там бываешь ты — что бываешь часто, иначе не стали бы подкарауливать тебя именно там. Что из этого следует?

— Хочешь сказать, меня сдал кто-то свой? — уточнил Финк уже вовсе свирепо. — Что из моих парней; так?

— У тебя есть иные предположения? — вздохнул Курт почти с непритворным состраданием, и тот кивнул так резко, что было слышно в каменной тишине коридора, как что-то хрустнуло в затылке:

— Да, Бекер. Есть. Хочешь, скажу?

— Хочу. Мне сейчас не помешает любой совет и любая версия. Излагай.

— Излагаю... версию. — Финк был почти злораден, и в голосе его звучал неприкрытый гнев. — Вот тебе "иные предположения": о том, кем ты был, о том, кто я, не только мои парни знают. Твое начальство ведь тоже, а? Ты ведь писал донос или как это звать... когда получал информацию от меня этим летом, а?

— Отчет, — возразил Курт тихо, и приятель яростно отмахнулся:

— Похеру. Ведь писал, от кого, почему я помогать кинулся, что и как, а? Чего молчишь, Бекер? Ведь твои главные тоже все это знают. Или, по-твоему, среди головорезов могут быть предатели, а среди святых и непорочных инквизиторов все сплошь преданные служители и псы верные?

— Разумеется, в беседе с ним я этой темы раскручивать не стал, однако... — Курт обвел взглядом безмолвных слушателей, расположившихся в рабочей комнате Керна, и в ответ прозвучали скорбные вздохи; он кивнул: — Да. Вот и я подумал о том же.

— Не сочтите, что я снова злословлю великую и ужасную Инквизицию, — тихо заметил Бруно, — однако смею напомнить, что при предшествующем дознании выяснились неприятные детали, касающиеся чистоплотности представителей вашего попечительского отдела. А говоря простыми словами — один из тех, кто должен следить за вашей честностью, продался с потрохами. И, как я понял, до сих пор не выяснено, кто именно; так?

— Какой ты временами осведомленный и умный, аж противно, — покривился Райзе, и Курт усмехнулся:

— Это верно. Следует признать, что две самые дельные мысли в этом расследовании принадлежат не инквизиторским мозгам.

— А в этом следствии высказывались дельные мысли? — хмыкнул Ланц. — Наверное, я совсем отупел, ибо что-то не припомню.

— Помолчи, — оборвал его Керн тихо. — Объяснись, Гессе.

— Объясняю, — кивнул он. — Первая мысль пришла от нашего невольника. Он задал вопрос: "зачем убили Кристину Шток". Не "за что", а именно "зачем". Если подумать так, то далее следует: зачем был подставлен Финк, если следующее убийство развеивает все это в прах?

— И зачем?

— Кто-то хотел привлечь внимание Друденхауса к этому делу. Убийство было совершено именно так, подставлен был именно он для того, чтобы в дело ввязался я. Да, улики, подтверждающие невиновность Финка, были не явны — не явны для светских. Но если расследованием займется Друденхаус, это будет означать, что мы...

— Ты.

— Хорошо — я. Что я осмотрю место преступления подробнее, что обращу внимание на несоответствие обликов девицы, виденной с Финком, и той, что убита, что я обращу внимание на слова самого арестованного, в конце концов. Кто-то хотел, чтобы Друденхаус вмешался в дело и — доказал непричастность предполагаемого убийцы.

— Довольно сложно, — заметил Керн, поморщившись, точно от боли. — Много допущений. Не заметь ты этого ножа в куче мусора, не прими тебя твои приятели в "Кревинкеле", не приди в голову Вернеру Хаупту призвать тебя на помощь, наконец...

— Ведь приманивают Инквизицию, Вальтер, а не провинциального дознавателя от местного деревенского старосты. Все и должно быть сложно.

— Приманивают? Для чего? К чему все это? Что им... кто бы они ни были... от нас нужно?

— Не знаю.

— Предположения? — мрачно уточнил Керн; он вздохнул.

— Да. Предположения есть. При моем первом деле внимание следователя Конгрегации было привлечено для того, чтобы в ходе расследования и сам следователь, и Конгрегация вообще были опорочены, и лишь чудом удалось свести все к небольшому скандалу и слухам, а не громкому суду государственной значимости.

— Не скромничай. "Чудом"...

— Не это важно, — отмахнулся Курт раздраженно. — Важно иное. Думаю, я не выдам ничего тайного, ибо каждый из нас знает, пусть это и не принято произносить вслух, что против Конгрегации началась война. И каждый знает, кем она начата.

— Интересно, — с невеселой издевкой осведомился Бруно, — а насколько легальной станет германская Инквизиция, если у Папы хватит наглости попросту в открытую отлучить ее и признать еретической?

— Вот посиди и поразмышляй над этим, — недовольно посоветовал Ланц, — может, тогда хоть минуту помолчишь.

— Итак, — продолжил Курт нетерпеливо, — в свете всего этого могу предположить, что и сейчас происходит то же самое. Вторая дельная мысль, высказанная теперь уже Финком — мысль о том, что именно стоящие надо мною знают не просто о том, кто я и кто он, но и о том, что мы снова в приятельственных отношениях. Складывается все сказанное мной в следующую картину: используя Финка, используя меня, некто снова пытается скомпрометировать Конгрегацию. Заметьте, кто убит: убита дочь одного из самых преуспевающих дельцов Кельна, убит сын бюргермайстера. Кроме того, что торговая жизнь на некоторое время нарушена (какая тут торговля, когда на твоем собственном льду лежит твой ребенок?), что Хальтер теперь потеряет голову, и делами города заниматься прекратит вовсе... это — помимо того, что придется приложить немалые усилия к тому, чтоб не позволить ему наломать дров... Так вот, кроме всего этого — у нас нет ничего, нет улик, нет нитей, нет следов, ведущих к истинному убийце. Иными словами, мы взвалили на себя расследование, которое не сможем завершить, вырвав при этом из рук светских единственного, на ком можно было бы хотя бы сорвать зло. Со стороны это выглядит так: мы вмешались в дело, и — город беднеет, порядка нет, in optimum[34] — город разваливается, и виноваты в этом мы. И придется вновь исправить меня: не "мы", а "я". Если бы меня здесь не было, этот план не удался бы.

— Absiste[35], — вновь покривил сухие губы Керн. — Если ты прав, если все и впрямь обстоит так — они все равно нашли бы способ подставить Друденхаус, не так — то иначе.

— Если я прав, — повторил Курт с нажимом. — Это лишь версия.

— Похожая на правду, Гессе, вот что настораживает.

— Признаюсь, мне было б много легче, — вздохнул он тоскливо, — если б вы снова на меня наорали и разнесли б мою гипотезу в пыль. Если б выдвинули свою — пусть и абсолютно бредовую по моему мнению, если б Дитрих или Густав возразили мне и указали на явные или мнимые ошибки и нестыковки... если б Бруно опять начал глумиться и спорить...

— Да на тебя не угодишь, — устало улыбнулся Керн. — В чем дело? Ты действительно сомневаешься в собственных словах, или же тебе попросту не хочется, чтобы они оказались правдой, и ты изыскиваешь любые тому доказательства?

— Почему не убить самого Штока? — спросил Курт тихо, и обер-инквизитор согнал с лица улыбку. — Так ввергнуть экономику Кельна пусть во временный, но stupor, было бы проще. Почему не заварить кашу посерьезнее — почему не прикончить бюргермайстера? Всем известно, как он благосклонен к Друденхаусу. Да, есть надежда, что, лишившись сына и не дождавшись от нас результата в расследовании, он несколько к нам охладеет... однако же, не проще ли было бы убрать его? Тогда было бы все — и шумиха, и избавление нас от столь полезного союзника, и ропот среди горожан.

— Убиты дети, — возразил Ланц убежденно. — И не просто зарезаны или удушены, абориген; дети убиты с такой жестокостью, каковая и в убийствах взрослых не часто замечена. Полагаешь, не повод роптать на наше бессилие?

— Почему именно дети, не их родители?

— Потому что нераскрытое дело с убитыми детьми подорвет нашу репутацию, может быть, сильнее, нежели порушенная по нашей вине экономика всей Германии, вместе взятой. Причем во всех, как это принято выражаться в официальных отчетах, "слоях населения"; ведь, как я понял, даже твой приятель-головорез не остался вполне безучастен к происходящему?

— Вот теперь, Вальтер, я чувствую себя лучше: со мною спорят.

— Не согласен? — вскинул брови обер-инквизитор, и Курт пожал плечами.

— Мне нечего возразить — вот что главное. Но думать об этом буду.

— Так или иначе, версия выглядит весьма правдоподобной, — вмешался Райзе уверенно. — И если мы решим развивать именно ее, следует подумать о том, как и от кого информация о связи академиста с ворьем Кельна просочилась к ним, кто бы они ни были.

— Если принять вашу версию... — Бруно встретил направленные на него недовольные взгляды стоически, вскинув голову и распрямившись, и продолжил уже тверже: — Всего лишь хотел заметить, что это — formula falsa[36]. Если принять вашу версию, никуда она не просачивалась — просто обладающий этой информацией сам и является участником этих преступлений.

— Как ни назови, — раздраженно кивнул Райзе, — это дела не меняет. Смысл остается прежним: необходимо отыскать обладающего этими сведениями и...

— И все равно, — оборвал его Курт, — остается тот, кто связан со старыми кварталами напрямую, кому известны подробности их жизни, кто знает, где собираются подобные Финку личности и главное — где с надежностью можно найти его самого. Наши подозрения не отменяют того факта, что в этом деле все же замешан некто из кельнского дна. Если еще можно поспорить о том, в самом ли деле имеется в этом случае факт предательства со стороны Конгрегации, то участие близкого к Финку человека сомнению не подлежит.

— Да брось, — поморщился Бруно почти брезгливо, пренебрежительно фыркнув, точно кот, окунувший морду в корзину с пухом. — Такие ли уж тайны?

— Такие, — возразил Курт уверенно. — Даже (прошу прощения, что в третьем лице) Вальтер не знал о самом существовании "Кревинкеля", не говоря уже о названии или о том, кого там возможно увидеть. И если моя версия верна, то нам следует призадуматься над тем, что Конгрегация до сей поры не имеет в своих союзниках агентов среди преступных низов, в то время как у наших противников они есть. Что удручает.

— Собственно говоря, — вновь заговорил Бруно нерешительно, — наличие малефиков всех мастей в этом... сообществе есть факт; лишь припомнить, сколько рассказано было путешествующими купцами и охраной обозов о том, как их ограбили с применением странных методов, или же обычными горожанами о том, как к ним подходили спросить дорогу — и после они обнаруживали себя на окраине города с пустой головой и кошельком... Не думаю, что каждый из этих рассказов выдуман.

— Не выдуман, ты прав, — согласился Курт, — эти ребята быстро сообразили, как поправлять свои дела. Однако обыкновенные преступники и наши подозреваемые — они разного поля ягоды. Размах разный. Соответственно, разные и сферы общения; говоря проще, они редко пересекаются. Для чего этим парням лишние проблемы и увязания в государственных заговорах с риском подставиться? Им и без того неплохо живется. Кроме того, в Кельне подобного не замечалось уже давно — десяток лет назад проведенная чистка и этих тоже зацепила, походя. Здесь просто: это типичный агент (купленный, запуганный и прочее) среди знакомых Финка и предатель в попечительской службе.

— Следует запросить список — поименно всех тех, кому ведомы подробности прошлого дознания, — вздохнул Керн обреченно. — Обращусь напрямую к старине Рихарду, безо всяких официальных бумажек и лишних свидетелей; пускай отпишет мне обо всем, что знает попечительский отдел.

— Corruptio, — передернул плечами Бруно. — Я всегда знал, что на ней мир держится...

— Да заткнись ты, ради Христа! — в один голос оборвали его Ланц и Райзе; подопечный снова фыркнул, отвернувшись к окну, и Курт с усмешкой качнул головой:

— Нет, Бруно, коррупция — это у тех, кто против нас, а у нас — "применение нестандартных методик дознания"... Стало быть, так, Вальтер, — подытожил он столь решительно и твердо, что на миг почудилось, будто Керн вот-вот вытянется в струнку, поднявшись из-за своего стола. — Вы свяжетесь с главой попечительского отделения, в самом деле, тайно и без шума; я же напишу собственный запрос — в академию. Насколько мне известно, столь подробной информацией о моих связях обладают лишь двое из святого Макария, и обоим я верю, как себе самому, если не более, однако, когда эта самая информация существует в письменном виде, то она уже перестает быть секретной... Если на мой запрос отец Бенедикт ответит "да, существует", то шерстить надо будет тех, кто имеет к этим записям доступ. Кстати сказать, Вальтер, не объясняйте своему приятелю, в чем дело, не вдавайтесь в подробности — просто попросите его перечислить все то, что им известно; особенно уточните — "всё". Если майстер Мюллер не понапрасну занимает место главы кураторской службы, он вас поймет.

— Слушаюсь, — усмехнулся обер-инквизитор, и Курт смешался, неловко кашлянув и опустив голову.

— Прошу прощения... — пробормотал он смущенно, — увлекся...

— Давай, давай, — отмахнулся Керн, глядя на подчиненного, словно на новый витраж в часовне Друденхауса, внезапно появившийся на месте старого неведомо откуда. — Дерзай.

— Да... — все еще с некоторым смятением кивнул он, едва не позабыв, что намеревался высказать еще. — Кроме того, полагаю...

— Уйди с дороги!

Голос, раздавшийся на пороге закрытой двери, прозвучал ожесточенно, упрямо и так громко, что Курт болезненно сморщился, тотчас и безошибочно поняв, что за посетитель отпихнул с пути стража Друденхауса, попытавшегося доложить о его приходе.

Бюргермайстер был зол, бледен и напряжен, и по тому, что в лице его не пребывало и тени печали, столь же бессомненно ясно было и то, что о последних событиях он еще ничего не знает.

— Что вы намерены скрыть от меня, майстер обер-инквизитор? — с порога стребовал бюргермайстер, глядя на того гневно и взыскательно. — Судя по тому, как ваша охрана рвалась обогнать меня и явиться к вам прежде меня самого, вы опасаетесь моего появления; так к чему вы звали меня в Друденхаус, в таком случае, в этакую рань!

— Присядьте, майстер Хальтер.

От спокойного, тихого голоса Керна тот скривился, точно от удара под ребра, и отмахнулся, рубанув ладонью воздух:

— К черту, прости Господи! Мне некогда рассиживаться! Если у вас есть новости о деле, вы могли прислать их с курьером, а если хотите говорить о чем-либо другом — говорите скорее, мне надо быть дома сегодня — сейчас!

— Присядьте, — повторил Керн настойчиво, и бюргермайстер, будто очнувшись, встряхнул головой, отступив на шаг назад.

— Прошу прощения, — выговорил Хальтер с видимым усилием, нервозно отирая лоб ладонью и отводя в сторону взгляд. — Я сегодня не в лучшем расположении духа — проблемы в семье. Понимаю, что они не должны быть помехой моим обязанностям, однако же... Что вам было угодно, майстер Керн?

— Проблемы в семье... — повторил тот безвыразительно, исподволь переглянувшись с подчиненными, и осторожно, словно боясь, что его услышат, перевел дыхание. — Простите за любопытство; какие?

— Это к делу не относится, — нетерпеливо отрезал бюргермайстер и, перехватив взгляд Керна, пожал плечами, недовольно пояснив: — Повздорил с сыном. Бывает. Наутро он в отместку удрал из дому; я как раз намеревался начать поиски, когда прибыл курьер от Друденхауса. Будьте любезны, майстер обер-инквизитор, если дело важное — говорите поскорее, я должен найти сына; жена места себе не находит.

— Конечно, — кивнул тот медленно; по его хмурому, темному взгляду Курт видел, как судорожно Керн подбирает слова, которые необходимо и так не хочется произнести сейчас. — Прошу вас, майстер Хальтер — присядьте.

— Просто скажите, что...

— Сядьте, — не выдержал Курт, в два шага подступив к бюргермайстеру и насильно потянув его за локоть к табурету у стены; тот, оторопевши от подобного панибратства, последовал за направляющей его рукой, едва ли не упав на потертое деревянное сиденье.

— Да что у вас тут происходит, в конце-то концов! — растерянно пробормотал Хальтер, и Курт, увидя во взгляде начальства молчаливую просьбу, мысленно ругнулся. Доверие вышестоящих, как оказалось, было желанным не всегда, и в эту минуту он предпочел бы его избежать.

— Ваш сын найден, — выговорил он почти торопливо, поскорее, стараясь не глядеть бюргермайстеру в глаза, дабы не испугаться того, что увидит в них. — Он убит.

На миг упала тишина — вполне ожидаемая и оттого еще более тяжелая, мутная, словно болотный туман; Хальтер приподнялся, ловя взгляды следователей, и вновь упал на табурет, ошалело хватая воздух ртом.

— То есть... — с усилием выговорили дрожащие губы, — то есть... как — убит?

— Как Кристина Шток, — с прежней безжалостной прямотой отозвался Курт, мысленно решив, что с Керна теперь причитается. — Картина преступления та же, кроме насилия. Тело обнаружено этим утром на пустыре у городской стены.

— Да нет... — с неловкой улыбкой возразил бюргермайстер, — как вы можете с такой уверенностью? вы же его не знаете...

— Майстер Ланц опознал тело, — продолжил Курт, присовокупив к списку своих должников и обоих сослуживцев. — Майстер Райзе определил причину и время смерти. Колото-резаные раны, смерть наступила этой ночью, посему ясно, что дом ваш сын покинул не утром — очевидно, после произошедшей вчера ссоры, которую вы упомянули.

Бюргермайстер сипло выдохнул, покачнувшись, и закрыл лицо ладонями, скорчившись на табурете и почти уткнувшись в колени.

— Два студента, обнаружившие тело, — продолжал Курт негромко, удивляясь собственному спокойствию, — сейчас под нашим наблюдением, в Друденхаусе — во избежание преждевременных слухов. Тело было перевезено тайно, и никто, кроме служащих Конгрегации, в курс дела не посвящен. Вы были приглашены к нам для того, чтобы ответить на вопрос — почему после произошедшего с дочерью Штоков вы не подняли тревогу при исчезновении сына.

— Я хочу его видеть, — уронив руки на колени, произнес Хальтер чуть слышно. — Я хочу видеть тело, я вам не верю. Вы ошиблись, я хочу видеть сам...

— Не хотите, — перебил его Курт убежденно. — Поверьте мне. Не сейчас, иначе вы растеряете остатки здравого смысла, который нам так необходим. Будет лучше для дела, если вы сперва ответите на наши вопросы, а уж после вы вольны делать, что угодно.

— "Лучше для дела"?.. — выдавил тот через силу. — "Лучше для дела"?!. Какое дело, мой сын убит! О каком деле вы говорите! Я хочу видеть его! Я хочу знать!

— Замолчите, — коротко оборвал Курт, и Хальтер осекся, глядя на него с потерянным изумлением. — Поймите, — продолжил он чуть мягче, — что "польза дела" в вашем случае — это наказание виновного. Я сочувствую вашей потере; мы все вам сочувствуем. Потерять своего ребенка — страшно, я это понимаю; однако — это свершилось. Будь вы просто горожанином, вы были бы вправе предаваться терзаниям без оглядки на что бы то ни было, однако же, вы — бюргермайстер, и в ваши обязанности входит избавление Кельна от чудовища, убивающего детей. Вернуть сына вы не сможете, и все, что теперь вам остается — это месть, для чего следует собраться с силами и помочь нам четкими, подробными ответами на наши вопросы. Это — понятно?

— Дайте воды, — попросил бюргермайстер бесцветным, мертвым голосом, и Курт невольно подумал о том, что эти слова в стенах Друденхауса произносятся чаще прочих.

— Держите-ка лучше вот это, — разомкнул, наконец, губы Райзе, подойдя ближе и протянув Хальтеру пузатую фляжку.

Ухватиться за плотные кожаные бока тот смог не с первой попытки, едва не выронив, и приложился надолго, зажмурившись и задержав дыхание; по щекам, когда бюргермайстер выдохнул, потекли слезы — быть может, просто оттого, что во фляжке Райзе было не вино...

— Где тело? — бесцветным, сиплым шепотом проронил бюргермайстер, не глядя ни на кого; Курт вздохнул.

— В подвале Друденхауса. Вы сможете забрать его, как только мы закончим разговор.

— Не представляю, о чем мы можем говорить, — все так же тихо и подавленно произнес Хальтер, не поднимая глаз. — Не знаю, что вы хотите от меня услышать, чем я смогу помочь вам...

Курт искоса бросил взгляд на начальника и сослуживцев; те сидели молча, явно не намереваясь более встревать в беседу, и он вздохнул снова, мысленно кроя всех присутствующих не подобающими доброму христианину словами.

— Прошу простить за столь неотступное и личное вмешательство, — заговорил он, присев напротив бюргермайстера, дабы не возвышаться над ним и не создавать у того ощущения придирчивого допроса, — однако же, вам придется рассказать нам, по какой причине состоялась ваша ссора. Значимым может оказаться все, любая мелочь, ведь вы же понимаете.

— Это в самом деле мелочь. — Хальтер помолчал, глядя на фляжку, что все еще держал в руке, и поднес ее к губам снова, приникнув к горлышку на долгих несколько секунд. — Через два дня у него будет... — бюргермайстер запнулся, подавившись словами, и через силу выдавил: — должен быть... был... день рождения. Он хотел коня в подарок. Я сказал — рано. Слишком дорогой подарок... Вот и все.

— И только?

— Да, и только. Иоганн встал из-за стола, не окончив ужина, крикнул, что я считаю его "малышней" и не принимаю всерьез... Знаете, как это бывает... И ушел в свою комнату.

— Как вы обнаружили его отсутствие?

— Как обнаружил — зашел к нему, разумеется, как я еще мог это обнаружить!

— Успокойтесь.

От того, как холодно прозвучал его голос, Курт едва не перекривился сам; Хальтер выпрямился, вперив в него взор почти ненавидящий, и стиснул фляжку так, что побелели пальцы.

— Не говорите мне о спокойствии, юноша! — прошипел бюргермайстер зло. — Вам не понять, что я испытываю, и попрошу уважать элементарные человеческие чувства!

— Primo, — сумев выдержать пронзающий взгляд бюргермайстера бестрепетно, возразил Курт, — я вам не юноша, а следователь Конгрегации. И прошу не забывать об этом в дальнейшем. Secundo, ваши чувства, как я уже упоминал, в данный момент имеют второстепенное значение, ибо, кроме того, что вы косвенный потерпевший в очередном преступлении, вы — глава этого города, и сейчас должны иметь важность не ваши нервы, а ваши мозги, майстер Хальтер. Кроме чувств отцовских, в вашем арсенале наличествует и чувство долга, по крайней мере, так должно быть.

— По какому праву вы говорите со мной в подобном тоне! — вскинулся бюргермайстер, однако по тому, какой растерянный взгляд бюргермайстер бросил на молчаливого Керна, было ясно, что упомянутый им тон свое действие все же возымел.

— По праву, данному мне Святой Инквизицией, — окончательно осмелев, отрезал Курт; от злости на блюдущее нейтралитет начальство в голосе прорезалась не ожидаемая им от самого себя жесткость. — А кроме того, я не сказал ничего недозволительного или ложного, а также для вас оскорбительного. Соберитесь, и я хочу слышать в ответ на свои вопросы — ваши ответы, а не истерики или нападки. Итак, пропажу мальчика вы обнаружили утром, войдя в его комнату; так?

Хальтер не ответил, продолжая буравить его взглядом; Курт кивнул.

— Так. Стало быть, вы пришли к нему рано. Это ваше обыкновенное поведение — являться в комнату сына ранним утром?

— Я шел примиряться, — наконец, с трудом разомкнул губы бюргермайстер, отведя взгляд в сторону, и приложился к фляге снова, отпив теперь всего глоток. — Мы ссоримся... ссорились нечасто, и я... Словом, я решил предложить ему вроде как сделку — дозволить брать моего жеребца, когда захочет, чтобы учиться владеть седлом, а я подарю ему собственного на двенадцатилетие... подарил бы...

В его горле что-то булькнуло, губы сжались, и Курт поспешно сдвинул брови, вновь приняв строгий облик, не дожидаясь повторных изъявлений горя, каковых снова мог уже не вынести: в одном бюргермайстер был прав — его единственной потерей была смерть родителей в возрасте, уже почти забывшемся, и понять сидящего напротив человека и любого, ему подобного, он не мог, отчего в таких ситуациях ощущал себя несколько не в своей тарелке. Будь Хальтер подозреваемым (вот странность), нужные слова сложились бы сами собою, и чувства были бы иными, но сейчас, в эту минуту, когда говорить надо было всего лишь со свидетелем, испытывались лишь раздражение да еще малая толика злости на собственную нетерпимость, ибо именно разум, к коему он призывал бюргермайстера, как раз и подсказывал, что Хальтер имеет полное право минимум на половину всего, что он наговорил, и что в данной ситуации он достоин похвалы уже за то, что не рвет на себе волосы и не швыряется мебелью...

— Возьмите себя в руки, — порекомендовал Курт, вновь чуть повысив голос. — И отдайте флягу, с вас довольно.

На сей раз Хальтер не возразил ни словом, окончательно ошалев от неожиданной жесткости следователя, и он продолжил поспешно, стараясь не упустить момента, все так же чеканно и почти резко:

— Это случалось ранее? Ваш сын уже был замечен в подобных проявлениях недовольства?

— Убегал ли он раньше? — тускло уточнил бюргермайстер, уже не поднимая глаз, и чуть заметно дернул плечом: — Нет. Никогда. Он мог спрятаться на чердаке или в гостевой комнате, куда обыкновенно мы не заходим, но он никогда не уходил из дома. Поэтому вы и застали меня в столь... взбудораженном состоянии. Именно потому, что я попросту не знал, чего ожидать от такой ситуации, потому, что воображал себе разное, и... Но такого представить не мог...

— Да, — отозвался Курт чуть мягче; тот медленно поднял к нему мертвый взгляд, и подумалось невольно, что именно сейчас стало очевидным сходство между ним и тем мальчиком, на чье тело он смотрел чуть более часу назад — быть может, именно из-за этого омертвелого, погасшего взгляда. — Да, — повторил он уже едва слышно, — так бывает всегда. Что бы ни происходило вокруг, неизменно кажется, что беда никогда коснется тебя самого или твоих ближних. Все напасти — словно что-то далекое и мнимое, как дикие племена варваров, о которых слышишь рассказы, но которых никогда не видел и не увидишь. Даже когда это происходит, все равно не можешь поверить... Да, — кивнул Курт снова, увидев недоверчивое удивление в лице бюргермайстера, — я тоже терял родных, майстер Хальтер, и мне ваши чувства не чужды. Именно потому я и прошу вас взять себя в руки: после, когда горе успокоится, когда остынет и станет ледяной коркой на вашем сердце, единственное, что сумеет этот лед растопить, пусть и отчасти, пусть на время, это мысль о том, что виновник наказан. Не скажете же вы, что это не так? Что вас это не заботит? Что мысль о мести сердце не греет?

— Все, что могу, — со сдавленным хрипом выцедил тот. — Любая помощь. Люди, сведения, деньги — все. Наши дознаватели — неучи, это всем известно, а вы сможете, я знаю. Найдите его. Как угодно. Скажите, что я должен сделать, и вы получите это.

— Сейчас вы можете уйти, более мне от вас ничего не нужно — пока. Если в будущем у меня появятся вопросы...

— Хоть среди ночи, — немедленно отозвался Хальтер на его вопросительный взгляд. — Поднимите меня мертвого, если потребуется, только найдите его. Но — его, ясно? Меня не успокоит кто-то, на ком можно отыграться, мне нужен подлинный виновник.

— Разумеется, — решительно заверил его Курт. — Ведь вы лучше кого бы то ни было знаете, насколько добросовестен в расследованиях Друденхаус.

— Дознание ведете вы, майстер Гессе, ведь так? — перебил бюргермайстер и, не дожидаясь ответа, поднялся, уставясь на Керна требовательно и хмуро. — Если мое слово имеет хоть какую-то значимость в этом городе, я желал бы, чтобы и впредь дело оставалось в его ведении.

— Сукин ты сын, — заметил Керн с тяжелой усмешкой, когда Хальтер покинул комнату, и Курт зло огрызнулся:

— От такого слышу.

— А не излишне ли ты волен стал, сын мой? — поинтересовался обер-инквизитор, не взяв на себя труда даже изобразить хотя бы напускного гнева. — Запретить бы тебе таскаться во всякие злачные непотребища, уж больно скверно они воздействуют на твою неокрепшую душу.

— Запретите, — хмыкнул Курт с откровенной издевкой. — Посмотрим, много ли вы нароете без моих злачных пажитей.

— Не ерепенься, Гессе, — уже серьезно вздохнул Керн. — Как ты только что говорил бюргермайстеру, оставь эмоции и подумай о пользе дела; а для пользы дела наилучшим оказалось именно твое участие в этом разговоре. Мне он выговаривал бы до скончания веков, а Дитриха с Густавом и вовсе слушать бы не стал: тут наше давнее знакомство и сотрудничество как раз имеют худое влияние на ситуацию. Ты же человек сторонний, для него не знакомый, да еще и с определенной репутацией, а кроме того... — Керн помолчал, словно собираясь с решительностью, и медленно договорил: — А кроме того, от твоего ректората, видимо, не зря имеется примечание вверять тебе всякое расследование, на каковое ты обратишь внимание. Есть в тебе, Гессе, необъяснимый талант прижимать людей к стенке. И высказываешь, казалось бы, то же, что все, и никаких особых доводов не прилагаешь, однако же — говорят с тобой, как на духу, и делают, что требуется. Сейчас ты заполучил Хальтера за пять минут, при этом ни одного обвинения в сторону Друденхауса им не было высказано и, убежден, теперь уже не будет. И пожелание его я намерен исполнить, причем с величайшим удовольствием: расследование это — твое от и до. Вперед.

— Ave, Caesar [37]... — пробормотал Курт себе под нос. — Что-то паршивые у меня возникают чувства при такой похвале, — покривился он обреченно, и тот развел руками:

— Уж не обессудь, одаряю, чем могу. А теперь, Гессе, aufer nugas[38]: за работу. Отчет мне немедленно, и не вздыхай с таким видом — мне нужны твои выводы, а также перечень того, что ты сочтешь необходимым сделать. И, уж будь любезен, до того, как славные горожане вынесут ворота Друденхауса, требуя возмездия.

Глава 7

Горожане молчали.

Город пребывал в тишине, словно бы кельнцев истребляла неведомая болезнь, с которой невозможно бороться никакими известными способами, а вовсе не таинственный убийца...

Отчет Курта, более походивший на перечень указов, был принят начальством без единого замечания и прекословия и исполнен в тот же день; как следствие одного из таких указаний, на стены домов сейчас развешивали листы с призывом, оглашаемым вслух для каждого, не владеющего наукой чтения: "Denk an Ausgangsverbot![39]". Под этой строчкой, выведенной попросту гигантскими буквами, разъяснялось, что всякий ребенок любого положения, невзирая на звание родителей и прочая, находящийся на улицах Кельна при наступлении сумерек в одиночестве, будет задержан и препровожден в отчий дом под присмотром (с последующим внушением упомянутым родителям), либо же "будут предприняты иные действия ввиду сопутствующих обстоятельств". Что означало последнее, даже Керн представлял себе с некоторым трудом, однако сия смутная формулировка оставляла свободу действий на всякий, как выразился Бруно, пожарный случай. Вторым распоряжением, рекомендованным Куртом, был указ о том, что всякий горожанин обязан с наступлением темноты вывешивать у двери в свое жилище фонарь, масла в котором будет довольно для того, чтобы горел он всю ночь до рассвета; те, чьи доходы не позволяли им издержаться на подобное весьма затратное дело, должны были обратиться с соответствующим прошением к бюргермайстеру, каковой и выдаст все необходимое лично в руки нуждающемуся.

Руководительство Друденхауса во всем происходящем принялось безропотно во всех смыслах: к удивлению его служителей, ни одного голоса в обвинение не прозвучало, никто также не стал упоминать о том, что события в городе по сю пору не обзавелись никакими приметами чего-либо потустороннего, и расследование вести должен бы магистрат. Город затаился — так мог бы сказать некто, желающий составить отчет о настроениях в Кельне. Собственно, некто так и сказал; точнее — написал, когда по всем агентам влияния и надзора был брошен клич "обрисовать ситуацию". Значимее всего оказалась память горожан о прошлом деле, завершенном этим летом: как и предполагал Керн, с таким шиком и шумом проведенное дознание создало недавнему новичку определенную репутацию, и жители терпеливо и с надеждой ожидали от него и теперь столь же верных действий. У самого же дознавателя Гессе складывалось чувство, что толпа, незримая, но вместе с тем явная, окружила две башни Друденхауса непроницаемым кольцом, молча и пристально глядя на его окна и встречая всякого выходящего вопрошающим, взыскательным взглядом — без укоризны, но с нетерпением...

Во всем прочем за несколько часов, прошедших с той минуты, как у городской стены было найдено бездыханное тело, не изменилось ничего: по-прежнему не было ни подозрений, ни версий. С благословения бюргермайстера, данного сквозь зубы и при бешеном сопротивлении его жены, Райзе обследовал тело мальчика вдоль и поперек, снаружи и изнутри, однако нового это не дало — кроме прежней уверенности в том, что убийство совершилось где-то в ином месте, на руках у следователей не было ничего. Улицы в поисках пятен крови либо прочих следов смертоубийства исследовались сейчас скрупулезно и пристально, осматривался каждый уголок, однако и эти меры пока не принесли плодов, хотя обшаривалось без преувеличения все, включая даже и старые кварталы. Людей из магистрата или Друденхауса туда, разумеется, не было послано, однако Финк и его приятели проделывали эту работу с тщанием и упорством, ни словом не упомянув тот факт, что все их неприятности, по большому счету, проистекают лишь из того, что некто решил напакостить Конгрегации либо же майстеру инквизитору Гессе лично. Сам Курт подозревал, что о таких тонкостях дела Финк попросту не распространялся; отчего? — это сейчас было неважным.

Важным был вывод, сделанный всеми обитателями Друденхауса без исключения, вывод четкий, несомненный, однако неутешительный: убийство свершилось в одном из домов города.

— В том же, где содержали Кристину Шток? — предположил Бруно, когда иссяк поток гневных и не вполне приличных слов из уст господ дознавателей, и Курт скривился.

— Возможно.

— Зачем? Почему не зарезать прямо там, у стены? Кляп в рот — и шинкуй в свое удовольствие, в такой ранний час там пустыня.

— В некоторых ритуалах крик жертвы тоже имеет значение, — откликнулся Курт со вздохом. — Если взять за основу твое предположение о том, что все это — не просто так. Или... Густав, все органы на месте?

— До последнего потрошка, — кивнул тот хмуро. — Крови, как я уже упоминал, истекло много, и подле тела ее не было — может статься, это? Нацедить ее можно, конечно, и прямо на улице, однако — для чего ковыряться с бутылочками и мисочками в темноте, если можно с комфортом собрать ее в нарочно оснащенной комнате... После того, как изрезали тело, уже сложно понять, была ли какая-то из ран предназначена именно для этой процедуры.

— Все это весьма любопытно, — оборвал его Курт, — однако вопрос остается неразрешенным: что с этим делать? Устраивать облавы по домам? Даже если допустить, что в сообщничестве с магистратом мы сумеем обойти все жилища... в свете последних событий, полагаю, горожане займут нашу сторону и не станут особенно препятствовать нам или возмущаться... Так вот — не окажется ли это бессмысленным? За прошедшие полночи и день кровь можно было оттереть так, что не найти теперь ни пятнышка, и вычислить среди множества прячущих глаза и нервничающих от нашего присутствия добропорядочных жителей того единственного или двоих, кто нервничает вполне оправданно...

— Что-то сомневаюсь я, — вновь вмешался Бруно, — что эти ребята будут психовать. Скорее, пригласят вас к обеду и совместному молебствию — совершенно хладнокровно.

— Тем более.

— Осмотрен еще не весь город, — без особенной уверенности возразил Ланц, и Курт скривился:

— Брось, Дитрих. Ничего они не отыщут, ты и сам это отлично осознаешь. Самые потаенные закоулки обследовали в первую очередь, и я бы не надеялся на то, что огромная лужа крови обнаружится напротив дверей какой-нибудь булочной лавки. Иоганна Хальтера убили в доме. Это бесспорно.

— К чему ты клонишь? — устало вздохнул Ланц. — Я вижу, что у тебя родилась мысль; так говори, абориген, не тяни жилы.

— Да, мысль есть, — согласился он тихо. — Старику я этого еще не высказывал — для начала хотел посоветоваться с вами...

— Ты никогда не советуешься, академист, — оборвал его Райзе. — Ты уламываешь и навязываешь свои идеи. Не томи; что за мысли у тебя?

— А мысль, Густав, у меня такая: вернее всего — мы с этим делом не справимся.

— Excellenter[40], — покривился тот с невеселой усмешкой. — Это ты обрадовал.

— Не справимся, — продолжил Курт наставительно, — без помощи. Я полагаю, самое время воспользоваться некоторыми достоинствами Конгрегации, а именно — нам нужен expertus с вполне определенными способностями: умением чувствовать смерть. Если никого из вас не посетила иная, более дельная мысль, я отправляюсь к старику; полагаю, Керн согласится с моей идеей. Людей, обладающих подобным даром, в Конгрегации не сказать, чтоб уж очень много, однако же — вполне довольно; насколько мне известно, эта способность едва ли не самая часто встречающаяся, а стало быть — долго разыскивать такого не придется, и наша помощь прибудет вскоре. Возможно, уже послезавтра, если запрос отправить прямо сейчас. Тому, кто нам нужен, будет достаточно всего лишь пройтись по городу, и к концу дня мы узнаем, за стенами какого из домов недавно была загублена жизнь.

— Что называется — новое поколение, — нарочито недовольно буркнул Ланц. — Я о подобном шаге не подумал: мы в наше время работали сами, мозгом.

— "Ф нафе фремя"... — передразнил Курт со старческим шепелявеньем. — Наверняка и малефики у вас разбегались, как тараканы... Я не имею ничего против "старых добрых" методов, Дитрих; если твой мозг может породить что-то — я готов со смирением и кротостью принять твои светлые идеи.

— Распустился, — заметил Ланц со вздохом и, посерьезнев, кивнул: — Все верно, мысль дельная. И, увы, лично мне ничего более в голову не идет.

— А таких, как Майнц, нет? — вклинился Бруно, пояснив в ответ на вопросительный взгляд: — Профессор Майнц, если верить его "Житию", был способен определить в самом человеке то, что ты намерен найти в доме. Совершённое им убийство. Таких специалистов у нас нет?

— Убежден, такие существуют, — одними губами улыбнулся Курт, — однако уже в этих стенах его заклинит: на каждом из нас крови предостаточно. Сомневаюсь, что и добрые горожане в своей жизни блюли христианскую заповедь незлобия: второй раз такого специалиста перекорежит в казармах магистрата или в присутствии exsecutor'а Друденхауса, или при взгляде на какого-нибудь торгаша, которому посчастливилось отбиться от разбойников в пути, или в студенческом общежитии — не тебе объяснять, что чаще всего свои проблемы эти добрые парни разрешают вовсе не мордобоем. Ощутить столь тонкие материи, как давность произошедшего, такие люди чаще всего не могут, а вот те, кто чувствуют смерть, увязанную не с человеком, а с местом, на это способны. Почему? Бог их знает. Но так есть. Проблема в другом: такой expertus слышит просто смерть как таковую — гибель всего, что мозгом совершеннее мыши, ощущается им как насильственная кончина живого существа, посему, если кто-то удушил в своем доме надоевшую ему собаку, он скажет нам, что там произошло убийство. Наше дело — упорядочить его выводы.

— Нет в мире совершенства, — вздохнул Бруно с напускной тоскливостью, и Курт раздраженно покривился, едва сдержав себя, чтоб не отмахнуться от подопечного, как от назойливой мухи.

— Весело? — осведомился он пасмурно. — Посмейся, покуда мы подождем следующего трупа. Без expertus'а мы ничего не можем, а это означает, что два дня Друденхаус будет бездействовать, а что из этого следует? Из этого следует, что на нас посыплются такие проклятья, каковых удостаивались не всякие сжигаемые в этом городе... Этой ночью навещу снова "Кревинкель"; вдруг что-то пришло со свалки...

Ответом ему были три скептических взгляда, и, как оказалось впоследствии, не напрасно: Бюшель был радушен, бывшие соратники по ремеслу — приветливы, Финк искренне признателен, однако новостей не было узнано никаких. Просто развернуться тут же и уйти, не получив требуемого, было нельзя, и Курт, изображая рассеянное веселье, принужден был просидеть в кислой духоте подвальчика почти до самого утра, отвечая на желание всякого, жаждущего попотчевать избавителя их товарища за свой счет.

Возвращался майстер инквизитор засветло, чуть пошатываясь и страстно желая прополоскать рот мылом, дабы смыть с языка омерзительный привкус пойла, загадочный генезис и формулу коего он так и не сумел классифицировать. Отчитавшись начальству, Курт ушел в одну из пустующих комнат и уже через минуту погрузился в тяжелый, беспробудный сон.

* * *

— Блондинка, маленькая, голая.

Голос Ланца вторгся в мир его сонного разума резко и беспардонно, вырвав из мутных грез; привстав на локте, Курт с усилием разлепил глаза и попытался осознать услышанное.

— Где? — уточнил он, наконец; сослуживец рассмеялся, хлопнув его по плечу и едва не сбросив со скамьи на пол:

— Ага, жизнь еще теплится — упоминание о девке все еще способно тебя разбудить... Радуйся. Нашли твою соблазнительницу.

— Где? — повторил Курт, рывком усевшись; Ланц понурился, присев рядом, и кивнул куда-то за окно, неопределенно махнув рукой.

— В Мекенхайме[41]. Местные крестьяне выловили в реке труп голой девчонки, блондинки лет примерно семнадцати. Руки были связаны, посему местный священник порассудил, что это отменяет версию самоубийства, так что прикопали ее по всей чести — с отпеванием и на освященной земле. Наш человек вскрыл могилу, само собой, повергнув в ужас всю деревню подобным рвением... Трупик уже довольно попорченный — сам понимаешь, рыбки да червячки; однако же — все особые приметы наличествуют. Она.

— Вот зараза... — пробормотал Курт, тяжело уронив голову на руки и потирая глаза ладонями.

— Что тебе не по нраву? Девчонку нашли, в чем дело?

— Ничего неожиданного, конечно, — вздохнул он тоскливо, — однако, я все же надеялся, что найдут живой...

— ... и с уже подписанным признанием, — докончил Ланц. — Брось, абориген, и это результат — хотя бы в том, что, кроме слов сомнительных личностей, явилось вполне вещественное свидетельство ее существования. Уже что-то. Еще мы знаем, что, кем бы ни была она сама, нанятым ли агентом или добровольной помощницей, те, на кого она работала, к ней теплых чувств уж точно не испытывали и дружелюбием не отличались.

— У вас ведь есть описание, — хрипло со сна встрял Бруно, тоже примостившийся вчера на соседней скамье, с хрустом потягиваясь; Ланц покривил губы в усмешке.

— Гляди-ка, проснулся... И какие выводы следуют из твоей мудрой мысли?

— Когда надо было узнать, кто я такой, это было сделано за три дня, — пояснил подопечный сквозь зевок. — В чем сейчас проблема?

— У меня было не только твое описание, — возразил Курт со вздохом. — У меня было твое имя — пусть и предполагаемое, примерный возраст, примерный род занятий — хотя бы и по моим предположениям, у меня были и другие догадки. А кроме того, ты уже был в розыске, причем и по нашей линии тоже, вот в чем разница, потому и узнали — ты неправ, не за три, за один день... А сейчас у нас нет ничего. Внешность, приблизительный возраст — и все. Узнать о ней что-то можно, лишь если нам сильно посчастливится. Или когда отыщем ее приятелей. Предлагаю уповать на это.

— Optimista, — хмыкнул сослуживец угрюмо. — Еще новостей подкинуть?

Курт, нахмурясь, переглянулся с подопечным и, снова переведя взгляд на Ланца, осторожно осведомился:

— Хороших или плохих?

— А это уж ты сам решишь. Знаешь ли, все в этом мире относительно, абориген — худа без добра нет, и самое скверное может оказаться на поверку чем-то весьма неплохим, равно как и...

— Дитрих!

— Да, — встряхнул головой Ланц, согнав улыбку с лица, и вздохнул уже серьезно: — Пришел ответ на запрос Керна его приятелю в попечительском отделе. И на твой — в ректорат академии. Если верить Рихарду Мюллеру, кураторам неизвестны доскональности прошлого дознания; лишь то, что им было предоставлено в качестве отчетов, то есть, собственно обвинение осужденным, имена, факт твоего внедрения к ним и участие руководства академии в их аресте. Всё. О твоем незаконопослушном приятеле никому не ведомо.

— Если верить Рихарду Мюллеру, — повторил Курт с нажимом; Ланц усмехнулся:

— Знаешь, я бы скорее усомнился в беспорочности нашего старика или себя самого, нежели этого реликта Конгрегации — вот уж кто Domini canus canis[42] без шуток. Свирепый, верный и нещадный. И, поверь, если где-то кому-то в попечительском отделе известно о твоих связях с кельнскими шайками в прошедшем дознании, то информация эта пришла путями окольными, и Мюллер об этом в самом деле не знает.

— Пусть так; а что академия?

— В святом Макарии, — продолжил Ланц со вздохом, — также полная пустота. Факт участия в деле Вернера Хаупта по прозвищу Финк известен ректору отцу Бенедикту и кардиналу Сфорца, и никаких документов, в коих были бы изложены эти сведения, не существует. Выводы, абориген, делай сам.

Курт промолчал, неспешно поднявшись и прошагав к узкому окну, сквозь мутный пузырь которого тянуло холодом; остановился, прислонившись лбом к ледяному камню.

Выводы были просты и не слишком утешительны. Вывод первый оставлял необходимость признать двоедушными высшие чины академии святого Макария, чего он не мог допустить так же наверняка, как невозможно было вообразить себе, что небеса в одно прекрасное время станут янтарно-зелеными, и по ним запляшут синие в клетку демонята. Вся новая Конгрегация, вся ее относительная свобода от Рима и его установлений, вся с каждым годом утверждающаяся суверенность Германии вообще — зиждились на этой самой академии, на этих людях; все это и было создано ими и лишь ими поддерживалось, посему ничего, что могло бы пустить трещину в этом фундаменте, никто из них не совершил бы. Главы кураторского отделения Курт не видел ни разу, не знал его вовсе, однако, если судить по тому, что он успел узнать о Рихарде Мюллере от Керна, предположения о его возможном двурушничестве также неосновательны.

Второй же вывод предполагал то, что уже было высказано им Финку, а именно — в деле замешан кто-то из его знакомых, а если говорить вернее — этот кто-то из его шайки, из его приближенных, ибо о факте недавнего сотрудничества с Куртом знали лишь его люди, и более никто.

— Стало быть, так, — произнес он, наконец, отойдя от окна и усевшись снова на скамью, зябко потирая ладони. — Conclusio[43]. В среде уличных подонков есть купленный либо каким иным образом полученный к сотрудничеству человек, который предоставил преступникам необходимую информацию.

— Почему не "преступнику"? — уточнил Бруно; Курт кивнул, словно желая показать, что вопроса этого ожидал.

— Потому, что кто-то же завалил, ignoscet mihi dictio[44], нашу Далилу далеко вне пределов Кельна? — пояснил Курт с усталым сарказмом. — Одно это говорит вполне логично об участии как минимум двоих. Здесь действуют несколько рук, и происходящее именуется громким словом "заговор"...

— Опять, — мрачно вздохнул подопечный, и Курт кивнул снова:

— Да, опять.

— Везет тебе на заговоры, как покойнику на мух.

— И это тоже нельзя упускать из внимания, — согласился он серьезно. — Вполне можно допустить, что некто желает скомпрометировать Конгрегацию, используя меня лично. Для того, чтобы показать Конгрегацию в невыгодном свете, теперь достаточно будет упомянуть, как при первом моем деле погиб мой главный свидетель, барон, пусть и невысокого полета, как завершение второго дела ознаменовалось казнью кельнского архиепископа, герцога и графини — на сей раз уже солидные особы... и в довесок к этому — дело о гибели детей видных горожан (по их задумке) должно развалиться, оставив после себя упадок и признание моей (и Друденхауса, а ergo — и Конгрегации) несостоятельности. Если дело повернуть упомянутым мною образом, Император может решить, что ему не нужно сотрудничество с теми, кто развлекается уничтожением баронов и герцогов, и тогда он отвернется от нас. Сказать по чести, я затрудняюсь решить, кого он изберет в союзники, встань мы с его родовитыми подданными, так сказать, по разные стороны реки...

— Словом, — невесело подытожил Бруно, — так ли, этак ли, а предатель среди своих все равно есть — кто-то, кто именно тебя выбрал оружием для того, чтобы накрутить Инквизиции хвост. Это ты хочешь сказать?

— Я это уже сказал. Это — что касается "преступников". Дальше. Исполнившую свою работу дамочку убрали сразу же. Что же до человека в рядах уличной братии, то за последние недели две никто из них не погиб — никак, ни на ноже своего же, ни на виселице, ни захлебнувшись, ни поперхнувшись, ни от старости или как-либо еще, однако же, я сомневаюсь, что это — от их внезапно взыгравшего человеколюбия.

— И что это означает? — насупился подопечный. — Что его работа еще не выполнена?

— Он еще нужен — следить за ходом дела изнутри; Финк ведь не может молчать в ответ на вопрос "ну, как там?", который ему не могут не задавать его дружки по "Кревинкелю". Это — явная причина, но я вполне допускаю, что резонов для продления ему жизни может быть еще множество, причем, нам не ведомых и еще не понятных.

— Самый главный вопрос, абориген, — тихо встрял Ланц, — состоит вот в чем: будут ли еще убийства?

— А тебе нужен ли мой ответ? — так же негромко откликнулся Курт, и тот со вздохом опустил голову. — Разумеется, будут. Неизмеримые потоки дерьма лишь только омывают порог Друденхауса и пока еще не захлестывают окна, плеща нам в морды, а им необходимо именно это.

— Доходчиво, — криво ухмыльнулся Ланц. — И что мы будем с этим делать? Если следовать твоей гипотезе, закономерность избрания жертв нехитра: дети обеспеченных родителей, от которых зависит благосостояние и stabilitas Кельна. Ледовщик, бюргермайстер... Кто еще может оказаться под прицелом? Профессора университета? Очередной делец?

— Кстати сказать, у бюргермайстера осталась еще дочь двенадцати лет, — вновь подал голос Бруно, и сослуживец кивнул:

— Тоже нельзя исключать. Вот это был бы удар так удар.

— Еще два момента, — оборвал его Курт, задумчиво глядя на ладонь и разглаживая скрипящую кожу перчатки. — Первое — возраст детей; убитым около одиннадцати. Случайность или закономерность? Обоим детям Хальтера примерно столько же, однако у ледовщика есть семнадцатилетний сын, к коему, кстати сказать, перейдет его дело, когда настанет время. Не логичнее ли было убить именно его? Да, сейчас Шток в некоторой потерянности, отчего торговля его весьма пострадала; однако вскоре оклемается, либо же старший сын возьмет дело в свои руки — и оно вновь пойдет. Почему младший, если цель и в самом деле та, что мы рассматриваем? Двое детей, оба одиннадцати лет... Почему?

— Будь это убийца-одиночка, я бы предположил физическую слабость (или, к примеру, женщина), либо извращение. В нашем же случае — не знаю. Замечу только, что statistica пока невозможна, двое убитых — не показатель. Сейчас я на твой вопрос ответить не готов, тем не менее, абориген, мысль стоит того, чтобы о ней подумать. Что на второе?

— На второе — задача: что нам делать для предотвращения очередной смерти. Наивно было бы полагать, что введение комендантского часа спасет ситуацию; но не можем же мы приставить охрану к каждому ребенку всех более-менее преуспевающих кельнцев.

— А вот на это, — развел руками Ланц, — мне и вовсе ответить нечего. Как быть? Раскрывать дело. Более мне нечего предложить.

— Если ваши высокоинквизиторства соизволят склонить свой слух к недостойным потугам разума подневольного и смиренного смертного, — вновь заговорил подопечный тоном, от которого Курт болезненно поморщился, — я бы озвучил некую пришедшую мне в голову мысль...

— Бруно! — не выдержал он и, прикрыв глаза, перевел дыхание, понизив голос: — Ради Бога, по делу. Что?

— Я вот о чем, — посерьезнел подопечный, нерешительно передернув плечами. — Ты начал об этом говорить, но до конца не дошел — скромность, может, загрызла, не знаю; хотя, по-моему, этого исключить нельзя...

— Хоффмайер! — рявкнул Ланц, и тот покривился, договорив на одном дыхании:

— Вся эта история может оказаться и местью тебе лично; только тебе. Ты знаешь, чьей.

На вопросительный взгляд старшего сослуживца Курт не ответил; минута прошла в тишине, и, не дождавшись на свои слова отклика, Бруно продолжил, осторожно подбирая слова:

— История схожа. Снова дело, в которое тебя втянули и которое должно окончиться для тебя дурно. Замечу — я нисколько не удивлюсь, если в итоге доказательства снова соберутся вокруг этого Финка, и ты будешь тем, кто сознательно отмазал приятеля от казни по старой дружбе, либо же — ты и окажешься убийцей детей. Просто подумай, и ты сам увидишь знакомый почерк. Он на свободе, и убежден, что жив-здоров, а кроме того — не может не знать, что и ты тоже выжил и продолжаешь службу; как думаешь, он так и оставит тебя в покое? Рано или поздно Каспар... или как там его на самом деле... объявится снова, и почему не сейчас? Почему не отомстить тебе за то, что ты имел наглость выжить? А возможно, это и вовсе рука одного из Пап. Крестьянским тайным сообществам столь же выгодно падение германской Инквизиции, как и Авиньону, да даже и Ватикан, я думаю, особенно горевать не станет. И даже та, первая ваша встреча с ним — не была ли и она тоже частью большого сговора между ними и Церковью?

— А вот об этом, — тихо отозвался Курт, наконец, — лучше слишком пространно не рассуждать. Особенно вслух.

— Стало быть — тебе об этом известно?

— Мне известно, что однажды я не напрасно подобрал в глухой деревне некоего студента-недоучку, — безвыразительно улыбнулся Курт, тут же вновь посерьезнев. — Ты сейчас высказал информацию, предназначенную для закрытого обсуждения, Бруно, информацию, которая не существует даже в виде отчетов или записок, даже с пометкой "absolute clam"[45].

— Допустим, — вклинился Ланц негромко, — сам факт того, что все сколь-нибудь влиятельные организации, ломающие бытующий сейчас порядок, связаны с сам знаешь кем — это не секрет для любого мало-мальски внимательного обладателя умственных способностей как таковых; секретом, я так понимаю, являются известные тебе имена и люди. Я верно понял ситуацию?

— Вполне, — вздохнул Курт невесело, глядя мимо сослуживца в стену и вновь ощущая, как ноют ладони позабытой, мнимой болью. — Хотя, с твоей привычкой шарить в чужих бумагах, не представляю, что для тебя может являться тайной; докатишься до того, что однажды тебя уберут от греха подальше.

— Если Конгрегация прикажет, — криво ухмыльнулся Ланц, — готов свою жизнь положить на ее алтарь; а перед смертью хоть будет что вспомнить... А теперь, абориген, нешуточно. То, что сказал Хоффмайер — это имеет право на допущение? Все происходящее впрямь может являться отзвуками твоих прежних дознаний? Подумай хорошенько — никто, кроме тебя, этого вернее сказать не сможет.

— Все возможно. Я не готов утверждать такое с убежденностью, однако... Он прав — почерк знакомый, и вполне возможно, что все это — лишь чтобы скомпрометировать меня и только меня. Это можно иметь в виду, и я, наверное, даже обсужу это со стариком, однако же — больших изменений в наши действия и ожидания это не привнесет: так ли, иначе ли, а мой провал — наш провал, de facto, и в итоге — под ударом Конгрегация в целом. Собственно, это остается так, даже если все мы впали в панику, если ни одна из высказанных версий не верна, и все это — обычные убийства, быть может, даже не имеющие потусторонних причин. В деле мы увязли по самые уши, посему, хоть вывернись, а раскрыть его надо, иначе упомянутые мною реки дерьма хлынут по коридорам Друденхауса потоком полноводным и могучим.

Глава 8

Воскресный день, начавшийся столь полуприятным образом, прошел в полном согласии с заветами Церкви — в совершеннейшем отвлечении от земных дел, ибо, невзирая на последние новости, ничего существенного, что могло бы сдвинуть упомянутые дела с мертвой точки, по-прежнему не виделось. Полагалось отвлечься также и от забот, однако это уже было свыше сил человеческих, посему, проходя за какой-либо надобностью по коридорам Друденхауса, господин следователь имел возможность лицезреть хмурые, глуповато-задумчивые лики сослуживцев, осиянные незримым светом чистого, как белый лист, разума, не замутненного и тенью мысли, осознавая, что и сам сейчас глядится не лучшим образом. К концу дня, когда гулкие каменные стены, мрачные физиономии и притихшая стража стали вызывать откровенное раздражение, Курт, на все плюнув, попросту направился домой; ожидать прибытия запрошенного специалиста либо, что было менее вероятно, дельных мыслей, можно было и там, валяясь на кровати в снимаемой им узкой комнате и от нечего делать жуя крендель, испеченный радушной хозяйкой. Назойливая участливость ее очаровательной племянницы сегодня была непреклонно отвергнута, хотя, конечно, это и был бы не самый худший способ убить время; однако же до темноты оставалось всего ничего, а посему полагалось как следует выспаться — невзирая на брюзжание Керна, в довольно нелестных выражениях отмечавшего всю тщетность его попыток, Курт намеревался этим вечером вновь посетить гостеприимные стены "Кревинкеля".

Прошлой ночью, не дождавшись от Бюшеля даже намека в ответ на свои осторожные вопросы, он между делом, всем своим видом живописуя полнейшее сострадание, вскользь упомянул о том, что бюргермайстер уже готовит людей для набега на свалку у стен Кельна, решив, пусть и не покарав подлинного убийцу, но зато показав, кто в городе хозяин, заодно утешить душу. Разумеется, заметил он с тяжким вздохом, Хальтера можно было бы отвратить от этой идеи, если б от обитателей самовольных поселений обнаружился вдруг хоть какой-то прок — к примеру, полезная информация... Курт надеялся, что его угроза возымеет свое действие, и сегодня Бюшель предоставит ему хоть что-то; в том, что любое событие, совершившееся на свалке у стен города, не могло пройти незамеченным для копошащейся там живности различных полов и занятий, он не сомневался и тихо бесился оттого, что выжидание и пустые разговоры — единственное, что дает призрачную надежду узнать хоть что-то. Для себя Курт решил, что более не переступит порога "Кревинкеля" без крайней необходимости, если этим вечером не услышит от держателя этой конуры чего-либо стоящего — посещения сего злачного заведения были довольно вредоносными как для здоровья телесного, сказываясь головной болью поутру, так и для состояния психического, выливаясь в самобичевание по причине бесплодно истраченного времени.

* * *

Бруно отыскал его в двух улицах от Друденхауса; вид у него был мрачновато-настороженный, всклокоченный и потусторонний, из чего и менее дотошный следователь с уверенностью заключил бы, что подопечный был разбужен недавно и без церемоний. Подрагивая на предутреннем октябрьском ветру, тот сообщил, что Курта требуют в Друденхаус — незамедлительно и без отговорок; причины столь невероятной спешности помощнику названы не были, однако же, навряд ли майстер обер-инквизитор мог призвать своего подчиненного к четырем часам утра лишь ради совместного молебствия о благополучном исходе дознания.

Керн вообще был весьма далек от благочестиво-молитвенного настроения, и отповедь, встретившая Курта на пороге его рабочей комнаты, будучи в чем-то традиционной и привычной, сегодня отличалась большей горячностью и искренностью. Его ночные походы были упомянуты вновь, теперь уж в столь неприкрыто разгромной манере, что Курт невольно поморщился.

— И какого же хрена, — тут же повысил голос Керн, привстав с места, — ты кривишься на меня, точно на мерзлое дерьмо, дозволь узнать? Весь Друденхаус, все магистратские солдаты, видящие тебя каждый вечер на улицах, вскоре будут знать, где и с кем ты увеселяешься по ночам!

— Отчего-то сдается мне, что сей прискорбный факт — не их собачье дело, — заметил он ровно, и начальственный голос перешел в придушенный крик:

— Это мое собачье дело, Гессе! Я рассчитывал, что твои отлучки принесут хоть какие-то плоды, я терпел долго...

— Три дня, — возразил Курт, приподняв руку, и, с интересом взглянув на непристойно чумазые после "Кревинкеля" ногти, покривился снова, ощущая себя без привычных перчаток, как без кожи. — Срок, конечно, в своем роде символический, тем паче для обер-инквизитора, однако же...

— Довольно, — сорвавшись уже на шипение, оборвал его Керн. — Не забывайся, Гессе, или я отстраню тебя от дознания вовсе; осознал мою мысль?

— Мне теперь же передать дела Дитриху? — с невиннейшим смирением в голосе уточнил он, и начальствующий взор вперился в него крепко, остро, словно пыточный крюк, а голос вновь опустился до обыкновенного чуть повышенного тона, слышанного уже не раз прежде.

— Не испугался, — подытожил Керн, глядя на подчиненного сквозь прищур оценивающе. — Стало быть, есть чем отбиваться; так?..

— Есть, — уже серьезно кивнул Курт. — Это не слишком много, добавляет тайн, однако же, вместе с тем и проясняет кое-что в нашем деле. Могу отчитаться теперь же, если вы не желаете вначале завершить с тем, для чего я был вызван.

— Это подождет. Попутно и выясним, сколь основательны мои подозрения... — уже тихо, почти обреченно возразил Керн, снова садясь к столу и указуя на табурет напротив. — Я слушаю, Гессе.

— Как скажете, — пожал плечами Курт, придвинув табурет ногой и усевшись. — Постараюсь кратко... На свалке за стенами, где произошло первое убийство, обитают те, кто и прежде не пребывал в гармонии с законом, но когда-то жил в Кельне, а значит — общался и с посетителями "Кревинкеля" также...

— А теперь то, чего я не знаю, — поторопил его Керн; он недовольно покривился.

— Я лишь хотел напомнить немаловажную деталь, Вальтер... Так вот, исподволь я попытался узнать у хозяина, не сносится ли он с кем-либо из них сейчас, а если да — то не видел ли, не слышал ли кто из них чего-либо странного в ту ночь. Сегодня, наконец, на мой, скажем так, запрос пришел ответ: да, той ночью неподалеку от места преступления был кое-кто из этой среды, и — да, он видел и слышал кое-что.

— Что-то твои приятели подозрительно ревностно взялись за дело, — хмуро заметил тот, и Курт мимолетно усмехнулся.

— Ничего подозрительного. Я сообщил Бюшелю, хозяину этой дыры, что бюргермайстер намерен сравнять свалку с землей в ближайшие дни, и обещал его отговорить, если мне дадут хоть какую-то информацию.

— Что-то я ни о каких планах на этот счет не слышал.

Курт пожал плечами.

— Но сведения я же получил?

— Ясно... И?

— Ergo, — кивнул он, посерьезнев. — Некто рассказал, что ночью на свалке он видел фигуры нескольких людей; не двоих, не троих даже, а — нескольких. Первое мое предположение верно: это не одиночка. Двое из них были — низкорослое нечто, которое мой источник счел за девчонку, и человек, сидящий на земле чуть в сторонке, вперившись в колени лицом, словно пьяный. Девчонку, к слову замечу, никто не удерживал и рук не выламывал. Id est[46], сие были — наша соблазнительница и Финк.

— Иными словами, Гессе, ты нашел прямого свидетеля убийства Кристины Шток, — подытожил Керн тихо, и он вздохнул:

— Не совсем так. Этот человек видел несколько фигур, стоящих кружком подле свечей или светильников, а также слышал кое-что; однако же, близ происходящего там он не задержался более полуминуты, посему...

— Не томи, — поторопил Керн почти угрожающе. — Что он там слышал, твой человек?

— Музыку. — Курт сделал паузу, пытаясь понять, почему в лице начальства не проскользнуло ни тени удивления, лишь раздражение и словно бы обреченность, точно тот услышал новость невеселую, быть может, даже крайне скверную, однако ж, не неожиданную. — О музыке, которая пригрезилась ему в пьяном бреде той ночью, мне говорил и Финк, когда я пытался заставить его припомнить хоть что-то. "Как пастушья дудка" — сказал он; человек же со свалки, в прошлом уличный музыкант, выразился однозначно: флейта... Смотрю, Вальтер, вы не удивлены, — завершил он даже не вопрошающе; Керн поморщился, мотнув головой:

— Дальше.

Спорить Курт не стал; что бы ни было известно майстеру обер-инквизитору, это будет высказано рано или поздно — за Керном не водилось дурного обыкновения таить от подчиненных сведения и выводы.

— Далее, — послушно кивнул он, — следует отметить причину, по которой обитатель свалки, по характеру любопытный, как отмечает владелец "Кревинкеля", не задержался подле них и не постарался рассмотреть все подробнее, не предпринял попытки преподать урок чужакам, хозяйничающим во владениях, в кои кому попало вход воспрещен. А помешал ему — страх. Те люди не выглядели опасными, они не были вооружены, насколько возможно было рассмотреть, но все же подле них, по уверениям моего свидетеля, было страшно. Это лишь эмоция, однако (по его словам) там творилось "нечто дьявольское". Не знаю, следует ли воспринимать сие выражение всерьез...

— Боюсь, следует, — вздохнул Керн хмуро, и он умолк, поняв, что сейчас услышит то, ради чего подопечный был поднят с постели посреди ночи и отправлен на поиски ведущего дознание следователя. На упомянутого подопечного, все это время безгласно простоявшего у двери (очевидно, полагаясь на то, что о нем забыли, и опасаясь при первом же звуке быть выдворенным прочь) тот взглянул искоса, точно оценивая, и невесело покривил в ухмылке измятые морщинами губы. — Можешь дышать, Хоффмайер; не выгоню... Следует принимать это со всею серьезностью, Гессе, — повторил он уже нешуточно, вновь обратясь к подчиненному. — И сейчас поясню, по какой причине. Покуда ты беседовал со своими свидетелями, у нас образовался еще один, и надо признать, что это — благодаря твоей идее комендантского часа; случись то, что случилось, днем ранее — и никто не проявил бы интереса.

— И как тут прежде без тебя хоть кого-то ловили... — едва слышно пробормотал Бруно, и Керн нахмурился:

— Я дозволил дышать, но не трепаться, Хоффмайер. Уж коль скоро ты решил постигать основы следовательской службы, осваивай и умение вести себя в присутствии старшего. Если нет здравых мыслей по делу — прикуси язык и слушай; бери пример со своего попечителя — тот уже знает, когда у меня кончается терпение.

— Виноват, — стесненно хмыкнул помощник, и Керн кивнул.

— Вот именно... Итак, свидетель; свидетель — почитай что потерпевший, не заметь его магистратский патруль.

— Взяли убийцу на месте? — встрепенулся он обнадеженно, и Керн зло усмехнулся.

— Да, сейчас... Нет, Гессе, нам счастливится, но не настолько. Солдаты патруля увидели девчонку — одну, бредущую, словно во сне; исполняя указание, подошли рассмотреть и расспросить, кто такая и что забыла на улицах ночью.

— Девочка?.. — переспросил Бруно чуть слышно и почти с убежденностью уточнил: — Дочь Хальтера?

— В том и интерес, Хоффмайер, что — нет, — возразил Керн, на сей раз не возмутившись нарушением молчания. — Ей скоро исполнится двенадцать, и это единственное, что у нее общего с прежними жертвами; ее мать не работает вовсе, отец — лишь посезонно. Иными словами, в этом случае ребенок представителей не высоких сословий.

— Зараза... — пробормотал Курт тихо. — А такая была хорошая версия... Но постойте-ка, — спохватился он настороженно, — если подле нее не было убийц, если приметы прочих жертв к ней не подходят — Вальтер, из чего вы вывели, что она вообще имеет к происходящему отношение? Лишь из того, что шла по улице одна?

— Музыка, Гессе, — мрачно отозвался Керн. — Вот потому-то я и не удивился, услышав рассказ твоего свидетеля. Потому и верю ему, а не полагаю, что твой приятель из "Кревинкеля" попросту измыслил все, опасаясь зачистки, кою ты пообещал обитателям свалки. Она шла на звук музыки, источник которой ей почему-то страстно хотелось отыскать; "на звуки дудочки", по ее словам, или, имея в виду сказанное тобой — звук флейты.

— Вот черт...

— Еще раз чертыхнешься в моем присутствии, Хоффмайер, и я собственноручно тебя выпорю, — пообещал Керн столь обстоятельным тоном, что сомнений в серьезности сего обета не оставалось. — Но в целом ситуация описана верно.

— Дополню еще, что никакой музыки никто, кроме девчонки, не слышал, — вклинился в разговор осевший, усталый голос, и Керн рывком выпрямился, метнув быстрый взгляд из-под насупленных бровей на переступивших порог старших дознавателей.

— Гессе, ты не затворил за собой дверь, — заметил обер-инквизитор сухо; Курт виновато развел руками, и тот сдвинул брови еще круче. — Пропивать, майстер инквизитор второго ранга, дозволительно все, кроме головы.

— Брось, Вальтер, ты-то сам куда смотрел, старый пень, — возразил Ланц устало, без дозволения усаживаясь на скамье у стены и потирая покрасневшие глаза. — Итак, в одном мы теперь можем быть убеждены: дело это — наше.

— Это точно?

— Абориген, я только что выслушал рассказ девчонки о том, как ей во сне пригрезилась дудка, которая велела идти за нею, подсказывая при этом, как наилучшим образом выбраться из дому, чтобы не потревожить родителей, какую улицу выбрать и в какой проулок следует свернуть — и все это фактически не просыпаясь; и я, кажется, упомянул о том, что, кроме нее, никто не уловил даже отзвука. Как ты полагаешь, попахивает здесь чем-то, чем обыкновенно занимается Друденхаус? И не желаешь ли оспорить свои слова о том, что Кристина Шток не сама пришла к убийцам?

— Пришла сама... — повторил Курт тихо, потирая лоб, вновь занывший от тяжкой, мутной боли; вопреки его ожиданию, майстер обер-инквизитор не заметил язвительно, что употребление дурманящих напитков следует ограничить, а лучше исключить вовсе как вредоносные для умственных способностей. — Вот почему никто не видел с нею посторонних; когда я опрашивал горожан, мне говорили, что встречали дочь Штоков в различных частях города, но все время — одну...

— Ее просто вели, — хмуро подвел итог Бруно. — На глазах у всех, средь бела дня, ребенка фактически тащили на веревке, и никто этого не понял. И мальчишка бюргермайстера — никто не похищал его, и он не сбегал от обиды... Скажи теперь, что мои теории смешны.

— Само собой, — предположил Курт, не ответив, — магистратским блюстителям в голову не взбрело проследить за тем, куда она шла?

Ланц пренебрежительно фыркнул с плохо скрытым раздражением, взглянув на сослуживца так, точно это по его вине солдаты Хальтера утратили последние отголоски разума; Райзе вздохнул, покривив губы в натужной ухмылке.

— Брось, академист; благодари Бога уж хоть за то, что Он дал им мозгов доставить девчонку сюда, а не сопроводить попросту домой. Мы могли обо всем приключившемся и вовсе не узнать; на миг призадумайся об этом — и осознаешь, что нам неслыханно повезло.

— Нам повезло?.. Повезло несостоявшейся жертве. Если, разумеется, это просто везение, и те, кто вел девчонку, не вывели ее нарочно к патрулю.

— Зачем?

— Не имею ни малейшего представления, Вальтер, но полностью отмести подобное предположение не могу; как знать, быть может, через нее нас хотят привести к какому-то решению, нужному им...

— Ну-ну, — одернул его Керн таким тоном, точно беседовал с душевнобольным, порывающимся покончить со своею затянувшейся бессмысленной жизнью. — Так недолго и до паранойи.

— "Паранойя — твой лучший друг", учил нас Его Высокопреосвященство Сфорца в академии...

— Забавно, — невесело усмехнулся Бруно, — что, находясь в присутствии четверых инквизиторов, я не слышу версии о божественном благоволении.

— Смешно, — безвыразительно согласился Курт. — Особенно весело от такого благоволения Хальтеру-младшему и девчонке Штоков.

— Гессе, — насупясь, проронил предостерегающе майстер обер-инквизитор; Курт сжал губы, осекшись.

— Виноват, — отозвался он механически и без особенной покаянности в голосе; Керн бросил короткий взгляд в его сторону, однако продлевать воспитательную беседу не стал. — Если у Бруно нет более мудрых мыслей, я бы хотел обратить внимание на три вещи. Primo. Финк той самой злополучной ночью тоже слышал флейту, и если это можно списать на некий транс, в каковом он пребывал (что, как я понял, схоже с состоянием, в котором отловили последнюю жертву), то мой-то свидетель был compos mentis[47], когда видел участников таинственного обряда. Он слышал музыку въяве, ушами, так сказать, телесными.

— Ergo, — подытожил Ланц, — в те минуты, когда жертва идет, ведомая призрачной флейтой, кто-то где-то дудит на вполне вещественной.

— Это первое, — кивнул он согласно. — И теперь уж не за пределами города; не хочу славословить магистратских солдат, однако же в последнее время можно быть уверенными, что на воротах они не спят. Версию о том, что ребенок (да и взрослый тоже) в каком угодно трансе сможет преодолеть городскую стену, я по понятным причинам не рассматриваю.

— И пиликает эта гадина, — добавил Ланц угрюмо, — руководя действиями жертвы на расстоянии... Жаль, что дудка сегодня не была настолько любезна, чтоб назвать девчонке конечный пункт. Вот это было б точно благоволением свыше.

— Secundo, — продолжил Курт, оставив слова сослуживца без ответа. — На сей раз имеем чадо из небогатой, не известной семьи, не из той, от которой зависит благосостояние Кельна; ergo — рассыпается одна из моих версий касательно мотивов преступлений.

— Не сказал бы, — возразил Бруно; умолкнув, бросил вопрошающий взгляд на Керна, испрашивая на сей раз дозволения говорить, и пояснил: — Все, напротив, логично и укладывается в твою теорию. Возможно, "система управления городом" или "экономика Кельна"... или что там еще для всех вас важно... и пострадали в некотором роде по причине общей подавленности одного из первых торговцев и бюргермайстера; возможно, горожане и испытывают некоторую удрученность происходящим (дети, все ж таки), однако же — до сих пор страдали лишь те, чья жизнь является предметом зависти, а то и порицания. Они одарены судьбой, у них все в жизни как надо; самое большее, на что они могут рассчитывать в смысле сочувствия — это "слыхал, у бюргермайстера сынка порешили?" — "вот жуть-то". И это все. В лучшем случае. Если кто-то хочет восстановить город против ведущих дознание (то есть, против нас), если кому-то требовалось посеять пусть не панику, то хоть смятение в умах — бить надо не по кошелькам, а по душам, и по душам всех. До сего дня это были те, кто ближе к вам — верхушка общества; и это заставило вас шевелиться. Теперь взялись за простых смертных, коих, замечу, в Кельне больше. Вот их мнение и будет решающим, именно от них зависит, вышибут ли ворота Друденхауса, когда терпение иссякнет.

— Все это, — неспешно возразил Ланц, — было бы справедливо, когда б происходило в ином месте. Это вольный город, Хоффмайер, и здесь все иначе. Здесь другие люди. Это тебе не деревня.

— Не хотелось бы показаться неучтивым, — чуть осмелев, отозвался Бруно, — однако, отучись вы в университете — хоть бы и неполный год — вы заговорили б иначе. Ваши информаторы из студенческого сообщества неужто вам никогда не передавали, какие мутные идеи бродят там?.. Списать все едва лишь на молодость и горячность нельзя. "Вольный город"... С одним за время пребывания под опекой Инквизиции я согласился точно: больше воли — больше вольнодумства. Я знаю, о чем говорю, не только с чужих слов; я сам этого не избежал, хочу напомнить.

— То студенты; с вами всегда проблемы. От большого ума беситесь.

— Согласен, — кивнул Бруно, не задумавшись. — А все прочие бесятся оттого, что оного ума не имеют, зато имеют самомнение, звание вольного горожанина и нехорошие мысли. В конце концов, майстер Ланц, упомянутая вами деревня — недавнее прошлое едва ль не каждого в этом городе, кое-кто вовсе напрямую родом оттуда, горожане в первом поколении. А свобода бьет по мозгам похлеще шнапса, ее хочется все больше, да к ней неплохо б еще богатства и еще чего-нибудь... Рожденная этой свободой зависть к тем, кто такой же по status'у, но иной по факту, кое в ком, убежден, вызвала даже радость по поводу произошедшего, в лучшем случае оставив равнодушными.

— Все же сомнительно...

— Рискую нарваться на очередной посул меня выпороть, однако же хочу напомнить кое-что, — чуть снизил тон Бруно. — Припомните — когда в ваш дом бросили горящий факел, кого это взволновало? Когда ваши дети погибли — это вызвало хоть какой-то отклик? Убежден, что один-единственный — страх; каждый ходил по Кельну, вжав голову и ожидая, что инквизитор с горя и злости пойдет вразнос. Если кто и проронил хоть слово сочувствия, то, разве, какая особо благочестивая матрона преклонных лет. А большинство — неужто сомневаетесь, что большинство в первую очередь подумало "есть Бог на свете"?

— Логика есть, — проронил Керн сумрачно, не дав подчиненному ответить. — Продолжай.

— Теперь в пострадавших все — богатые, бедные, без разницы. Точнее, так, я полагаю, должно было быть; было б, если б сегодняшнюю девчонку не перехватили. Кстати сказать, и то, что снова девочка — тоже вкладывается в схему: мальчишки из таких семей гибнут пусть не часто, однако ж — это дело почти привычное. Под копыта попадают, дерутся, с крыш падают, на работе надсаживаются — гибнут попросту в силу того, что у мальчишек свободы в действиях больше; а вот насильственная смерть ребенка женского пола есть ситуация редкая. А такая смерть, каковую мы уже видели на примере двух предшествующих жертв — уж тем паче. Более к этой теме мне добавить нечего... да и не думаю, что стоит, — стараясь не смотреть в сторону Ланца, заметил тот. — Теперь хочу заметить вот что: сейчас уж точно можно сказать, что возраст жертв — не совпадение.

— Tertio, — кивнул Курт согласно. — Ни одному из них не более двенадцати... или не менее одиннадцати; не могу сказать, что в данном случае имеет большее значение.

— А это о чем говорит?

— Не знаю, — отозвался он, передернув плечами. — О чем угодно. Что привязано к этому возрасту?

— Утренний стояк, — предположил Райзе уверенно.

— Конфирмация, — тихо возразил Ланц.

— С двенадцати вешать можно, — добавил Бруно с угрюмой усмешкой; Курт нахмурился.

— Кстати, да, — снова кивнул он, пояснив в ответ на вопрошающие взгляды: — До двенадцати лет ребенок — это ребенок; в этом возрасте начинается взросление; я подразумеваю смысл физиологический, также и de jure в те же двенадцать к нему начинают относиться фактически как к взрослому. При оплате работ, к примеру, или, как упомянул Бруно — в том числе, в применении наказаний. При большой необходимости допускается даже заключение брака.

— Это версия?

— Чем нет, Вальтер? Если и впрямь убийства носят характер ритуальный, если это именно sacrificium[48] — с чего б отбор по возрасту хуже прочих оснований? Другой вопрос состоит в том, кто является объектом внимания наших неведомых малефиков. Из академического курса я лично такого не припомню, все признаки вместе не складываются ни во что, мне известное; флейта, ограниченный возраст жертв...

— Крысолов, — чуть слышно пробубнил Бруно, косо усмехнувшись; Керн приподнял бровь, вопрошающе и строго глянув в его сторону, и тот, несколько сконфузясь, пояснил: — Байка ходит в местах, откуда я родом...

— Нас "байки" не интересуют.

— Меня зато интересуют, — оборвал Курт категорично и почти вызывающе, нимало, однако, тем не смутившись; майстер обер-инквизитор насупился, совершенно явно вознамерившись сделать подчиненному внушение касательно давно и безоглядно отринутой им субординации, и тот продолжил, вновь не дав начальству высказаться: — Полагаю, мне решать; это ведь мое расследование, верно?

— Это поправимо, — пообещал Керн; на сей раз, тем не менее, особенной угрозы в его голосе не прозвучало. — Ну, что же; коль скоро майстер Гессе полагает сплетни славного города Хамельна важным для расследования фактом, незнание коего скажется на оном расследовании катастрофическим образом — подчинимся его мудрому решению.

— Пора б осознать, что мои мудрые решения как правило верны. Или когда-то это было не так?

— Да; когда ты мудро решил забыть, с кем говоришь. Ты все еще мой подчиненный, и я желал бы, чтоб ты помнил...

— ... о сем прискорбном факте, — ляпнул он, не сумев вовремя остановиться, и, когда взгляд напротив помрачнел, Курт прикусил язык, вздохнув теперь уже без поддельного покаяния: — Простите, Вальтер. Виноват.

— Доползи сперва до моей должности, Гессе, — жестко выговорил обер-инквизитор. — Заведешь собственных подчиненных — вот им и будешь спьяну хамить, сколько душе угодно, а сейчас это лишь мое развлечение, купленное долгой и праведной службой. А теперь, если никто более не возражает, вернемся к работе. Хоффмайер; мы слушаем.

— Знаете, — замявшись, покривился Бруно, — после такого "Exordium"[49] мне уже кажется, что все это и впрямь ерунда. Нет, в самом деле; это лишь побасенка, забудьте. Таких полно в любом городе — уверен, что и в Кельне подобное есть...

— Как знаешь, упрашивать не намерен, — не дав никому возразить, оборвал его Керн. — Есть еще версии? Гипотезы? Предположения? Намеки, вопросы, пожелания?

— Есть, — отозвался Курт, изо всех сил пытаясь игнорировать издевательский тон начальства. — Хочу поговорить с магистратскими солдатами и девочкой.

— Утром. У тебя нездоровый блеск в глазах, и несет несусветными производными spiritus'а еще за пределами видимости; пойди и проспись — не желаю давать пищу для пересудов относительно нравственного облика служителей Конгрегации... Все равно ни патруля, ни девчонки я отсюда до утра не выпущу. Ясна моя мысль, Гессе?

— Слушаюсь, — откликнулся Курт чеканно, вытянувшись. — Дозволите идти просыпаться?

Керн скосил в его сторону взгляд, подозревающий во всех смертных грехах разом, силясь отыскать в лице подчиненного тень издевки, и, наконец, медленно кивнул в сторону двери. Курт, развернувшись, зашагал прочь; приостановившись на пороге, ухватил Бруно за рукав двумя пальцами и потянул за собой в коридор.

Глава 9

Солнце, взобравшееся уже высоко в серые октябрьские облака, застигло их обоих у двери студенческого трактирчика сонными и хмурыми; сегодня исполнить пожелание майстера обер-инквизитора не случилось — едва лишь дверь его рабочей комнаты затворилась за их спинами, в противоположной оконечности коридора возникли две фигуры: стража Друденхауса, несшего пост в приемной зале, и незнакомого человека в дорожной куртке, озиравшегося по стенам с заинтересованным видом. Стальной блеск новехонького Знака, вывешенного открыто, все разъяснил еще задолго до того, как, приблизясь, тот остановился и сообщил, не давая стражу произнести ни слова: "Томас Штойперт, expertus. По запросу". Курт представился ответно, страж был отпущен прочь, и в рабочей комнате Керна вновь случилась суета, вызванная столь внезапным и поздним явлением нового участника дознания.

Когда ознакомление вновь прибывшего со всеми присутствующими было окончено, выяснилось, к великому недовольству и тихому гневу Керна, что на пути от городских ворот до дверей башни Друденхауса тот успел узнать о деле в подробностях даже ему и не нужных; магистратские солдаты на воротах, устрашенные Знаком, не посмели запретить служителю Конгрегации въезд в Кельн посреди ночи, однако ж и не решились пустить по городу в одиночку. Сопровождающий же Штойперта солдат, не дожидаясь вопросов (каковых тот, впрочем, задавать и не был намерен), выложил о происходящем в городе все, что знал, присовокупив к тому и то, чего ему ведомо не было, а также то, чего не было вообще. Расставаясь со словоохотливым провожатым, приезжий эксперт поинтересовался его именем, имея в планах сообщить бюргермайстеру о том, сколь приветливы его солдаты с первыми встречными незнакомцами, Знак на шее которых отнюдь не является поводом к столь искренней исповеди. Керн в ответ вздохнул, отметив, что сегодняшний трепач, несомненно, заслуживает хорошей порки, однако подобное поведение свойственно магистратским воякам в принципе, посему примерное наказание одного из них мало что изменило бы. Пообглодав косточки злосчастному солдату в частности, магистрату вообще и обменявшись вновь тяжкими укоряющими вздохами, присутствующие мало-помалу умолкли, косясь друг на друга исподлобья.

Разгадать причину возникшей неловкости Курт смог сразу, памятуя собственное поведение при своем первом расследовании всего полтора года назад и помня, как смотрел на него и говорил с ним Керн, когда новичок явился для службы под его началом. Томас Штойперт, эксперт, оказался человеком молодым — навряд ли старше Курта, и на его Знаке красовалась эмблема академии святого Макария, а сие означало, что он принадлежит к сообществу, по выражению майстера обер-инквизитора, "этих щенков" с преступным прошлым, из коих Конгрегация, "проявляя чудеса педагогики", взращивает своих новых служителей. Когда-то вопроса о том, как вести себя с прибывшим под его руководительство новичком Гессе, перед Керном не стояло — он был подчиненным, и в общении с ним можно было не церемониться в выражениях и действиях; однако нынешний гость под таковое определение не подпадал, власти над ним глава кельнского Друденхауса не имел, и формально этот юнец требовал к себе отношения уважительного как к равноправному сослужителю, что осмысливалось разумом, но никак не могло быть искренне принято чувством.

Все это явно осознавал и сам Штойперт — однако, все так же лишь умозрительно, совершенно очевидно не свыкшись еще со своим статусом уважаемого представителя Конгрегации; в глазах его Курт с невольной усмешкой видел неуверенность, некоторую почти растерянность, помешанную с неизбывной гордостью возложенной на него миссией. И в интонациях, и в самих словах его слышались нотки до смешного знакомые, посему уже спустя лишь минуту разговора он уверился в том, что на оперативной работе Томас Штойперт от силы раз второй-третий, как бы еще и не впервые. Когда разговор окончательно увяз в стараниях эксперта держаться достойно и не менее безуспешных попытках Керна увязать почтенство своих лет и должности с необходимостью произнести "майстер", адресуясь к сосунку, годному ему во внуки, Курт решительно переключил инициативу на себя, справедливо рассудив, что собратьям по alma mater вполне позволено будет обратиться друг к другу на "ты", да и в общем их беседа будет проходить куда менее остро. Штойперт, однако, еще долго держался излишне напряженно, ожидая либо снисходительности, либо откровенного пренебрежения со стороны более опытного сотоварища по служению; а тот факт, что следователь Гессе варится в этом котле гораздо дольше, скрыть было невозможно.

Эксперт рвался начать работу немедленно, отговариваясь от предложений передохнуть решительно и категорично, и согласился дождаться утра лишь под давлением того аргумента, что не стоит разгуливать по Кельну после наступления комендантского часа, привлекая излишнее внимание патрулей. И без того, заметил Курт убежденно, назавтра магистратские казармы будут обсуждать, зачем и по какой причине в город, и без того облагодетельствованный тремя инквизиторами, явился еще один; в особенностях отличий Знаков служителей Конгрегации никто из них не разбирается, да и навряд ли привратная стража сумела прочесть или просто рассмотреть хоть одну букву на чеканной поверхности. Да и рассмотрели бы, с нерешительной, но явной неприязнью договорил Штойперт, все равно не сообразили б, в чем различие между следователем и экспертом. Курт усмехнулся, исподволь переглянувшись с Ланцем, пытавшимся удержать наползающую на губы улыбку; в словах этих прозвучало столько оскорбленного самолюбия, что нельзя было не призадуматься над тем, что взгляд именно с высоты своей должности свойственен представителям каждой из них. Сам он убежден (и ничто не сможет поколебать его в этой уверенности), что именно он, дознаватель, и знает, и видел больше, что именно его работа для Конгрегации и есть самое важное; Штойперт же искренне полагает, что никакие следователи, сколь бы опытны в своем деле ни были, не справятся без таких, как он — и в этом тоже есть доля правды, причем немалая. Право смотреть свысока на всех прочих имеет даже исполнитель, от которого можно за год совместной службы не услышать ни слова, облик которого даже допрашиваемые не могут запомнить, потому что в центре их внимания — тот, кто задает вопросы. Хороший исполнитель — это бесплотный дух, коего не слышно и почти не видно, но который, если подумать, знает вдоль и поперек душу не только каждого, прошедшего через его руки, но и любого дознавателя, проводившего допросы, а кроме того, обладает много более крепким нервом, нежели кто бы то ни было, умудряясь сохранять здравый рассудок: совесть следователя относительно спокойна, когда он знает, что отданный в руки exsecutor'а человек того заслуживает, исполнителю же этого знать не обязательно, не положено и не нужно, его дело — работать вне зависимости от обстоятельств и личного отношения к арестованному. Курту всегда казалось, что exsecutor, приписанный к Друденхаусу, после каждого допроса смотрит на следователей с болезненной жалостью; быть может, оттого, что с тем же точно чувством всякий раз и сам майстер инквизитор глядел на него...

Надо полагать, подумалось вдруг, что и магистратские служаки рассуждают об обитателях Друденхауса тем же манером, высмеивая их серьезность, подозрительность и надменность; и в их словах будет зерно истины — ежедневно именно дознаватели магистрата отыскивают краденое, ловят убийц и хватают за руку грабителей, id est[50], делают жизнь в городе приемлемой для населяющих его людей. Даже простые солдаты будут по-своему правы, поглядывая высокомерно на всех вышеназванных: где были б они все, если б не десятки носящих оружие и готовых исполнить, что скажут и когда скажут, встать на пути вооруженного подонка, не спать ночами, бродя по темным проулкам?..

Уж по меньшей мере некоторого снисхождения упомянутые вояки заслуживают, примирительно заметил Курт уже вслух, ибо хоть какую-то часть своей работы все же исполняют должным образом. На скепсис, отобразившийся в лице Штойперта, было замечено, что, коли уж непрошенное доверие привратного стража так или иначе раскрыло перед новоприбывшим большую часть произошедшего в городе, остается лишь посвятить его и в события нынешней ночи, предоставив возможность присутствия при опросе солдат и едва не пострадавшей девочки, дабы тот мог сделать собственные заключения, полезные в предстоящей работе.

Один вывод можно произвести даже теперь, все еще несколько стесненно заметил тот, выслушав повествование о незримой флейте: сектор исследования уже значительно сужен, ибо произошедшее исключает ту часть Кельна, что осталась за спиною несостоявшейся жертвы, оставляя во внимании лишь меньшую его половину. Что существенно сокращает время расследования вообще, все более осмеливаясь, предположил Штойперт, ибо, насколько ему удалось понять из слов магистратского стража, убийства совершаются с завидной регулярностью, а именно — через каждые две ночи или, иными словами, раз в три дня. Разумеется, не ему судить, имеет ли это какое-либо значение, это дело господ дознавателей, однако же настоящая ночь — именно третья после последнего случая, и на месте господ дознавателей он бы обратил на это внимание; если б, разумеется, это было его делом.

Господин дознаватель Гессе лишь усилием воли удержал готовое вырваться согласие с тем фактом, что все происходящее и впрямь не его дело; мысль о четкой последовательности совершенных преступлений пришла и ему в голову, и он лишь не решался высказать оную мысль начальству, не будучи пока уверенным в том, что сие не есть только совпадение. Украденная приезжим экспертом идея развеяла половину уже возникшей было симпатии по отношению к собрату по академии, и Курт тоном беспечным и дружелюбным заметил, что Знак следователя, вероятно, не был получен господином экспертом лишь по недоразумению, и когда оное будет устранено, он с превеликим удовольствием уступит свое место кельнского инквизитора майстеру Томасу Штойперту. Насмешливый и чуть снисходительный взгляд Ланца он проигнорировал, в полной мере насладившись тенью задетого самолюбия в глазах expertus'а, и призвал всех присутствующих возвратиться к работе, а именно — пройти в соседние комнаты, где томились в ожидании двое солдат патруля и близкая к истерике девочка, слабо соображающая, что же, собственно, вообще происходит в окружающем мире.

В присутствии постороннего, как он и надеялся, Керн не стал повторять своего запрета на разговор со свидетелями и указания избавиться от паров снадобья, употребленного подчиненным этой ночью; майстер обер-инквизитор вообще, кажется, ощущал себя несколько не у дел, пытаясь переварить происходящее. Явление Томаса Штойперта предстало очередным знаком того, что прежнее поколение медленно, но неотвратимо уходит в небытие, давая дорогу иным людям, иным методам, иному будущему; а ведь Керн застал времена, когда дознавателя второго ранга Гессе еще и не было на свете, когда даже Ланц в лучшем случае учился ходить, держась за материнскую юбку, когда не было как таковой и той Конгрегации, что он знает. На мгновение Курт ощутил к старику нечто вроде жалости, понимая, что сейчас, как в миг смерти, перед ним наверняка прошла вся его некороткая жизнь, и невольно подумал о том, как сложится его грядущее и кто придет на смену ему самому.

Оба же старших сослуживца внезапно возникшим противостоянием двух выпускников скорее забавлялись, неприкрыто кривясь в саркастических ухмылках и навряд ли помышляя о будущем или прошлом как себя самих, так и Конгрегации; во все время допроса солдат и уже засыпающей девочки Курт спиной чувствовал их ехидные взгляды. Эксперт, косящийся в их сторону настороженно, явно воспринимал это лишь на свой счет, оттого волнуясь и полагая немыслимые силы на то, чтобы держать себя в руках; в разговоры он не лез, оставаясь в стороне во всех смыслах — его неподвижная фигура застыла на пороге подле Бруно, чье полное участие в текущем расследовании, кажется, окончательно было принято как факт.

Беседы и обсуждения завершились, когда за узкими окнами башни брезжил холодный, мутный октябрьский рассвет; и когда Томас Штойперт уже готов был покинуть Друденхаус, на головы усталых, полусонных следователей обрушился удар. По сообщению солдата магистратского патруля, примчавшегося, запыхавшись, минуту назад, прямо у стен Кельнского собора было найдено тело девочки десяти или одиннадцати лет — в том же виде, что и тела, обнаруженные ранее.

Это уже было откровенным вызовом и насмешкой; если прежде убитых находили в местах пусть и не потаенных, но хотя бы укрытых от взоров горожан достаточной их отдаленностью от больших улиц, от домов и площадей, то теперь тело было брошено на виду, издевательски открыто и бесцеремонно. А это, заметил Ланц, вмиг растерявший всю свою веселость, лишний раз подчеркивает безнаказанность преступников и совершенную беспомощность Друденхауса, взявшего на себя миссию восстановления порядка.

Эксперт, по умолчанию прибывший вместе со всеми на место нового происшествия, не проронил ни слова — косясь в сторону развороченного, точно потрошеная птица, тела, около минуты тот маячил чуть в стороне, белея и давясь, и в конце концов бегом метнулся в сторону, к шиповниковым кустам, бывшим некогда гордостью кельнского архиепископа, а теперь одичавшим и поникшим. Кашель и плевки вперемешку со сдавленными стонами доносились долго, и к следователям Штойперт возвратился бесцветным и чуть пошатывающимся. На то, как дознаватели ходят вокруг тела, переговариваясь и присаживаясь подле оного на корточки, указывая вовнутрь друг другу, тот смотрел с плохо скрытым омерзением и почти ужасом, зажав губы ладонью и содрогаясь. Дабы встряхнуть его и занять чем-то кроме созерцания искореженного тела, Курт, оставив прения и выяснения отношений в стороне, призвал Штойперта собраться и выяснить немедленно, здесь ли произошло убийство. Полезности для следствия в этом не было ни малейшей (по все тем же признакам, что и ранее, видно было и без разъяснений Густава Райзе или, тем паче, их новоиспеченного помощника, что тело было именно выброшено сюда, к стене собора, будучи изрезанным и оттого обескровленным в ином, по-прежнему не известном никому месте), однако хоть какое-то дело позволяло отвлечь уже совершенно зеленого в щеках эксперта от волнений его души и желудка.

На обращенные к нему слова тот отреагировал не сразу, вздрогнув, когда просьба была повторена почти в полный голос, в ранней утренней тишине прозвучавший резко и пронзительно. На то, как работает эксперт Конгрегации, Курт смотреть не стал, хотя ему никогда еще не доводилось видеть ничего подобного — сегодня любопытство отступило, уступив место иным чувствам. Сегодня главным было — не сорваться, получив после, казалось бы, обнадеживающих новостей и событий этой ночи столь ощутимый пинок; сейчас он едва сдерживал в себе слова, которым не место было подле Господнего храма, подле усопшего, да и попросту при людях.

На сей раз осмотр места прошел скоро, и тело, накрытое мешковиной, увезли в Друденхаус быстро и даже спешно, дабы оное не попалось на глаза кому-либо из ранних прихожан или священства; дознаватели брели следом понуро и мрачно, не обсуждая вслух мысль, засевшую в мозгу каждого из них. Остатки платья на теле убитой позволяли судить о статусе ее родителей, столь же низком, как и положение семьи девочки, перехваченной у неведомых убийц этой ночью; и если прежние жертвы были опознаны тотчас, то теперь надежда отыскать среди своих кого-то, способного определить личность покойной, была крайне мала, чтоб не сказать — невероятна. А это означало, что придется искать ее родных (что невозможно сделать, не привлекая внимания почти всего города) либо же просто ждать, кто из горожан поднимет шум, ища свое пропавшее чадо (а шум в свете происходящего в Кельне будет немалый), и оба варианта лишат служителей Друденхауса возможности переговорить с родителями по-тихому, убедив не будоражить народ напрасными истериками и, не приведи Господь, нехорошими высказываниями.

Томас Штойперт в Друденхаус не возвратился; от собора он, все так же ни слова не говоря, ни с кем не попрощавшись и ничего никому не объяснив, двинулся по улице прочь, переставляя ноги медлительно, почти опасливо и вдумчиво.

В рабочую комнату майстера обер-инквизитора для отчета о произошедшем направился только Ланц; прочие, не сговариваясь, миновали коридорный поворот, даже не повернув в его сторону головы. Сейчас, пояснил Курт на вопросительный взгляд помощника, любая беседа с начальством бессмысленна и лишь будет очередным топтанием в луже грязи, в которую Друденхаус вмазался теперь уже по колено — никто из них не в состоянии сказать ничего нового и дельного, и Керн, понимая это, на сей раз будет свирепствовать и бесноваться, срывая на подчиненных злость на неведомых убийц, на весь мир, на себя самого и собственную беспомощность; и лучшее, что пока остается, это дождаться окончания работы прибывшего столь своевременно эксперта.

О сне не шло и речи — невзирая на бессонные сутки и омерзительный гул в голове, при мысли о постели Курт раздраженно морщился, понимая, что вместо здорового сна обретет только лишнюю головную боль, полумертвое забытье и вязкие, гнетущие видения, ибо попытки увидеть, понять хоть что-то не прекратятся и тогда, как это неизменно бывало прежде.

Вечер, проведенный в "Кревинкеле", и ночь без сна, однако, изрядно утомили, и организм требовал явить к себе хотя бы какое-нибудь внимание вроде, к примеру, хорошего завтрака. Мысль отправиться в снимаемую им комнату Курт отринул, невзирая на сердечность и заботливость своих хозяек — или, напротив, именно поэтому: матушка Хольц, подавая снедь, явно будет капать в нее слезами и причитать над нелегкой долей "бедного мальчика" и зверствами "этих безбожников", а ее племянница — коситься исподлобья и тяжко воздыхать (в чем, однако ж, сам и повинен). Посещение какого-либо из трактиров Кельна также выглядело весьма сомнительным в исполнении: горожане станут осаждать майстера инквизитора расспросами, а если и нет, если и не будет ничего произнесено гласно — так или иначе он будет ощущать направленные в спину взгляды, полные ожидания, нетерпения, кое-где даже злости и раздражения. Единственным приемлемым вариантом оставался маленький трактирчик неподалеку от университета; студенты, невзирая на всю уже упомянутую сегодня вольность в помыслах и общении, все же были окружением более безопасным и менее действующим на нервы. Этих хоть можно будет открыто послать, если вдруг внимание к персоне и делам господина следователя станет излишне настырным. Ну, а кроме того, в сравнении с прочими заведениями Кельна, хозяин "Веселой Кошки" непостижимым образом исхитрялся совмещать пристойное качество еды и питья с весьма сносными ценами, что для Курта было фактом немаловажным — затраты на поддержание жизнеспособности его подопечного, набавляемые к обычному его жалованью, вычислялись, ad imperatum[51], исходя из расценок, принятых для заключенных, а аппетиты у Бруно были как у самого натурального вольного горожанина со здоровым организмом. В последний раз, отсылая в академию очередной из многочисленных своих прошений о даровании помощнику вполне заслуженной, по его мнению, долгожданной свободы, господин следователь, завершая составленный строго и четко текст, не преминул заметить словами простыми и отчасти бесцеремонными, что искусство создавать монеты из сухих листьев — запретно и противозаконно, караемо служителями Конгрегации, а оттого ему, инквизитору второго ранга, отнюдь не свойственно, и, коли уж вышестоящие никак не желают избавить его от приписанного к нему намертво захребетника, стоит озаботиться хотя б тем, чтобы упомянутое искусство майстеру инквизитору не пришлось постичь, не имея иного выхода...

В последние пару месяцев, правда, ситуация исправилась — по завершении прошлого расследования Курт обрел немалый praemium за осуществленное сверх меры искусно дознание (во многом благодаря запросам Вальтера Керна, надо отдать ему должное), да и сам помощник (по запросу теперь уже следователя Гессе) был одарен платой за исполняемую в течение тридцати одного дня работу агента Конгрегации, а также переведен на более приемлемое обеспечение, равное затратам на среднего курсанта академии. Однако даже у таких денежных средств имелась нехорошая tendentia со временем иссякать, и теперь, усаживаясь за стол студенческого трактирчика и здороваясь с хозяином, Курт мысленно вздыхал, раздумывая над финансовым резоном строгих постов.

— Шницель, — тем не менее, сообщил он в ответ на вопросительный взгляд из-за стойки и увидел, как Бруно, присевший напротив, чуть заметно покривился, точно от внезапной зубной боли.

— Постного чего-нибудь, — попросил подопечный непреклонно.

— А в монахи когда пострижешься? — уточнил кто-то из-за стола в углу и чуть привстал, неопределенно махнув рукой им обоим: — Здравствовать желаем... Давненько вас что-то видно тут не было, майстер инквизитор; зазнались?

— Я тут каждую неделю, — возразил Курт снисходительно. — Если б ты изредка просыпался и вынимал физиономию из тарелки, ты б меня видел. Я верно слышал, что тебя намереваются отчислить с факультета?

— Ага, Хоффмайер настучал? — с напускной обидой отозвался студент. — Ничего подобного. Держусь мертвой хваткой.

— Мертвецкой, если точнее, — хмыкнул кто-то у стены.

— Отвали.

— Беспробудной, я б сказал...

Меж двух столов тут же завязались прения, и на вошедших внимание обращать, наконец, перестали.

Свою порцию, принесенную довольно споро, Курт наполовину изничтожил уже за минуту, не заметив даже, как; мысли были далеко отсюда, блуждая меж пустырем у городской стены, свалкой и Кельнским собором. Подопечный ковырялся в тарелке вяло, перекатывая с края на край кусок тушеной морковки и косясь в его сторону с невнятной тенью во взгляде; когда взгляд этот начал уже осязаемо прожигать макушку, Курт, не выдержав, отложил вилку и воззрился на помощника вопрошающе и почти раздраженно.

— Что, в самом деле, с тобой такое? — спросил он, понизив голос, дабы соседние столы не услышали того, что их не касалось. — Сперва я думал, тебе претит сидеть на моей шее. После я полагал, когда средства у тебя появились свои, что ты экономишь. Однако же, это ни в какие рамки; даже задарма, когда у нашей хозяйки благое настроение, в тебя, кроме этой вареной гадости, ничего не запихнешь. Бруно, ты впрямь в монахи нацелился или страждешь желудком?

— Довольно для инквизитора странно отчитывать мирянина за склонность к постным блюдам, — усмехнулся помощник и, повстречав его взгляд, посерьезнел. — "Что со мной такое"... Что с тобой такое? Как ты можешь это есть?

Курт переместил взгляд на недоеденный шницель, источающий острый аромат, и непонимающе передернул плечами:

— Не возводи поклеп; готовят тут отменно.

— Это мясо, — еще тише, чем прежде, возразил Бруно. — Жареное мясо. Неужто тебе кусок в горло лезет?

— Господи... — тоскливо проронил Курт, внезапно осознав, в чем дело. — Вот оно что...

— Посему — ты уж дожевывай и, Бога ради, попроси убрать тарелку, дай и мне поесть спокойно.

— Да брось, это глупо, — поморщился он, с омерзением глядя на горку овощей на блюде подопечного. — То есть, я понимаю, что это зрелище, а особенно все то, что его сопровождает, довольно неприятно... я и сам... Ты помнишь. И — да, это может запомниться надолго; согласен даже, что попервоначалу и аппетит может испортить, но уже три месяца, как Кельн ничем, кроме грязи, не пахнет. Вон, твои приятели-студенты — наворачивают, и все горожане...

— Они к этому не причастны.

— "Причастны"... — повторил Курт, насупясь. — Точно о каком преступлении.

— Нет; мне себя упрекнуть не в чем. Но что-то от этой мысли легче не делается.

— Это противоестественно, Бруно, и нельзя же всю жизнь...

— Дай-ка я попрошу хозяина принести светильник, — оборвал подопечный резко. — И ты попробуешь зажечь его. Хотя бы затушить. Хоть в руке его подержи. Богом клянусь, я тут же затолкаю в себя три порции отбивных. С хрустящей, маслистой поджаристой корочкой. Идет?.. Вот так-то, — отрезал Бруно, когда он помрачнел, отвернувшись. — Не тебе меня лечить.

— А ты с меня пример не бери, — огрызнулся Курт. — И сохрани мозги в здравии. Ты меня всерьез настораживаешь; Бруно, с которым я познакомился в той деревне, был...

— Вот и поищи его там. К слову заметить, все в той же деревне я как-то свел знакомство с одним следователем, который тоже сильно отличался от того, кого я теперь перед собой вижу. Сдается мне, оба эти человека сгорели в замке фон Курценхальма. А лично я — еще и этим летом... Да, — через силу улыбнулся Бруно уже чуть спокойнее. — Ткни в любого в Конгрегации — и, уверен, каждый будет с прибабахом. У меня задвиг — такой. И убежден, что подобных случаев среди вас много. Я ведь прав?.. Ты — от любой свечки отпрыгиваешь, точно от чумного трупа. Ланц даже в самую душную летнюю ночь не снимает ставен — упреет, но не снимет, хотя после того, как он расправился с поджигателем, его дом вообще большинство народу обходит за две улицы. Туда, верно, даже комары боятся влетать. У Райзе с собой неизменно фляга — и уж не с водой; не сказал бы, что он постоянно в подпитии, однако ж, не для красоты он ее таскает. Кроме того, он тешится в допросной с местными шлюхами; надо думать, флягу при этом ополовинив... и как знать, не придется ли его прикрывать Друденхаусу, когда он, быть может, перегнет палку однажды. Не со зла — так, заиграется попросту. Аd vocem[52], удобрять девицу, которую ты когда-то посадил в Друденхаус — мало чем лучше и тоже отдает извращением; тебе не кажется?

— Мне кажется, моя постель — не твое дело. Кроме того, я не сажал ее в Друденхаус, а лишь задерживал как свидетеля, и тебе это прекрасно известно.

— О да, — покривился Бруно скептически. — Конечно. Это сильно отличается... Далее: Керн почти не ночует дома — почитай всякую ночь он в Друденхаусе. Знаешь, почему?

— Почему?

— Не знаю, — передернул плечами подопечный. — Но убежден, что и здесь что-то нечисто. Возможно, дело попросту в том, что дома его никто не ждет... Тогда это самый безобидный из заскоков. Что совершается в мозгах местного exsecutor'а — я даже вообразить не берусь. Не знаю, приметил ли ты, но после первого своего допроса ты кривился каждый раз, когда, к примеру, ломалась хворостина под ногой — первые пару дней. Так что друденхаусский исполнитель, может, вообще питается одними кашками и принципиально даже ножки от цыпленка не отламывает... с другой стороны, каша — тоже не выход; допрашиваемых, я полагаю, блюет иногда — от болевого шока бывает...

— Satis, satis![53] — чуть повысил голос Курт, поморщась и отгородясь от помощника ладонью, и встряхнул головой, выдавив улыбку, с каковой лекарь-духовник мог обратиться к тяжкому душевнобольному. — Так до чего ж можно дойти? До хлеба и воды?

— При каждом глотке вспоминая, сколько дней вымаливал твой последний арестованный хотя бы каплю?

— Ты впрямь меня пугаешь, — повторил Курт уже без улыбки, пытаясь отыскать в глазах помощника уже всерьез тень если и не помешательства, то, быть может, умственного смятения. — И это — когда ты ни одного такого допроса въяве не видел!

— Бога благодарю за это, — отозвался Бруно чуть слышно. — Кроме того, я видел то, что оставалось от человека после твоих допросов и, поверь, мне этого с лихвой хватило.

— Господи, — снова вздохнул Курт тоскливо, сдвинув тарелку в сторону и тяжело опершись о стол. — Начинаю думать — не напрасно ли я впутал тебя в наши дела. Может, и впрямь тебя тогда следовало попросту отпустить...

— Поздно каяться, — невесело усмехнулся подопечный. — Жуй-ка лучше, и пусть унесут это из-под моего носа.

— Ешь, — буркнул он недовольно и вскинул руку, прося забрать блюдо. — Ты мне аппетит изувечил. Теперь пост и у меня.

— Тебе невредно. У меня порой возникает чувство, что я приписан к магистратскому солдафону, а не к инквизитору. На месте нашей хозяйки я б указал тебе на дверь, на месте ее сына (тюфяк бесхребетный!..) — набил бы тебе морду. А на месте ее племянницы...

— Я от души надеюсь, Бруно, что на месте ее племянницы ты никогда не окажешься, — оборвал Курт раздраженно. — Твое же воздержание ничуть не более нормально, чем...

— У меня есть жена, — произнес подопечный глухо, и он почти со злостью прошипел:

— Она — умерла. Ее — нет. Уже три года как ее — нет!

— Вы в Рай верите, майстер инквизитор? — спросил помощник вдруг — с такой серьезностью, что Курт опешил. — Ответь.

— Id est[54]?..

— Ответь.

— Прекрати паясничать. Что ты этим сказать хочешь?

— Там — она будет?

— Тебе лучше знать... — хмыкнул он с кривой усмешкой и, перехватив взгляд Бруно, запнулся. — Извини.

— Надеюсь — да. И очень надеюсь, что я тоже, невзирая на мою службу под твоим началом и прочие смертные грехи.

— Какой ты сегодня остроумный, аж оторопь берет, — перекривился Курт снова. — К чему это?

— К тому, что я не желаю там оказаться промеж нескольких девок — не к месту как-то будет.

— Зато, если в Рай не пустят, хоть будет что вспомнить... И, кстати тебе сказать, помощник инквизитора: все вот это насчет лишь единственных мужей и жен в райских кущах — ересь. Так, к слову. Вдруг ты забыл.

— Арестуй меня за никчемное благочестие — повеселишь город.

— Нет, тебе и впрямь в монахи самая дорога.

— Может статься, не столь уж дурная идея, а? Мало вижу в этом мире того, за что стоит цепляться.

— Ну, да, — отозвался Курт с внезапной злостью. — В этом мире грязь, мерзость, зло; так? Очень просто — запереться где-нибудь, глаза закрыть и уши зажмурить, пусть те, у кого нет роскоши блюсти свою безгрешность, копаются в этой грязи сами. Это весьма удобно. Это ты придумал хорошо.

— Да куда я от вас денусь, — тихо проронил Бруно в ответ, с тоской глядя в узкое приземистое окно трактирчика. — Совесть не позволит... А кроме того — я собственность Конгрегации, помнишь? Я, если даже повеситься решу, судить меня будут, как судили бы за убийство чужой собаки или за порчу чужого имущества, или что-то в таком роде, какие тут, к черту, монастыри...

— Только не бей на жалость! — чуть повысил голос Курт. — Я тоже не вольная птица — еще восемь с половиной лет я фактически такое же имущество, как ты. Расплачиваюсь своей верной службой за затраты на мое воспитание; но это последнее, на что мне приходит в голову жаловаться.

— Потому что ты прешься от своей верной службы, даже когда ночами видишь своих арестованных в кошмарах.

— Не видел ни разу.

— Вот потому и не жалуешься.

— Все, с меня довольно, — выдохнул Курт, решительно шлепнув по столу ладонью. — Я просто подожду, пока твоя блажь пройдет...

— Эй, майстер инквизитор, это правда?

На громкий, настойчивый голос от противоположной стены Курт обернулся недовольно, пытаясь отыскать взглядом обратившегося к нему, отметив, что у стола перетаптываются с ноги на ногу нервозно, точно курьерские жеребцы, четверо студентов, по видимости, только вошедших; прочие переглядывались друг с другом, скашиваясь в его сторону с напряженным ожиданием, и понять, кто из них задал этот вопрос, было невозможно.

— Правда — что? — уточнил он, и один из сидящих за столом пояснил, хмуро кивнув в сторону двери трактирчика:

— Что Потрошитель опять порешил кого-то. Что сегодня труп нашли утром у собора. Верно это?

Курт отозвался не сразу; расположение духа, и без того не лучшее этим днем, стало и вовсе несносным. "Потрошитель", стало быть... Наравне с прочими неудачами Друденхауса в этом расследовании, это было едва ли не самым дурным знаком: когда преступник обретает свое имя среди тех, кто ожидает очередного его удара, среди целого города своих возможных жертв, их родни и друзей — он обретает и вторую жизнь, становится частью этого города, историей, легендой, теперь уже навсегда неотъемлемой. И уничтожить то, что претворяется из человека — в сказание, явление, как зной или ветер, будет вдвое, вчетверо сложнее...

— Откуда сведения? — спросил он, наконец, не ответив, и один из новоявившихся поднял руку, обращая его внимание к себе:

— У меня брат в магистратском патруле. Говорит, что сам тела не видел, но один из солдат рассказывал, что слышал, как...

— Ясно, — оборвал Курт недовольно, не сумев или, быть может, просто не желая уже сдержать раздражения. — Зараза, в этом городе хоть что-то возможно сохранить в тайне!

— Кое-что тайной является уж точно, майстер инквизитор: когда Потрошителя поймают.

— Это смешно, по-твоему? — холодно уточнил он, найдя смельчака взглядом; тот отвел глаза.

Принятый уже всеми факт того, что с частенько появляющимся здесь следователем можно держаться почти попросту, почти как со своим, не предполагал, однако же, откровенного панибратства, и садиться на шею своей терпимости Курт не дозволял. Отношению, что приходилось терпеть в "Кревинкеле", кроме необходимости, было оправданием и то, что иного общения его бывшие приятели не знали или оное уже позабыли, со студентов же приходилось спрашивать строже — как для того, чтобы не ронять достоинства и репутации Друденхауса, так и исходя из заботы о самих слушателях университета. Не приведи Господь кому из них, привыкши к общению без церемоний, увлечься и зарваться... Ввязаться в банальную драку майстер инквизитор попросту не мог себе позволить; покушение на инквизитора каралось строго и безжалостно, и он даже задумываться не желал над тем, как придется поступить в случае, если угроза ареста по подобному обвинению нависнет над кем-то из его университетских знакомцев.

— Так правда, значит? — уже чуть смирнее переспросил студент, и Курт, мгновение помедлив, кивнул, позволив себе на сей раз смягчить тон:

— Да. Сегодня нашли еще одно тело. Снова ребенок.

— Чей теперь?

— Мы не знаем.

— Неужто теперь неизвестный кто-то?

От того, какое неподдельное удивление прозвучало в этом голосе, Курт едва не скривился болезненно, исподволь переглянувшись с Бруно. "Я ведь говорил" — увидел он в глазах подопечного и отвернулся.

— Да, судя по платью, девочка из семьи простой — чтоб не выразиться крепче, — подтвердил он, пытаясь уяснить для самого себя, где пропустить грань между поиском возможного свидетельства и выдачей сведений, имеющих касательство к тайне следствия. — Кто ее родители — нам не известно; посему, кстати замечу, если кто слышал, что у кого-то пропала этой ночью дочь около двенадцати лет... Буду благодарен за помощь. И, слушайте, более я сказать не могу ничего — понимаете сами.

Кто-то из студентов неопределенно хмыкнул, и с полминуты царила тишина, нарушаемая невнятными бормотаниями; Курт тяжело вздохнул.

— Это означает, что разговор на эту тему завершен, — пояснил он с преувеличенной дружелюбностью в голосе, и тишина оборвалась, вновь заполнясь прежним тихим гомоном; тяжело вздохнув, он отвернулся к подопечному, но смотрел мимо, в потрескавшийся камень пола. — "Потрошитель"... — повторил Курт тихо. — Теперь и в Кельне тоже будет своя... как ты сказал там? "Байка"?.. Спустя лет пятьдесят Друденхаус станет выглядеть полным ничтожеством, а зарезанных будет с десяток.

— Уверен, что их ad verbum[55] не будет столько?

— Я ни в чем уже не уверен, — отозвался Курт уныло и встряхнул головой, точно отгоняя назойливую муху. — Ты вот что: покуда ты не сокрылся от наших грешных глаз за монастырскими стенами...

— Отвали.

— Вот теперь узнаю — это тот самый Бруно, — усмехнулся он, тут же став серьезным снова. — Расскажи-ка мне, что за история с Крысоловом. Керна здесь нет, придираться некому; рассказывай.

Подопечный передернул плечами, неопределенно махнув рукой:

— Байка, я ж сказал. К прочему, версий этой истории много, а я всех не знаю. Чтоб кратко — дело было так: Хамельн запрудили крысы. Чем этих тварей ни выводили — ничто не действовало, и тут один из горожан заявил, что изничтожит их за солидную плату. По другой версии — он явился в город в странной одежде, как уличный шут, а до тех пор никто его не видел и не знал... Не имею представления, какая из версий правдивее. К тому времени эта мерзость всех достала уж до такой степени, что весь город на такое предложение согласился тут же. Человек тот... то ли сделал, то ли уже имел... флейту, заиграв на которой, приманил всех до единой крыс к себе, после чего увел их к Везеру... это местная речка... и "вверг в пучину". Сам ли вошел в воду, а они за ним, им ли повелел туда сигануть — не знаю, но смысл ты понял. Ну, а когда все кончилось, магистрат велел ему идти со своими требованиями мзды куда подальше — хоть в ту же речку. Есть, впрочем, версия, что на него завел дело местный инквизитор...

— Я бы завел, — заметил Курт понимающе, и подопечный искривил губы в хмурой усмешке.

— Не сомневаюсь. Ну, тот по судам бегать не стал, доказывать что-то там... Он заиграл на флейте снова и ушел из города, а за ним ушли все дети. Одна версия — он увел их "в страну без печалей и горя"...

— Полагаю, как невинно убиенные, они именно туда и попали, — заметил Курт мрачно.

— Вторая — потопил их, как до этого крыс.

— А вот это ближе к истине. Дети... — повторил он чуть слышно, потирая гудящую голову и силясь осознать, отчего вновь поселилась над переносицей эта острая, рвущая боль — есть ли это следствие бессонной ночи и угощения, полученного в "Кревинкеле", или снова подспудно гложет нечто, что он должен видеть и понимать, но не может ни понять, ни увидеть. — Флейта. И идущие за нею дети... Есть свидетельства того, что это было? Что не просто россказни?

— Понятия не имею, — откликнулся Бруно, не задумываясь. — Никогда не интересовался. Еще с полгода назад на этот твой вопрос я б вовсе расхохотался тебе в лицо. По-твоему, есть связь? Все же — где Хамельн и где Кельн, если б и было хоть чуть в этом достоверности...

— Сейчас сказать не могу — сам не знаю. Может статься, прояснится что-то, когда наше... юное дарование закончит обход города.

Глава 10

Томас Штойперт вернулся в Друденхаус лишь к вечеру; поправ собственные выводы после зрелища, увиденного им у стен собора, он обошел город полностью — от одних ворот до других и от пустыря до старых кварталов (чего Курт не мог и помыслить, а посему предупредить приезжего эксперта о закрытости тех улиц ему в голову не пришло), откуда его вежливо, но непреклонно завернули прочь. Теперь он сидел в рабочей комнате следователей под их пристальными взглядами, обхватив обеими руками объемистую флягу Райзе, которую тот уже закаялся получить назад неопустошенной. Курт, на время отринув всю свою неприязнь к задаваке с особого курса, говорить старался спокойно и негромко (тем паче, что чрезмерно резкие и громкие звуки отдавались в голове дикой болью, с этого унылого утра так его и не покинувшей), поминутно ловя себя на том, что его начинает сносить на интонации, с какими обращался его подопечный к приходившему в Друденхаус мальчишке Мозеру.

Штойперта мелко лихорадило, и теперь все его невеликие годы были видимы явственнее, чем при первой встрече этой ночью — он и впрямь походил сейчас на мальчишку, который, забравшись на чердак, нежданно обнаружил там скопище всех демонов, каковые известны и не известны роду людскому. Как вывел Курт из выдавливаемых медленно, через силу, пояснений эксперта, исследование города ударило по его неокрепшим нервам не в пример сильнее зрелища, виденного утром. В первый раз ему стало плохо на главной площади Кельна, где гибель людей имела место относительно давно (миновало уже около трех месяцев), однако сила оставленного ею, как выразился Штойперт, следа возмещала срок давности с лихвой. У старых кварталов случился второй приступ дурноты, и тому факту, что пройти далее ему возможности не дали, выпускник особого курса академии святого Макария был отчасти даже рад. После город раскрывался своему исследователю послушно и изобильно, довершив столь насыщенный день последним ударом, когда тот, вернувшись в Друденхаус, имел неосторожность перед докладом о своих наблюдениях заглянуть в часовню за душевным отдохновением, где напряженность перешла в нервную трясучку: сразу за поворотом коридора коротенькая лестница вела в подвал с помещением допросной и камерами.

— Кроме этого, — бесцветным и безжизненным голосом договорил Штойперт, приложившись к горлышку в очередной раз, — отметить могу лишь пустырь у стены... но и там, убежден, дело не в недавности произошедшего, а в количестве... Еще — места, для подобных ощущений логичные, вроде магистратской тюрьмы, насколько можно уловить из-за стен... И — еще бойни у окраины; на бойнях хуже всего...

— Вчера был понедельник, — подтвердил Курт. — Мычание стояло на полгорода.

— Понимаю, есть над чем посмеяться, — вяло откликнулся Штойперт, покосившись в его сторону то ли с укоризной, то ли смущенно. — Однако и такое я тоже ощущаю. Что поделаешь. Может, с опытом научусь разделять людей и... Я вам не сильно помог, верно? — вздохнул он скорее с утверждением, нежели спрашивая, и присосался к фляге на сей раз всерьез и до дна.

— Пока неизвестно, не бичуйся раньше времени, — возразил Курт, опережая язвительно-укоряющие замечания сослуживцев; при взгляде на понурое лицо эксперта вдруг припомнились собственные самоистязающие мысли полтора года назад, ощущение собственной тупости и никчемности, когда все то, что так просто бывало при обучении, никак не складывалось в реальной работе столь же стройно и легко...

— Единичный эпизод насильственной смерти я перестаю улавливать спустя примерно неделю, если это вам поможет, — всеми силами стараясь не потерять остатков достоинства, прибавил Штойперт. — В зависимости от силы переживаний убитого, этот срок может укоротиться или продлиться, но в основном — это дней пять-шесть... В вашем случае это даже к лучшему, как я понимаю.

— А случаи, когда... вы вообще ничего не улавливаете, майстер эксперт? — уточнил Ланц с недоверчивой ухмылкой. — Бывали?

— Хотите сказать, что я мог пропустить сегодня что-то?

— Так может такое быть или нет?

— Может. — Штойперт поднес флягу снова к губам и, свистнув пустотой внутри, воззрился на нее удивленно. — Простите... — пробормотал он растерянно и виновато, возвратив ее Райзе; тот отмахнулся. — Да, такое может быть, — повторил эксперт, глядя на свои подрагивающие пальцы. — Если кто-то намеренно пожелал это скрыть. Если с их стороны работает свой эксперт, который, предполагая появление кого-либо, подобного мне, озаботился сокрытием следов.

— Стало быть, и такие следы можно замести?

Тот кивнул — молча, прикрыв глаза и переводя дыхание осторожно и преувеличенно спокойно. Щеки у Томаса Штойперта были цвета грязного известняка, а под глазами поместились синеватые круги, точно бессонных ночей у него за спиною осталось великое множество, и с ними чередовались голодные полные забот дни; Курту даже почудилось (или вправду так?..), что выпускник особого курса даже изрядно потерял в весе за этот день.

— Если же вы имели в виду мои недостаточные умения или небрежность, — тихо добавил эксперт, все так же не открывая глаз, — то... Как бы вам это объяснить... Здесь не умение главное и не внимательность; если никто не мешает, этого не ощутить нельзя. Невозможно не уловить. Как вонь. От напряжения внимания и тренированности не зависимо.

— Однако ж, — не унимался Ланц, — когда нынче ночью вы, майстер эксперт, ехали через Кельн — ведь вам же, прошу прощения, не смердело?

— Это... — Штойперт открыл таки глаза, но на собеседников не смотрел, устремив взгляд в стену против себя. — Это... не всегда в работе; иначе и жить было бы невозможно — весь мир полон подобных следов, так можно было бы и с ума сойти. Бывает, конечно, что накатывает внезапно, мимовольно, однако такое большая редкость. Когда появляется необходимость, надо настроиться, попросту разрешить себе это чувствовать, и тогда идет уже само... Просто поверьте мне на слово. Если б это было в городе, я бы увидел.

— Это было в городе, — с нажимом выговорил эксперт, и эксперт поднял к Ланцу взгляд почти озлобленный, выдавив с усилием:

— Мне Знак дали не за красивые глаза, майстер инквизитор. Повторяю вам: нет в Кельне места, где этой ночью произошло бы убийство; этой ночью или в ближайшие дни. Я понимаю, чего могут стоить мои слова в вашем деле, посему, если я говорю, что за что-то отвечаю — я головой ручаюсь за это. Все, что я ощущал — следы сильные, но застарелые, осязаемые лишь из-за того, чем сопровождалась гибель. Меня пригласили, чтобы дать свое заключение, и вот вам оно: следов убийства не обнаружено — ни на улицах, ни в зданиях, кроме тех, что я уже упомянул.

— Магистратская тюрьма, — повторил Курт, не дав сослуживцу продолжить избиение младенца со Знаком эксперта на шее; Штойперт кивнул. — Это ясно: там, я полагаю, и сейчас кто-нибудь испускает дух. Что еще? Площадь — это было давно; то, что доносится из старых кварталов — события постоянные, посему от них будет веять чем-либо подобным всегда, я верно понял?

— Если я понял верно, и это место сбора здешней преступности — то да.

— Ты понял верно. Далее: Друденхаус... Хм. Я просто промолчу. Теперь — пустырь; та же история. Университетские головорезы разрешают там свои споры, стало быть, и это место обречено также неизменно издавать подобный... odor mortis[56]. Так?

— Все верно, — согласился эксперт, глядя исподлобья, слегка удивленно сообразительностью обыкновенного следователя относительно вещей столь тонких и открытых лишь избранным; Курт кивнул, поморщась от вновь прострелившей лоб молнии:

— Ясно. И — бойни... Хм... Как-то даже обидно за венец Божьего творения, коли уж его можно спутать с коровой.

— Вам ли, господа дознаватели, не знать, что венец творения временами хуже любого зверя, — по-прежнему тихо пробормотал Штойперт, вновь отведя взгляд и уставясь на свои руки, глядя, как сжимаются и разжимаются его дрожащие пальцы. — Что же до коровы... Не знаю, чему тебя в быдлятнике учили...

— Eia[57], — усмехнулся Ланц; эксперт осекся, и кончики его ушей порозовели, явив собою резкий контраст с серыми щеками.

— Извини, — выдавил он чуть слышно.

— Однако же... — несколько покоробленно усмехнулся Курт, но, тем не менее, распрю продолжать не стал, видя, что собрату по alma mater и без того совестно за сорвавшееся по привычке словцо, коим, судя по всему, особые курсы именовали всех прочих, не удостоенных полученным от Создателя даром. — Так что с коровами?

— Я... кхм... не знаю, чему вас учили на следовательских курсах, однако вот тебе факт: крестьяне стараются не касаться молока или сливок острыми предметами, полагая, что так могут навредить корове. Она, по их мнению, особо чувствительна к тонким материям — обладает чем-то вроде души; ее даже дурными словами не кроют... Масло — режут, да, однако при этом никогда не втыкают нож в кусок острием, только срезают кромкой; ты знаешь об этом?

— Суеверие? — уточнил Курт, уже предвидя ответ, и эксперт улыбнулся с нескрываемой снисходительностью:

— Да нет. Странно, необъяснимо, однако de facto это работает. Мало того, в трех случаях из десяти животное захворает, даже если в молоко несколько раз обмакнет нож обыкновенный человек, хотя бы ты сам, в смысле способностей полный ноль...

— ... и быдло, — не удержался Курт, с удовлетворением пронаблюдав вторичное покраснение оттопыренных ушей эксперта.

— Я ведь извинился! И вот что, — всеми силами стремясь скрыть за вызовом в голосе овладевшее им смущение, произнес тот, распрямившись, — хотел бы я знать, как вы там, среди своих, называли нас!

— Maleficanes[58], — пожал он плечами, не замешкавшись. — И, смотрю, не понапрасну.

— Ересь, — подтвердил до сего момента молчавший Бруно, как всегда, пристроившийся в дальнем углу. — Вот где она себе гнездо свила — в самом сердце Конгрегации. Туда бы группу инквизиторов с факелами...

— Костер по ним плачет, — согласился Курт.

— Горючими слезами.

— Непочатый край работы, — сокрушенно вздохнул он и, бросив взгляд на по-прежнему дрожащие пальцы эксперта, примирительно махнул рукой в сторону старших сослуживцев: — Ладно, забыли. Ты еще не слышал, как всех нас без различий именуют дознаватели старой гвардии... Стало быть, если я тебя верно понял, ни из-за одной стены дома ничего подозрительного ты не уловил, ни на одной улице тоже, и это означает, что против нас работает тоже в некотором роде эксперт — только по стиранию следов. Так?

— Я уже это сказал.

— Неужто они, кто бы они ни были, подошли к делу столь серьезно, что загодя озаботились об этом? — со скепсисом проговорил Райзе, разглядывая свою опустевшую флягу. — Допустили per definitionem[59], что ты запросишь эксперта?

— Или мы ошиблись, и убийства происходят вне стен Кельна? — неуверенно предположил Бруно; Курт тряхнул головой, отмахнувшись от его слов, точно от чего-то немыслимого.

— Нет, — отрезал он решительно. — Из всех данных следует именно такая теория; и если сегодняшний опыт не подтвердил эту теорию — тем хуже для опыта.

— Я не мог ошибиться, — упрямо повторил эксперт. — Если вы убеждены, что жертва не покидала пределов города — примите как непреложную истину, что следы ее и убийцы стерли.

— Стерли следы... — задумчиво повторил Курт, разглядывая пол под ногами и в раздражении постукивая пальцами по столу, морщась от все сильнее разгорающейся боли над переносицей. — И такие следы тоже можно стереть — так ты сказал... Да?

— По-моему, — опасливо вклинился подопечный, — вы пошли гонять по третьему кругу. Да, он сказал, что — так.

— Стереть, — вновь повторил Курт, вдруг резко вскинув голову к Штойперту, и требовательно уточнил: — Или затоптать. Так?

Мгновение эксперт смотрел на него с растерянностью, непонимающе супясь, и, наконец, скривился в снисходительной, почти покровительственной усмешке:

— Не знаю. Тебе виднее: следы вынюхивать — это ваша работа, тебе и лучше знать, что с ними делают, стирают или затаптывают.

— Или ступают в старые следы, — решив на сей раз проигнорировать выпады в сторону дознавательской службы, добавил Курт, ощущая, как головная боль уходит — верный признак того, что пускай решение еще не найдено, но стезя к нему проторена ясно и четко. — Если сделать это аккуратно, нового следа будет почти не различимо, а если оставить на большом, очень большом следе — меньший, а поверху — снова большой, то не увидит никто и никогда.

— Абориген, — настороженно окликнул его Ланц. — Охолонись. Или мы чего-то не понимаем, или тебе надо передохнуть. Куда-то тебя... не туда понесло.

— Ты был прав, Дитрих, когда упрекал следователей нового поколения в избалованности вот таким вот... оснащением, — кивнул он в сторону Томаса Штойперта, оставив слова сослуживца без ответа. — Это следовало проверить как самое первое, самое логичное, это было перед глазами, а мне и в голову не пришло... Кто увидит кровь там, где море крови, и смерть среди сотен смертей? "Дерево прячется в лесу, лист — на дереве" — помните это? а убийцы обосновались там, где следов их деяний не надо стирать — ни в обыденном смысле, ни в том, как его понимает наш гость. Они всегда затоптаны другими. Замараны. Залиты. Бойни, collegae[60]. Бойни на окраине Кельна — полные кровавых луж и духа смерти. Возражения — есть?

Возражений не было. Было молчание — глубокое, плотное, словно морская глубь, и такое же холодное, и ему почудилось что — недоверчивое.

— Просто и явственно, — опроверг его подозрения Райзе. — И в самом деле; как мы могли не понять...

— Значит, нет возражений? — уточнил Курт, обведя взглядом сослуживцев и краем глаза видя, что эксперт, вопреки его ожиданиям, не начал светиться от гордости, вновь впав в задумчивость и обращая внимание более на свои все еще подрагивающие руки, нежели на происходящее вокруг него.

— Ни единого, — откликнулся Ланц сумрачно. — Даже противно.

— Значит, надо брать, — подытожил Курт; тот вздохнул:

— Кого?

— Всех.

— Eia, — повторил сослуживец с угрюмой усмешкой. — А поконкретнее?

— Всех, кто имеет отношение к бойням. Сторожей, владельцев мясных лавок...

— И много их в Кельне? — перебил Бруно; он поморщился.

— Достаточно. Двадцать три-пять, если за время моего отсутствия ничего не изменилось.

— Придержи лошадей, абориген. — Ланц тяжело поднялся, неведомо для чего выглянув в окно, затянутое пеленой ранних зябких сумерек. — Ты прав — тебе даже приблизительно не вообразить, какое количество народу ты хочешь усадить в Друденхаус.

— Ну, так просвети меня.

— Первое, — вздохнул сослуживец, кивнув, — это старшие сторожа, у которых ключи от боен, с помощниками. Боен — четыре. Осознаешь?.. Второе. Лавок — двадцать две. Нас, по твоей логике, должны интересовать также и подмастерья мясников, а их по двое-трое, а то и четверо в каждой лавке, попеременно несут стражу вместе со сторожами. Третье — по два-три пса при бойнях...

— Их тоже в камеру? — хмыкнул подопечный; Курт бросил в его сторону уничтожающий взгляд, и тот посерьезнел, пожав плечами: — Я к тому говорю, что — собаки-то молчали; соображаете?.. Если ты прав, если все и впрямь совершилось именно на бойне — стало быть, действовал кто-то свой.

— Или их усыпляли.

— Не станет собака, а уж тем паче сторожевая, брать в рот всякую гадость, уж ты поверь, — возразил Бруно убежденно. — Разве что — ваши малефики на них как-нибудь подействовали.

— Нельзя исключать. Итак, мясники, подмастерья, сторожа с помощниками...

— И еще кое-что, — вклинился Райзе таким тоном, что теперь скривились все, предощущая неладное. — Вы забыли об одной важной детали. Иудейская бойня. В еврейском квартале.

— О, Господи, — простонал Курт обреченно, закрыв лицо ладонью. — Этого еще не хватало...

— Ведь, если я правильно понял майстера эксперта, эта бойня тоже... смердела?

Штойперт промолчал, лишь бросив исподлобья тяжелый взгляд в его сторону; ответа от него не требовалось, а препираться он, кажется, уже попросту устал.

— Замечательно, — выговорил Бруно со смаком. — Инквизиция арестовывает иудеев; старые добрые времена... Stabilitas[61] — вот что главное в нашей жизни. Дает ощущение уверенности и неизменности основных принципов бытия.

— Что-то ты не в меру весел, — осадил его Курт; тот пожал плечами.

— Советую к моему веселью присоединиться и как следует посмеяться. Напоследок. Если вы и впрямь намерены замести еврейского мясника — вскоре всем нам еще долго будет не до смеха.

— Мясника? — переспросил Ланц уныло. — Если б все так несложно, Хоффмайер; это можно было б провернуть и по-тихому — не в интересах еврейской части Кельна распространяться о подобных досадностях. Проблема в том, что... Это у нас все просто: пришел мясник с помощником, мазнул бычка по шее, и готово. А у евреев это целый ритуал. Вопреки мнению большинства добрых христиан, эти ребята кровью не питаются — у них к этой субстанции отношение вовсе паническое. Не приведи Господь их священнику порезаться — его к их святыням неделю не подпустят; и все в таком духе. И животных они забивают тоже по-особому. Их специалист по этому делу способен надсечь артерию так, что ни капли крови не угодит в мясо; и даже это еще не все — совершенно отдельный эксперт выносит свое решение относительно пригодности всего этого в пищу...

— По-моему, — возразил Райзе, — заключение выдается уже на нарезанное мясо, и режет его тоже какой-то особый умелец. Хотя, может статься, что и тушу тоже кто-то инспектирует... Хрен их разберет, с их задвигами...

— А потрошит — тоже особый умелец? — едва слышно уточнил Штойперт.

Мгновение все смотрели на приезжего эксперта молча, то ли осмысливая сказанное, то ли просто лишь сейчас уразумев в полной мере, что случайный очевидец их расследования стал внезапно его полным участником; наконец, Ланц возразил все так же тихо:

— Не знаю. Но готов поспорить, что любого еврейского потрошителя в шею погнали б с его должности, если б он это делал так. Это первое. А второе...

— Второе, — подтвердил Курт, — заключается в том, что здесь чувствуется рука... христианина. Извращенного, пораженного злом, если угодно, но...

— Почему? — не унимался Штойперт; он поморщился.

— Считай это чутьем следователя, — не удержавшись от сарказма, отозвался Курт резко. — Нюх на след; это моя работа, помнишь?.. Готов правую руку положить против гнутого медяка — эти здесь ни при чем. Но ad imperatum[62], если под подозрение попали бойни, мы будем должны задержать всех — и наших, и их. И самое страшное во всем этом то, что горожане не станут выслушивать, как ты, моих объяснений и уж тем паче принимать их на веру; если мы арестуем хотя бы одного иудея, весь еврейский квартал заполыхает уже к завтрашнему полудню.

— К полудню он уже дотлеет, — угрюмо возразил Ланц. — Надо заблаговременно запросить солдат у бюргермайстера; наших людей едва хватит на то, чтоб уберечь от такой же участи Друденхаус.

— Не посмеют, — покривился Райзе, с сожалением заглянув в свою опустевшую флягу. — Но, чую, завтра в Кельне и впрямь будет жарковато. А, собственно, отчего бы не они? Мы по все тем же предписаниям не имеем права исключать этого.

— Не суть, — отмахнулся Курт с раздражением. — Допустить беспорядков мы тоже права не имеем, а они будут, ибо нет кого-то одного... или пусть двоих, даже троих, кого довольно забрать по-тихому; мы даже не знаем, кого именно. А брать, если in optimo[63], надо всех сразу, дабы не только хотя бы опередить недовольство горожан, но исключить и возможность для убийц уйти.

— А для этого хорошо бы изучить весь штат их кровопускателей, потрошителей и мясорубов, — подытожил Бруно с кривой усмешкой. — Мило. Полагаю, много времени это не займет; месяца за два управитесь... Есть у нас эксперты по евреям?

— Враз всех взять не выйдет, — согласно кивнул Ланц, оставив на сей раз его колкости без ответа. — Для начала надлежит выяснить, кого именно, а одно это уже — прав Хоффмайер — непросто, и главное заключается в том, что и спросить-то не у кого. Стоит нам арестовать их торговца мясом, к примеру, и вести тут же разлетятся по всему кварталу. И по всему городу, что хуже. Эти мигом попрячутся, пользуясь тем, что мы не обо всех из них знаем; и не стоит исключать такого варианта, что горожане найдут их прежде нас. В том смысле, что, спалив половину квартала и перерезав вторую, по теории вероятий они попадут и на тех, кто нам нужен.

— Все можно сделать по-тихому, — возразил Курт. — Дайте мне немного времени, и я раздобуду человека, который выдаст нам всю нужную информацию. Через час-полтора Кельн начнет засыпать, и я смогу доставить его, лишнего внимания не привлекая. Патрули обойти несложно — мы знаем, где они.

— Допускаю, — согласился Ланц со вздохом. — Однако теперь со всем этим надобно идти к старику: дело чрезмерно нешуточное. Без его дозволения мы в настоящий момент шагу ступить не можем, тем паче, что шаги предстоят столь решительные.

— Стало быть, я к нему, — кивнул Курт, поднимаясь, и тронул притихшего эксперта за плечо. — Идем-ка; Керн захочет услышать твои выводы от тебя лично.

— Вообще, майстер обер-инквизитор просил заключение оформить письменно, — нерешительно возразил тот, и Курт мрачно усмехнулся.

— И кого ты этим удивил... Знаешь, отчего наш старик до сих пор не преставился? Оттого, что Господом все еще не составлен письменный запрос касательно необходимости подобных действий... Идем. Чрезвычайность ситуации даже он способен осмыслить.

* * *

Чрезвычайность ситуации осмыслилась всеми без исключения; двое стражей Друденхауса, узнавшие, что на задержание надлежит отправиться поздней ночью, таясь от магистратских патрулей, от косого взгляда в сторону майстера инквизитора не воздержались, хотя, как и следовало ожидать, в ответ лишь кивнули и изъявили готовность к действию. По домам прочих из них уже тихо, не создавая излишней суеты, ходили, поднимая блюстителей инквизиторского порядка с постелей и созывая в Друденхаус. На столь же четкое исполнение приказов без никчемной инициативности со стороны магистратских солдат и хладнокровие бюргермайстера надеяться не приходилось, посему оные до поры пребывали в неведении.

Волей-неволей серьезность происходящего пришлось осознать и тем, на чье участие в деле Курт не рассчитывал, и о ком, следовало признаться, все попросту забыли: у границ еврейского квартала он и сопровождавшие его стражи наткнулись на патруль собственно той части города — хмурого вида двоих мужчин, невооруженных в соответствии с предписанным законом, однако решительных и настороженных. На Знак, вывешенный поверх куртки, оба скосились обреченно, и ему даже показалось, что в их взглядах не промелькнуло ни тени удивления — скорее, так посмотрел бы на разверзнувшиеся небеса один из тех еретиков-паникеров, что пророчат близкий Конец Света каждые десять-двадцать лет. Правды ради следовало заметить, что предчувствия этих двоих оправдались полностью; далее Курт направился в сопровождении теперь уже одного стража, в то время как второй сопровождал задержанных в Друденхаус — поручиться за то, что те не бросятся оповещать своих, стоит лишь оставить их одних, не мог никто. Оставалось порадоваться тому, что конечный пункт находился неподалеку, и камеры не придется набивать лишними свидетелями...

У дома на тихой сонной улочке Курт остановился, сдерживая неуместную, нервозную улыбку — уж не в первый раз он являлся воплощением страха, ставшего притчей во языцех, тем самым стуком в дверь темной ночью, за которым последовало давно не слышимое в этих жилищах "откройте, Святая Инквизиция", и, вероятно, именно это и стало причиной к тому, что отперли сразу же.

Человеку на пороге было не до смеха, это виделось в каждой черте лица, слабо освещенного свечой в его руке, и на не сумевший удержаться обреченный вздох Курт лишь развел руками, решив всяческие объяснения отложить на потом. Оставив стража у входной двери и отстранив хозяина плечом, он решительным шагом двинулся внутрь дома, заглядывая из комнаты в комнату, натыкаясь в каждой из них то на женский, то на детский испуганный вскрик, понимая, как его поведение выглядит со стороны, и стараясь не замечать следящего за ним укоряющего взгляда. Пересчитав обитателей дома и удостоверясь, что второго выхода нет, а окна заставлены и не могут быть открыты неслышно, Курт развернулся к хозяину дома, пытаясь смотреть ему в глаза невозмутимо и говорить сдержанно, тщательно отмеряя жесткость в голосе.

— Не стану говорить "доброго вечера", господин ювелир, — произнес он, слыша суетливые шаги в одной из комнат, — и попрошу вас и вашу семью... всю семью одеться и следовать за мной.

— Всю? — уточнил тот, и где-то за тенью привычного испуга в черных глазах мелькнуло нечто, напоминающее злость; Курт кивнул.

— Да, и поскорее.

— А могу ли я осведомиться у майстера инквизитора, что мы сделали? — едва сдерживая заметно дрожащий голос, поинтересовался хозяин дома, и он поморщился.

— Занятная постановка вопроса... Пока — ничего. Остальное позже; прошу вас снова — поторопитесь. И велите своим женщинам успокоить детей; если по дороге к Друденхаусу они привлекут хоть чье-то внимание неуместным писком, плачем или жалобой, худо будет всем, и вашим единоплеменникам в первую очередь.

Ювелир стоял неподвижно еще мгновение, глядя на ночного гостя со сложной смесью хорошо скрытого раздражения, опаски и покорности; наконец, развернувшись к двери одной из комнат, тихо, едва слышно, буркнул:

— В этом не сомневаюсь...

— Что? — повысил голос Курт, и тот обернулся на ходу, изобразив улыбку, полную добропорядочности, почтения и крайнего послушания:

— Ничего.

Майстер инквизитор нахмурился, более для того, чтобы удержать наползающую на губы усмешку, но темы развивать не стал.

Нельзя сказать, чтоб ощущения и мысли этого человека были ему не понятны и не вызывали сочувствия, однако сейчас Курт в который уж раз возблагодарил судьбу за то, какая репутация сложилась у ведомства, к коему его угораздило принадлежать; не останься в людских душах (а особенно — в душах определенных людей) этого страха, и многое, очень многое стало бы попросту невозможным. Сейчас же он мог себе позволить экономить время, лишь только сказав несколько слов, избегнув пространных пояснений, убеждений и просьб; вместо постоянного опасения, что свидетель скроется или изменит свое мнение под давлением сородичей, друзей или преступника (или же будет попросту устранен), он мог запереть этого свидетеля в камере под надзором — и, что бы там ни думал его подопечный, угрызений совести по этому поводу не испытывая: временные неудобства кого угодно стоили того, чтобы убийца был наказан, а преступление отмщено или предупреждено. После можно будет и принести извинения, и разъяснить детали — при крайней необходимости...

Из-за двери самой дальней комнаты донесся приглушенный детский плач, испуганное "ш-ш!", и он поморщился, лишь только вообразив себе реакцию начальства на все происходящее.

Глава 11

— Младенец полугода от роду, истеричная дура, мальчишка восьми лет, две девки неполных двадцати и старуха, кажется, видевшая еще Моисея лично — наверняка это его прабабка, прости Господи. — Керн бросил на подчиненных тяжелый взгляд, переводя глаза с одного на другого, и холодно поинтересовался: — Я ошибусь, если предположу, что это идея Гессе — подойти к делу столь досконально?

— Вы сами одобрили это, — возразил Курт твердо. — У меня лежит письменное разрешение, подписанное...

— Когда ты получал мое дозволение, ты не счел необходимым сообщить, что для обретения свидетеля решил превратить Друденхаус в богадельню. И я забыл упомянуть еще двоих, коих привели ранее. Чего ты теперь от меня попросишь?

— Постановления на аресты, как намеревался. В нашей части города — мясники...

— И тоже с семьями?

— А если вся семейка — соучастники? — довольно резко отозвался Курт. — Сколько раз такое бывало в истории Конгрегации, вам ли не знать. Также — подмастерья, старшие сторожа боен. В еврейском квартале все сложнее. Первый, кто нам нужен: шойхет; это тот, кто собственно режет животных. Второе... — на мгновение он запнулся, припоминая, — второе — машгиах; эксперт по разделке туш, также имеет доступ к их бойне. Кроме него, есть еще один, менакер — тоже в некотором роде специалист по разделке; вынимает седалищный нерв из бедер. Это как-то связано с Иаковом, раненым ангелом в бедро...

— Я бы историко-культурные экскурсы предпочел оставить, — оборвал его Керн. — Это все? Уверен, что твой свидетель ничего не утаил?

— Клянется, что рассказал обо всех; думаю, побожился б, если б мог. Кроме того, дабы сравнить показания, прочие члены семьи также были опрошены — по раздельности; Густав допросил упомянутую вами ровесницу пророка и сестер ювелира, Дитрих — его жену, Бруно поговорил с мальчишкой...

— С каких это пор имущество Конгрегации получило право на проведение допросов? — нахмурился Керн; он скривился.

— С каких это пор вас начали заботить протокольные тонкости?

— Но-но! — одернул обер-инквизитор, сдвинув брови еще круче, скосясь на то, как Бруно в дальнем углу покривил в усмешке плотно стиснутые губы. — Не борзей... Итак, это все?

— Все... Нет, — спохватился Курт, встряхнув головой, силясь отогнать сон, одолевающий теперь уже неотступно. — Еще их сторожа; этих трое. Вот теперь все.

— "Все", — передразнил его Керн и изможденно вздохнул. — Господи; Гессе, ты хоть соображаешь, что в Друденхаусе попросту камер на всех них не хватит?

Курт неопределенно повел головой, то ли кивнув, то ли попросту размяв усталые мышцы шеи, и предложил, уже не столь твердо, как всего мгновение назад:

— Ювелира с семьей можно отпустить; все, что нам было необходимо, мы выяснили, он более не нужен, да и в секретности утром уже не станет нужды — весь город будет в курсе...

— Охраны на всех тоже не хватит, — тихо заметил Ланц. — Если впрямь брать всех вышеперечисленных, придется их сортировать по группам, несколько в одной камере. И уж точно мы будем вынуждены просить у бюргермайстера солдат для охраны Друденхауса.

— А сами будем надзирать за солдатами, — хмыкнул Бруно из своего угла. — Солдаты-то ведь, ваши инквизиторства, это все те же горожане; кто вам сказал, что они ревностно возьмутся за дело, ограждая сородичей Иуды от справедливого гнева честных христиан? Или вас, заступников богомерзких евреев, оберегать от того же? У них, у большинства, родня в Кельне, мамы-папы, сестры-братья, жены et cetera; все они в том же котле варятся. Довольно скоро решат присоединиться ко всеобщему праведному гневу... Мы, — он кивнул в сторону помрачневшего Курта, — с ним подобное уже видели; и чем это кончилось?

— На откровенный бунт не отважатся, — не особенно убежденно отозвался Райзе. — А там уж наше дело — найти средь всей этой оравы, что мы задержим, виновного поскорее.

— И еще кое-что, — добавил Курт осторожно, видя, как во взгляде начальствующего, и без того почти обреченном, начало проступать тихое отчаяние. — Я осведомился у ювелира — нет ли в их традиции чего-либо, связанного с двенадцатилетним возрастом...

— Я так понимаю, есть, — отметил Керн кисло, — иначе б ты не заговорил об этом. Так?

— Вроде того, Вальтер. Тринадцать. В этом возрасте еврейский мальчик "вступает во взрослую жизнь", как мне было сказано; называется эта штука бар-мицва. Однако ж, как я уже упомянул в беседе с нашим экспертом (и убежден, что вы со мною согласитесь), в нашем случае иудейскими кознями не пахнет.

— Кстати, куда ты девал этого... умельца?

— Спит, — с нескрываемой завистью отозвался Курт. — В его практике это первая серьезная работа, посему из сил выбился совершенно. Я, к слову, велел ему Кельна не покидать — кто знает, быть может, он нам еще на что сгодится.

— "Он велел"... — фыркнул обер-инквизитор недовольно. — Ну, и Бог с ним; объяснись-ка, отчего ты полностью исключаешь участие в происходящем той части города.

— Полностью в нашем деле исключать нельзя ничего и никого, однако... Сами-то вы неужто не видите, как все это... по-нашему? Ответьте правдиво, вам за все время вашей службы попадались подлинные дела с евреями-потрошителями и поедателями христианских младенцев?

— Всяко бывало, — откликнулся Керн коротко. — Эмоции в сторону, Гессе; дай мне факты.

— Факты, — кивнул он, — в том, что наши убитые — одиннадцатилетки. Если это впрямь имеет значимость, если мы правы... Их же точка отсчета — тринадцать лет; если б это было делом рук иудейских малефиков, они резали бы двенадцатилетних. Кроме того, у нас из троих зарезанных двое — девчонки; у них речь идет лишь о мальчиках. Факт принимается?

— Еще.

— Еще — положение, в котором оказался Друденхаус; ни одному из этого избранного народа не выгодно наше падение: в последнее время именно мы их первейшее прибежище.

— Совесть терзает — прошлые грешки искупаете, — чуть слышно пробурчал подопечный, и Керн завел глаза к потолку:

— Господи Всевышний, за что Ты их на мою голову...

— И еще одно: детальности моей биографии никому из них известны быть не могут. И подноготная старых кварталов — тоже; вообразите себе еврея в "Кревинкеле". Да хозяина удар хватит...

— Лично являться не обязательно, — заметил обер-инквизитор; Курт кивнул:

— Разумеется. Но в еврейской версии множество натяжек; и вообще — все наши выводы упираются не в них, а сами знаете, в кого. Предлагаю не терять времени на разговоры, брать перечисленных мной и работать с ними. Допросить и обыскать их жилища.

— Замечу, что надлежит провести и обыски на бойнях, — вздохнул Ланц тяжко, — хотя я не воображаю, что там искать. Пятна крови в нашем деле не улика. Улика в некотором роде — ключ в чьем-то еще владении, кроме старшего сторожа.

— Не уверен, — возразил Курт, с немыслимым усилием подавив зевок. — Пятна крови, ты сказал; так вот, со слов ювелира, иудейская бойня после каждого употребления отмывается дочиста — как я понял, после этого с пола есть можно, в значении едва ль не дословном, посему именно кровавое пятно там и будет выглядеть подозрительно. Но, кстати скажу, если б в месте, где режут скот и разделывают мясо, кто-то сдуру заколол человека (любого, заметьте, вероисповедания), место это стало бы нечистым, а следовательно — к использованию по назначению не годным. Вот вам еще одна причина к тому, чтоб исключить жителя еврейской стороны из подозреваемых. Это первое. Secundo. Potestas clavium[64], так сказать, тем, кто ими владеть не должен, тоже не говорит о принадлежности владельца к нашим таинственным убийцам. Уверен, что копия ключа есть у кого-то из подмастерьев, и не у одного.

— Откуда такая убежденность? — уточнил Керн, и он усмехнулся, кивнув в окно, куда-то вдаль, где простерлись полупустые улицы старых кварталов:

— Как полагаете, держатель "Кревинкеля" мясо закупает на рынках Кельна?.. Да и сами мои бывшие приятели, помнится, не пренебрегали столь простым способом добыть пропитание. Если часть мяса остается на ночь, если правильно обратиться к одному из подмастерьев, что сторожат бойню, за хорошую для обеих сторон цену можно выпросить себе вырезку; кто заметит пропажу маленького кусочка? Существенно дешевле, чем в лавке, а подмастерью и то хорошо. И все довольны... Посему я бы хотел просить у вас разрешения, Вальтер, посетить "Кревинкель" снова. Поинтересуюсь у хозяина, кто сбывает ему мясо, да и Финк, полагаю, назовет мне пару имен.

— Если он их вспомнит, имена, — пробормотал тот недовольно. — Всякий раз, как ты там, у меня случается удар; ты меня до могилы желаешь довести?

— Да бросьте, — улыбнулся Курт примирительно. — Ничего со мной не случится, и уж не в Знаке причина — я там почти свой. Думаю, найду даже парочку человек, готовых за меня и в драку; воровское братство — святое дело...

— Не кощунствуй, — осадил его Керн и договорил уже чуть спокойнее и почти просительно: — И не зарывайся там.

— Как вести себя в подобных местах, знаю лучше вашего, — огрызнулся он и продолжил, не дав начальству вновь возмутиться нарушением субординации: — Если я узнаю, кто из подмастерьев замешан в связях с кельнским ворьем, мы будем знать с большей точностью, в чьих руках ключ от бойни не является неоспоримой уликой, доказывающей его причастность к убийствам. И — еще кое-что. Густав, это уж к тебе.

Райзе, начавший было клевать носом, вздрогнул, распрямившись, и удивленно округлил глаза, переводя вопросительный взгляд с младшего сослуживца на Керна.

— А что я? — уточнил он, наконец.

— Подмастерья парни небогатые, но молодые, — пояснил Курт с глумливой усмешкой. — И запросы у них, как у нормальных молодых парней; оно ведь от недостатка денег меньше не зудит... Уверен, что местные... гм... девицы нет-нет, да и заворачивают ночью к стенам этого чревоугодного заведения по-скорому срубить на ужин кусочек-другой; работы на минуту, а удовольствия полная сковорода. Если я не ошибаюсь, Густав, у тебя с упомянутыми подмастерьями имеется, выразимся так благопристойно, несколько общих знакомых. Я ведь не ошибаюсь?

Сослуживец ответил не сразу; пряча глаза от Керна, передернул плечами, для чего-то поправив и без того идеально сидящий ремень с оружием, и, наконец, недовольно отозвался:

— Не знаю, подробностями никогда не интересовался.

— Так поинтересуйся теперь; Бог даст, воспользоваться допросной по ее прямому назначению тебе не доведется, и твои подружки будут говорить откровенно, сраженные исключительно лишь твоим обаянием. Или, на крайний случай, все обойдется демонстрацией орудия пытки, как думаешь?

— Довольно, — оборвал Керн, и он умолк, исподтишка состроив сослуживцу пошлую мину. — И, коли уж зашел об этом разговор, Густав, хочу заметить, что даже моей долготерпеливости есть пределы. Хотя бы сделай вид, что пытаешься это утаить! Я говорю уже не о том, что о тебе судачат в городе, я лишь напомню тебе, что ты вводишь в стены Друденхауса посторонних, что в прах развеивает малейшие представления о безопасности!

— Вальтер, да брось ты, — неловко улыбнулся Райзе. — Что такого потаенного они могут увидеть? О чем могут проболтаться? О порядке расположения орудий на стене?

— А исполнитель после жалуется, что плети ломаются...

— Гессе! — рявкнул Керн, ахнув по столу ладонью, и он сбросил с лица улыбку, нарочито смиренно потупясь. — Господи Иисусе, что за сброд под моим началом...

— Лучший в Германии, — сквозь неудержимую ухмылку тихо пробормотал Бруно и, наткнувшись на полыхающий взор майстера обер-инквизитора, осекся.

— Я сказал — довольно, — сквозь зубы процедил тот. — В Кельне дети мрут, как мухи, а вам все шутки. Возвратите свои мозги к делу.

— К делу?.. — вдруг проронил подопечный теперь уж столь серьезно, что Керн нахмурился. — Майстер Райзе, а щуплых блондинок среди ваших безопасных подруг не попадалось?

Тишина упала разом, накрыв небольшую комнатушку, точно огромное плотное одеяло. Тот выпрямился, на миг словно бы остекленев, и во взгляде промелькнула растерянность, замешанная на внезапном испуге.

— Густав? — чуть слышно окликнул его Курт.

— Да чтоб вас всех! — выдохнул Райзе со злостью и встряхнул головой, отгоняя овладевшее им оцепенение. — Нет! Я бы первым делом об этом вспомнил, будь нечто похожее среди моих... Да кто я, по-вашему — приходской священник в престарелости?!

— Надеюсь, ты сам еще помнишь, — хмуро отозвался Керн, — кто ты такой; посему — вот мое слово. Довольно, Густав. Твоя личная жизнь есть не мое дело, но порога Друденхауса ни одна живая душа, если то не свидетель или арестованный, более не переступит. Есть ли соглядатаи среди тех, кто уже у нас побывал, нет ли — не знаю, но... Тут я сам виноват, старый дурак, в голову даже не пришло... И — я надеюсь, ты следишь за тем, что болтаешь в порыве страстей?

— Вальтер!

— Я говорю без шуток.

— Теперь обвинять меня во всех смертных грехах разом?

— Specta[65], Густав, — коротко подытожил Керн, отгородясь от него ладонью. — А теперь по делу. Гессе, дозволение на аресты у тебя есть. Разрешаю также посетить твой гадюшник, но если ты вновь там завязнешь до утра, я тебя самого запру в камеру — будешь работать оттуда. Ясна моя мысль?

— Ясна, как летнее небо.

— Надеюсь. Теперь; Дитрих, займешься арестами. Густав — ты тоже. Как вы будете рассовывать всю эту ораву по камерам — я не знаю; советую подойти к этому вдумчиво с точки зрения безопасности дела.

— Уж не дети, — отозвался Ланц обиженно; обер-инквизитор кивнул.

— Работайте. Хоффмайер, теперь ты.

Тот удивленно вскинул голову, глядя на Керна с откровенной растерянностью, и осторожно переспросил:

— Я?

— Ты, — подтвердил Керн серьезно. — Направишься к бюргермайстеру.

— Так для этого курьеры есть, — возразил Бруно неуверенно; тот поморщился, отмахнувшись:

— Курьеры тоже будут заняты — у нас надзирающих за камерами явная недостача, как ты уже слышал. Это первая причина; вторая — бюргермайстер, как и все в Кельне, знает, кто ты такой, знает о том, что ты состоишь на должности помощника инквизитора...

— Все об этом знают, кроме святомакарьевского ректората, — буркнул подопечный с привычным уже недовольством. — Не желают отпустить — уж хоть жалованье б платили соответственное...

— Бюргермайстер, — повысил голос Керн, и он умолк, — тоже знает об этом. Если мою просьбу одолжить солдат и подготовить оцепление еврейского квартала передаст обычный курьер, боюсь, это не будет воспринято с нужной серьезностью, а вот если явишься ты — это уже будет выглядеть куда солидней. К тому же, в отличие от курьера, ты сможешь ответить на некоторые вопросы, каковые у Хальтера неминуемо возникнут; из действующих же следователей, как ты сам понимаешь, разъезжать с визитами ни у кого времени нет.

— Не по чину мне подобная вольность, — возразил Бруно решительно. — Я ляпну что-нибудь не то, и...

— Ты уже многое делал, что тебе не по чину, ничего. А что тебе дозволено будет "ляпать" — расскажу, когда поедешь в ратушу. Возражений не принимается, Хоффмайер, свой хлеб надо отрабатывать.

— Еще б кусочек маслица к этому хлебу...

— А теперь — всем. — Керн обвел глазами подчиненных, глядя на каждого подолгу, требовательно, выговаривая слова негромко и отчетливо: — Ритуальность убийств полагается доказанной. Совершались они, как верно заметили эксперт и Гессе, раз в три ночи; стало быть, традиционная "тройка" имеет значимость в этом деле. Можно было б расслабиться и решить, что до следующей смерти у нас довольно времени — еще два дня! — но. Но — убитых трое. Все понимают, что это может означать?

— Они закончили, — понуро отозвался Ланц.

— Верно. И это тоже можно почитать бесспорным. Что может начаться теперь, никто из нас не знает и предположить не возьмется, мы не знаем, что это будет или кто, где, когда, днем или ночью, как это выразится. Посему остаток этой ночи каждым должен быть использован с толком. Утром мы можем увидеть как мирно сопящий в подушку город, так и Армагеддон на соборной площади Кельна.

* * *

Армагеддон на соборной площади не возник — вместо этого небольшими порциями он распространился по всему городу.

Арестов, подобных прокатившимся по Кельну этой ночью, не было здесь за всю его историю; никогда еще Инквизиция, даже в самые страшные времена, не брала под стражу стольких горожан разом. На выставленные у "правоверных" боен посты кельнцы почти не обратили внимания, зато, как ветер, разнеслась весть о том, что солдаты стерегут опечатанную бойню в еврейском квартале, а в Друденхаус посажены "иудейские мясники". Сочетание этих слов стало бранным за каких-то пару часов, накрепко склеившись с воспоминаниями о истерзанных детских телах. Агенты Друденхауса выбивались из сил, полагая все возможности своей выдумки и красноречия на то, чтобы остудить умы горожан; делать это, не вызывая подозрений излишне назойливыми призывами успокоиться и разойтись, становилось все труднее час от часу, и в конце концов Райзе, в чьем ведении была работа с агентами, вынужден был отдать распоряжение если и не свернуть их деятельность, то, по крайней мере, чуть сбавить активность.

Курт, явившись этой ночью в "Кревинкель", на сей раз не стал делать вид, что заглянул просто так; с порога отыскав Финка взглядом, он, не ходя вокруг да около, оттащил старого приятеля к стойке и, не обращая внимания на тяжелый корящий взгляд хозяина, потребовал ответа от обоих — тут же и незамедлительно. Неведомо, что возымело действие, тон ли его голоса, осевшего от беготни по холодным осенним улицам, выражение ли его лица, осунувшегося и, кажется, даже не побледневшего, а посеревшего за последние двое бессонных суток, но требуемая информация была получена тотчас и без препирательств. Выяснив имена двоих подмастерьев, подрабатывающих продажей хозяйского добра, Курт возвратился в Друденхаус, обнаружив там тихую панику: Ланц, проявляя чудеса изобретательности, пытался растолкать по немногочисленным, вопреки мнению большинства горожан, камерам все прибывающих арестованных и членов их семей, силясь на глаз определить, кто из них наименее опасен и подозрителен и может быть помещен не в одиночное заключение. В конце концов, к делу распределения гостей были привлечены даже комнаты общежития в новой башне, куда заперли младших детей и полуслепого и напрочь глухого старикана, отца одного из мясников.

Райзе от встреч со своими свидетельницами возвратился не скоро; выглядел он утомленным и немного злым — кажется, в отличие от населения старых кварталов, его источники согласились на откровенную беседу лишь после некоторых уговоров. Судя по принесенным им сведениям, кроме двоих, чьи имена уже были известны Курту, прочие подмастерья отличались отменной честностью. Либо же им попросту не посчастливилось получить выгодное предложение, поступившее их более везучим собратьям.

Допросы начались тут же, едва лишь чуть затихла суматоха с заполнением камер и комнат; Томас Штойперт был безжалостно разбужен и также приставлен к делу — по причине полной неспособности к дознавательской работе все, чем он мог помочь, это принять участие в обысках. Сия наука также не являлась преимущественной на особых курсах, но людей недоставало столь катастрофически, что даже такая помощь была кстати.

На вдумчивое, неспешное проведение бесед времени не было; минуты убегали стремительно, не оставляя возможности действовать в излюбленном духе майстера инквизитора Гессе, то есть, уделяя каждому задержанному по полчаса, растекаясь мыслью по теме, не столько слушая, сколько говоря, пытаясь отыскать слабину, на которую следует давить, не по словам допрашиваемого, а по его реакции на слова следователя. Разумеется, все это делалось и сейчас, однако словно бы как-то на ходу, и Курт не раз напомнил себе всадника, прямо с седла норовившего подобрать с земли мелкие монетки, рассеянные в траве, пуская при этом коня вскачь. Когда поздний октябрьский рассвет, холодный и пасмурный, начал исподволь осветлять небо, люди, голоса и слова слились в его рассудке воедино, образовав сложноделимый ком образов и звуков; лишь сегодня, впервые за время своей службы под началом Вальтера Керна, он оценил всю полезность его неизменных требований отчетов и протоколов, составленных письменно: если бы не записи имен, вопросов и ответов, к утру Курт попросту забыл бы уже, с кем он говорил, кого еще даже не видел, какие вопросы задавал и что ему на оные вопросы было отвечено...

Когда же ранним утром на пороге Друденхауса вновь возник отпущенный этой ночью ювелир в сопровождении всего своего семейства, он даже не смог ничего сказать, лишь, застонав, схватился за голову и обессилено привалился к стене, глядя на нежданного гостя, как на истязателя. В течение следующего часа в башни, навевающие некогда панический ужас на все население еврейского квартала, явились еще несколько его жителей, тоже с семьями и даже с вещами; открыто предлагать мзду никто из них не решался, однако в словах и взглядах сквозила такая недвусмысленность, что, приди в голову дознавателям воспользоваться столь щедрой благодарностью — и по окончании всего происходящего можно было бы смело надеяться скупить половину их квартала.

Около восьмого часа утра население иудейской части города прибывать перестало — то ли все прочие не надеялись спрятаться за каменные стены Друденхауса, то ли сомневались в гостеприимстве инквизиторов, то ли не пожелали оставлять все то, что было нажито непосильным трудом, то ли попросту не могли уже прорваться сквозь окружение магистратских солдат и редкие, но настырные кучки горожан, бродящих у границ квартала, точно коты у клетки с соловьями. Перед тем, как выслать людей на оцепление, бюргермайстер, если верить его словам, провел с оными долгую, задушевную воспитательную беседу, разъяснив подробно и детально, что будет с каждым из тех, кто вздумает оставить пост, вступить с горожанами в разговоры, пропустить мимо себя кого-либо из них или, не приведи Всевышний, поддаться на их провокации и сделать внутрь квартала хотя бы один-единственный шаг с намерениями, не предусмотренными уставом и личным приказом господина бюргермайстера. Со слов Бруно, чьими устами Друденхаусу был передан сей обет, постыдная порка и лишение оружия были наименьшим из воздаяний, обещанных кельнским воителям.

Город этим холодным октябрьским утром медленно, но неотвратимо раскалялся, и Курт отчасти был даже рад тому, что за допросами и беготней по этажам не имеет времени и возможности услышать, что рассказывают майстеру обер-инквизитору изредка появляющиеся агенты. Сейчас от услышанного стало бы лишь еще тоскливее, ибо в сложившемся положении от него почти ничего не зависело. Не зависело — потому что никакие слова и доводы не заставят толпу разойтись, перестать желать того, что ей желается; как это бывает, он уже познал однажды на собственной шкуре в самом что ни на есть буквальном значении. Почти не зависело — потому что, все-таки, в его власти было разрешить ситуацию, правда, для этого надо было в предельно сжатые сроки найти и предъявить горожанам если и не виновника минувших несчастий, то для начала хотя бы пособника. И в очередной раз сбегая через две ступеньки с третьего этажа башни, Курт подумал о том, как человек непостоянен, бессмыслен и, по большему счету, немногим отличается от тех коров, чью смерть приезжий эксперт столь легко спутал с людской. Нового в этой мысли, бесспорно, не было ничего, однако сейчас майстер инквизитор Гессе не соглашался с прочтенным в умной книге афоризмом, а вывел эту идею сам, применительно ко всему происходящему. Во времена, когда Инквизиция хватала ближайшего удобного подозреваемого, который в те поры именовался сразу же и без мудрствия обвиняемым, в умах человеческих бродила мысль о том, как "эти живодеры" беспощадны, беспринципны и жестокосердны; теперь же, когда дознание проводится как должно, когда расследование длится дни и недели, дабы отыскать подлинного виновника объявленных злодеяний — все те же люди, не думая о доказательствах, доводах и вообще о здравом рассудке, готовы порвать в клочья первого, кто подвернется им под руку. И самое мерзостное заключается в том, что после, когда неверность их действий станет явной, бесспорной, очевидной даже самым исступленным зазывалам из этой толпы — и тогда ни в одном из них не проскользнет ни тени не то чтоб раскаяния, а и простого мимолетного сожаления, а приди в голову магистрату арестовать и наказать виновных в беспорядках, бюргермайстер тут же будет поставлен на одну доску с Сатаной, Пилатом и древним змием.

Пилат, надо думать, в подобной ситуации мелочиться не стал бы, с недоброй усмешкой подумал Курт, остановясь на площадке лестницы второго этажа и переводя дыхание. Тот, нимало не сомневаясь, попросту махнул бы рукой, и закованные в медь парни быстро разъяснили бы не в меру деятельному населению, что есть такое "законопослушание" и "уважение к властям"...

— Гессе!

От звука голоса, прервавшего его невеселые рассуждения, Курт поморщился: когда Ланц обращался к нему так, это означало, что происходит нечто, что ему не нравится, а главное — не понравится и его младшему сослуживцу.

— Господи, что еще... — тоскливо выговорил Курт, обернувшись на оклик, и недовольно вздохнул. — Дитрих, только быстро. Что приключилось?

Ланц приблизился неспешно, проигнорировав его пожелание, и заговорил не сразу, глядя мимо его лица и подбирая слова опасливо, точно мог ими порезаться.

— Только что от Керна вышел Штефан Мозер, — произнес он неспешно, и Курт покривился.

— Боже, он уже и до старика добрался; Дитрих, нам ведь сейчас не до него...

— Штефан Мозер... старший, — уточнил Ланц, и он запнулся, ощущая, как леденеют ладони под перчатками, а вдоль спины медленно, как пиявка, сползает неприятный холодок.

— И... — голос чуть осел; Курт кашлянул, протолкнув в горло колючий ком, и договорил с усилием, предвидя ответ и молясь о том, чтобы ошибиться: — И что же ему было надо?

Глава 12

Пропажу Мозера-младшего обнаружили не сразу: с утра его отец был чересчур увлечен завязавшимися в Кельне событиями, а мать, всю ночь провозившаяся с вопящим младенцем, проспала дольше обыкновенного и, проснувшись, отсутствию сына у стола не удивилась, решив, что тот уже убежал в лавку к отцу. Лишь далеко за полдень оба осознали, наконец, что его чрезмерно долго не видно нигде, а когда случилось небывалое, и Штефан не явился к обеду, припомнились и убийства детей, и походы их сына в Друденхаус, и даже причина, по которой он столь назойливо докучал майстеру инквизитору...

Сегодня в рабочей комнате Керна вновь был устроен разнос — но теперь, едва сдерживаясь, чтобы откровенно не повысить голоса, выговаривался Курт, взбудораженный и злой, исступленно меряя шагами небольшую комнатку, по временам останавливаясь в шаге от Ланца и порой забывая о присутствии начальства рядом. Тот долго слушал безмолвно, лишь изредка переглядываясь с застывшим в таком же нерушимом молчании Керном, и на сослуживца смотрел тяжело из-под красных от усталости век.

— Послать вас надо было куда подальше — всех, с вашими советами! — наконец, почти выкрикнул Курт, обессилев, и упал на табурет подле стола, уронив голову в ладони и яростно стиснув пальцами виски.

— Так и послал бы, — наконец, разомкнул губы Ланц. — Ты следователь второго ранга, имеешь нерушимое право самостоятельно решать, надлежит ли вести дознание или нет — я и тогда тебе это сказал.

— Что я сам виноват — без тебя знаю, — уже тихо и изможденно откликнулся он, глядя в темные доски старого стола. — Собственную репутацию поставил выше дела — вот что случилось. Побоялся показаться глупцом; и перед всеми вами в том числе.

— С себя не снимаю вины, однако...

— Я должен был повести себя так, как учили в академии, над которой вы здесь так любите глумиться, — оборвал Курт бесцеремонно. — Должен был разобраться сам. Проверить все, любое, даже самое глупое подозрение. Должен был исполнить то, что исполнять — обязан.

— Гессе снова предается самоистязанию, — с легким раздражением пробормотал Ланц. — У Вальтера в комнате и часовне Друденхауса надо поставить ведерко с пеплом, чтобы ты в любое удобное время мог посыпать им голову.

— С чьим пеплом? — уточнил Курт мрачно.

— Только сейчас ты четверть часа кряду обвинял Дитриха во всех смертных грехах, теперь себя, — негромко заговорил Керн, и он поднял голову, глядя в лицо начальству с тоской. — Но истина в том, что не виноват здесь никто. Ты сам это понимаешь. Это, как ты говоришь, primo. А второе — никто, Гессе, еще не сказал, что эти сказки о шкафах имеют под собою основание.

— Вы снова за свое? — ожесточенно вытолкнул Курт, рывком поднявшись, и, забросив остатки почтительности по отношению к вышестоящему, с грохотом уперся кулаками в столешницу, нависая над сидящим недвижимо майстером обер-инквизитором. — Вальтер, Господи, парень пропал из собственной комнаты ночью, тела нет — что вам надо еще!

— Ты кулачонками на меня не постукивай, — одернул его Керн, глядя на подчиненного, тем не менее, сострадающе и незлобиво. — Хальтер-младший тоже исчез из своей комнаты. Кристина Шток также не была отыскана в течение первых суток. И кроме малефиков, Гессе, в этом городе все еще существуют обыкновенные, заурядные преступники...

— Нет, — отрезал Курт убежденно. — Сейчас даже грабежей нет — спросите у бюргермайстера, за последние дни ни единого. Они сидят тихо; не в их интересах провоцировать власти. Несколько краж — и все.

— Майстер Керн сказал... — начал нерешительно Бруно, сегодня незаметный, как никогда, и понурый, точно груженный камнями тяжеловоз; Курт нетерпеливо обернулся к подопечному, и тот продолжил чуть слышно: — Майстер Керн вчера сказал, что мы не знаем, каких событий ожидать. Не знаем, чего эти ребята добивались своими жертвами, что начнется этим утром... Быть может, вот оно? И все жалобы Мозера-младшего на говорящие шкафы — лишь совпадение? Или именно его... исчезновение — это очередная их уловка, с тем чтобы по нервам ударить побольнее...

— Послушай своего помощника, — кивнул Керн, и он распрямился, глядя на начальника сквозь злой прищур:

— Нет. Теперь я решать буду сам. Как верно заметил Дитрих, ранг позволяет.

— О моем ранге не забывай, Гессе, он-то мне позволяет несколько более...

— В моих сопроводительных бумагах, если я не ошибаюсь, есть примечание от ректората святого Макария — если я решу вести расследование, если на какое-либо дело обращу внимание, вам рекомендовано оказать мне всяческое содействие. И на примере моего прошлого дела, Вальтер, вы должны были убедиться в том, что это имеет под собою основание.

— Ну, пусть так, — согласился Керн. — И что же ты намерен делать, в таком случае?

— Пойду в дом Мозеров и осмотрю комнату.

— Veto, — отозвался Керн тотчас. — Когда Друденхаусу было нечем заняться, я исполнял рекомендацию святомакарьевского ректората, тогда — я мог сидеть и ожидать, чем увенчаются твои прозрения, теперь же все иначе. И без того ты положил полчаса на избиение Дитриха и собственное бичевание; все, довольно. В Друденхаусе сотня подозреваемых и свидетелей, в Кельне тысячи готовых к мятежу и резне недоумков; на твои изыскания у нас попросту нет времени.

— Я иду в дом Мозеров, — тихо, но непреклонно повторил Курт. — Ваши указания, Вальтер, я полагаю ошибочными, посему намерен действовать в соответствии с собственными заключениями.

— Голову теряешь, Гессе, — предупредил обер-инквизитор тихо; устремленный на него начальственный взор Курт снес стоически, не отведя взгляда и не убавив тона.

— Не сказал бы, — твердо выговорил он и развернулся к двери, кивнув на нее подопечному. — Со мной, в Друденхаусе от тебя все одно толку нет.

— Veto, — донеслось в спину снова, и Бруно приостановился, в растерянности переводя взгляд с одного на другого. — Стоять, Хоффмайер. Шаг в сторону порога — и чаемая свобода станет отдаленнее еще лет на десять.

Мгновение подопечный нерешительно мялся, переступая с ноги на ногу посреди комнаты, и, наконец, чуть слышно проронил:

— Простите, майстер Керн. Я тут не решаю — я ведь не Друденхаусу принадлежу, а академии; стало быть, его приказ для меня выше вашего.

На миг в каменных стенах нависла тишина, в которой слышно было, как затаил дыхание даже Ланц, привыкший в обращении с майстером обер-инквизитором к некоторой вольности.

— Бунт на корабле? — спокойно, с опасной мягкостью в голосе осведомился, наконец, Керн. — Может, на мое место сядешь, Гессе?

— Может, когда-нибудь и сяду, — откликнулся Курт и решительно, не колеблясь более, вышагал в коридор.

— А старик ведь прав, — заметил подопечный, оглянувшись через плечо на тяжелую дверь. — Людей недостает, время поджимает; ты не в шутку решил инквизировать шкаф? Глупо. И нерационально.

— Возьми курьерского, — не ответив, распорядился он отрывисто. — Галопом по домам арестованных. В одном из них сейчас Штойперт. К Мозеру его. Я буду ждать там. Это — понятно?

Бруно скосился на его лицо с недовольством, но возражать более не стал, лишь разразившись тяжким осуждающим вздохом.

* * *

Кожевенный монополист пребывал в состоянии тихого помешательства: в одной из комнат, когда Курт переступил порог, надрывался младенец, заглушаемый лихорадочными, бессмысленными увещеваниями матери сквозь откровенные рыдания, чьи-то всхлипы доносились с кухни — вероятно, кухарки или еще какой прислуги, да и сам Штефан Мозер-старший смотрелся не лучшим образом, говоря сквозь зубы, коротко, точно бы опасаясь, что вместе со словами улетучатся остатки его выдержанности, столь явно необходимой сегодня хоть кому-то в этом доме. На просьбу осмотреть комнату сына тот лишь молча повел рукой, приглашая майстера инквизитора за собою, и первым поднялся по скрипучей лестнице, отполированной ногами, судя по всему, не одного поколения Мозеров.

Каморка, как и говорил мальчик, впрямь оказалась небольшой; даже дешевая комнатушка, снимаемая Куртом, была куда объемистей, и отделение части стены, забранной досками в виде полок с дверцей, впрямь выглядело решением вполне разумным и единственно верным. Сейчас она была приоткрыта, и в темную щель виднелись уложенные вещи, какие-то перышки, камешки и голова деревянной лошади, глядящей на вошедших бесстрастно и тупо...

— Майстер Ланц являлся сюда, говорил с вами о страхах Штефана? — спросил он негромко, глядя на крючок из крепкой, наверное, кольчужной проволоки; тот покривился.

— Да, он приходил. Я едва со стыда не сгорел, когда узнал, что мой сын наведывался в Друденхаус рассказывать небылицы.

— Вы предпринимали какие-нибудь меры?

— Меры? — с нервозным смешком переспросил Мозер. — Да, меры я принял. Выпорол как следует, чтобы не морочил людям голову.

Вот так, подумал Курт, поморщась, точно от боли. В ответ на просьбы о помощи парень получил ремня от отца и порцию равнодушия и насмешек от тех, от кого этой помощи ждал. И, в конце концов — что? Смерть?..

— Вы что-нибудь меняли здесь? — спросил он и, не услышав ответа, обернулся к хозяину дома. — Я подразумеваю — вы прикасались тут к чему-либо после того, как обнаружили исчезновение Штефана? Окна, двери, вещи — все так, как было?

— Я ничего не трогал. К чему мне это...

— Стало быть, дверца шкафа была открыта? — уточнил Курт, и кожевенник нахмурился, отозвавшись с неприкрытым раздражением:

— Вы не можете всерьез об этом говорить, майстер Гессе. Я вполне отдаю себе отчет в том, какими делами должно заниматься Инквизиции, однако ж рассматривать хоть бы и в теории...

— Была или не была? — чуть повысил голос он, оборвав его на полуслове, и Мозер натужно кивнул:

— Да, была. И что с того?

— При том, как ваш сын был напуган тем, что происходило... или — ему казалось, что происходило... в его комнате — как вы полагаете, он уснул бы, не накинув крючка?

— Значит, — нетерпеливо возразил кожевенник, — крючок он снял утром!

Курт вздохнул, не оспорив слов Мозера и не согласясь с ними; бросив взгляд на стул, криво сдвинутый в сторону от шкафа, он неспешно приблизился к окну, хотя и отсюда было хорошо видно, что рама с цветными стеклами укреплена уже по-зимнему, гвоздями с загнутыми шляпками.

— Вы первый просыпаетесь в этом доме, верно? — не столько спросил, сколько констатировал он и, не дождавшись ответа, продолжил: — Засов на двери — вы ведь задвигаете его на ночь?

— Опускаю, — уточнил Мозер, — но к чему вы это?

— Засов был опущен этим утром?

Мгновение тот безмолвствовал, то ли припоминая, то ли пытаясь понять, к чему клонит этот странный следователь, и, наконец, кивнул:

— Да, был. Каждое утро его снимаю я, так было и сегодня.

— Итак, — подытожил Курт негромко, — окно забито, засов на двери был утром опущен; ставни первого этажа, да и прочих комнат, я полагаю, в том же виде. Когда вы уходили в лавку, в доме оставалась бодрствующей прислуга (если мне верно передали), которой ваш сын также на глаза не попадался, и никто не видел его ни за завтраком, ни выходящим из дому; стало быть, ни в какое иное время, кроме как ночью, он из дому уйти не мог. Я все точно говорю?

— Да, но... — начал Мозер и осекся вдруг, побелев щеками и метнув в сторону злополучного шкафа настороженный, неверящий взгляд. — Но как же... Это ж попросту вздор, небывальщина!..

— Вы сами едва не сказали это, майстер Мозер, — вздохнул Курт, вновь подступив к приоткрытой дверце. — "Но как же" тогда Штефан покинул дом. А все свидетельства указывают на то, что его уже не было, когда проснулись вы. И кроме того... Одежда, лежащая на этом стуле — та, в которой он был накануне? Простите меня за резкость, однако ж, не голым ведь он ушел из дому.

Тот не ответил, однако и возражать более не стал, и по сорванному дыханию за плечом неясно было, сдерживает ли хозяин дома не приличествующие мужчине слезы или же почти явленные ему доказательства сверхобычности произошедшего ввергли его в возбужденность и растерянность. Курт смолкнул тоже, осторожно, медлительно ведя ладонью по косяку шкафа, словно надеясь нащупать некий незримый след. Хотелось бы знать, подумал он невольно, припомнив осунувшееся лицо Томаса Штойперта после его прогулки по городу, как это — ощущать события, которых не видел, и видеть то, о чем не знаешь...

Рука его замерла, когда пальцы коснулись петли для крючка — петля шаталась в плотном дереве бруса. Курт присел подле шкафа на корточки, присмотревшись. Древесные волоконца вокруг гнутой проволоки, вбитой в косяк, смялись и выщербились.

Стараясь двигаться неспешно и без суеты, он прикрыл дверцу, накинув крючок, и дернул ее на себя; после нескольких рывков прыгающий крючок с лязгом выскочил из петли, и дверца распахнулась настежь.

— Смотрите, майстер Мозер, — еще тише, чем прежде, заговорил Курт, наконец. — Даже просто закрытая дверка сидит плотно. Она не открывается сама по себе. Если ваш сын и в самом деле видел, как она отворяется — в том виновны не скверная работа плотника, не рассохшееся дерево и не сквозняки. А теперь взгляните вот сюда. Эту дверцу пытались открыть, когда она была заперта на крючок; видите, как расшаталось дерево у петли? Дверцу дергали, дергали сильно, и, в конце концов, фактически взломали.

— "Пытались"? "Взломали"?.. — подавленно переспросил Мозер. — Кто?

Дать компрометирующий его ответ "не знаю" Курт, благодарение Богу, не успел: на пороге комнаты, испуганно и настороженно заглянув, явилась невысокая пухлая женщина в посеревшем от частых стирок переднике — вероятно, та самая, чьи всхлипы доносились до него с кухни.

— Что еще? — не слишком любезно осведомился хозяин, и та вжала голову в плечи.

— Там господа из Инквизиции, — шмыгнув носом, пояснила она, косясь на Мозера исподлобья со смешением порицания и жалости. — Впустить требуют...

— Ваши? — пытаясь за суровостью в голосе укрыть свою взволнованность, бросил кожевенник. — Серьезно подошли к делу. Что вы скажете, когда тело моего мальчика найдут на улице?

— Я искренне вам сочувствую, — с невольным раздражением отозвался Курт, поднявшись с корточек, но глядя по-прежнему на крючок двери. — И я не стану вас обнадеживать; я не буду говорить, что не все еще потеряно, и я не скажу вам, чтобы вы не отчаивались. На то, что сын ваш жив, надежды нет. Я скажу то, что сказал бюргермайстеру: все, что вам остается — месть. И если вы хотите хотя бы отомстить виновнику — дайте нам работать.

— По-вашему выходит, майстер Гессе, что мстить мне доведется шкафу.

— Везде люди, — возразил Курт убежденно, принудив себя сбавить жесткость в голосе. — Живые или мертвые. Виновник есть всегда, вольный или невольный. А хоть бы и не человек — с этим тоже можно сквитаться.

Мозер кинул скептический взор в его сторону, однако спорить более не стал, замерев взглядом на вошедших, и он едва не перекривился, услышав то, что услышать ждал.

— Почему старших дознавателей нет? — хмуро осведомился хозяин дома. — Почему пропажу моего сына расследуют...

— ... сосунки? — подсказал Курт холодно; тот смутился, как-то разом и понурившись, и выпрямившись, точно идейный еретик на первом допросе.

— Я не то имел сказать, — возразил он, не глядя уже ни на кого. — Однако же, по моему мнению, следовало бы...

— Майстер Мозер, — оборвал Курт, полагая все силы на то, чтобы не потерять терпения, — Друденхаус не мешается ведь в ваше дело и не учит вас, как кожи кроить. Настоятельно вас прошу — не лезьте в нашу службу и вы, позвольте заняться каждому своей работой. Лучше будет, если вы сейчас спуститесь вниз и обождете там некоторое время, не путаясь у нас под ногами.

— Можете вы хотя бы разъяснить, что тут происходит? — не попеняв, вопреки ожиданию, на столь бесцеремонный слог, почти попросил тот, и Курт вздохнул.

— Нет, — сказал он уже чуть мягче, но все так же непреклонно. — Не могу. Майстер Мозер, в связи с известными вам событиями в Кельне — сами понимаете, у нас не Бог весть сколько времени; прошу вас, давайте обойдемся без дискуссий. Покиньте комнату.

— Хам, — укоряюще бросил подопечный, оглянувшись через плечо на молчаливого хозяина, исполнившего указание на сей раз безропотно, кажется, попросту утомившись от споров и пререканий. — У человека горе; мог бы varietatis causa[66] хоть изредка, хоть с кем-нибудь вести себя не как совершенная сволочь. Срываешь на нем зло на самого себя?

— Absis[67], — отмахнулся Курт, выглянув из двери, дабы убедиться, что Мозер не вздумал остаться и подслушать, о чем будут говорить и чем станут заниматься следователи в его отсутствие. — Штойперт, как ты — продышался? Сможешь работать дальше? По назначению, я разумею.

— В любом случае, мне не выбирать, — косо улыбнулся эксперт, озираясь по стенам. — Я для того тут и нахожусь, верно?.. Да, я вошел в норму.

— Не сказал бы, глядя на твою физиономию... но — ты прав, выбора у тебя нет. У меня к тебе два вопроса. Primo — что произошло в этой комнате, secundo — тебе не помешает, если я буду продолжать следы вынюхивать?

— Давай, давай, бей, — покривился тот желчно. — К словам цепляться на инквизиторских курсах учат?

— Это талант от рождения. Так как?

— Не помешает, работай, — вздохнул Штойперт, продолжая озираться так, словно его заперли в допросной Друденхауса. — Этому, если уже настроился, ничто не помешает, не захочешь — увидишь...

— Ты все о том же? — вмешался Бруно, остановясь подле шкафа и глядя в его разверстое нутро с показной придирчивостью. — Что-то сдается мне — особо крупное чудище сюда не влезет.

— Даже Мозер-старший на грани того, чтобы мне поверить. Иди ближе к дверце, покажу то, что показал ему. Смотри на петлю; видишь, в каком состоянии дерево? А теперь смотри сюда.

На манипуляции с соскакивающим от тряски крючком подопечный смотрел молча, все более хмурясь, заговорив, лишь когда Курт поднял к нему вопросительный ожидающий взгляд:

— Есть над чем подумать, согласен. Хотя б над тем, что сам парень не стал бы вот так рваться в собственный шкаф, не отперев его — был бы взрослый, я б сказал, что спьяну, разве что...

— Помолчи, — не слишком учтиво вдруг оборвал его Курт, присев на корточки снова и, упершись коленом в пол, махнул рукой, не отрывая взгляда от старых половиц: — Придвинь-ка стул сюда. А теперь смотри, — продолжил он тихо, когда подопечный исполнил его просьбу. — Вот ручка дверцы, вот спинка стула. Видишь?

Бруно присел рядом, проведя ладонью по содранным древесным волоконцам спинки, смерил взглядом расстояние до ручки, исполненной в виде простого металлического штыря с утолщением для ладони, и предположил, уже без былой глумливости в голосе:

— Стул был придвинут и подпирал собой дверцу — в довесок к крючку... Слушай, он и впрямь был напуган серьезно.

— И не зря — невзирая на все его меры, дверцу все же открыли. Смотри еще сюда...

— Я что-то не вполне понимаю, мы здесь что — чудовище в шкафу ищем? — послышался голос эксперта, и Курт резко обернулся, нахмурясь:

— Ты еще не начал?

— Извини, было интересно посмотреть, как работают следователи, мне это в новинку — вот так, без... способностей. Но ты ответь. Я тут для того, чтобы сказать, съели ли хозяина этой комнаты?

— Ты тут, чтобы делать то, чему обучен. Насколько я знаю, обучали тебя давать экспертное заключение на мои предположения; так? Вот и дай мне его, и я был бы тебе весьма признателен, если б это произошло non аd Calendas Graecas[68].

— Прав твой помощник, Гессе, — насупился эксперт. — Ты редкостный сукин сын. Подозреваю, что со временем ты займешь место Вальтера Керна в этом городе — причем это мало что изменит, как обер-инквизитор хамил всем без разбору, так и будет хамить.

— Не смей трогать старика, — предупредил Курт жестко, чуть повысив голос. — Ты ему в подметки не годишься, понял?

— Подеритесь, — предложил Бруно, не дав эксперту ответить, и Курт растянул губы в нарочито дружелюбной улыбке:

— Хорошая мысль. Помнится, однажды это уже помогло.

— Н-да? — чуть слышно уточнил подопечный, машинально тронув кончик носа со следом затянувшегося перелома. — Кому?.. Теперь мне ясно, почему вас разделили по разным монастырям при обучении — чтоб не поубивали друг друга.

— Завидно? — поинтересовался Штойперт, пытаясь смотреть собрату по академии в глаза неотрывно; Курт фыркнул:

— Тому, чтоб уметь не работать мозгами? Конечно, завидно. Смотрю на тебя — и понимаю, как хорошо жить без сего никчемного органа.

— Господа макариты, — вновь вмешался Бруно, — быть может, выяснения, у кого длинней, а у кого толще, оставим на более удобное время? Во вред ведь делу.

— Какому? — уже требовательно спросил эксперт. — Я так и не услышал ответа на свой вопрос.

— Mera hoc age[69], — четко произнося каждое слово, выговорил Курт. — Или мне запрашивать другого эксперта?

— Так аллегорически ты хочешь сказать, что накатаешь на меня жалобу?

— Я хочу сказать, что тебе надо заняться делом, и говорю это прямо, безо всяких аллегорий! Мне, кстати сказать, тоже, посему давай-ка с препирательствами покончим. Хочешь объяснений? С удовольствием расскажу детальности, как только мы оба закончим.

От эксперта он отвернулся, не дожидаясь возможного продолжения, и вновь обратился взглядом в пол, махнув рукой подопечному.

— Сюда смотри, — продолжил он с того, на чем прервался. — На полу царапины. Полагаю, не надо ставить сюда стул, чтобы ты понял, откуда они.

— Ножки. Проехались по полу, когда дверца открывалась...

— Верно. За одно можно поручиться уж точно: кто-то, и явно не Штефан, пытался открыть и открыл эту створку, запертую на крючок и заблокированную довольно тяжелым стулом. Будь это входная дверь дома — что ты предположил бы?

— Что кто-то вламывался в дом, — мрачно отозвался Бруно, глядя на светлые на темных досках царапины. — Но...

— А это тебе как? — осведомился он, остановив ладонь над полом, и, встретив непонимающий взгляд, указал пальцем на едва видную полоску жидкой грязи у нижней планки: — Сюда взгляни.

— Грязь, — пожал плечами подопечный, и Курт качнул головой:

— Кровь. Поверь мне. Желаешь убедиться — принеси со стола кувшин с водой; если капнуть на это пятно, оно станет красным. Проверишь?

— Нет, — спустя мгновение раздумий, отмахнулся Бруно. — Тебе верю на слово. Но это тоже ни о чем не говорит — быть может, парень просто порезался?

— Да... — протянул он с невеселой усмешкой. — Стоило бы к каждому следователю, чтоб не расслаблялись, приставить вот такого Бруно, который станет во всем сомневаться и заверять, что мчащееся по небу рогатое, хвостатое и смердящее серой существо — новая разновидность гуся... Спорю, вот это ты принял за кусочек коры или мелкую стружку; так?

— Что — вот это? — переспросил помощник, потянувшись подобрать; Курт шлепнул его по руке:

— Не трогай. При твоей брезгливости ты испоганишь тут весь пол... Это ноготь. Обломок человеческого ногтя; присмотрись, и сам увидишь. Дополнишь высказанное ранее сам, или я скажу, как все было?

— Здесь — царапины поменьше, — почти неслышным, тусклым голосом произнес Бруно. — Не будь по ту сторону этот чертов шкаф, я бы сказал, что их оставил человек, которого кто-то тащил, и он... Господи, он цеплялся за доски пола ногтями... Но этого просто не может быть!

— Почему? — возразил Курт устало, опустив голову и упершись в колено лбом, пытаясь припомнить, когда в последний раз он спал и ел — кажется, в день приезда Штойперта в Кельн. Позавчера; всего чуть более суток назад, а между тем кажется, что целую вечность...

— Да потому что это — как... как ведьма на летающей свинье, как привидение в соседском заброшенном доме! Это небылица, которую все рассказывают, но никто не видел, сказка, которой не бывает!

— Я тоже так думал. — Курт распрямился, потирая ладонями лицо, словно надеясь, что усталость сотрется, как пыль; встряхнув головой, с силой сжал и поднял веки, пытаясь разогнать цветных мошек перед глазами, и продолжил, вновь указав на пол: — Чего я не могу объяснить, так это — вот. Доски пола у самого шкафа влажные, а в щелях — вода; и не криви губы, это вода. Но, хотя эта комната и под самой крышей, потолок сухой — стало быть, крыша не протекает, да и не было дождя ночью.

— Вот уж здесь вовсе ничего диковинного не вижу. Вода — и вода...

— А ты просто попытайся помыслить себе ситуацию, при которой вода может появиться у шкафа в комнате. Ну?

— Ну... — повторил Бруно задумчиво, — взял стакан с водой и подошел к шкафу...

— Для чего? Дать попить деревянной лошадке? Чего ради с водой в руках бродить по комнате? Это бывает со взрослыми — попивать глотками воду, ходя в задумчивости туда-сюда, но так не делают дети. Те наливают, пьют и уходят по своим делам... Как верно заметил наш старик, коли уж волей-неволей тебе приходится постигать работу следователя — даю бесплатные уроки. Урок первый. Самая простая вещь, самая обыденная, но в странной ситуации (вот как эта вода, как свеча — под кроватью, иголка — в потолке или что-то в таком духе) — есть подозрительно. Попытайся дать истолкование, и если оно отдает...

— ... натяжкой?

— Да. Значит, есть над чем задуматься.

— И как ты объяснишь вот это?

— Я уже сказал — не знаю, — вздохнул Курт, поднимаясь с корточек, и обернулся к эксперту. — Так я дождусь сегодня...

На полуслове он осекся, не договорив и нахмурясь: Штойперт стоял посреди комнаты, точно каменная статуя, памятник жертвам малефиции — вытянувшийся, как струна, с заострившимися чертами лица и огромными, как у ребенка, глазами, полными даже не страха, а потустороннего, противоестественного ужаса, и обращенных к нему слов совершенно явно не слышал.

— Ах ты, черт, — пробормотал подопечный тихо. — Интересно, их в таком состоянии трогать можно или...

Курт раздумывал мгновение; об особенностях работы подобных служителей Конгрегации он ничего не знал, в академии этому слишком много внимания не уделяли, однако то, что он видел перед собою, ему не нравилось — лицо Штойперта все более серело, и из взгляда, кажется, мало-помалу исчезали последние обломки осмысленности. Даже если, вырванный из его странного оцепенения, тот лишится сознания, это много лучше, чем если вызванный по его требованию эксперт лишится рассудка.

В два шага приблизившись, Курт встряхнул его за плечо, окликнув, и, не добившись результата, попросту и от всей души вкатил собрату по академии звучную оплеуху. Штойперт дернулся, подпрыгнув на месте, и отшатнулся вспять, споткнувшись о половицу и едва не упав; воздух он набрал в грудь жадно, со свистом, точно удушенный.

— Давай-ка, — пробормотал Курт тихо, потянув его за локоть к низенькой кровати Штефана, и осторожно усадил. — Продышись... Слышишь меня? Соображаешь?

— Воды дайте, — сипло выдавил эксперт, и он усмехнулся:

— Ничего чаще я в своей жизни, кажется, не слышу... Бруно, налей ему из кувшина на столе. А знаешь, следовало б тебя жаждой и попытать — как кара за самомнение. Тебе ж, убогому, инквизитор сказал, а ты — спорить; ну, что? Получил?

— Да оставь ты человека в покое, изверг, — оттолкнув его локтем, укорил Бруно, всунув медный стаканчик в дрожащую руку Штойперта, и Курт покривился.

— Тебе не в монастырь надо, а в дом призрения, простынки стирать за такими же убогими. Дай позлорадствовать — я это заслужил.

— И что тебя радует? Что тут и в самом деле убили парня? и, судя по его реакции, убили страшно.

Он не успел ни ответить, ни даже подумать толком о том, что подопечный, по большому счету, прав — задавленно вскрикнув, Штойперт отшвырнул стакан от себя, расплескав по полу воду, и зажмурился, постанывая, точно мучимый зубной болью.

— "Завидно", да? — тщательно скрывая оторопь и неведомо почему вдруг овладевший им испуг, пробормотал Курт, подбирая стакан, и, приблизясь к столу, осторожно плеснул в него из кувшина. — Всю жизнь мечтал, чтоб меня вот так плющило...

— Не трогай... воду... — выдавил тот, не открывая глаз, и он замер со стаканчиком в руке, глядя на полумертвого собрата скептически. — Я сказал — не трогай, — повторил Штойперт чуть тверже, с усилием разомкнув веки, и воззрился на него дикими, нездорово блестящими глазами. — Тебе эксперт сказал — не трогать.

— Что с водой? — спросил Курт требовательно. — Что ты в комнате увидел? Что тут было?

— Дай минуту, — вновь закрыв глаза, откликнулся тот, переводя дыхание. — Одну минуту.

На то, чтобы взгляд приобрел осмысленность, а слова — относительную связность, эксперту потребовалось куда более минуты. Курт не понукал и уже не глумился, терпеливо ожидая, продолжив, дабы не терять время и исполнить должные предписания, исследование комнаты. Рекомендации Штойперта он все же ослушался: осмотрительно, не зная, чего опасаться и чего ожидать, заглянул в наполненный водою стакан, коснулся дрожащей поверхности и поднес ближе к глазам, растирая каплю между пальцами; мгновение он стоял неподвижно, глядя на влажную кожу перчатки, и вдруг, нахмурясь, поднял ладонь к самому лицу, осторожно потянув носом.

— Что такое? — почему-то шепотом спросил Бруно. — Что с водой?

Курт ответил не сразу; придвинув к себе кувшин, наклонился к широкому горлышку, втянув в себя неуместный запах ряски, рыбы и грязи.

— Речная, — отозвался он, не сумев утаить растерянности, и обернулся на эксперта; тот ответил тем же ошеломленным взглядом, и Курт нахмурился снова. — Ты удивлен?..

— Я не это увидел, но...

— А что? — без прежнего недружелюбия уточнил он, усевшись на стол напротив. — Теперь можешь сказать?

— Да, если ты, как обещал, расскажешь, почему мы здесь.

— Все просто, — пожал он плечами, со вздохом покосившись на распахнутый шкаф. — В Друденхаус однажды пришел мальчишка, живший в этом доме, и сказал, что в шкафу, в его комнате, есть кто-то. Как ты понимаешь, никто его слов всерьез не воспринял, и вот результат... Что ты увидел?

Эксперт передернулся, словно от холода, стараясь не смотреть ни в сторону злосчастного предмета мебели, ни на стол с кувшином.

— Я не знаю, — ответил он еле слышно. — Я такого еще не видел.

— А ты действительно... видишь?

— Когда как, — пожал плечами Штойперт. — Бывает — это просто ощущение, бывает — вижу что-то; не подробности, не так, как если бы я присутствовал, когда все происходило... хотя, есть и такие люди... Сегодня я и ощущал, и видел, но... Такого мне еще не встречалось.

— Не хочу вновь раздувать распрю, — заметил Курт тихо, — однако же убежден, что это твое первое дело; так? Или второе.

— Первое, — согласился Штойперт, глядя в доски пола у своих ног. — Только нас готовят иначе, сам должен понимать. Перед выпуском — нам ведь не устроишь экзамен на сообразительность, как следователям, и не дашь задачу с протокольными данными, дабы мы вывели заключение. Не знаю, как и что делают остальные, а такие как я — нас просто привозят на места убийств, казней, несчастных случаев; попутно — это еще и способ узнать, у кого какие особенности, какие тонкости в восприятии. Посему — да, именно работа у меня впервой, но я многого навидался, уж ты поверь, хотя, как уже сказал, не такого.

— Но моя мысль подтверждена? Судя по твоей реакции, смерть здесь имела место.

— Да еще как... — вновь вздрогнув, пробормотал Штойперт, все так же не поднимая взгляда. — Только не так, как это бывает обыкновенно, это не просто смерть. Не просто убийство. Но теперь, когда ты сказал, в чем дело, я понимаю — иначе и быть не может. Потусторонняя сущность, вот что это. Попросту ни с чем подобным я еще не сталкивался.

— Я тоже, — мрачно вздохнул Курт. — Самому страшному малефику хоть болт можно в лоб влепить, а это? целая эпопея, как его опознавать, уличать и убивать...

— Особенно, если оно уже мертвое, — вставил эксперт, и он распрямился, глядя настороженно и недоверчиво; тот тоже с усилием разогнул спину, подняв взгляд, и кивнул: — Оно не живое. Или он. Подразумеваю, что — я не могу сказать, есть ли это в самом деле какое шкафное чудище или неупокоенный человек, здесь тебе нужен другой эксперт, посолиднее.

— Времени нет таскать сюда пол-академии поочередно, — возразил Курт с сожалением, невольно бросив взгляд в сторону деревянных полок. — Стало быть, работать придется по старинке.

— А вода? — вмешался Бруно, все так же говоря едва слышным шепотом и стоя у самой двери, точно готовясь в любой момент сорваться с места и удрать. — Что с водой?

— Я... увидел что-то снова, когда посмотрел в стакан у себя в руке. Вода и... снова смерть. Как будто вода сама по себе была неким отдельным местом, в которое меня, как в эту комнату, привели и велели работать. Но чтобы она изменила состав — я этого не предполагал.

— Вода в Кельне колодезная, — произнес Курт неспешно, тяжело опершись ладонями в столешницу под собой и усевшись удобнее. — Не знаю идиотов, которые будут поить своего ребенка водой, набранной прямиком из Райна, с набережной. Если, конечно, они не хотят свое чадо извести... А это — это даже не райнская вода, это вода из медленной речки где-нибудь в поле, без всякой городской грязи, но с запашком, зацветшая; принюхайся.

— Не буду, — отрезал Штойперт категорично, передернувшись. — Верю на слово.

— У шкафа мокрый след, — перечислил Курт, — вода в кувшине, мягко говоря, повела себя противоестественно, к тому же отдает тем самым запахом смерти, как и эта комната вообще...

— Но чуть иначе. Знаешь, будто тебе принесли с места преступления нож — окровавленный, и не отмоешь, присохло. С этой водой нечто схожее. Я бы не удивился, если б вообще вместо воды ты обнаружил бы полный кувшин крови.

— Надо идти к старику, — подвел итог он, сползая со стола и разминая поясницу. — У нас шкаф, ворующий детей, а также вода, похожая на место и орудие преступления разом. Если ты прав, Бруно, если это связано с предшествующими событиями, если это — то, чего они добивались... В таком случае, никто не может сказать, что теперь начнется. Быть может, каждую ночь будет пропадать по ребенку.

— Мозеру-младшему ведь было одиннадцать, так? — почти без вопросительных интонаций в голосе проронил подопечный, и Курт лишь вздохнул, не ответив.

— Примешь еще один совет от эксперта? — вновь подал голос Штойперт, с невероятным усилием, пошатываясь, подняв себя на ноги. — Эту комнату обезвреживать следует.

— Освятить, имеешь в виду?

— Оно самое. Причем не силами местного священства или Вальтера Керна, сколь бы заслуг он ни имел как обер-инквизитор и аббат: здесь на самом деле надобен специалист. Пока же советую дверь опечатать, а лучше — еще и выставить на пороге человека, для надежности, и никого сюда не впускать до тех пор, пока нужный священнослужитель не прибудет.

— В таком случае... — мгновение Курт раздумывал, проворачивая в усталом мозгу возможные комбинации, и подытожил: — Мне надо продолжать дознание, поговорить кое с кем еще, следственно, покинуть дом; ты до Друденхауса сам доберешься? Не сверзишься с седла по дороге?

— Нормально, — коротко откликнулся тот; он кивнул.

— Стало быть, так. Бруно? Встанешь у двери. Никого не впускать, на просьбы, слезы, угрозы и увещевания не поддаваться. При необходимости препятствовать всеми мыслимыми способами. Штойперт? Давай-ка к Керну. Обрисуешь ему ситуацию, затребуешь стража к дверям, и пусть отсылают курьера с запросом на спеца.

— А он меня послушает? — усомнился тот; Курт усмехнулся.

— Старик наш скептик по натуре, однако серьезное положение способен увидеть, когда доказательства предоставлены; а на тебя лишь взглянуть довольно, чтобы более уже ничего не требовать... Послушает. Теперь идем — хозяин там, внизу, уж верно извелся.

Глава 13

Новость о том, что в одну из комнат в собственном доме он не имеет права даже заглянуть, Мозер-старший выслушал спокойнее, нежели того ожидалось, лишь покосившись в сторону дальней двери, из-за которой доносились уже не крики, а слабые похлипывания, и Курт мысленно помолился, лишь вообразив себе, как Бруно станет удерживать убитую горем, истеричную женщину, рвущуюся в комнату уже явно покойного сына. Столь же безмолвно и искоса кожевенник взглянул на Штойперта, проскользнувшего мимо него к выходу неслышно, медлительно, словно призрак, каковое сходство усиливалось и безжизненно-серым лицом, и дикими взглядом призванного эксперта; не дожидаясь вопросов, на которые ответить не мог, Курт торопливо попрощался и уже на самом пороге приостановился, обернувшись.

— Последнее, — спохватился Курт. — Ваш сын говорил о своем приятеле по имени Франц. Кто он, и где я могу его найти?

— Франц... — повторил тот безвыразительно и махнул рукой куда-то в сторону: — Мальчишка на посылках в моей лавке. Я не сноб и не возражал их приятельству. Где найти... Наверняка в лавке и можно или в мастерской.

— Вы не заперли ее сегодня после всего случившегося?

— Я не набираю в помощники кого попало, — отозвался тот резко. — И на них вполне можно оставить мое дело на день или более, сколько потребуется. Позволить себе прикрыть его вовсе я не могу — у меня жена и... еще один ребенок, которые все еще живы и которых надо кормить, и обязательства перед гильдией, а пара дней простоя после ударят сильно. Я ответил на ваш вопрос?

— Вполне, — не став заострять внимания на вызывающем тоне Мозера, кивнул Курт, перешагивая порог.

В стремя он попал не с первого раза, и курьерский скосил в его сторону настороженный и словно презрительный взгляд коричневого глаза; в отличие от сонного майстера инквизитора, жеребец был полон сил, готов к работе и сетовал разве лишь на то, что ему не позволяют разогнаться на узких улочках.

Столь же недоброжелательно на него смотрели и горожане, встречающиеся сегодня на улицах изредка и кучками, как заговорщики, однако сейчас их пристальное внимание уже не раздражало и не настораживало — привык; оказывается, и к этому можно привыкнуть... Их чувства были отчасти понятны: волна арестов после нового убийства, наглухо запертый город, даже в дневное время, а если уж в довесок к тому инквизиторы начали гонять галопом взад-вперед, стало быть, творится что-то впрямь серьезное. Будь он каким-нибудь лавочником или старьевщиком — сам, наверное, точно так же косился бы и смотрел хмуро вслед, пытаясь понять, что происходит вокруг, чего надо бояться и сторониться, и мысленно костерил бы всю эту братию за то, что ни словом не обмолвятся добрым людям, что им надлежит думать.

В лавке Мозера его встретили теми же напряженными взглядами, разве что чуть разбавленными робкой и лишенной смысла надеждой; не отвечая на их невысказанные вопросы, Курт велел отыскать и привести приятеля хозяйского сына, отчаянно жалея о том, что подопечного, сходящегося с детьми куда лучше него, пришлось оставить; когда же Франц, явившись, взглянул в его сторону так, словно увидел нечто ожидаемое, чему удивляться не следует, так же по-взрослому, как до того смотрел Штефан Мозер, его едва не перекорежило. Отведя мальчишку чуть в сторону, в самый дальний угол, где их не могли услышать, он тяжело опустился на старый массивный табурет, подумав мельком о том, что ближайшие часа два, а лучше три предпочел бы не вставать, а спать и сидя можно...

— Франц? — уточнил он, когда мальчик, присев напротив, тихо поздоровался; тот кивнул.

— Вы из-за Штефана пришли? — спросил парнишка уверенно, не дожидаясь первого вопроса, и тут же продолжил: — Он так и сказал — "когда будет поздно, забегают"... простите.

— Вот так, значит, — вздохнул Курт неопределенно, пытаясь понять, как говорить со взрослым ребенком, и злясь на себя. — Ну, уж если ты все понял, тогда я не буду ходить вокруг да около. Я знаю — он рассказывал тебе о своих... страхах. И когда Штефан говорил мне об этом, он упомянул, что... Словом, по твоему поведению он решил, что с тобою происходит то же самое, но почему-то ты не хочешь рассказать об этом ему. Он был прав?

— Вы скажете мне, что случилось с ним? — не ответив, спросил Франц. — Взрослые, я слышал, говорят, что это евреи, только я-то знаю, что люди тут вообще ни при чем. Они говорят, что Друденхаус никому ничего не рассказывает, чтобы не было бунта, но скоро кого-нибудь обязательно накажут, чтобы народ успокоить. Скажите, майстер инквизитор, Штефана тоже мертвым нашли? Его вообще нашли?

Минуту Курт размышлял, глядя в сторону от его лица, чтобы не встречаться с серьезными глазами мальчишки взглядом. Так или иначе, отец пропавшего вскоре расскажет все и всем; быть может, не будет упоминать о шкафе, чтобы самого себя не выставить дураком, однако обязательно станет известно, что комната его сына опечатана, у порога — охрана, а когда прибудет священнослужитель, да еще и нарочно вызванный...

— Тайны хранить умеешь? — спросил Курт в ответ, наконец, обернувшись вновь к собеседнику, и тот, не задумываясь, кивнул. — Между нами, Франц. Запугивать не буду — сам должен понимать, что о таком всем подряд не рассказывают.

— Понимаю; засмеют, — кивнул тот снова и, еще более понизив голос, уточнил: — Значит... это случилось?

— Да, — подтвердил Курт. — Это случилось. Он исчез из своей комнаты ночью, одежда осталась, окна заперты, двери тоже, у распахнутого шкафа — кровавый след. Что бы ни было там, одно можно сказать точно: он боялся не напрасно.

— Значит, я следующий... — проронил мальчишка чуть слышно, опустив голову, и он снова мысленно ругнулся, не зная, что следует сказать и как повести себя в подобной ситуации. Пообещать защиту? Какую? Сидеть напротив его шкафа в засаде? Но если все, что рассказывал Мозер-младший, правда, лишь дети могут и видеть, и слышать происходящее, и, возможно, ничего вовсе не будет, пока ребенок не в одиночестве...

— Иными словами, — продолжил Курт в прежнем неопределенно вежливом тоне, — Штефан не обманулся. Так? Ты тоже что-то... слышал? или видел?

— Слышал, — тихо подтвердил Франц. — Только не в шкафу — шкафа нет у меня, я... У нас в подпол ведет маленькая дверца, как люк, и вот оттуда, из-под нее, я и слышал.

— Что?

— Голоса. Сперва ничего не было, понимаете, я с малолетства боялся туда спускаться, даже когда наверху со светильником стояла мама, но это другое. А не так давно все началось по-серьезному. Я должен был спуститься в подпол, и я, конечно, боялся — но по привычке уже, уже зная, что ничего там нет и это просто страхи мои, и больше ничего. Но только подошел к дверце, как вдруг — знаете, вздох. Точно кто-то вдохнул и выдохнул. Там, внизу. Я... Я тогда матери соврал, сказал, что в прошлый раз видел в подполе огромную крысу, и она спустилась сама. Тогда я еще думал, что — быть может, почудилось...

— То есть, это было днем?

— Нет, просто в подполе, в прохладе, дедова настойка стоит — от суставов, потому и надо было туда идти ночью. Днем ни разу не случалось. После того случая я как-то... ну, понимаете... встал ночью... и когда проходил мимо дверцы — она приоткрылась; чуть-чуть совсем, но тогда я уж точно услышал — дышит, тяжело так, словно бы кто кувшин надел на голову. Или как большая собака в конуре... — Франц умолк, перехватив его взгляд, и неловко улыбнулся: — Вы мне не верите, да? Потому что так похоже на Штефана?

— Сам себе удивляюсь, — возразил Курт кисло, — но верю... Потому ты и не стал рассказывать ему обо всем? Именно потому, что так похоже?

— Сперва я испугался. Я все думал — может, мне все это мерещится, все никак не мог поверить, видел, что все всерьез — а верить не хотел, но когда Штефан стал рассказывать... Меня как приморозило. А потом я подумал, что не стоит ему говорить, что со мною происходит, потому что он может подумать, что я просто решил его поддержать перед взрослыми, чтобы его послушали, а на самом деле ничего нет, и я ему не верю. Что — так, по дружбе просто.

— Дыхание... — повторил Курт задумчиво. — Более ничего?

— Голоса.

— Голоса...

— Да, голоса. Только той девчонки, ледовщиковой дочки, я не слышал... а может, и слышал, не знаю, я ведь с нею не знаком. Штефан говорил, что она его звала, а я — я там многих слышал. Знаете, будто в одной комнате собрали кучу детей, и девчонок, и мальчишек, и они все разом говорили.

— Что говорили?

— Да всякое... — неуверенно передернул плечами мальчишка. — Все больше как-то непонятно, в том смысле — слов не разобрать, но бывало, что я слышал, как будто все голоса где-то далеко, а один кто-то подошел к самой дверце и так близко-близко — "Иди сюда, Франц"... — мальчишка вновь дрогнул плечами, теперь зябко, точно в спину ему подул невидимый ледяной ветер. — Или, бывает, "поиграй с нами" или "пойдем поплаваем, мы все здесь плаваем"... И давно уж так, каждую ночь...

— Ты что ж — каждую ночь ходишь мимо спуска в подпол?

— Не то чтобы... — смутившись, Франц отвернулся, побледнев и вместе с тем пойдя пятнами, точно его уличили в некоем непотребном занятии. — Я... туда прихожу просто...

— Для чего? — спросил Курт, запоздало поняв, что вышло резко, почти грубо, и уточнил, постаравшись смягчить голос: — Ты ведь, как сам сказал, этой дверцы боишься, тебе страшно к ней приближаться, так зачем же ходишь?

— Не знаю, — чуть слышно откликнулся Франц, потупясь и отвернувшись. — Любопытно... или... Я не знаю. Тянет меня туда. Не могу не ходить. И заглянуть, бывает, хочется, только я не осмелел еще настолько, чтоб заглядывать...

— И надеюсь, что никогда не наберешься на это смелости, — оборвал Курт на сей раз уж умышленно строго. — Штефан заглядывать не желал, даже дверь забаррикадировал, однако — чем все кончилось?

— Я понимаю, — кивнул мальчишка натужно. — Только больно уж тянет. А сегодня ночью, знаете... Дудочка играла. И здорово так...

— Дудочка... — повторил Курт таким тоном, что мальчишка распрямился, бросив в его сторону настороженный взгляд.

— Да, дудочка, — подтвердил Франц напряженно. — А что?

— Не ходи к этой дверце больше никогда, — уже не строго — жестко потребовал Курт. — Понял меня? Тебе повезло больше, чем Штефану, который с тем, что погубило его, был один на один, ты в безопасности, пока держишься и не поддаешься на их увещевания. Мысль "заглянуть" — забрось и никогда к ней не возвращайся. Ты ведь понимаешь, что, стоит лишь шаг сделать к ним — и...

— Понимаю, — вновь опустив голову, понуро согласился Франц.

— Это не игра, это смерть — настоящая. Они не шутят.

— А кто — "они"? — уж и вовсе за пределами слышимости спросил мальчишка; Курт вздохнул, невольно потупясь тоже, и пожал плечами.

— Не знаю. Они, он, она... Оно. Что бы там ни было. Ты действительно будешь следующим, если не послушаешься меня и здравого смысла, если будешь продолжать подходить к этому люку из любопытства. Тебе, Франц, не кажется, что для любопытства, простого любопытства, это уж чересчур? Что иное что-то заставляет тебя подступать все ближе и ближе?

— Не знаю, — без особенной убежденности пробормотал тот. — Может, и так... Я не буду туда ходить. Самому не хочется, чтоб как Штефан... Послушайте, а быть может, вы его поймаете? Ну, я не знаю, как, но — вы ведь инквизитор, вы должны знать! Я подойду к люку и его выманю...

— Я не могу предложить тебе защиту, — вздохнул Курт, с неприятным чувством отмечая, что в голосе звучат оправдательные нотки, явно не придающие ему значительности, а мальчишке — уверенности. — Можешь ли ты поручиться, что оно появится, если я буду рядом? Не можешь. И я зря потрачу ночь, которую могу употребить для того, чтобы найти, как уничтожить это гарантированно. Повторяю: пока не станешь вести себя неосторожно, ты — в безопасности.

— Да, понимаю... Просто я устал, — пояснил Франц, сникнув. — Сопротивляться устал. Бояться устал. Я... я больше не хочу бояться. Надоело. Хочу сделать что-нибудь.

— Думать даже не смей, — погрозив мальчишке кулаком, чуть повысил голос Курт. — Давай без самовольности, хорошо? Условимся так: ты просто собираешься с силами и даешь работать мне. Мы друг друга поняли?

— Да... — неуверенно пожал плечами Франц и, встретив его взгляд, поправился уже решительнее: — Да, я обещаю. Я не буду туда больше подходить и вообще — буду вести себя тихо.

— Надеюсь, — вновь продемонстрировав мальчишке кулак, затянутый в черную кожу, отметил Курт. — А теперь, Франц (это важно), припомни, когда все началось.

— Не знаю, — не сразу отозвался тот. — Точно не скажу. Давно. Пару недель назад, быть может.

— И за это время ты никому не рассказал об этом? — усомнился Курт; тот невесело улыбнулся.

— А кому такое расскажешь? — спросил парнишка уныло. — Матери? Духовнику, как Штефан? У меня хватало мозгов на то, чтоб понять, как на меня тогда посмотрят.

— Я не о том; ведь есть же у тебя друзья, хоть приятели, кроме Штефана? Им ты не рассказывал?

— Нет у меня ни друзей, ни приятелей. Времени не хватает на игры и прочую ерунду — мне работать надо. Я в семье единственный мужчина... Что вы смеетесь? — нахмурился Франц, и он убрал невольно наползшую на лицо улыбку. — Так и есть.

— Извини, — искренне попросил Курт. — Не хотел тебя обидеть.

— Вы хотели узнать, не рассказывал ли мне еще кто о чем-то таком, нет ли еще кого, кто видит все это, да? — уверенно предположил Франц; он кивнул. — Да убежден, что почти каждый. Вы не заметили — дети притихли?

— Нет, — честно сознался он, и мальчишка усмехнулся:

— Ну, понятно, каждый обращает внимание на своих... Друзей у меня нет, это верно, но я же вижу остальных — на улицах или в домах, куда меня посылают по делу; и все какие-то... ненормальные. Словно пришибленные. Сейчас вот вы пойдете в Друденхаус — обратите внимание, если, конечно, хоть один ребенок вам встретится по дороге. Это вот еще одно — даже и безо всякого комендантского часа никто не шатается по улицам, даже кому заняться нечем.

— Должно бы было быть наоборот, — возразил Курт, — если дома творится такое — не логично ли быть подальше оттуда?

— А логично хотеть заглянуть за дверь, которая вызывает у меня панику?.. — тихо отозвался Франц. — Такие дела, майстер инквизитор. В Кельне давно что-то происходит, а никто не видит этого, потому что никого не интересует, что видят, думают и чего боятся дети. И пока каждого не потеряют, вот как Штефана...

Курт рывком поднялся, отчего мальчишка испуганно отшатнулся, глядя на собеседника настороженно и оторопело.

— Каждого... — выговорил он медленно, невольно вскинув ладонь ко лбу, хотя сейчас, вопреки обыкновению, привычная боль не терзала голову, лишь давила на виски усталость. — Словом, так, Франц. Ты верно сказал, мне надо в Друденхаус. Напоследок напомню: ты обещал не делать глупостей. Обещал?

— Обещал, — подтвердил мальчишка растерянно.

— Будут спрашивать, о чем мы говорили — наплети что-нибудь; к примеру, что я интересовался, не имел ли Штефан обыкновения удирать из дому...

— Соображу.

— Хорошо, — уже нетерпеливо, словно отмахнувшись, кивнул Курт, отступая к двери. — Напоследок совет: снова услышишь эту дудку — заткни уши. И займи чем-нибудь мозги.

— Это в каком это смысле? — нахмурился Франц.

— Молись, — коротко отозвался он и, встретив недоверчивый взгляд мальчишки, кивнул: — Я не шучу. Читай все, что помнишь; закончишь — начинай сначала, придумай что-нибудь свое, в конце концов, главное — вдумывайся в слова и проговаривай их четко, можно вслух. Лучше перед матерью показаться полудурком, чем перед всем городом — без вести пропавшим, а на деле — мертвым. Понял меня?

— Кажется, да... — неуверенно пожал плечами Франц, и Курт ободряюще улыбнулся.

— Держись, — попросил он от души, сделав к двери еще шаг. — Я разберусь с этим, обещаю.

На улицу он вышагал, держась решительно и уверенно, и лишь остановясь подле недовольного курьерского, тяжело выдохнул, прикрыв глаза и привалившись лбом к теплой конской шее.

Можно обмануть кого угодно, можно хорохориться перед бедолагой Штойпертом, корчить хладнокровие перед подопечным, однако на душе как скребли десятка два злобных кошек, так и продолжали вонзать острые, ядовитые коготки: как бы ни старался, как бы ни выворачивался наизнанку, все останется по-прежнему, и если ему удастся спасти этого мальчишку, это не вернет Штефана Мозера, не даст ему второго шанса, не повернет время вспять. Это будет просто откуп, как брошенная в ящик для пожертвований монетка, которая, по мнению многих, способна искупить все прегрешения разом. Если вообще будет, и следующей ночью Франц, поправ все его просьбы и собственное слово, не пойдет вновь к этой таинственной двери, из-за которой доносится такая чарующая, манящая игра невидимой флейты. Вообще, тяжело взбросив себя в седло, подумал он мрачно, это уже tendentia — почти всякому, кого угораздило связаться с майстером инквизитором Гессе, катастрофически не везло на предмет остаться в живых, будь то подозреваемые, соучастники или свидетели, и исключения можно перечесть по пальцам одной руки.

Курьерский нетерпеливо переступил копытами, и Курт позволил жеребцу взять скорость с места, отбросив на потом все раздумья и сожаления, пытаясь прокрутить в голове хотя б приближенный план следующего своего разговора.

У одноэтажного домика невдалеке от Друденхауса он остановился в нерешительности, глядя на неизменно запертую дверь еще минуту, прежде чем медлительно спуститься с седла наземь, и постучал, все еще не будучи убежденным перед самим собою, что поступает верно и разговор этот столь уж необходим. Когда открылась дверь и на пороге появилось приветливое женское лицо, он неуверенно усмехнулся, неопределенно поведя рукой вокруг:

— При всем, что творится сегодня, не спрашиваешь, кто?

— Видела тебя в окно, — с тихой улыбкой возразила хозяйка, растворив дверь шире. — Дитриха нет сейчас, он в Друденхаусе.

— Я знаю, — кивнул Курт, смущаясь еще больше, и, наконец, выговорил: — Я, собственно, не к нему... Впустишь меня?

Марта Ланц на миг замялась, не раздумывая над тем, можно ли позволить ему войти в отсутствие мужа, а попросту удивясь тому, что он впервые явился в этот дом по доброй воле, не будучи приглашен ею и приведен под конвоем сослуживца; наконец, отступив, она распахнула створу до конца.

— Разумеется... — с прежней приветливой улыбкой произнесла Марта и вдруг осеклась, застыв на месте и вцепившись в ручку двери так, что побелели костяшки пальцев: — Что-то... что-то случилось? — выдавила она тихо, и Курт, спохватившись, поспешно замотал головой:

— Нет-нет! Нет, все с ним в порядке. Просто поговорить мне нужно именно с тобой. У тебя есть время?

— Ну, конечно, — вновь улыбнулась та с облегченным вздохом, указуя на табурет у стола, на котором он провел уже несчетное количество вечеров, и остановилась напротив; под ее неприкрыто материнским взглядом вновь стало не по себе — Курту всегда казалось, что в ответ на такую о нем заботу он недостаточно приветлив, но поделать с этим он ничего не мог, понимая вместе с тем, что быть приветливым достаточно в такой ситуации попросту невозможно. — Присядь; голоден? Ты плохо выглядишь. Хочешь, я...

— Нет, не надо, — несколько более жестко, чем приличествовало, оборвал Курт, поспешно сбавив тон: — Я ненадолго, мне сейчас в Друденхаус. Я просто хотел... Марта, я хочу задать тебе несколько вопросов...

— И на них я должна правдиво ответить? — уточнила та; он улыбнулся.

— Извини; уже въелось... Но — да, вроде того. Я заранее прошу простить за то, что подниму болезненную тему, но, кроме тебя, я не знаю, с кем говорить. Понимаешь ли, все мы в Друденхаусе — пришлые, даже и я-то кельнец только de jure, а на деле и говор местный позабыл, местами приходится задумываться, чтобы понять какой-нибудь оборотец или если собеседник говорит чересчур быстро; а ты местная и всю свою жизнь прожила здесь... Меня интересуют здешние легенды вполне определенного плана — предания, слухи, просто байки, страшные байки, но непременно что-то, связанное с... с детьми. С их похищением, съедением или еще какой пакостью... К примеру, предание о каком-нибудь древнем злодее, который после смерти взял привычку возвращаться... Понимаешь, мое детство прошло как-то мимо всего этого, и у меня довольно рано не стало того, кто рассказывал бы сказки на ночь, а у тебя...

— Им было восемь и девять с половиной, — тихо возразила Марта, все же присев напротив, и от того, что благожелательная улыбка так и не сошла с ее губ, Курт ощутил себя тем самым бестактным сукиным сыном, каковым признали его сегодня подопечный и Штойперт. — В таком возрасте мать старается страшных историй на ночь не рассказывать; я, по крайней мере. Они и днем могли всего этого наслушаться — Дитрих не особенно следил за тем, с какими подробностями пересказывает произошедшее за день; или, быть может, намеренно погружался в детали — полагая, что они должны привыкнуть к подобному с детства...

— Прости. Я не хотел тебя огорчить, Марта, правда; но мне и в самом деле не к кому более обратиться. К посторонним не хочется; сама понимаешь...

— Понимаю. Однако навряд ли я смогу тебе сказать то, что ты хочешь услышать; возможно, я просто не знаю чего-то, и какие-то страшные истории бродят среди детей, но о таком обыкновенно с родителями не говорят. Быть может, мои мальчишки по ночам и пугали друг друга чудовищами или бродячими мертвецами, но со мною они своими тайнами не делились... — на миг голос осел, и он раскрыл было рот для очередного извинения, но Марта уже опять улыбалась — все так же благожелательно и сочувственно. — Кроме того, Курт, я сомневаюсь, что в Кельне существует предание о какой-либо личности, связанной с потусторонним — это место, если так можно сказать, уже занято: все наши легенды вращаются подле собора, и соединены они исключительно с его историей.

— Конец Света наступит с последним камнем в его стенах...

— И прочее, сходное этому, — кивнула Марта. — Сомневаюсь, что кто-то скажет тебе больше. Можно поручиться, что истории, коими друг другу дети портят сон, одинаковы по всей Германии, но это всего лишь выраженные в словах страхи, не более.

— И я так думал... — пробормотал Курт тихо и спохватился, захлопнув рот; она улыбнулась снова.

— Не бойся, я не буду спрашивать, что ты имел в виду, и тебе не придется подбирать слов, которыми, не обидев, можно сказать, что ты не имеешь права "распространяться о подробностях расследования". Я сама все это знаю — живу с этим не первый десяток лет.

— И каково это? — спросил Курт мрачно; хозяйка пожала плечами.

— Ко всему привыкаешь; сам увидишь лет через двадцать.

— Не уверен, — возразил он твердо. — Друзья, семья, дети, близкие — роскошь; не хочу судьбы Дитриха... Скажи, они погибли по его вине? — вдруг спросил он неожиданно для самого себя. — Я все думал, отчего в твоем присутствии он ведет себя так, словно совершил какое-то страшное прегрешение... Прости, — вновь спохватился Курт, увидя, как помрачнел взгляд напротив. — Я лезу не в свое дело; сам не понимаю, что со мной сегодня... Я пойду лучше.

— Нет, постой, — возразила Марта твердо. — Уж коли спросил, я отвечу; не хочу, чтобы ты дурно о нем думал — знаешь, он ценит твое мнение.

— Да неужто, вот не подумал бы, — пробормотал Курт, глядя в угол; она улыбнулась снова, продолжив:

— И злится на себя за это, а оттого — и на тебя тоже, но искренне желая при этом добра. Просто он не может признать, как я, почему его о тебе забота временами переходит за грань простой помощи старшего сослуживца младшему. Я женщина, и мне проще.

— Жена инквизитора... — смятенно усмехнулся он, пряча глаза. — Разложит по полочкам и замаринует.

— Приходится, — в том же тоне отозвалась Марта и, посерьезнев, продолжила: — Ничего дурного Дитрих не сделал, и его вины в произошедшем нет.

— Однако, не будь он тем, кто он есть, ничего не случилось бы вовсе, ведь ты об этом не могла не думать?.. Вот потому и я не принимаю всерьез идею когда-нибудь иметь кого-либо более близкого, нежели сослуживец или духовник. Прости снова за резкость — как тебя-то угораздило связать свою жизнь с человеком в такой должности?

— Я ведь совсем девчонкой была тогда, — с невеселой улыбкой произнесла Марта, вздохнув без особенного, впрочем, сожаления, — единственный ребенок в семье; что я видела в своей жизни? Кухня, рынок, церковь... И вдруг — этакий широкоплечий красавец при оружии; до размышлений ли мне было? Я даже мига не думала, согласилась тут же. А вот когда он явился к моим родителям... В те времена Конгрегации не опасались, как теперь — тогда ее боялись до дрожи, до полусмерти; и ненавидели. Когда я увидела, как отец лебезит и заискивает, мне стало совестно, как никогда еще, еще ни разу за всю жизнь мне не было за него так стыдно; Дитрих тоже это увидел, и, так и не добившись внятного ответа, сделал занятой вид и ушел, попросив подумать. И вот тогда-то отец осмелел — чего только о нем мне не было сказано...

— Ты пошла за Дитриха вопреки родительской воле? — не скрывая удивления, уточнил он, не умея вообразить, как эта кроткая, тихая женщина может проявить что-то, хоть отдаленно похожее на упрямство; Марта чуть слышно засмеялась:

— По мне не скажешь, верно?.. И я когда-то была молодой, Курт, а юность ничего не боится, ни родительского гнева, ни молвы. Да, я нарушила волю отца. Тогда он назвал меня невестой палача и велел более не казать носа в его дом, и следующим днем, пойдя на встречу с Дитрихом, я попросту более туда не вернулась; одно его слово — и нас обвенчали немедленно, не интересуясь отсутствием таких мелочей, как кольца или родительское благословение.

— Господи, — невольно покривился Курт. — Пытаюсь мысленно увидеть Дитриха в любовном порыве... Выходит скверно, хотя воображение у меня неплохое.

— Ты говоришь так сейчас, — мягко возразила Марта. — А припомни самого себя всего лишь пару месяцев назад.

— Разница в том, что его ты не привораживала... Или все же?

— Ну, конечно, — улыбнулась она в ответ. — Зачаровала бедолагу до потери рассудка.

— И... что твой отец? Так и не смирился с твоим выбором?

— Увы, — вздохнула Марта, погасив улыбку. — Он не явился на крещение наших детей, не позволял матери со мною видеться и даже к своему смертному одру меня не допустил. Вот тебе первая причина, по которой Дитрих чувствует себя виноватым и старается угадать любое мое желание — пытается возместить мне утраченную родительскую любовь.

— Любовь ли... — не сдержался Курт. — Более похоже на хозяйскую руку.

— Когда-нибудь ты сам это поймешь, — возразила Марта, и на сей раз он предпочел не спорить, дабы не бередить и без того кровоточащие раны, уже жалея о том, что затеял этот разговор, но не будучи в силах преодолеть зауряднейшего любопытства.

— Но не только ведь в этом дело, так? — спросил он прямо. — Стоит тебе укорить его за пыльные перчатки, брошенные на стол, как он, я же вижу, готов вылизать весь дом от крыши до подвала. Однажды Густав нечаянно проболтался мне о том, как он допрашивал поджигателя... Быть может, я и не столь уж искушенный знаток человеческих душ, однако у меня сложилось такое чувство, что Дитрих скорее вымещал на нем зло на себя самого, нежели мстил за смерть детей. Отчего так, если, как ты сказала, его вины в этом нет...

— Все сложно, Курт, — вздохнула она тяжело, глядя в окно, и он невольно повторил взгляд хозяйки дома, думая, не то ли это самое окно, через которое более пятнадцати лет назад ночью был брошен в этот дом факел. — Все так сложно; в жизни всегда все сложнее, нежели на словах... Тогда не огонь был самым страшным — было много дыма; возможно, факел нарочно снабдили чем-то, что и было рассчитано именно на это, чтобы наверняка, чтобы никто не сумел выбраться. Все мы стали задыхаться еще во сне, и проснулся лишь Дитрих, а проснувшись, вынес меня из дома первой. Когда он вернулся за детьми, было уже поздно — они наглотались слишком много дыма. Тогда я всякого ему наговорила — начала с того, что лучше б он оставил умирать меня, но спас детей, а закончила...

Марта запнулась, и он продолжил:

— Закончила словами "лучше бы умер ты"?

— После одумалась, но... Но Дитрих помнит об этом, как мне кажется, неизменно. Временами мы возвращаемся к этому разговору, и, хотя он говорит, что теперь поступил бы иначе, я вижу, что это не искренне, что — лишь потому, что я хочу это слышать.

— А он видит, что ты это видишь.

— Полагаю, что так. Думаю, он даже тайком злится на меня, потому что я не благодарна за спасенную жизнь...

— Но ведь это не так, — не спросил — уточнил Курт; она невесело улыбнулась.

— Конечно, не так. За такое нельзя не быть благодарной, что ни говори.

— А почему вы... — он замялся, подбирая слова, и Марта договорила за него:

— Почему не было больше у меня детей?.. Это уже не наша воля. Просто — не было, и все. Вероятно, Господь решил, как ты — что семья для человека на таком служении слишком большая роскошь.

— Прости, — повторил Курт. — Я испакостил тебе вечер.

— И это еще не предел, — согласилась та. — Испортишь и ночь тоже; сегодня мне снова лучше не ждать его домой, верно?

— Боюсь, да; у нас сегодня запарка... — он умолк, невольно скосив взгляд на дверь, и Марта кивнула:

— Я понимаю; нет времени. Иди.

— Да... — Курт медленно поднялся, понимая, что прерывает беседу неучтиво, однако время и впрямь уходило. — И, Марта, знаешь, — попросил он, отступая к двери, — ты Дитриху лучше не говори, что я приходил, а уж о чем спрашивал — тем паче, не то он меня в клочья порвет — со всей отеческой нежностью.

Глава 14

До сих пор Друденхаус казался оплотом упорядоченности в мире хаоса, пусть и не островком спокойствия, но все же слово "Система", применяемое кое-кем в отношении Конгрегации, нет-нет, да и приходило в голову. Теперь же приемная зала встретила Курта гомоном, плавно переходящим в крик, и один из голосов был знакомым, но неуместным.

— Я что — арестован? — на самом пределе нерва поинтересовался голос, и Ланц, явно всеми силами сдерживающий себя, дабы не прикрикнуть, выговорил в ответ:

— Это можно устроить!

На миг Курт приостановился, то ли в растерянности, то ли оттого просто, что пребывание одного из собеседников в этих стенах без постановления об аресте было неестественным и неожиданным, а потом сорвался с места, спеша вторгнуться в разговор и не позволить этим двоим зайти слишком далеко и тем испортить дело.

— Вот он! — торжественно провозгласил Ланц с таким облегчением в голосе, что он поморщился. — Теперь — ты доволен?

Довольным Финк не выглядел. Он выглядел злым, и на бывшего приятеля взглянул почти свирепо.

— Что тут происходит? — осведомился Курт как можно спокойнее и осекся на полуслове, глядя на человека, скорчившегося на полу у стены.

Имени избитого в мочало парня он не помнил, но это точно был один из подручных Финка — спокойный, всегда сидящий чуть поодаль и не мешающийся в разговоры; сейчас тот тихо постанывал, спрятав лицо в колени и хлюпая кровью, отирая щеку плечом — руки были связаны за спиной грязной истрепанной веревкой.

— Это — что? — спросил Курт, ткнув пальцем в направлении полуживого парня, и Ланц, уже не сдерживаясь, рявкнул:

— Не знаю! Этот сукин сын имел наглость заявить, что мне — не верит и ничего не скажет; где ты болтаешься, я торчу здесь уже Бог знает сколько!

— Болтается дерьмо в стакане, Дитрих, я — работаю. А теперь тот же вопрос. Финк, что это?

— Я при чужих не буду! — заявил бывший приятель решительно, косясь на замерших в отдалении стражей, в некоторой растерянности поглядывающих на все происходящее, и Ланц, уже закипев, сквозь зубы выдавил:

— Да я тебя, сучонок...

— Тихо! — гаркнул теперь уже Курт и продолжил, пользуясь внезапно и ненадолго наступившим безмолвием: — Финк, я все равно расскажу ему то, что ты расскажешь мне; так положено. Если это связано с расследованием, об этом узнают так или иначе все, кто имеют к нему отношение. Он — имеет. Это первое. Второе: верь этому человеку, Финк, больше, чем себе. Это — понятно?.. А теперь рассказывай. Что это такое?

— Это... — тот замялся, обменявшись с Ланцем еще одним всеуничтожающим взглядом, и, наконец, довершил: — Это тот, о ком ты говорил мне. Продажный ублюдок, из-за которого меня замели магистратские. Это он, сука, меня подставил! — повысил голос Финк, подкрепив обвинение явно не первым уже пинком под ребра своего подчиненного; Курт перехватил его за локоть, оттащив на шаг назад.

— Стой, стой, — осадил он, краем глаза пытаясь оценить состояние отбивной на полу. — Давай-ка немного спокойнее и по порядку.

— Спокойнее?! — выдавил Финк недобро и, встретясь с бывшим приятелем взглядом, с видимым усилием попытался возвести себя к сдержанности. — По порядку?.. Вот тебе по порядку. Ты сказал мне, что один из своих меня сдал; как думаешь, я после такого буду тихо сидеть и дожидаться, что он еще отмочит? Нет, Бекер, я тоже дознание проводить умею...

— Я вижу, — хмыкнул Курт, вновь кинув мимолетный взгляд на объект расследования.

— Не так это забавно, как тебе кажется!.. Словом, я стал приглядываться к своим — даже к тем, кому верил всегда, понимаешь меня? И как-то припомнил вдруг, что этот гад уж больно чудной стал в последнее время; если б не твои слова, Бекер, я б наплевал, а так — принялся за ним следить. И вот вижу однажды — он тихонько так, закоулками, уголками, чуть не ползком пробрался в большой город, на набережную, а там этак уверенно, как не в первый раз уже — прыг на одну баржу, прям с набережной, без сходен; постучался в каюту, и его впустили. Я схоронился в сторонке, а когда он вышел — взял за яйца и как следует поговорил. Это он, падла. Вот он меня и сдал этим, с баржи — и где я бываю, и что с тобой давно знаюсь, и как меня сыскать можно, понимаешь, а? Я б его на месте порешил, только подумал, что он тебе пригодится — может, ты от него узнаешь чего, о чем я не вызнал...

— И... — Курт переглянулся с притихшим Ланцем, уже предвидя ответ бывшего приятеля, — и где же ты его брал за вышеупомянутые яйца?

— Там же и брал, на месте!

— Идиот... — проронил сослуживец обреченно, опустив голову, и тот возмущенно вздернул нос.

— Бекер, я чего-то не понял!

— Чего тут непонятного, — устало откликнулся Курт, привалясь к стене плечом. — Ты полный болван, Финк. Совершенный и окончательный.

— Это мне, типа, вместо спасибы? — выговорил тот, вновь заводясь; он вздохнул.

— Это тебе факт. Ты ведь задержал его на глазах у них, кем бы они ни были; и кем они были, мы уже никогда не узнаем, ибо на их месте лично я бы взял ноги в руки.

— Все равно людей послать на эту баржу следует, — без особенного воодушевления заметил Ланц, испепеляя взглядом понурившегося Финка. — Там, конечно, уже пусто, и плевать им, что ворота на запоре, уйдут или в Кельне затеряются — несложно; но людей направить надо. Что за баржа, дознаватель недобитый?

— Обыкновенная, — уныло отозвался тот, вмиг растеряв большую часть своей уверенности. — Там... возле самого моста почти... она там такая одна, сходни вечно сняты. Крашеная, облупленная...

— Облупил бы я тебе, — буркнул Ланц, замахнувшись для подзатыльника; Финк отскочил назад. — С нами пойдешь — покажешь.

— Щас! — возмущенно отозвался тот, отступив еще на шаг и мельком обернувшись в сторону массивных входных дверей. — Я вам не вербованная шушера; чтоб я вот так по улицам шел, у всех на глазах...

— Пойдешь сам по себе, — вклинился Курт, не дав сослуживцу высказать все то, что он думает о законах уличного братства. — На набережной по-тихому подойдешь и покажешь.

— Выпусти его — и он тут же даст деру, — возразил сослуживец убежденно. — Лови его потом по всему городу.

— Не даст, — возразил он мягко. — Верно, Финк? Ты ведь не хочешь со мною повздорить.

Тот поджал губы, глядя на бывшего приятеля молча, точно на палача, и Курт кивнул:

— Он подойдет на набережной, Дитрих.

— Пойду, распоряжусь, — пожал плечами Ланц, косясь на нежданного свидетеля и непрошенного содеятеля с подозрением. — И, может, в магистрате что известно — баржа все ж таки, не осел с поклажей...

— Известно, — вслед ему покривился Курт. — Что обитают на ней какие-нибудь торговцы ложками, и имена, конечно же, будут самые что ни на есть подлинные; если вообще их кто-то припомнит... Да, поднасрал же ты, Финк, нечего сказать.

— Я вашим премудростям не выучен, — огрызнулся тот. — Увидел стукача — надавал в едало. Все просто.

— И спугнул заказчика, — докончил Курт наставительно. — Ну, теперь локти глодать поздно. Иди, в самом деле, на набережную.

— А после того мне как — уйти можно или вот с ним в соседнюю камеру?

— Соседняя занята, — вздохнул он с сожалением, опустившись перед избитым парнем на корточки, и кулаком поднял опущенную голову лицом к себе. — Эй? Говорить можешь?

Тот ответил не сразу, соскользнув взглядом с майстера инквизитора на Финка, замершего в явной готовности помочь с допросом, и, наконец, с натугой ворочая языком, вытолкнул:

— Да.

— А будешь? — уточнил Курт вкрадчиво, и тот кивнул, осторожно потянув носом, повернутым далеко на сторону.

* * *

— На барже пусто, — не увидев в лице начальства ни тени удивления, сообщил Курт со вздохом. — С убежденностью можно сказать одно: можно сказать, что там жили, полагаю, трое, мужчины. Если среди вещей когда-то и было что примечательное, могущее дать нам зацепку — сейчас нет ничего; обыкновенная комната. Хапуги на речных воротах их не помнят...

— Прошу прощения? — переспросил Керн ровно, и он неохотно поправился:

— Сборщики налога на торговлю в городе лицами, имеющими во владении...

— Достаточно.

— Их не помнят, — повторил Курт. — Но известно, что в городе они уж точно более месяца.

— Откуда известно?

— Месяц назад они вошли в контакт с парнем из шайки Финка, Шварцем, который в данный момент пребывает в нашей камере. Взяли, как полного олуха, на живца — его внимание привлек человек с битком набитым кошельком на виду и туповатым выражением лица приезжего зеваки-деревенщины из глубинки. Когда он свернул в тихий переулок, а Шварц попытался его облегчить, деревенщина применил "какой-то хитрый приемчик", и парень оказался на земле с ножом у шеи. Далее начинается восточная сказка. Зевака влил ему в рот какую-то гадость, а очнулся он в каюте напротив троих приветливо улыбающихся мужиков такого же простецкого вида; что, кстати сказать, подтверждает мои предположения о именно троих обитателях баржи. После чего Шварцу поведали о нем самом такие детальности, каковые не известны были и лучшим друзьям; это, как ему доброжелательно объяснили, он рассказал сам, будучи под воздействием одного из этой троицы, однако, как сказали ему тут же, подобная отмазка не пройдет в объяснениях с его приятелями из старых кварталов — те до таких умствований подниматься не станут, для них важно одно: язык у парня излишне длинен. Посему, если он не желает очутиться в разных частях упомянутых кварталов одновременно, id est[70], в виде рубленой туши, ему лучше не дергаться и "сотрудничать". Сотрудничество заключалось в том, что он должен был исподволь выспросить у Финка, в насколько приятельских отношениях он теперь пребывает со мной после того, как предоставил мне информацию во время моего прошлого расследования. Насколько я сумел понять из того, что рассказал мне Шварц, заранее тем троим было ведомо о самом факте моей некогда принадлежности к тем кругам; а уж о том, что мы с Финком вновь в некотором роде сошлись, проболтался уже он сам.

— Иными словами, правы оказались все, — хмуро констатировал Керн. — Изменники водятся и среди приближенных твоего приятеля, и у нас.

— Сдается мне, что — да, Вальтер... Итак, когда Шварц рассказал им, как обстоят дела, их следующим поручением было — сделать так, чтобы Финк в нужный им день был в трактире и пил. Парень возразил, что в трактиры большого города тот не ходит, предпочитая родные стены, а гарантированно погружаться в пьянство будет, только если подвернется хороший куш, а сие не от него зависит.

— И тогда они заслали в эту дыру свою девицу...

— Именно. Потребовав от Шварца, если вдруг какие осложнения, ее прикрыть, выгородить и вообще — не дать в обиду; но она превосходно управилась сама. А накануне во второй раз, уже с Финком, провернули представление под названием "богатый зевака", только теперь уж без "особых приемов" — шайка получила добычу, хозяин "Кревинкеля" — обильную выручку, девица — Финка, Финк — по почкам.

— Для чего эти трое убивали детей, твой Шварц, разумеется, не знает.

— Увы, — согласился Курт безрадостно; не спрося дозволения, придвинул табурет к себе и тяжело опустился на сиденье — в голове стойко водворился мерзостный гул, а разноцветные мошки перед слипающимися глазами принялись неистово и с упоением размножаться. — Не знает о цели убийств, не знает имен тех троих, не знает более ничего, кроме уже сказанного.

— Удружил твой приятель, — убито вздохнул Ланц, до сей поры хранящий молчание. — Даже начинаю жалеть о том времени, когда сотрудничать с нами не желали и Друденхаус обходили за две улицы...

Ни согласиться с сослуживцем, ни опровергнуть верность его утверждения Курту не довелось — в доски двери аккуратно, как-то даже издевательски деликатно постучали, и на дозволительный отзыв Керна в комнату медленно, неся себя, точно стяг, прошагал довольный Райзе.

— Позволишь на доклад, Вальтер? — осведомился он так вкрадчиво, что тот покривился:

— Если ты не принес новость о том, что убийцы явились с повинной — прекрати щериться и говори. Что у тебя?

— Ну, с повинной — нет, но... Словом, так. В доме одного из мясников найден вместительный мешочек с деньгами — и это не его сбережения. Монеты относительно новые, неистертые, голову ставлю — из одного источника; причем, они не хранились так, как обыкновенно сберегают отложенное на черный день или же попросту пряча от ворья: найдены в тайнике под порогом. Кроме того, их чрезмерно много — чтоб собрать такую сумму, ему пришлось бы всю выручку, не пуская ее в дело, не тратясь на пропитание или одежду, складывать в этот мешок годами, что не есть возможно. Стало быть — что? Стало быть — это плата ему за что-то от кого-то; так?.. Я времени на разговоры терять не стал — по пути в его камеру заглянул в допросную, прихватил иголку подлиннее и перед тем, как с ним говорить, первым делом всадил ему под коленку...

— Я этого не слышал, — сухо заметил Керн, и тот с готовностью закивал:

— Конечно-конечно; случается в твоем возрасте... Ну, когда запугивают подвалами да палачами — это все так, слова, а тут он сразу на собственной шкуре понял, как пойдет разговор далее, если не взяться за ум. Выложил все. Тут же. Обливался слезами и каялся.

— Короче, Густав.

— Как скажешь... Итак, некие личности совратили его сделать и продать им ключ от бойни. Ключ он сделал с копии, которую сработал его подмастерье, с тем чтобы сбывать на сторону его мясо; как оказалось, мясник о таком его увлечении знал давно, но не возмущался и смотрел сквозь пальцы, ибо, как он сказал, прежний его подмастерье наглел с количествами, а этот строго блюл меру (да и оттяпывал чаще от доли его конкурентов); допустить же, что взятый вместо нынешнего не станет воровать вовсе, он не надеялся, и избрал меньшее из зол.

— То есть, подмастерье соучастником не является, — подытожил Керн; тот кивнул:

— Перед Друденхаусом он чист; ну, а обвинение в краже ему теперь его мастер, я полагаю, уже не предъявит... Summa summarum[71]: соучастника я нашел, осталось взять главных.

— "Главных"... — повторил Курт, переглянувшись с Ланцем, и уточнил, уже зная, что услышит в ответ: — И много их?

— Трое, — подтвердил его догадку сослуживец. — Заплатили ему сразу, всю сумму, что мы нашли. Как он утверждает, ему и в голову не пришло, что эти трое связаны с убийствами; заподозрил, разумеется, что связался не с ворьем, каковое решило мяско потягивать самостоятельно — уж больно "взгляд нехороший" был у тех троих — однако, деньгу пересчитав, предпочел не задавать лишних вопросов и не показывать ненужного любопытства. Вообще — я ему верю; деловая хватка у мужика есть, однако при всем этом он довольно туповат... Вот когда мы взяли под арест бойни и всех, кто имеет к ним касательство, его и осенило, однако откровенничать с нами он не спешил по понятным причинам...

— Я дозволял? — оборвав подчиненного на полуслове, насупился вдруг Керн, и Курт обернулся на своего подопечного, без стука вошедшего и потихоньку прикрывшего дверь за собою; тот пожал плечами:

— Нет, — и, отойдя к стене, остановился, привалясь к ней спиной.

— Служба с Гессе тебе не на пользу, — заметил Керн сухо, одарив упомянутого испепеляющим взглядом, однако продолжать тему не стал, вновь обратясь к Райзе: — И где искать тех троих — он сказал?

— Сказал, — кивнул тот. — Однажды он невзначай увидел одного из тех, кто говорил с ним, на набережной. Любопытства ради остановился, следя за тем, куда тот пойдет, и...

— На баржу, — вклинился Курт, и сослуживец умолк, глядя на него растерянно и с настороженностью.

— Откуда известно? — уточнил Райзе; он кисло усмехнулся.

— Я тут тоже нашел, с кем побеседовать. Только советую умерить радость, Густав: баржа пуста, и где эти трое теперь — Господу одному ведомо.

— Гадство, — с чувством прошипел тот. — Вот непруха... И что теперь? Где концы искать?

— Сдается мне — в шкафу Мозеров, — откликнулся Керн угрюмо. — Из того, что мне наплел наш эксперт, я делаю именно это заключение. Так, Гессе?

— Не совсем, Вальтер; я сейчас все объясню в подробностях, и, надеюсь, на сей раз вы прислушаетесь к моим выводам... Primo. Упомянутый вами эксперт подтвердил то, о чем говорили улики: Мозер-младший не покидал дома — по крайней мере, в общеупотребительном смысле. Его комната насыщена следами некоего потустороннего явления с участием некой личности потустороннего характера, а обыкновенные вещественные улики говорят о том, что у порожка шкафа происходила борьба. Secundo. Вода проходит объединяющей все вышеперечисленное линией: мокрый след у шкафа, речная вода в кувшине, а также тот effectus, каковой вода эта оказала на эксперта одним лишь на нее взглядом. Tertio. По пути в Друденхаус я переговорил с приятелем... с уверенностью говорю — покойного... Мозера; мальчишка на посылках в лавке его отца. Тот описывает события, происходящие в его доме по ночам, в точности совпадающие с тем, что мне довелось слышать от Штефана — голоса, приоткрывающаяся дверца, а главное — главное это звуки флейты.

— В монастырь, — тихо произнес Керн. — В монастырь, растить морковку и замаливать грех непослушания. Сказали же старому дураку — "способствовать расследованиям"... Твой миг торжества, Гессе. Можешь с чистой совестью назвать меня остолопом. Не оскорблюсь.

— Не желаю испытывать судьбу, — возразил Курт. — Хотя, конечно, велико искушение быть одним из немногих, обругавших остолопом обер-инквизитора и оставшихся в живых... Бросьте, Вальтер, вас можно понять: все это звучало и впрямь бредово.

— Милосердие победителя, — скривился тот болезненно. — Хуже только серпом по яйцам... Продолжай.

— И последнее, — кивнул он. — Штефан Мозер исчез на следующую ночь после третьего (как мы подозревали, и, похоже, не напрасно — последнего) жертвоприношения. Conclusio[72]. Полагаю, всего этого довольно, дабы признать: "чудище в шкафу", в подвале или за любой иной какой дверью, пугающее кельнских детей, и таинственные личности, призывающие неведомое существо с помощью флейты и принесенных в жертву детей же — связаны. Принимается?

— Сдаюсь, — вяло вскинул руки Керн. — А судя по твоей нетерпеливой физиономии и по тому, как топчется на месте Хоффмайер, словно у него пчела в заднице — вы с ним уже сделали какие-то выводы относительно того, что происходит. Давай, Гессе, добивай лежачего. Я слушаю.

— Как скажете, — вздохнул Курт сострадающе, — коли уж вы так настроены — добавлю последний пинок под дых. Я наводил справки у местных — в Кельне ничего похожего нет, никаких легенд, преданий или даже вымыслов, похожих на наш случай, не имеется. Вы облажались, Вальтер, еще в одном — когда не пожелали выслушать историю Бруно о местной легенде его родного города.

— Байка о змеелове?

— Крысолове. Вкратце история эта такова: запруженный крысами Хамельн некто освободил с помощью флейты — ее игра приманивала крыс, лишая воли и принуждая делать то, что требовалось ее обладателю, а именно — войти в воду местной речки и там благополучно утопнуть. Когда местные не пожелали оплатить его труды, он провернул тот же фокус с детьми горожан — они точно так же ушли за ним, ведомые звуками его флейты.

— И были утоплены? — чуть слышно уточнил Ланц; Курт на миг обернулся к нему, пожав плечами:

— Это одна из версий той истории; сдается мне — самая логичная. Предлагаю всерьез воспринять следующую цепь понятий: дети — флейта — речная вода...

— А насколько всерьез можно принимать саму эту историю? Хоффмайер?

— Ну, — пожал плечами подопечный, — если не соврать...

— Уж сделай милость, — покривился Керн. — Вранья по долгу службы не сношу.

— Я не знаю, майстер Керн. Меня этим Крысоловом пугали в детстве, о нем в городе говорили; есть на отшибе взгорок — болтали, что когда-то там стоял его дом, и после этой выходки с детьми горожане его сожгли, но при этом же говорят, что Крысолов родом не из Хамельна, что — пришлый, и никакого дома, соответственно, у него там быть не могло... Я не знаю, — повторил он. — Лет примерно сто назад жителей и впрямь поуменьшилось, стариков было полно, молодых — почти не осталось, в Хамельне и теперь народу не ахти как и много, но я бы не стал почитать это доказательством. За правдивость не поручусь, если вы это хотели услышать.

— Кроме того, абориген, — вклинился Ланц осторожно, — мы — в Кельне; что твой Крысолов здесь забыл?

— Его призвали, — убежденно откликнулся Курт. — Для того и ритуалы с использованием флейты. И — двери; в обоих известных нам случаях оно (или он, если я прав) возникало за дверью. Дверь подпола, шкафа — неважно. Дверь. Проход. Porta.

— Приемлемо, — отметил Ланц, — однако же, если так, то — почему не топили жертвы? Почему — нож?

— Скорее всего, Дитрих, жертвы были принесены не ему самому; сомневаюсь, что в мире потусторонних сущностей он поднялся столь уж высоко. Вернее, что предназначались они его покровителю, дабы задобрить и позволить выпустить его в наш мир; флейта — быть может, опознавательный знак, чтобы не ошибся, кого именно. Или флейта — артефакт самого этого покровителя. Ну, или оформление для настроя жрецов, как пение клира на мессе.

— Но-но, — привычно одернул Керн. — Принять к рассмотрению еретические теории я еще могу, но в аналогиях, Гессе, полегче... Итак, по твоему мнению, в Кельне действует хамельнский дудочник, призванный — кем и для чего?

— Не спрашивайте, Вальтер, не скажу. Это нам предстоит выяснить.

— Каким образом?

— Идти к истокам. В буквальном смысле.

— То есть, отправляться в Хамельн?.. Допустим, я приму твою версию; все впрямь весьма похоже на правду, и основной нестыковкой является тот факт, что в нашем городе отчего-то проявилось проклятие города другого, однако я готов списать это на factor hominis[73]. Но что ты намерен делать, когда прибудешь на место?

— Понятия не имею, — передернул плечами Курт. — Выясню меру правдоподобности всей этой истории, детальности, если существенная доля правды все же отыщется...

— И с каждым словом все неуверенней, — заметил Керн угрюмо; он вздохнул.

— Не стану отрицать. Что делать далее — я не совсем себе представляю; найти могилу, in optimo[74]... выкопать... "посыпать солью и сжечь"... Если я окажусь прав, моим действиям, скорее всего, попытаются воспрепятствовать, и я не знаю, какими методами; словом, Вальтер, отпустите со мной кого-нибудь из старших. Не хочу снова напортачить.

— Гессе, — укоризненно протянул Керн, — и это я слышу от следователя второго ранга?

— Может, напрасно повысили так скоро...

— Дело фон Шёнборн ты провел не просто отлично — блестяще. Что тебя все еще смущает?

— Еще одна цепочка понятий, Вальтер. Отдаленный маленький городок — я один — дело провалено; в общем, все умерли. Я не стану разыгрывать скромность; да, возможно, я могу увидеть то, чего не увидит кто другой, однако кое в чем мне может просто недостать опыта, а помимо того — понадобиться обыкновенная поддержка силой. А ведь люди, которые за этим стоят, наверняка ребята серьезные; ключи ключами, однако, чтобы пробраться мимо сторожевых собак и сторожей, пусть и полусонных, внутрь бойни, да еще протащить с собою жертву — на это нужны особые умения, обычные людские ли, сверхъестественные ли... Как знать, что еще они могут. Соучастник найден, обыски закончены, сейчас не требуются все; дайте мне кого-нибудь.

— Я могу отлучиться из Кельна, — предложил Ланц из своего угла. — Густава отпускать нельзя — на нем агентура, а она сейчас необходима, дабы хоть как-то держать в узде горожан; с другим они станут работать, лишь если его внезапно упокоят.

— Ну, пусть так, — отмахнулся Керн. — Concedo[75].

— Id est[76], на поездку в Хамельн вы благословение даете? — уточнил Курт; тот вздохнул:

— Оно вам понадобится, если все, что ты высказал, имеет хоть какое-то касательство к правде... Да, езжайте. Возьмете с собою четверку голубей и Хоффмайера.

— Вальтер, помилуйте! Он в седле держится, как коза на поганом ведре!

— Спасибо, — покривился Бруно.

— Извини, но это правда. Что мы будем делать с тобой, если ты снова сверзишься наземь, да еще и, чего доброго, что-нибудь себе сломаешь?

— Тогда — я упал нарочно.

— Это не обсуждается, — оборвал обоих Керн. — Хоффмайер — местный, и это оправдывает любую задержку. Сколько это займет?

— На курьерских... — Бруно умолк на мгновение, задумавшись, и нерешительно предположил: — Часов десять, быть может, если не останавливаться.

— За десять часов ты сделаешь десять привалов по часу.

— Довольно, Гессе, — покривился Керн. — Все же, ты прав в одном — путь займет гораздо более десяти часов; учитывая, что Хоффмайеру придется припоминать дорогу, добавьте еще часа два, да и вы — не курьеры, сбавьте скорость и прибавьте время на отдых — еще те же два часа; а принимая во внимание тот факт, что дороги, к сожалению, прямо не лежат...

— А учитывая его умения наездника — на путь мы потратим весь день и еще кусок ночи. Да уж сутки, и не будем мелочиться. Вальтер, к чему он там...

— Я сказал — не обсуждается, Гессе, — чуть повысил голос Керн, и он вскинул руки, всем своим видом выражая глубочайшее смирение. — И последнее: ты покинешь Кельн только после трех часов сна. Это — не обсуждается тоже.

— Вальтер!.. — начал Курт возмущенно; тот нахмурился, пристукнув кулаком по столу:

— Всё! Ты и без того в последнее время обращаешь внимания на мои приказы не более, чем на зудение комара.

— И не напрасно, как показал последний случай... — чуть слышно пробурчал Курт.

— Это не дает тебе права самовольничать в том, что касается здравого смысла. Когда ты спал в последний раз?

— Не помню, — откликнулся он раздраженно; Керн наставительно поднял палец:

— Вот. Одно это уже противоестественно. Это во-первых. Во-вторых, если вы отправитесь немедленно, в Хамельне вы и впрямь будете лишь к середине ночи; сомневаюсь, что это самое благоприятное время для поиска следов события, сотворившегося незнамо когда и где. Если же ночью отправиться в путь, на место прибудете засветло, что, сдается мне, гораздо удобнее. В-третьих, ваш отъезд не привлечет излишнего внимания горожан, и без того обеспокоенных в последние часы. В-четвертых, Гессе, ты сам упомянул о том, что — никто не знает, с чем тебе доведется повстречаться, что может грозить вам всем, если твоя версия окажется истинной; полусонный, валящийся с ног инквизитор против самого захудалого малефика... Опыт показал, что полусонный инквизитор даже при встрече со студентом-недоучкой — с ног валится в смысле буквальном. Это попросту вредно для дела, а делу гадить я тебе не позволю; ясна моя мысль?

— Но время...

— Терпит время, — оборвал Керн строго. — И это — также любые промедления извиняет.

— Собственно, академист в некотором роде прав, — нерешительно вмешался Райзе, несколько приунывший и растерявший значительную часть своего воодушевления. — Солдат бюргермайстер и впрямь запугал, уж не знаю чем, и они держатся непреклонно, однако горожане все настойчивей, и я не исключаю вероятности...

— Мятежа, — докончил Бруно, когда тот замялся. — Со всеми прилагающимися к тому атрибутами — палками, камнями и факелами. Особенно факелами. Все бунтовщики отчего-то питают к этим штукам особенную слабость. Наверное, они греют им душу. Если не пошевеливаться, добрые горожане, в конце концов, согреют Друденхаус.

— Уж больно ты весел, как я погляжу, — осадил его Керн, нахмурясь, и обернулся к Райзе: — И что ты предлагаешь, Густав? Отправлять его за пол-Германии после трех суток бодрствования? Если кто и свалится с седла по дороге, так это он.

— Нет, к чему же так изводить парня; попросту надо сдать горожанам жертву для утоления их жажды возмездия — это поможет протянуть время, а возможно, как знать, и угомонить их вовсе. Мясник более не нужен; он рассказал все, что мог, и толку от него теперь никакого. Завтра же на помост его, и люди успокоятся враз.

— А не излишне будет подозрительно? — усомнился Курт. — Когда это Друденхаус столь скоро учинял казнь? Обыкновенно мы тянем днями, а то и неделями, и чем серьезнее обвинение, тем дольше дознание.

— Если сейчас дать отмашку агентам, — широко улыбнулся Райзе, — и они распустят слух о том, что виновник найден — к рассвету горожане сами потребуют немедленной расправы над живодером; погреются у костра и спокойно разойдутся по домам.

— Никаких костров, — возразил Курт со вздохом. — Если рассматривать этот вариант, мясника следует отдать для исполнения светским; в то, что их сосед, которого они знают всю свою жизнь и изучили вдоль и поперек, оказался вдруг малефиком, горожане ни за что не поверят и заподозрят неладное.

— Быть может, дабы неладное не заподозрили, стоит выдать твоего приятеля Шварца? — предположил Ланц; он поморщился.

— Не стоит; тогда вполне резонно учинят погром в старых кварталах, ибо "все они одним миром мазаны", "вот где обретаются живодеры", "давно они всем кровь портят, душегубцы и тати" и прочее. Городские волнения, Дитрих — они нам нужны?.. Нельзя. Если впрямь кого отдавать — то мясника и, как я уже сказал, светским. Пойдет как изувер, попросту, по обвинению в убийствах. Кроме того, это не создаст у горожан неверного мнения о том, что на Друденхаус можно надавить и в будущем.

— Ну, hac abierit[77], — подытожил Керн решительно. — Стало быть, вот что. Дитрих, Гессе, Хоффмайер; в путь отправитесь ночью. Пока — отдыхать. Всем. Густав? Поднимай агентуру; пускай разнесут слухи о мяснике. Вопросы есть?.. Вопросов нет. Все свободны. И... Гессе, — окликнул тот, когда Курт с тяжким вздохом повернулся к двери, — останься. Еще на минуту.

— За что костерить будете? — спросил он обреченно, когда дверь позади него закрылась; Керн удивленно округлил глаза:

— С чего такое взял?

— Всех выставили, меня оставили... Видно, крыть намерены всерьез. Что я еще сделал не так?

— На сей раз ничего, — успокоил тот. — Всего лишь просьба. Еще одна причина, по которой я не хочу отпускать тебя сию секунду: навести бюргермайстера. Не спросишь, для чего, и почему именно ты?

— Нет, — с невеселой усмешкой качнул головой Курт. — Ему, само собою, придется все разъяснить; он ведь тоже не слабоумный, поймет, что мы выдаем не истинного виновника, а он таким не удовольствуется. Бюргермайстеру надобен подлинный убийца. Лично. И — я ему это обещал.

— В детали не вдавайся, — предупредил Керн кисло. — Я и сам еще не до конца верю в то, что всерьез решился бросить основные силы на проверку такой версии. Наверное, это первые признаки старческого слабоумия — впадаю в детство и снова начинаю верить в сказки.

— "Снова"? — переспросил он с усталой улыбкой. — Не могу себе вообразить маленького Вальтера, боящегося чудовища в темном углу.

— Под кроватью, — исправил Керн мрачно. — И я не боялся — попросту утром зачерпнул святой воды в церкви и щедро плеснул под кровать.

— А что факел не бросили?

— Ну, довольно, Гессе, — посерьезнел тот, махнув рукой в сторону двери. — К делу. Посети бюргермайстера и — отдыхать, у тебя впереди в любом случае, как бы все ни повернулось, тяжелый день.

Глава 15

На сей раз Керн оказался прав — день выдался и впрямь нелегкий.

День начался около четырех часов пополуночи, когда несильный, но настойчивый внутренний толчок вынудил Курта открыть глаза и с невероятным усилием выкарабкаться из глубокой, тяжелой дремоты, более походящей на забытье, нежели на нормальный здоровый сон. В комнате было темно, за окнами царила тишина; никто не вошел, чтобы его разбудить, однако он точно знал, что проспал отведенное ему для того время — внутренний часовой на этот счет мог ошибиться не более чем на минуты.

Короткий сон не освежил ни тела, ни разума, оставив после себя ощущение разбитости и подавленности; на осеннем воздухе улиц ночного города, зябком и сыром, Курт тотчас покрылся гусиной кожей, а когда в сопровождении Ланца и Бруно, таких же хмуро молчаливых и полуживых, как и он сам, выехал за ворота, на открытой всем ветрам дороге промерз совершенно, казалось, до костей. Некоторое время все, не сговариваясь, двигались шагом, и даже курьерские жеребцы выглядели апатичными и какими-то помятыми; наконец, спустя полчаса понурого движения по старой каменной стезе, Ланц встряхнул головой, сгоняя сон, и ободряюще улыбнулся: "Ну, juventus[78], кто за мной?". Ответа сослуживец дожидаться не стал и, от души подстегнув жеребца, умчался вперед, тотчас скрывшись из глаз в предутренней темноте.

Встречный ветер, в галопе ударивший по лицу наотмашь, поначалу сделал жизнь и вовсе невыносимой, а забирающийся под одежду туман, пришедший с Райна, окончательно уверил майстера инквизитора в существовании врага рода человеческого, каковой беспрестанно пакостит жизнь добрым христианам. Спустя полчаса скачки Курт, наконец, согрелся, еще через два часа взмокла спина, прилип к шее воротник, и выступивший от напряжения пот не заливал глаза лишь потому, что его тотчас же высушивал бьющий навстречу воздух, а когда небо исподволь, неохотно начало светлеть, он от души посочувствовал тем, чья служба проходит в седле, всегда в пути, невзирая ни на холод, ни на дождь, ни на ураган или град; надо полагать, если внезапно спустится с небес Мессия во втором своем пришествии, а Конгрегации потребуется передать послание одному из служителей в другом конце Германии, какой-нибудь курьер все так же, как и всегда, отправится в путь сквозь облака саранчи, пересекая окровавевшие реки, топча копытами коня обломки рухнувшей наземь небесной тверди. Себя самого Курт никак не мог вообразить проводящим свою жизнь вот так, когда приходится срываться с места по первому требованию, когда в галопе три часа, шесть, десять, быть может, сутки, после чего короткий сон или вовсе лишь минутный отдых, а потом — в обратный путь или по новому адресу... В курьеры отбирали тщательно, столь же вдумчиво, как и тех, кому предстояло заниматься следовательским или врачебным трудом — брали тех, кто обладал отменной памятью, бычьей выносливостью и способностью к некоей своеобразной математике, когда обладатель такового умения мог рассчитать кратчайший путь до города, где никогда не был, имея ориентирами два или три известных ему пункта на карте, выбрать дорогу, руководствуясь одному ему понятными расчетами или, быть может, каким-то внутренним видением. Теперь же Курт понял, что для службы курьера необходимо владеть и неким особенным взглядом на бытие вообще; даже тому, для кого нет желаемее в жизни удовольствия, чем гнать коня вперед, в ветер, ощущая наслаждение скоростью, спустя месяц, год, три года должны же надоесть и безлюдье, и постоянное безмолвие, и однообразность этой службы, прямо сказать, не самой увлекательной из имеющихся в Конгрегации. Какой рычажок следует повернуть в мозгу, дабы не отупеть от подобной жизни к концу непременного десятилетия, что бывший макарит обязан отработать прежде, нежели позволено ему будет оставить службу — этого он вообразить попросту не мог.

Возможно, пришло в голову к концу четвертого часа, рычаг этот поворачивается, когда начинают ныть ноги, руки в локтях готовы вот-вот переломиться, поясницу простреливает боль при каждом ударе копыта о землю, а держащие поводья пальцы перестают ощущаться, и тогда ни о чем, кроме хоть краткого отдыха, думать уже не получается. Вот так же, в спешности, Курту приходилось отправляться в путь лишь однажды, однако дорога в оба конца в тот раз заняла не более полусуток, даже и с частыми передышками, и скорость была иной, а все мысли — лишь о том, чтобы вынесли кони, в те поры не курьерские и стойкостью не отличавшиеся. Теперь же взятые из конюшен Друденхауса скакуны шли легко, ровно, словно скользящая по ветру парусная лодка, и отдыха пока, кажется, не требовали. Не жаловался, вопреки его пророчествам, и Бруно, даже Ланц, на чьи далеко не юношеские суставы оставалась последняя надежда, признаков усталости не выказывал, и попросить остановки самому после столь желчных выпадов в сторону подопечного было бы по меньшей мере позорно, посему, когда старший сослуживец все же придержал шаг коня, взмахом руки показав остановку, Курт мысленно вознес искреннее благодарственное моление Самому Высокому Начальству. С седла он спустился, стараясь держаться прямо и полагая немалые силы на то, чтобы не кривиться при каждом шаге. Керн оказался прав во всем: курьерские скакуны требовали от седоков иного напряжения сил, нежели неспешные лошадки для верховых прогулок или даже привычные к стычкам ратные кони, и воспользоваться их неоспоримым преимуществом перед собратьями еще надо было суметь.

Подопечный, не пытаясь притворяться, морщился, хватался за поясницу, дул на ладони, не привычные к поводьям и уже пересеченные двумя красными полосами натертой кожи, однако вслух не жаловался и о следующей передышке, случившейся еще через два часа, не просил. Ланц косился на обоих, пряча усмешку и сетуя на возраст, погоду, неудобные седла и еще Бог знает на что; за то, что он избавлял Бруно от риска свалиться и впрямь с седла от усталости, а младшего сослуживца — от необходимости сознаваться в своей слабости первым, Курт был ему безмерно благодарен.

Прав оказался и он сам, предположив, что на дорогу до Хамельна придется положить сутки целиком — ближе к концу пути остановки стали чаще и дольше, начали уставать уже и кони; когда до города оставалось всего ничего, спустился вечер, еще более холодный, чем весь этот стылый день, и Ланц уже безо всякого притворства болезненно скривился, решительно остановившись и заявив, что до утра не сдвинется с места, даже если земля под их ногами вздумает вдруг разверзнуться. Курт не возражал, на сей раз не пытаясь скрывать усталость; кроме того, трехчасовой сон перед дорогой явно был недостаточным отдыхом, и организм настойчиво требовал к себе должного внимания.

Бруно уснул сразу же после скорого ужина, едва лишь закрыв глаза; Курт же еще долго ворочался, невзирая на смертельную усталость, косясь на невысокий костер, у которого сидел несущий первое дежурство Ланц. Наконец, тихо ругнувшись, он поднялся, перебравшись на пять шагов в сторону от языков пламени, и улегся там, зябко дрожа и на чем свет стоит кроя себя за глупые, явно не имеющие основы страхи, не позволяющие ему спокойно закрыть глаза поблизости от открытого огня. Ко времени, когда настала его очередь заступить на смену, он промерз, как труп на леднике, и первые четверть часа своего бодрствования посвятил прыжкам, приседаниям и прочим ужимкам, призванным разогнать кровь в его продрогшем и, казалось, окаменевшем теле. Еще полчаса Курт провел, прохаживаясь вокруг все более затухающего костра, и когда угольки стали покрываться белесым, словно иней, пеплом, растолкал подопечного, пряча глаза и мысленно продолжая осыпать себя нелестными эпитетами. Бруно, вопреки его опасениям, не стал ворчать и огрызаться, без возражений поднявшись и подбросив на затухающий костер хвороста, однако от его взгляда, полного откровенной жалости, стало тоскливо и мерзко. Возможно, именно потому, когда подошел час его очереди, Курт не стал будить подопечного, досидев и его смену до утра. Утро он встретил злым и оледеневшим, как потерявшийся в Альпах путник, и в галоп сорвался с готовностью, пытаясь согреться хотя бы так, в движении. Холодная октябрьская ночь не прошла даром и для его спутников — Ланц откровенно скрипел суставами, Бруно стонал, жалуясь на оледеневшие пальцы, и все два часа, каковые прошли в пути до предместий Хамельна, Курту все более казалось, что он продолжает путь в компании выходцев дома призрения для престарелых ветеранов еще первого в истории крестового похода.

Когда подопечный сообщил — "Везер", — повысив голос, чтобы перекрыть лошадиный топот, все трое, не сговариваясь, придержали шаг курьерских, озирая склоны, поросшие кустарником и низко склоненными над водою деревцами; Курт был убежден, что каждый из них в эту минуту думает об одном — видели ли берега этой речки человека с флейтой, по чьему мановению волны приняли принесенные им жертвы, а если так — то не ступают ли сейчас конские копыта по уже не видимым следам хамельнских детей...

— Говорят, они вышли здесь, — продолжил Бруно, когда распахнутая пасть восточных ворот осталась за спиною.

— Логично, — пожал плечами Ланц, с интересом разглядывая узкие и в сравнении с кельнскими словно какие-то застиранные, точно грязный фартук, улицы. — Если б я сочинял такую историю, я бы также упомянул именно восточные ворота — от них всего ближе к реке.

— Равно как и, будь ты Крысоловом, — возразил Курт, — ты вправду вышел бы через них же по той же причине.

— Я ничего не утверждаю, — примирительно откликнулся сослуживец. — Если тебя это ободрит, я лично более склоняюсь к твоей версии, хоть и звучит она столь сумасбродно и несуразно.

— Я вполне отдаю себе отчет, Дитрих, что именно правдивость этого предания мы и должны проверить; я не отношусь к тем, кто цепляется за свою версию любой ценою до конца и видит в ее крушении свой Конец Света. Я вполне готов узнать, что неправ. Хотя, — докончил Курт мрачно, — об одном я точно пожалею: о том, что понапрасну растратил время, деньги и силы Друденхауса на ложный след.

— Вот и займитесь проверкой поскорее, дабы не терять времени, — нарочито дружелюбно улыбнулся Ланц. — Первым делом в нашем положении мы поступаем как?.. Верно, говорим с местными. Так, Хоффмайер?

— А что сразу Хоффмайер? — насупился тот; Ланц улыбнулся еще шире.

— А абориген нынче ты. По какой-то, мне неясной, таинственной причине никем не было упомянуто о том факте, что — парень, ведь это твой город, и здесь твой дом. Он ведь не сгорел и за пределы стен не убежал, и семейство свое перед уходом из дому ты не порешил; я прав?.. Вот и следует пойти к местным, перед которыми не придется подолгу объясняться и которые уже известны; тем более, насколько я понял, это те самые местные, от коих сия легенда и была услышана тобою впервые. Куда как хорошие свидетели.

— А ведь... — начал Курт, и подопечный резко дернул поводья, остановившись.

— Нет, — решительно заявил он, упрямо мотнув головой. — Туда я ни ногой.

— Да брось ты это, — вкрадчиво произнес Ланц. — Побывать в родном городе и не навестить родню — ну, это верх непочтения. Не будь ребенком, Хоффмайер. Помимо вполне полагающегося к случаю желания посетить родные стены...

— Нет у меня такого желания.

— Быть того не может, — оборвал его Курт убежденно. — Дитрих ведь прав — для чего разносить слухи по всему городу, бегая в поисках тех, кому легенда эта известна, если вот они, люди, знающие то, что нам необходимо? Ну, а к прочему, не верю, что за все эти годы у тебя ни разу не возникало желания заглянуть домой хоть бы и на минуту...

— И что я там скажу? — почти просительно возразил Бруно. — "Привет, папа, я шесть лет назад ушел из дому, а вот теперь явился — хочу поболтать о Крысолове"; да в лучшем случае я обрету в ответ нечто нецензурное. Кроме того, я понятия не имею, что именно я должен узнать.

— Вот для того с тобою и пойдет Гессе — дабы направить разговор в нужную сторону и задать те вопросы, что нас интересуют, если вдруг ты начнешь спрашивать не о том. А ты повидаешь семью; в самом деле — шесть лет носа не казал, это уж неприлично попросту.

— Не особенно-то я был хозяином своему носу, — тихо буркнул помощник. — И по сю пору не хозяин.

— Ну, а коли так, — оборвал его Курт, — то считай это приказом. Бруно Хоффмайер, ты обязан предоставить следствию известных тебе свидетелей. Это — понятно?

— Пошел ты, — отозвался подопечный тихо, и он удовлетворенно кивнул:

— Стало быть, понятно... Дитрих, а ты в это время где будешь, дозволь узнать?

— Ну, — укоризненно протянул Ланц, — уж не намерен же ты притащить в его лачугу и меня тоже? Это уж в самом деле будет нечто непотребное... Я пока найду какой-нибудь трактирчик, где смогу примостить мои старые кости на скамеечку, и заморю червячка.

— Мы замучили этого самого червя два часа назад.

— Сухой сыр вприкуску с черствым хлебом?

— Я полагал, Густав остался в Кельне, — с усмешкой заметил Курт. — Надо будет, как возвратимся, испытать его на способность переселяться в чужое тело.

— Господа из Друденхауса, — все так же тихо заметил Бруно, — вообще отличаются наклонностью к тому, что добродетелями инквизитора как-то язык не поворачивается назвать...

— Попоститься в свое удовольствие — это славно, — перебил Ланц. — Однако ж вот что я тебе расскажу, Хоффмайер. Жил один монах — строгий в подвигах и вообще образец для подражания; однажды задумал этот монах отучиться от пищи вовсе, дабы требования грешного тела не были помехой возвышению духа. Отучался он долго и даже почти успешно, и даже почти уж было отвык, и отвык бы совершенно — если б только не помер. Наверняка в самом возвышенном состоянии духа... Довольно препирательств, малышня. Мой организм требует насыщения, а ваша молодая натура обязана жаждать действия; вот и действуйте, — подытожил Ланц, разворачивая коня, и, не дав никому возразить, устремился по улице, напоследок бросив с явной издевкой в голосе: — Успехов.

— Чтоб ты подавился, — чуть слышно пробормотал Бруно ему вслед, и Курт, перегнувшись с седла, залепил ему подзатыльник.

— Полегче, — пояснил он в ответ на возмущенный взгляд. — И давай-ка к делу; если говорить без шуток, время и впрямь уходит — только подумай, что произошло в Кельне за сутки нашего отсутствия.

— Повешение мясника, — отозвался Бруно без промедления. — Или четвертование? за такие-то дела...

— Для начала Густав подкоротит ему язык — дабы в последний момент не надумал крикнуть что-нибудь ненужное с помоста; Господи, Бруно, ты и здесь начнешь возмущаться? Даже когда человек виновен...

— ... в тупости, — докончил подопечный, и Курт покривился:

— А не надо нарушать закон. Надо честно исполнять свои обязанности, тогда не доведется внезапно узнать, что ты виновен в убийствах, пусть и соучастием по недоумствию. А теперь — брось мне зубы заговаривать; где твоя берлога?.. Ты учти, — предупредил он, не услышав ответа, — я ведь сейчас буду спрашивать дорогу у прохожих; городок это, я смотрю, крохотный, убежден, что все всех знают, и рано или поздно...

— Налево, — буркнул подопечный, не дожидаясь окончания, и тронулся с места первым. — Только и ты учти, — продолжил он спустя минуту, — что сейчас мы можем никого не застать; утро, и все, кому не дают жалованья за вытягивание жил, на работе.

— Уж те, кому дают, на службе круглосуточно, тебе ли не знать, — заметил Курт с улыбкой. — Но мне не за это платят, хочу уточнить.

— Хорошо; за жалованье ты тянешь нервы. А жилы — бесплатно, по зову души.

— А еще люблю перечитать на досуге "Молот..." в старой редакции, — добавил Курт благодушно, понимая, что подопечный опасается навязанного ему визита и того, что может увидеть и услышать в давно покинутом им родном семействе, а посему злится на него и весь мир вокруг в его лице. — Очередной приступ желчности? Переход в острую фазу хронического человеколюбия? Или где-то здесь неподалеку монастырь, который ты себе уже присмотрел?

— Направо, — коротко отозвался Бруно, сворачивая, и разговор затих — по улочке, в чью узкую кишку с трудом втиснулись курьерские, можно было двигаться лишь гуськом, подбирая ноги, чтобы не задевать редких прохожих, косящихся на двух чужаков на явно недешевых конях и при оружии.

Бруно остановился спустя четыре поворота перед дверью приземистого, точно деревенский, домика, глядя на старую, темную, забрызганную грязью у порожка створку, словно за нею его ожидала свора адских псов, готовых порвать в клочья тело и унести душу в преисподнюю. Прождав с полминуты, Курт демонстративно вздохнул, спрыгнув наземь, и, наскоро прикрутив поводья к подпирающему дождевой скат столбику, решительно шагнул к двери; подопечный тут же рванулся, поспешно соскочив с седла, и протиснулся вперед.

— Не лезь, — осадил Бруно резко, отпихнув его локтем в сторону, и, взявшись ладонью за деревянную потертую ручку, снова надолго замер, не решаясь открыть.

— Bums! — тихо цыкнул Курт, склонившись к самому уху; подопечный дернулся, подпрыгнув, и от толчка его руки дверь приоткрылась. — Гляди-ка, незаперто, — буднично заметил он, подтолкнув помощника в спину, и тот, распахнув створку лбом, почти вбежал внутрь. — Преимущество маленьких городков. Нараспашку двери и души. Как это умиляет...

— Всё, как у всех, — тихо возразил Бруно, оставшись стоять в шаге от порога, мельком наделив своего мучителя недобрым взглядом. — Попросту кто-то есть дома.

— Правда? — уточнил Курт нарочито обрадованно и тщательно огляделся, отмечая и скрупулезно скрываемую бедность жилища, и отсутствие первейшего признака достатка — лишней мебели. — И где же этот кто-то, интересно... Добрый день, хозяева! — повысил голос Курт, и подопечный рывком обернулся к нему, глядя теперь уже почти свирепо. — Что? Не намеревался же ты стоять тут до вечера?

— Кто здесь...

Вопрос оборвался на полуслове, и он обернулся, рассматривая хозяйку жилища — длинную и тощую, словно высушенная рыбешка, с такими же напуганными глазами, и особенного сходства между этой воблой и Бруно заметно не было. Судя по лицу подопечного, видом сего продукта рыболовства он был удивлен не меньше, и теперь растерянно подбирал слова, чтобы объяснить свое вторжение; та, однако, не стала дожидаться истолкования происходящего и, попятившись, сдавленно крикнула в пространство:

— Барбара!

— Что-то не по плану? — уточнил Курт, и тот зло шикнул, не разжимая губ:

— Да всё.

Выглянувшая на зов женщина, также имевшая со стоявшим рядом человеком мало общего, оказалась полной противоположностью первой — пухлой, низкорослой и более похожей на бритую полевую мышь, лишь только с человеческим лицом, довольно миловидным, но недовольно омраченным.

— Вам кто позволил... — начала она, так же замерев на недоговоренных словах, и вдруг, оглушительно взвизгнув, бросилась вперед, отпихнув свою ошалевшую товарку с пути. — Бруно!

Курт поморщился, когда визг повторился, отдавшись в голове противным звоном, и отступил на шаг назад, едва не упершись спиною в дверь. Подопечный, похожий на каменного языческого истукана, стоял, пошатываясь под тяжестью повисшего на его шее существа, в явном восторге от нежданной встречи подергивающего в воздухе ногами в стоптанных башмачках.

— Подлец! — всхлипнуло существо, и не думая отлепиться от полузадушенного гостя. — Мерзкий, противный, гадкий мальчишка! Столько лет... Я убить тебя готова!

— Здравствуй, Барбара... — тупо проронил Бруно, и та, спрыгнув на пол, воззрилась на блудного брата со злостью.

— "Здравствуй, Барбара"?! Это все, что тебе пришло в голову сказать?! Шесть лет где-то шатался, и теперь — "здравствуй, Барбара"?!. — злость улетучилась тут же, и она отступила еще на шаг назад, глядя теперь почти с материнской нежностью. — Господи, подрос-то как — прям мужчина... — Барбара внезапно отшатнулась еще дальше, лишь сейчас заметив Курта у двери, окинув быстрым взглядом; он изобразил улыбку, и хозяйка настороженно нахмурилась. — А это кто?

— Долго рассказывать... — пробормотал Бруно невнятно. — Столько всего за это время произошло...

— Да в самом деле? — вновь с прежней строгостью оборвала та и, обернувшись к замершей на месте вобле, замахала руками. — Все в порядке, это мой младший брат, тот самый.

— Тогда я пойду, — попросила та по-прежнему испуганно и, не дождавшись ответа, исчезла за дверью; подопечный нахмурился, кивнув ей вслед:

— Чья?

— Карла.

— Судя по ее счастливому виду, женился он давненько, и у нее было время оценить, какой хороший выбор она сделала.

— Как заговорил, — фыркнула та и отошла в сторону, вновь заулыбавшись и косясь на Курта настороженно. — Что ж я это... На пороге не стойте, зайдите, сядьте; рассказывай скорей, что и как; гляди-ка, при оружии... Ты в бегах, да? К нам приходили как-то солдаты графа... не помню... Говорили, что тебя ищут, а ты...

Барбара осеклась, перехватив взгляд Курта, и поспешно захлопнула рот; он улыбнулся.

— Ничего. Я о нем все знаю, даже, наверное, чего и он о себе не знает.

— А сам ты... — она скользнула взглядом по ремню с оружием и поправилась: — Вы... кто такой?

В глазах подопечного плеснулось нечто, похожее на тихую панику пополам с мольбой; Курт припомнил, сколько сил было положено на то, чтобы вытравить из этого человека не просто нелюбовь — ненависть к Конгрегации под любой подливкой, и запоздало подумал о том, что все его окружение, в коем тот варился со дня своего рождения, наверняка об Инквизиции не лучшего мнения, нежели он сам. Подкинуть Бруно большей подлянки, чем сообщить его семье, на кого он теперь работает (и, кстати, тем запороть дело), было нельзя; однако сказаться простачком не выйдет — кому попало непозволительно расхаживать с двумя кинжалами едва короче боевого меча и с арбалетом на поясе...

— Меня зовут Курт, без "вы", — с прежним дружелюбием отозвался он. — Мы с твоим братом давние приятели, и я тот, благодаря кому никакие солдаты и даже лично графы за ним теперь не придут. Я, чтоб ты не косилась на мой арсенал, дознаватель кельнского магистрата, а Бруно, соответственно, помощник следователя. А ты, полагаю, одна из его сестер, о которых я слышал столько... гм... хорошего.

— Кельн?.. Далековато забрался; так что с тобой случилось, где ты был, почему тебя искали? Мы попытались выспросить, но нам рассказали какую-то глупую историю — дескать, ты бросил университет, женился на какой-то крепостной девчонке, а после и ее тоже бросил и удрал; я не поверила, конечно, но...

— Да... — все еще пребывая в некоторой растерянности, выговорил Бруно, глядя в стол. — Но. Но половина — правда; только ее я не бросал — она умерла. И тогда я действительно сбежал.

— А как же... Нам еще сказали — ты женился, потому что она... — Барбара помялась, изобразив около живота округлость, и нахмурилась: — Ты, значит, при ребенке?

— Да, было, — ответил Бруно с невольной резкостью. — Но у меня нет никого... уже. Если я прояснил для тебя эту часть своей биографии, то лучше об этом более говорить не будем.

— Не ори на меня, мне для этого Карла вот как хватает, — одернула Барбара и тут же смягчилась, вздохнув. — Я вижу — ты изменился; сильно изменился... Мне жаль, правда. Не смей на меня злиться. Пойми сам — ты просто взял и ушел, в какой-то неведомый университет, не зная еще, угодишь ли туда, а после являются вооруженные люди, громыхают железом, едва ли не кандалы наготове держат, и — полнейшая неизвестность; у отца после этого приступ случился...

Она осеклась, глядя на брата исподлобья, с опасением следя за тем, как он мрачнеет, и, наконец, вздохнула в ответ на вопросительный взгляд:

— Да, дня через два... Слушай, ты не виноват, не надо так смотреть; папа уж не мальчик был — ему и без того недолго оставалось. Не это — так другое... Лучше говори о себе. Давай о хорошем; как это ты — вот так? Ушел — голодранец и сопляк, а вернулся вон какой, "помощник следователя"; звучит внушительно.

— Да вот так... сложилось... — промямлил тот, и Курт махнул на него рукой, точно на надоедливую муху:

— Скромник; твой брат, Барбара, однажды помог мне в одном из моих расследований — а точнее говоря, жизнь мне спас. За это и за просто неприличную смышленость мое начальство одобрило его к службе, послав этого самого графа вместе с его солдатами... гм... обратно. Не стоит держать зла на него — все это время у него не было ни одной возможности вырваться хоть ненадолго, чтобы навестить родню; сама понимаешь, такое дело — служба.

— Понимаю, — улыбнулась хозяйка дома в ответ на его улыбку. — Только воображаю себе это с трудом — хоть и вижу его своими глазами, а все равно не могу представить этого сорванца занятым серьезным делом... Так стало быть, с университетом покончено?

— Ну... — выдавил подопечный, и Курт вмешался вновь:

— В некотором роде — он еще учится; одно другому не помеха. При желании.

— Вот как? И что ж он изучает?

— Богословие, — не моргнув глазом отозвался Курт, мельком увидя, как подопечный посерел, стиснув зубы и глядя в его сторону с ненавистью. — Отчего-то именно к этой благой науке особенно лежит его душа.

— Что ж, коли так; я даже понимаю... Ты давно в Хамельне?

— С полчаса; мы, собственно, проездом... — начал Бруно, и та спохватилась:

— Так вы с дороги; я на стол соберу.

— Нет, не надо, — поспешно возразил тот, вновь скосившись на Курта просительно. — У меня времени мало, да и вообще... не надо.

— В самом деле, — подтвердил он, подумав мельком, что доход всей этой семьи разом навряд ли много больше его жалованья, на недостаточные величины коего он столь часто сетовал. — Мы перекусили в дороге, к тому же, прав твой брат, спешим. Забежали ненадолго; он — повидаться, а я, уж прости, не удержался — из любопытства, взглянуть на тех, о ком столько слышал. Надеюсь, ты не станешь бранить непрошенного гостя?

— Ни за что, — улыбнулась Барбара еще шире. — Того, кому я обязана его появлением здесь, за столько лет? Расцеловать готова.

Бруно поджал губы, скосившись в его сторону с нескрываемой злобой, однако промолчал; Барбара поднялась.

— Я на минуту, надо заскочить на кухню — жена Карла пытается стряпать; знаешь, если я захочу от него избавиться, я просто позволю ей приготовить обед полностью самостоятельно.

— Это одна из тех страшных, ненавидящих тебя до глубины души... — начал Курт; подопечный резко развернулся, пристукнув по столу стиснутым кулаком, и выговорил, отчетливо чеканя каждое слово:

— Не сметь; понял?

— Что? — переспросил он. — Здесь вежливость не в чести?

— Убью, — пообещал Бруно тихо.

— Да брось ты, — откликнулся Курт уже всерьез, метнув короткий взгляд в сторону кухни. — Сестра друга — это святое.

— Не может быть, — усмехнулся подопечный спустя полминуты неловкой тишины. — Ушам своим не верю. Неужто сознался?

— Это я ляпнул по глупости, — возразил он, отмахнувшись.

— Нельзя вечно отбрыкиваться от всех человеческих слабостей. Я никогда не набивался в духовники, однако...

— Пока я не услышал от тебя того, что обыкновенно слышат от содержанки женатые любовники, — прервал Курт со вздохом, — хочу пояснить кое-что. Я ничего не имею против кого бы то ни было лично, но это — это правило благоразумия, Бруно. Правило безопасности.

— А как насчет " Nulla regula sine exceptione[79]"?

— Ну, полно; урок латыни окончен. А теперь серьезно. В академию не напрасно набирали отребье с улиц, без родителей и связей — такие, если удержатся, будут благодарны за подаренную жизнь...

— Как ты.

— Да, как я. Среди курсантов, знаешь, ходила полувсерьез фраза "нас поимели, а нам понравилось"; я далек от иллюзий и все понимаю. И второе, чем ценны такие, как я — у нас нет никого, и это оберегает всех. Если буду убит — по мне никто не заплачет; и это хорошо. Но при всей моей заботе о душевном благополучии других первое, что меня беспокоит — это мое собственное благополучие, и для меня главное, что мне терять нечего и некого, и ни о ком не заплачу я. Я не буду, как Дитрих, ночами вскакивать, чтобы проверить, как там жена...

— Ты уже женат; не заметил? — возразил подопечный со вздохом. — На службе.

— О том я и говорил всегда, — согласился Курт, не медля. — Это — важно для меня, как для тебя когда-то — счастье твоей семьи... не знаю... судьба близких... Просто: единственное, что имеет для меня значение, и пока я могу работать, не оглядываясь ни на что и — ни на кого. У меня не похитят ребенка, чтобы угрозами его жизни вынудить, к примеру, прекратить расследование или уничтожить улику, и моим сослуживцем нельзя прикрыться, приставив ему нож к горлу и тем требуя уступок, потому что...

— ... ты им пожертвуешь, — договорил Бруно, когда он замялся; Курт дернул углом рта, не отведя взгляда, но сбавив тон:

— Такова его и моя работа. И я не хочу сводить дружбу до гроба с каждым из тех, с кем доведется служить вместе; хотя бы потому, что "гроб" не является метафорой.

— Однако, — заметил подопечный, — сейчас ты уже не сказал "у меня нет тех, кто...".

— Eheu[80]; общаясь подолгу с теми, кто не вызывает откровенно неприязненных чувств, поневоле привязываешься. Вынужден признать: мне и без того живется уже не столь спокойно, и теперь я вполне могу оказаться перед выбором, лишающим внутреннего равновесия — а за кем первым лезть в горящий дом, за тобой или Дитрихом?

— Ну, — возразил Бруно убежденно, — положим, в горящий дом ты за самим собой не полезешь.

— Это верно, — невесело хмыкнул Курт. — Однако мысль мою ты ведь понял.

— И как твоя мысль соотносится с племянницей нашей хозяйки?

— Рискую оскорбить твой чувствительный слух, однако... Скажем так — над ее могилой я не заплачу. Есть же некоторые послабления, не касающиеся основного правила.

— Поэтому, — вновь насупился Бруно, — прекрати распускать перья перед моей сестрой.

— Да забудь; такое не в моем вкусе.

— Какое это "такое"; она что — уродина?

— Да тебя не поймешь, и так тебе не хорошо, и этак; и сколько вдруг братской заботы. Помнится, пару недель назад ты предлагал проверить их обеих на приверженность ведьмовству, — напомнил он с усмешкой. — Первая, кажется, оправдана. Где вторая?

— Вышла замуж, — откликнулась Барбара, прикрывая дверь кухни за собою и возвращаясь к столу. — Почти сразу после смерти отца.

— А ты что же? — нерешительно осведомился Бруно. — Почему до сих пор...

— Была замужем, — покривилась та. — Точнее, Карл меня спихнул на руки — своему приятелю; у того и дом, и дело... Вместе прожили неполный год. Проигрался, напился, повесился.

— А дом?

— Я ведь сказала — проигрался.

— Здесь? — не сдержался Курт, пренебрежительно покривившись; хозяйка пожала плечами:

— Уж не Кельн, конечно, однако осенью тут довольно живенько... Пришлось вернуться к Карлу.

— "Карл"... — повторил подопечный неприязненно. — Почему я слышу только его имя?

— Отец умер, — напомнила Барбара. — Карл старший; дом теперь его. А что касается Гюнтера... Когда папы не стало, он однажды утром, проснувшись, подошел к окну, постоял там, глядя на улицу, потом посмотрел на нас, сказал — "Пошли вы все к черту". Оделся и вышел. Больше я его не видела.

— Сильно.

— Не лучше, чем ты когда-то, — с застарелой обидой в голосе возразила Барбара. — Посему — уж молчал бы.

— Я — сказал, куда иду, и отец меня отпустил. Не хотел бы нарываться на похвалу, однако мне казалось, что с моим отсутствием жить должно было бы стать легче, разве нет? Кроме того, мне за все эти шесть лет ни разу даже в голову не могло придти, что хоть кто-то в этом доме, кроме отца, вспомнит обо мне более одного раза. Тебя я в таком уж точно не подозревал. Сколько себя помню — ты надо мной измывалась, с самого младенчества.

— Ну, разве он не прелесть? — умиленно произнесла Барбара, переглянувшись с Куртом; тот отгородился от нее обеими ладонями. — Если уж ты решил поднимать старые обиды, начав с пеленок, то — вот что я тебе скажу. Мне было пять лет, когда ты родился, и все, что я могла тогда понять, так это то, что мама больше никогда не придет — потому что ты появился. И даже когда я смирилась с ее смертью — да, не самой большой радостью в моей жизни ты был, потому что девочке в таком возрасте хочется днем играть, а ночью спать, а вовсе не вскакивать от воплей и писка, не стирать загаженные тряпки и не таскаться за ползающим по полу безмозглым комком розового мяса, потому что он может что-то опрокинуть или куда-то залезть. Да, я не могла на тебя не злиться — пока маленькой была; да и Клара тоже. Но мы выросли, а вот ты, кажется, все еще нет.

— Мне всегда казалось — вы обе меня ненавидите.

— Глупенький, — вздохнула Барбара, смягчившись, — как я могу тебя — ненавидеть? Я даже Карла люблю, а уж в тебе-то души не чаяла.

— В самом деле? — на миг Бруно и впрямь стал похож на обиженного мальчика. — Я помню, как ты меня от большой, наверное, любви заперла на чердаке — почти на час.

— На минуту, не больше, — возразила та с улыбкой; подопечный насупился.

— Мне было шесть лет, и там было темно. И крысы.

— Мыши.

— Мне было шесть лет, — напомнил тот, и Барбара вздохнула с напускной усталостью:

— О, Боже, какая память; а того, как я водила тебя на ярмарки осенью, ты не помнишь? Отец подбрасывал мне пару монеток на сладости — я их все спускала на тебя, паршивец ты неблагодарный. Мы с Кларой из собственных тарелок лучшие куски вылавливали — тебе, засранцу.

— И ночью пугали до полусмерти. Помнишь свое любимое развлечение? Смотрела мне за спину, делала испуганное лицо и вдруг ахала, указывая в угол пальцем, — пробурчал Бруно уже, однако, чуть спокойнее. — А сколько ужасов было на ночь рассказано...

— Ты сам просил.

— Я просил сказку, — уточнил подопечный. — У твоей постели мама сидела, и возле Клары, и даже возле Карла, который когда-то был милым младенцем, что я с трудом себе воображаю; а меня кидали в кровать, накрывали одеялом и — каждый день одна и та же сказка: "Спи давай".

— Все выматывались за день, как тягловые лошади; теперь-то уж ты должен понимать. Ни на какие сказки сил не оставалось.

— Да в самом деле? Оставались же силы стращать меня Крысоловом?

— Ну, — пожала плечами Барбара, — на это много времени не надо. "Спи, а не то придет Крысолов и утащит"; немного на белом свете столь же коротких сказок. Зато засыпал, как ангелочек.

— Мне кошмары снились, — возразил Бруно хмуро. — Помысли только, сколько лет прошло прежде, чем я смог сообразить, что никаких Крысоловов вообще не существует.

— Неправда, — откликнулась Барбара с безапелляционной уверенностью. — Крысолов есть.

Бруно покривился, распрямившись и даже чуть отодвинувшись.

— Перестань, — выговорил он тихо, и та рассмеялась, снова переглянувшись с Куртом, который во все время их перепалки благоразумно хранил полное молчание.

— Посмотри на его лицо, — призвала Барбара сквозь смех, и он, наконец, счел допустимым осторожно поинтересоваться:

— А это что за зверь такой?

— Легенда Хамельна, — ответил за нее Бруно, с упором уточнив, обернувшись к сестре: — Сказка.

— Не сказка, — заспорила она уже почти всерьез. — Крысолов был; почему, ты думаешь, сто лет назад в городе остались одни взрослые и старики? Никого старше двенадцати.

— Почему? — вновь вклинился Курт и, выслушав в очередной раз уже знакомую историю без каких-либо существенных перемен в линии сюжета, изобразил лицом бурную деятельность мозга. — Неправдоподобно, — выдал он, наконец, свое заключение, и Барбара обиженно нахмурилась.

— Воскресение Христа — тоже неправдоподобно.

— Сравнила, — откликнулся Бруно, метнув в сторону ухмыльнувшегося майстера инквизитора настороженный взгляд. — Гроб Крысоловий где? Свидетели? Пострадавшие — те, кто смог бы сказать, кто именно в его семье тогда ушел за ним? Ничего; знаешь, Барбара, мне уже не шесть лет...

— Он жил в Хамельне, он был, — упрямо повторила она. — Есть место, где стоял его дом, у самой-самой стены.

— Это просто холмик. Брось уж, ты ведь тоже давно не девочка.

— Спасибо, что напомнил, — поджала губы та, скосившись на спутника брата исподлобья. — Только есть вещи, которые просто есть, и ничего не значит, сколько тебе лет и веришь ли ты в них; можешь не верить в то, что вода мокрая, но вот пойдет дождь — и вымокнешь до нитки.

— Дождь можно пощупать, а от твоего Крысолова — только холмик у стены, и все.

— Свидетели тебе, да? — судя по увлеченности Барбары, брат наступил на больную мозоль, и всю навязчивость столь детальных расспросов она решительно не замечала. — Наш священник, отец Юрген — его двоюродный дед видел Крысолова собственными глазами, живьем!

— Почему не пятиюродный прадед?

— А откуда такое известно? — снова встрял Курт, не позволив Барбаре разразиться гневной тирадой, готовой сорваться с ее языка; та передернула плечами, ответив с чуть меньшей уже долей убежденности в голосе:

— Известно... Просто известно; вроде как все знают об этом — и всё.

— Он так говорил?

— Ну, наверно, если об этом ведомо всем.

— Каково доказательство, — усмехнулся Бруно, толкнув его локтем в бок. — Знакомое такое. До боли. Аж в жар кидает.

— Ты это к чему? — уточнила Барбара; Курт, не дав подопечному ответить, демонстративно потянул носом и кивнул в сторону неплотно прикрытой двери в кухню:

— Мне это чудится, или там горит что-то?

— Ах ты, Боже мой, — испуганно спохватилась хозяйка, подскочив, и бегом скрылась за дверью.

— Азартная особа, — заметил Курт с усмешкой, глядя ей вслед. — Не ей ли покойный муж и проигрался?..

— Услышал, что хотел, или мне развивать тему дальше? Ей это вскоре надоест.

— Уже рвешься уйти? — не ответив, спросил он; подопечный неуверенно пожал плечами:

— Сам ведь говорил — время не ждет; так? Я, конечно, службу в жены не брал, однако все еще помню, для чего мы в городе.

— В таком случае, начинай прощаться, — сказал Курт уже серьезно. — Убежден, что более мы ничего нового или полезного не узнаем; надо отыскать Дитриха и обсудить с ним идею беседы с этим священником. Как знать, может, в ее словах и есть хоть какая-то доля правды.

— Все в порядке! — вновь возникнувши в комнате, сообщила Барбара так радостно, словно все присутствующие замерли в ожидании того, как решится судьба обеда, приготовляемого ее невесткой. — Однако едва успела...

— Слушай, — начал подопечный, глядя мимо лица сестры, и та вздохнула с улыбкой, понимающе кивнув:

— Ясно; судя по глуповатому выражению твоего лица, ты намерен распрощаться, только не знаешь, как начать. Я права?.. О, Господи...

Вполне возможно было допустить, что Барбара вздумала припомнить свое детство, проделав вновь трюк с испуганным взглядом за спину брата, если б за два мгновения перед тем Курт не услышал шаги и шорох растворившейся двери. Пытаясь хоть бы приближенно предположить, чье появление могло вызвать такой страх у хозяйки дома, он медленно обернулся, встретясь взглядом с остановившимся на пороге плотным, как камень, битюгом, озиравшим пространство крохотной комнатки настороженно и придирчиво.

— Чьи кони у двери? — поинтересовался он ровно и, поскольку Барбара молчала, явно пытаясь подобрать слова, могущие объяснить происходящее, шагнул ближе, упершись взглядом в увешанный оружием ремень одного из гостей. — Ваши?

— Мои, — согласился Курт столь же сглаженным тоном, видя, как подопечный поджимает губы, дыша словно сквозь них, глядя по-прежнему в стол и прилагая немало усилий к тому, чтобы не вжимать голову в плечи.

Наконец, медлительно, поворачивая взгляд с напряжением, точно груженный углем мешок, тот обернулся к вошедшему, подняв глаза, но глядя мимо.

— Привет, Карл, — проговорил Бруно негромко, и лицо старшего Хоффмайера вытянулось, осветившись всеми чувствами, кроме тех, что должен бы испытывать любящий брат.

— А... что ты тут делаешь? — попыталась вмешаться хозяйка. — Ты ведь должен быть сейчас...

— Я знаю, где я должен быть, — оборвал тот резко. — Что здесь происходит, и что это делает в моем доме?

— Послушай, ну, брось...

— На кухню, Барбара, — повысил голос Карл, и та уперла руки в бока, демонстративно утвердившись напротив.

— Я не твоя жена, нечего на меня покрикивать. И прекрати; это ведь...

— Я не слепой пока, и именно потому я спрашиваю: что этот недоносок делает в моем доме?.. Под конвоем, Бруно? Добегался?

— Я тоже рад тебя видеть, — болезненно покривился подопечный, и даже человек с немалой выдумкой не смог бы принять за улыбку, пусть и напускную, эту нездоровую гримасу.

Вытянувшееся лицо Карла обратилось каменной маской, когда на поясе брата он увидел два узких кинжала, к тому же присутствие вооруженного человека, явно превосходящего его сословием, выбивало из колеи и никак не давало сориентироваться в ситуации, однако то, что Курт продолжал сидеть молча, не вмешиваясь в разговор, все же мало-помалу возвращало уверенность.

— Что ты здесь забыл? — повторил он мрачно. — Ты ему уже успела поведать, Барбара, что его выкрутасы сделали с отцом?

— Перестань...

— С чего бы это? — возразил Карл, приблизясь еще на шаг и остановившись почти вплотную, и Бруно отвел взгляд в сторону, чтобы не смотреть снизу вверх. — Я что-то не слышу, чтобы ты мне ответил; ты в чужом доме и будь любезен уважать хозяина. Или я со стенкой разговариваю?

— Мне вмешаться? — поинтересовался Курт, следя за тем, чтобы голос прозвучал спокойно и даже с некоторой подчеркнутой ленцой; подопечный поморщился, словно его внезапно одолела нестерпимая зубная боль.

— Не надо. Я сам разберусь, — отозвался он тихо; Карл хохотнул.

— "Он разберется"!.. И как же ты будешь разбираться? Ты думаешь так, что, если нацепил железяки, то перестал быть сопливым недоноском, а, Бруно? Ты теперь что же — поднялся, и из беглого деревенщины перекинулся в вооруженные грабители?

Однако, подумал Курт невесело, если так пойдет и далее, придется либо спешно ретироваться, либо и впрямь вмешиваться, послав куда подальше всю конспирацию; как знать, насколько далеко сможет зайти Хоффмайер-старший. Не хотелось бы предавать суду за покушение на инквизитора буйного братца его подопечного...

— Не бери в голову, — тихо попросил Бруно, словно прочтя его мысли, и отодвинулся вместе с табуретом, намереваясь встать. — Я зашел навестить сестру, Карл. И уже ухожу.

— Это — да, — удовлетворенно согласился тот. — Это — по-твоему, это на тебя похоже. Прихватывай своего приятеля и сваливай, знать не хочу, что ты натворил на сей раз. Я о твоих подвигах уже наслушался от двоих солдат, которые пришли в мой дом искать тебя. Что там нам рассказали, Барбара?

— Перестань, — повторила та; Карл криво ухмыльнулся.

— Ах, да, я припомнил. В университет он ушел учиться... Выучился? Нет, он не выучился; бросил. Так, недоносок? А почему бросил?

— Прекрати, — выдавил теперь уже Бруно, по-прежнему глядя в сторону.

— Потому что как ты был бесхребетной соплей, так и остался, вот почему. Деревенская потаскушка пустила слезу, и ты пошел горбатиться на ублюдка, которого она прижила неизвестно от кого...

Бруно поднялся с места одним резким движением, и упавший табурет загромыхал по полу сухим старым деревом; Барбара рванулась вперед, но замерла, сделав шаг. Курт продолжал сидеть, где сидел, готовясь, случись что, выдернуть его из-под этой туши и следя за тем, как каменеет теперь уже лицо подопечного.

— Что за взбрыки? — с умилением осведомился Карл, рассматривая его, точно заморскую диковинку. — Кинешься в драку за свою дохлую хрюшку? Хотелось бы на это посмотреть.

— Смотри, — тихо произнес тот.

За тем, что происходило в течение следующих секунд, Курт пронаблюдал с удовольствием; каждый из нанесенных его подопечным ударов был узнаваем, проведен четко, фактически без помарок, и как преподаватель он мог бы собою гордиться. То есть, придраться, само собою, было к чему, однако же, как учили еще в академии, главное — это результат...

— Господи... — выдавила Барбара, глядя на раскинувшуюся по полу у стола тушу неверяще и испуганно; кровь, сбегающая из носа туши, неотвратимо марала пол.

— Вообще, — заметил Курт, поднимаясь и аккуратно переступая через неподвижную руку, — удар в колено должен был быть чуть сильнее и немного правее.

— Тогда это перелом, — откликнулся Бруно, пытаясь держаться спокойно, однако нельзя было не уловить едва заметной дрожи в нарочито невозмутимом голосе. — А ему семью кормить... Прости, что так вышло, Барбара.

— Уходи, — попросила она почти с мольбой. — Я очень рада была тебя увидеть, правда, только иди. Уходи, пока не очнулся, ради Бога.

— Очнется он не скоро, — возразил подопечный и, склонившись, неуклюже чмокнул сестру в макушку. — Но мне правда пора. Теперь... не знаю, когда свидимся.

— Понимаю; иди, — повторила Барбара, буквально выпихивая его за дверь, и довольно сильным толчком направила Курта следом. — Идите. Прощай, Бруно.

— Прощай, — выговорил он уже закрытой створке и, вздохнув, развернулся к лошадям, терпеливо дожидавшимся у двери.

— Все прошло не так, да? — вместо него отметил Курт спустя несколько минут, когда низенький домик остался далеко; помощник снова разразился вздохом, неопределенно дернув плечом.

— "Так" оно пройти и не могло, — откликнулся Бруно негромко. — В этой семье всегда все было не так.

— Особенно для тебя, верно? И сёстры — ведьмы, и братья звери...

— Касаемо одного из них я не ошибся, ведь так?.. Черт, всю жизнь об этом мечтал, — вдруг выдохнул он, неловко улыбнувшись, глядя на свою чуть подрагивающую руку с удивлением, словно все, что этой рукой было сотворено, произошло помимо его власти над нею. — А с духом собрался, только когда проглотить было уже нельзя.

— И когда сумел, — докончил Курт наставительно. — А иначе смысл? С достоинством огрести по сусалам?

Тот наморщился, потирая локоть, врезавшийся в переносицу Карла, и осторожно покрутил рукой.

— Кажется, я повредил сустав, — пожаловался Бруно со вздохом. — Болит.

— А как общее самочувствие?

— Хочу быть сиротой, — пробормотал подопечный; Курт скосился в его сторону, покривив губы в непонятной гримасе, и молча тронул курьерского шагать быстрее.

Глава 16

Ланц отыскался не с первой попытки в одном из трех трактиров под двусмысленным в данной ситуации названием "Молящаяся мышь", впрямь не на шутку усталым и понурым, и его оживление при появлении младших было по большей части напускным; лишь теперь Курту пришло вдруг в голову, что жалобы на страдающие в тумане суставы могли быть не совсем притворными — о далеко не юношеском возрасте старшего сослуживца он частенько забывал при виде его обыкновенной бодрости и беззаботности, к тому же, на фоне Вальтера Керна любой житель Кельна казался мальчишкой. Сейчас Ланц был бледен и сонен, однако новости были выслушаны с вниманием и тщанием, предложение навестить упомянутого Барбарой святого отца встречено с готовностью, а просьба дать и вновь прибывшим время на короткий завтрак отвергнуто с издевательским равнодушием.

Расположение домика отца Юргена Бруно припомнил с некоторым усилием, и когда вся троица добралась, наконец, до приземистого строения, долго ожидать его появления, как того опасались вначале, не довелось — даже уходящий из церкви последним священник уже давно, по словам дородного не по летам служки, пребывал дома и изволил вкушать. Троих пришельцев впустили в дом тут же, не интересуясь целью визита и именами — служка оказался еще и не по возрасту сообразительным, печенкой чуя того, кто может в ответ на все его вопросы выразиться коротко, предельно ясно, но обидно, и, судя по всему, эти наблюдения не преминул изложить своему духовному отцу, ибо к гостям тот вышел немедленно. На предъявленный ему Ланцем Знак он взглянул обреченно, вмиг побледнев, и тяжело вздохнул.

— Ну, а вот и вы, — выговорил отец Юрген с понурым удовлетворением, и Курт непонимающе нахмурился:

— Прошу прощения?

Священник вздохнул снова, оглянувшись на плотно прикрытую дверь, за которой скрылся сообразительный служка, и издал третье воздыхание — по тяжести превышающее оба первых, вместе взятых.

— Не сказать, чтоб я ожидал вас, — понизив голос, продолжил он, осторожно подбирая слова, — даже, сказал бы я, сомневался в такой вероятности или даже в необходимости такового вашего появления...

— Однако появлению этому не удивлены; так? — уточнил Курт, мельком переглянувшись с Ланцем; отец Юрген повторил его взгляд, на миг замявшись, и, перейдя почти уже на шепот, согласно кивнул:

— Если вы здесь ради... простите, если мои слова окажутся глупостью, и вы прибыли не для того... но если... Если ради того, чтобы узнать о Крысолове...

— Поразительно, — невесело усмехнулся Ланц. — Отчего-то вам давно ведомо о нашем скором появлении, хотя мы сами узнали о нем же лишь час назад; вы провидец?

— Стало быть, я не ошибся, — подытожил святой отец. — Это действительно свершилось.

— Вот с этого места подробнее, если можно, — оборвал нетерпеливо Курт. — Поскольку мы с первых слов сравнительно явственно поняли друг друга, и нет необходимости в долгих объяснениях — прошу вас перейти прямо к делу. Не хотелось бы показаться неучтивым, однако времени у нас мало, и мы спешим.

— О да, майстер инквизитор, понимаю, — закивал отец Юрген с готовностью, полуразвернувшись к порогу, и широким жестом повел рукой впереди себя. — Прошу вас за мною. Я, — продолжил тот, когда за ними закрылась дверь маленькой, однако довольно уютной комнаты, — служу в этом городе, видите ли, по семейственному, так сказать, преемству — еще мой двоюродный дед пребывал на месте священника в Хамельне; после него здесь блюл паству брат моей матери, и затем уж я заместил его... Прошу вас, господа дознаватели.

— О вашем предке, собственно, мы и намеревались побеседовать, — кивнул Ланц, усаживаясь к массивному столу, повинуясь очередному пригласительному жесту хозяина дома. — Если услышанное нами верно, единственный относительно достоверный свидетель существования упомянутого вами Крысолова — это он. Или все же сия личность не более, нежели легенда?

— Легенда... — повторил отец Юрген, продолжая перетаптываться напротив стола, словно намереваясь вот-вот сорваться с места и метнуться прочь. — Скорее — проклятие. Нет, вы правы; мой двоюродный дед собственными глазами видел и лично знал человека, известного в нашем городе... и, как я теперь вижу — за его пределами также... известного как Крысолов; многие, даже большинство, полагают его сказкой, выдуманной для непослушных детей... Каюсь, уж и сам я стал думать, что это так и есть, хотя стал он преданием не только Хамельна, но и нашего семейства собственно...

— Расскажите, — коротко приказал Курт; отец Юрген вздохнул, неловко улыбнувшись, и качнул головою:

— Нет, майстер инквизитор, пускай лучше вам все расскажет мой дед; уж тогда, ежели вопросы у вас останутся, я с готовностью окажу всяческое содействие вашему расследованию.

— Дед, — уточнил Ланц, глядя на святого отца с настороженностью, и священник спохватился, замахав руками:

— Нет, что вы, я неверно понят вами; не лично, разумеется — всего лишь в нашем семействе передаются от него некие записи, сделанные им после тех печальных событий. Если вы обождете минуту, я принесу их вам.

— Сейчас выйдет за дверь, — со вздохом произнес Курт, когда святой отец удалился, — а после — за другую дверь, а после... Пойти, проверить, что ли?

— Только не надо гвоздить по святому отцу, — предупредил Ланц самым серьезным тоном. — Не дай Бог бедного старичка прижмет выйти по нужде, а ты ему болт вдогонку... Сиди; никуда он не денется. Порадовался б лучше — ты снова попал; временами мне кажется, что в вашей академии прохлопали твою главную способность: по каким-то невнятным и чаще глупым пустяковинам выводить дело... Знаешь, абориген, у моего соседа внезапно кот издох третьего дня; может, займешься? Вдруг малефиция.

— И тебя по тому же месту, — огрызнулся Курт, напряженно следя за дверью. — Нам повезло, всего лишь. Не будь с нами Бруно...

— Которого, кстати, тоже тебе вздумалось приволочить в Конгрегацию. На твоем месте кто другой сдал бы его куда следует.

— ... и не будь он родом из Хамельна...

— Тут, натурально, повезло, — согласился Ланц покладисто. — Однако ж, от своих слов не отрекаюсь: старику не пришло в голову его даже выслушать, а ни я, ни Густав на его оговорку и вовсе не обратили внимания, забыв уже через минуту. Посему — на твоем месте я бы раздулся от гордости.

— Раздуюсь, когда увижу, как полыхает тот, кто затеял все это, — возразил он хмуро. — Надеюсь, ему хватит духу сопротивляться, и мы сможем выдвинуть обвинение в покушении на инквизитора — тогда ему обеспечено полдня над углями. В этот раз высижу весь процесс до конца — до пепла.

— Боюсь, такого удовольствия ты не получишь: сейчас в Кельне уже казнили одного убийцу — мясника; помнишь? Если горожан это удовлетворило, если они в это поверили, выставлять еще одного обвиненного было бы глупо — тогда они заподозрят, что есть еще и третий, и, может, четвертый даже, и лишь мы этого не говорим... Скорее всего, если нам снова повезет, если мы сумеем взять главного виновника, Керн велит тихонько прирезать его в подвале, а то и придется делать это нам самим, на месте — если окажется слишком опасным, чтобы перевозить его через половину Германии. Посему, абориген, на твоем месте я бы не питал особых надежд насладиться зрелищем — сжигание трупа не столь увлекательно.

— Жалость-то какая, верно? — тихо буркнул Бруно; Курт покривился:

— Любителям вареной морковки дозволяю зажмуриться и заткнуть уши.

— А если ты такой охотник до жареного мясца — попросту заглядывай почаще в кельнские коптильни; удовольствие получишь, и следующего расследования дожидаться не надо.

— Для того, кто час назад своротил нос родному брату, весьма редкостное человеколюбие... Что? — уточнил Курт, когда тот умолк, насупясь. — Он это заслужил — ты ведь так сейчас подумал? И ты сам признал, что получил несказанное удовольствие от произошедшего. И я — также имею право насладиться справедливым воздаянием.

— Разумеется, имеешь. Ты это право обрел вместе со Знаком...

— Давай-ка прямо, Бруно, — оборвал он уже нешуточно. — Обвиняешь меня в нездоровой тяге к измывательствам? Если я дал повод — назови, какой, когда и где. Нечего сказать? Зато мне есть, что. Все твое брюзжание — попросту защита перед собою ж самим; тебя самого распирает от удовольствия при мысли о наказании виновного, только разница между нами в том, что ты боишься этим удовольствием увлечься, потому и накручиваешь сам себя. Тебя коробит при мысли о том, что от смерти или страданий человека можно получить удовольствие — потому что ты по натуре добряк. Ты добропорядочный бюргер, часто битый старшими братьями, воспитанный старшими сестрами, университетом и отчасти деревней; ты хорошо знаешь, каково беззащитному слабому, и не желаешь такой участи никому. Ты сострадаешь всем и пытаешься не обидеть никого. Это не плохо само по себе, однако мешает жить.

— Это я слышу от того, кто после своего первого допроса выглядел, как вселенский скорбец?

— Хочешь, чтобы я вслух признал, что мне было не по себе в тот день? Да, было. Потому что тогда — это был глупый, запутавшийся и сам собою наказанный бедолага, которого мне до зарезу нужно было разговорить и лишний раз мордовать которого мне совершенно не хотелось. К сожалению, в равнодушии я еще не натренирован.

— Но как усердствуешь.

— Усердствую.

— Преуспел.

— Надеюсь. Но когда на его месте будет тот, кого мы ищем, будет и иное отношение к ситуации. Равнодушием уж точно навряд ли запахнет.

— Не особенно-то по-христиански, а?

— Грешен, — пожал плечами Курт; подопечный покривил губы в подобии ухмылки:

— Не то слово. Повинен.

— Еще скажи — виновен.

— Может, стоит?

— Может, еще и приговор мне вынесешь?

— Мне казалось, вы примирились после прошлого расследования, — вклинился Ланц, наблюдавший за их перепалкой почти с умилением. — Заткнитесь-ка оба, покуда не подняли старые грешки и взаимные обиды обоих из пропастей забвения... Если Хоффмайер полагает, что его спасение — в сострадании каждому, это его дело, и не стоит корить его за это. Suum cuique[81], абориген.

— А его спасение, — выговорил подопечный хмуро, — в чем? В услаждении посиделками у костра?

— Я люблю свою службу, — откликнулся Курт, скосив нетерпеливый взгляд на дверь. — Я люблю, когда дело раскрыто, когда арестованный — говорит, когда виновный — наказан. Наказан — сообразно преступлению. От этого хорошо мне, и этим, к слову, освобождается от бремени неупокоенности душа жертвы.

— Знать бы, — тихо произнес Ланц, — что такого тебе довелось вычитать в тайной библиотеке святого Макария. Не говори, что тебя туда не допустили после дела фон Шёнборн. Хотелось бы знать, что за тайны хранит Конгрегация для своих избранных, и что за идеи теперь бродят в твоей голове...

Курт замялся, отведя взгляд в сторону, вновь подумав о том, о чем частенько забывал — о своем немалом знании всего того, что оставалось неизвестным его более старшим сослуживцам, и сохранение в тайне этого знания блюлось им жестко и неукоснительно не только лишь из-за полученного на этот счет строгого наказа. Не будь его — и тогда Курт двести, тысячу раз подумал бы, прежде чем приоткрыть завесу тайны.

— Не хотелось бы тебе этого знать, Дитрих, поверь мне, — отозвался он, наконец, сбавив тон. — Но к нашей службе это касательства не имеет: мы делаем то, что должно, и это все. Плевать, почему кто-то убивает соседа или режет кельнских детей, из угоды ли Сатане, иному богу или себе самому — он должен быть уничтожен, и в этом колебаний быть не может. И у тебя быть не должно.

Тот не ответил, и Курт затылком ощущал взгляд — внимательный, пристальный; ощущал, но не обернулся к этому взгляду, понимая, что сослуживец прочтет в его глазах то, что в мыслях, а именно — чувство вины за то, что обретенными знаниями посеял семена сомнений в его душе. Это было нелогичным, неоправданным; разумом он понимал, что не может отвечать за то, сколь крепки в душе другого его убеждения, принципы, вера, однако чувство жалости к неведению не безразличных ему людей пересиливало все, являясь лишним доказательством того, насколько тяжело и опасно приближать к себе кого бы то ни было...

Молчание давно простерлось за рубеж допустимого, рождая неловкость и напряженность; Курт уже раскрыл было рот, чтобы сказать что-нибудь, не имеющее никакого отношения к обсуждаемой теме, даже и вовсе к делу, чтобы рассеять тучи, однако попытку восстановить прежнюю непринужденность пресекло появление отца Юргена с желтой, как старая кость, трубкой пергаментных листов в руке, перевязанных тесьмой во множество оборотов.

— Вот, — сообщил священник, поспешно прикрыв дверь за собою и, приблизясь к столу, замер в нерешительности, не зная, кому следует передать принесенную им семейную реликвию. — Вот, — повторил он, протянув свиток Ланцу. — Полагаю, что мало у вас останется вопросов после прочтения сего труда; однако, как я уже упоминал, я буду готов ответить на каждый, если все же...

— У меня к вам просьба, отец Юрген, — несколько неучтиво, однако с самой благожелательной улыбкой оборвал его Ланц, и тот с готовностью закивал.

— Да-да, майстер инквизитор, все, что угодно, что смогу...

— Мы отвлекли вас от обеда, насколько я слышал; стало быть, особенно суматошиться не придется. Просьба — накормите мой молодняк, мы в пути с ночи, и у обоих с раннего утра ни маковой росины. Только без лишних ушей и глаз в трапезной.

— Конечно... — растерянно проронил святой отец и, спохватившись, закивал снова, попятившись к двери. — Конечно, я сейчас распоряжусь, мигом...

— Это еще одно преимущество, обретаемое вместе со Знаком, — заметил Ланц беспечно, когда дверь вновь затворилась за святым отцом. — Еще минута — и он бы стал во фронт с выражением полного яволь в глазах... Оцените, сосунки. Вы таки получите свой завтрак, и при этом я сэкономил ваши средства.

— Ave, — согласился Курт, молчаливо приняв невысказанное предложение оставить произошедший минуту назад разговор, и кивнул на свиток в руке сослуживца. — Может, выслушаем дедушку? Выглядит внушительно; похоже, история несколько сложнее, нежели известно добрым горожанам.

— Читай, — пожал плечами Ланц, бросив ему пергамент через стол. — А мы послушаем; так лучше, чем втроем толпиться над одним листком.

— Не вскрывали, похоже, давненько, — заметил он, разматывая тесьму. — Не похоже, чтобы вообще хоть раз за последние несколько лет.

— Возможно, и нам перечитывать не захочется? — предположил Бруно мрачно; он не ответил, положив листы перед собою на стол и прижав ладонями концы свитков.

* * *

Benedices mei, Domine[82].

По долговременном и тягостном раздумьи Deo juvante[83] дерзнул я все же изложить содеявшиеся в городе Хамельн, где назначено мне Господом нести свое пастырское служение, события, потрясшие град сей в недавнем времени, и как устно не возможно мне передать никому все сие, то оставляю слова пера моего ad perpetuam rei memoriam[84].

В лето года 1284 Anno Domini[85] приключилась нам великая напасть от крыс, заполонивших собою подвалы и подполы, и хранилища, и домы наши, учиняя порчу снеди, запасам, имуществу и даже самим нам, ибо по неисчислимости своей весьма осмелели и не таились уже, не скрывались в ходах своих, завидя человека близко, а оставались, где были, смотря на жителей, точно бы новые хозяева города, или даже по временам ночами возможно было обнаружить подле себя в постеле или же подле детей своих одну из тех созданий, уже готовую накинуться на жертву свою. Никоим образом извести оных тварей не умел никто, ни ядами, ни капканами, ни какими иными средствами, ибо вскорости яда они брать перестали, а капканов избегали с истинно диавольскою хитростью, внушенной им не иначе как самим отцом лукавства и злобы, и оставалось нам только лишь каждую из них, видя перед собою, изничтожать ручно, ограждая домы свои и имущество, и запасы, и нас самих хоть сколько-нибудь от их посягательств, однако же добиться мы не сумели так ничего, лишь только при встрече с кем-либо из горожан стали они отскакивать несколько в сторону, озлобленно ощериваясь и точно бы грозя расправою.

Теперь же должно мне сделать некоторое digressio a proposito[86] в моем повествовании, дабы описать того, чьи деяния переменили житие нашего многострадального града, сделав неузнаваемым лице его и поселив неизбывную печаль в душах наших. Сей человек звался Фридрихом Крюгером, чей дом отстоял весьма вдалеке от прочих, не оттого, однако, что был он изгой или же нелюдимый по сути своей, ибо, хоть и не отличался оживленностью характера, а все ж никто не чуждался его и он никого также; жилище же его занимало место столь отдаленное, под самою стеною, ибо был он по делу своему углежогом, и работа его была, где и дом, и таким отведенным своим расположением он не досаждал жителям Хамельна. Жена его отошла ко Господу, credere volo[87], в зиму 1280 Anno Domini, оставив его одного с дочерью Хельгой, и никто не мог заметить его в ненадлежащем исполнении отеческого долга или же пренебрежении им, и во все время, что знали сего человека все мы, бывал он учтив, занимался делом своим и никогда не имел обыкновения принимать участия в чьем-либо бытии более, нежели это потребно было по необходимости.

В шестнадцатый же день месяца июня Фридрих Крюгер, явившись к магистрату, объявил пред всеми, что в его воле избавить город от одолевших его тварей, житья от которых уж не стало и вовсе, и если сбудется по слову его, то пускай магистрат из казны своей либо же жители совокупно, каждый с своей долей, уплатят ему, сколько он скажет. Никто из горожан наших не стал раздумывать над тем, должно ли им принять сей договор, а тотчас дали свое согласие, затем чтобы он извел крыс, как ему угодно, и платить условились, ибо мочи не стало уж их выносить никоим образом.

Все мы помышляли и убеждены были, что смешал он какой-либо особенно сильный яд, который погубит их всех разом, не оставив ни единой, и выдумал, как это сделать, чтобы дать его им, либо же иное что, весьма хитрое, чего нам в ум войти не могло, однако же сотворилось нечто иное. Тем же утром, тотчас, как отошел он от собрания жителей, Фридрих Крюгер вышел на улицы города, и имел он в руке своей деревянную флейту, звучащую весьма благозвучно и сладкогласно, и — eho miraculum![88] — крысы выползали из нор своих, выходили из домов наших и из подвалов, и из подполов, от мала до велика, и с потомством своим, и шли за ним, слушая его. И так, идя по всем улицам, собрал он округ себя их всех и повел их к восточным воротам и, пройдя мимо стражи, отправился далее, покуда не пришел на берег Везера, где, как видели те немногие, что отважились пройти следом, стал он у каймы крутого берега, а крысы все, точно бы серый поток, лились мимо ног его в воды реки, и воды поглотили их.

Confiteor[89], и я со всеми купно возрадовался в тот день, и я также нисколько не помышлял задумываться над его силою, и что он делал; а когда и задумался, то (ne inters in judicium cum servo Tuo, Domine[90]!) решил в сердце своем умолчать о мыслях своих, даже и перед собою самим, ибо такова была радость наша и моя от свершившегося.

Случилось же так, что, когда сей человек потребовал плату свою, некие из жителей Хамельна отреклись от своих обещаний, попеняв ему, что оглашенная им цена велика, но и меньше не хотели дать, возбудив и прочих на противление, убедивши, что платить не следует; а как изничтожил он крыс бесспорно и несомненно колдовством, то и должен быть в благодарности уже хотя за то, что его никто не предает в руки братьев Святой Инквизиции, от коих он и обрел бы плату свою согласно заслугам своим. Так сказали виднейшие люди города, и так повторили прочие все, расторгнув договор свой с Фридрихом Крюгером и не отдавши ему обещанного. Тот же отошел от них, не став спорить ни с кем, и всеми полагаемо было, что он свою участь принял и с ответом таковым смирился, чего ожидать возможно было бы, потому как, хотя и дурно сие — ибо сказано во Второзаконии "non negabis mercedem[91]" и "sed eadem die reddes ei pretium laboris sui[92]"— а истина в сих словах была немалая. О, как обманулись они в чаяньях своих, и град наш оказался пред лицем беды своей; воистину, изречено не о сем ли было — "Lacrimosa dies illa[93]"?

Миновала неделя и еще три дня, и тогда вновь увидали его на улице с флейтою, и вновь заиграл он мелодии свои, и — o misericors Dei![94] — не твари бессловесные, дети шли за ним, точно купность агнцев безропотных, послушных воле пастыря, каковой воистину был не пастырь, но наемник, как сказано у Иоанна, и никто не мог воспрепятствовать ему вести их за собою, ибо все прочие поражены были неведомым трепетом и оцепенением, кое сбросить с членов своих не возможно было никак. И стояли мы каждый, где был, у дверей домов своих и в домах своих, и на торжище, и кто где был в тот час, тот остался там, видя, как отдаляются чада города нашего все, от самого мала, на руках у прочих несомые, до двунадесяти лет, и не умея ничего сотворить в противудействие. И долго весьма пребывали все мы в таком онемении, и никто не может даже и по сей день сказать, сколько так минуло времени; когда же смогли мы подвинуться с места, то немалая доля горожан бросилась в домы свои и затаились там, сокрушенные всем приключившимся и точимые ужасом и плачем, а отцы же и матери, и большие братья, и прочие сродники ушедших чад устремились вослед за Фридрихом, надеясь настичь его и отнять детей своих; и я с ними был.

Фридрих же Крюгер, вышед из восточных врат Хамельна, направил стопы свои прочь, и видели стражи, столь же пораженные нечувствием телесным, как и все мы, что шел он, ведя чад наших за собою, к Везеру, и поняли мы в тот миг, что присуждено детям нашим следовать за сгубленными им тварями в воды реки, дабы так отмстить хотя не всякому, но большим. И точно, дойдя до Везера, где видели некогда падающих в волны крыс, погоняемых флейтою, узрели мы у края того берега Фридриха Крюгера, и был он один, и не было подле него чад города нашего, ни отрока, ни младенца, и вид его был утомленным и изможденным, и диавольская флейта его лежала у руки его в траве, молчаливая и страшная. Тогда устремились к нему все, и мужчины, и женщины из пришедших на реку, и, схватив, повалили его, и связали, и стали бить, находясь в исступлении и неистовстве; я же (peccavi![95]) стоял в отдалении, не имея силы вмешаться, ибо было бы мое слово, quasi vox clamantis in deserto[96], а кроме того, сколь сие ни прискорбно носителю сана, не имел такового и желания, пребывая также в немалой горести и скорби, и даже (bis peccavi![97]) во гневе.

Горожане же, напитав первую свою жажду отмщения и несколько ею утолившись, стали допрашивать Фридриха Крюгера, где дети наши и что он сотворил с ними, грозя ему муками и страшною смертью; тот же нисколько не боялся, глядя на всех на нас взором надменным и даже снисходительным, словно были мы младенцы или ж вовсе даже животные, яко псы, слышащие все то, что говорит их обладатель, но исполняющие, не разумея, и сами ничего выговорить не могущие. Долго он молчал, не отвечая, снося новые побои с улыбкою, от коей меня, говорю, не тая в душе, оковал холод и страх; ни единожды не приводилось мне видеть лице его столь ужасно переменившимся. Наконец, когда сил не достало у него терпеть, или же возжелалось ему продлить мучения наши, так повествуя с детальностями и красками совершенное им, стал он отвечать нам, и мы слушали все, словно бы вновь пораженные окаменением, но сие было теперь не от колдовского действия, но от того, сколь ужасны были слова его и то, как говорил он их нам. Страшную проповедь его, как сумел я уяснить и запомнить, изложу здесь для тех, кто ex officio[98] сумеет, быть может, когда-либо прочесть написанное; я, как и все, потрясен был событиями, исполнившимися столь стремительно, и сотворившеюся в Фридрихе Крюгере переменой, а посему зане прошу меня простить за, может статься, изложение не всецелое либо же путаное, но дабы не пристало обвинить меня в неправде, то того, чего не запомнил явственно или что не сумел уразуметь вовсе, миную в рассказе своем.

Говорил же он, что напрасно родители чад наших страдают о них и печалятся об участи их, и что руководился он не единым лишь движением души его, о коем сказано "oculum pro oculo, et dentem pro dente[99]", но исполнял сказанное так: "et alias oves habeo quae non sunt ex hoc ovili et illas oportet me adducere et vocem meam audient et fiet unum ovile unus pastor[100]", как и изрек он нам, ошеломленно внимающим его кощунству. Многое говорил он о человеке, чего не могу я и по сю пору взять в толк то ли по малому вежеству моему, то ли по еретичеству помыслов его, а может статься, помехою было оцепенение души и разума моего, поникших от тоски и горя. Вот, что помнится мне и что ясно было сказано, как день, и неистолкуемо по-иному: "Жил я средь вас, говорил он, и сносил бессмысленность вашу, и смирялся с глупостью человеческою, и принимал законы ваши, и исполнял их, когда же совершили вы обман сей, недостало у меня более терпеливости, и исполнил по писаному: "quale pretium, tale opus[101]"". Говорил сей человек, что чада наши избавлены им от нас, покамест они малы и не возросли душою и не утвердились в косности разума нашего (dimitte me, Domine, non dixi[102]!), затмленного нашими суеверьями, кои мы зовем верою, и прочее такое говорил он, хуля и Господа, и Церковь, и законы мирские, но столь его словеса были странны, столь удивительно сплетались они, словно бы игра страшной его флейты, коя манила к себе чад наших, что и хула эта из уст его звучала, точно назидание и новое откровение (dimitte me, Domine, iterum[103]!), и переложить его слова своею рукой я ныне не сумею, ибо они не свиваются в такую вереницу, как свивались у Фридриха Крюгера; и стояли мы подле, и слушали, ужасаясь и не имея сил перервать его богохульство.

Наконец, когда кто-то, изможденный уж и речами его, и печалью, и безвестностью, потребовал от него теперь же и прямо сказать, что сотворил он с детьми нашими и где они, снова он улыбнулся нам и сказал, притиснувши ладонь к груди своей: "Они здесь". От таких слов его все мы онемели на несколько времени, не зная, что и думать, полагая, уж не решился ли он разума, а он продолжил вновь говорить к нам и говорил, что чада наши его рукою направлены были во крещение новое в водах, каковые здесь — воды вещные, но он сделал, что стали они воды предвещные и предвечные, кои суть прародители всего и всякого, и что сам он есть капля тех вод, каковые неистовствовали некогда без брегов и основы, и когда сказано было, что сотворил Бог вначале небо и землю и воды отделил от суши, то прежде не было всего того и Господа не было еще (dimitte me, Domine, iterum et iterum[104]!). "Внимай, небо, — изрекал он в гордыне своей, — я буду говорить; и слушай, земля, слова уст моих. Польется как дождь учение мое, как роса речь моя, как мелкий дождь на зелень, как ливень на траву[105]".

Да не почтут меня богохульником те, кому доведется, Deo volente[106], читать записки мои; для того лишь передаю все с детальностями, чтобы о ереси столь серьезной и опасной знали те, кому положено знать, и умели различить всходы ее, быть может, и в иных городах наших, ибо, если что приключилось раз, приключится и два, и если тать пришел, придет и иной из них, а таковые худшие из татей, ибо посягают на душу, каковой бесценнее и помыслить нечего.

И вот, когда назвался он каплею предвечных вод, кои есть aquas Aeternitatis[107], и сказал, что растворены теперь души чад наших в его душе, и сказал, что сие пребудет вовеки, и вовеки быть им так, тогда горожане, преполнившись сими кощунственными речами до пределов сердец своих, набросились на него снова, и стали снова бить его, плача и взывая к Господу; здесь же стали решать, что сделать с ним и как судить его.

И тогда я вмешался к ним, сказав, что такового человека суду предавать должно не иначе как еретика и душегуба, а сие не в нашей власти, но в ведении Святой Инквизиции, каковой и надлежит передать обо всем, здесь в эти дни произошедшем, и братья Святой Инквизиции уж несомненно сумеют достойно воздать злотворцу по делам его. И тогда восстали на меня все, призывая одуматься, ибо как все мы терпели его в городе нашем, а паче и заключили договор с ним, а после, узнав, чем сей договор с его стороны был исполнен, не сообщили о нем Святой Инквизиции, то и нас также привлекут и осудят, и казнят с ним вместе, как бы соучастников в делах его. И хотя в словах их была истина, хотя и сам понимал я, как все может показаться тому, кто не был с нами и всего не знал, не слышал и не видел, хотя и боялся сам я подпасть под гнев Святой Инквизиции, однако ж настаивал и далее, чтобы передать Фридриха Крюгера, куда должно, даже и рискуя поплатиться за то жизнью; ведь всем известно, что, ежели такого колдуна предать смерти без должных молитв и требуемого обряда над телом его и еще над живым, то всякие беды могут происходить, я же никоим образом научен должному не был. Все сие я тщился разъяснить пастве своей, но от увещеваний они перешли скоро к угрозам и уж прямо повелели мне умолкнуть навеки, никому не говорить о сем и принудили поклясться там же, что все случившееся останется в разуме моем, но не выйдет в уста мои; и, Господи, не нарушая клятвы, я безмолвно и никому не разглашая словом, излагаю все, как сие было.

И, взяв слово с меня, они стали решать, как быть с ним, а он же сидел на траве у ног их и улыбался, на них и меня глядя, и никто на лице его не смотрел, ибо становилось от того жутко. И стали говорить, что надобно его потопить, как и он детей наших, но побоялись все, что выплывет он либо еще что сумеет сделать с водою, коли столько она занимает в делах и мыслях и речах его; некто стал говорить, что еретиков жгут, и Инквизиция для сего не нужна, и дело нехитрое, однако же, заметить надо, что с утра капал несильный дождик, и кругом было мокро и не удобно для исполнения такового решения, а во все время происходящей у берега сей кощунственной проповеди дождь оный усилился. И тогда решено было, что Фридриху Крюгеру надлежит быть похоронену живому на том самом берегу, где сгубил он души чад наших, и там умереть в страданиях.

И вспомнил еще некто, что во всем Хамельне не видели средь идущих за ним детей одного лишь ребенка младше двенадцати лет, сиречь, дочери Фридриха Хельги, коей было в то время около десяти, и тогда возжелали горожане похоронить и дочь его с ним, как semen maleficus [108], но я по мере сил своего красноречия стал отговаривать их, чтобы не брали на души свои грех детоубийства, ибо если оставил тот человек свое дитя, жалея его либо по иной какой причине, то все ж нельзя с убежденностью сказать, что и ее дух поражен тем же злом и пороком, а, убив безвинного, сами бы они уподобились тому, кому воздают. Долго так говорил я, и, наконец, послушали меня, но постановили, дабы искуса не появилось у Хельги Крюгер ступать путем отца ее или же иное что дурное задумать, а также для увещевания, привести ее на берег Везера и дать ей видеть, какую участь примет погубитель детей наших. Так и сделали.

И покуда приготовлялось сие все, спускался день к вечеру, и следом за приведшими из города из дома их дочь его собрались и еще люди, кого детей не было с ним в то утро, но кто от всего сердца сострадал душою родичам и друзьям, и соседям своим, и также видеть желали погибель сего ужасного человека. И вот, привели Хельгу Крюгер, и она, видя собравшихся и отца своего, спрашивала, отчего так; и когда сказали ей, заплакала, и, видя столь искреннюю жалость к погибшим душам детей наших, горожане сказали ей — "Отрекись от богомерзкого родства, чтобы не было на тебе греха"; и отреклась, и сказали еще дважды, и еще дважды отреклась. Фридрих же, глядя на нее без злобы и с жалостью, улыбался все так же, и я по сю пору убежден в том, что тем днем с его разумом сотворилось неладное, и, пусть и был он еретик и чародей, а все же при том безрассудочный. И так улыбаясь, сказал он: "Дети — это всегда разочарование"; дочь же его на эти слова затряслась, опустив глаза долу, и лишь плакала, не говоря ничего ему, не отвечая на упрек его и пребывая точно бы в лихорадке.

И вот, приготовили могилу, и некто принес длинные жерди и, опустив в могилу Фридриха, связанного, что не мог он двинуться, воткнули жерди поперек той могилы чуть над лицем его, а поверх бросили одежду его, дабы закрывала она сколько-нибудь лице его от земли и было место для какого-то воздуха, с тем чтобы страдания его влачились дольше и мучительней. Флейты его никто не хотел тронуть, и все немало времени проспорили, как быть с нею; сбросить в реку не хотели, сломать боялись, и тогда решено было какою-нибудь палкою, дабы не касаться руками, столкнуть оную в могилу к ее обладателю и похоронить с ним. И так сделали. Фридрих же Крюгер во все время, пока сыпали землю от ног к лицу его, не говорил более ничего и помилования не просил, глядя на всех на нас все с тою же улыбкою, каковая (miserere Domine![109]) немало мне грезилась после и ночами. И так схоронили его, и ничего им не было более сказано.

Требовали от меня, чтобы я прочел над могилою сей нечто, что я "сам знаю"; я отказывался, говоря, что ничего не знаю такого, и что я предотвращал их от самовольных действий и говорил и говорю, что сие бедою обернется на нас или детях наших, они же не отступали. Я прочел над живою могилою, что только мог подобрать к случаю, приходя сам в ужас от творимого; прочел "Dies irae[110]...", "Miserere mei Deus[111]...", "Nunc dimittis[112]..."; после же, не зная, что еще должно при таком говорить, прочел "Pater noster" и в довершение сказал просто "Vade, Satana[113]", хотя и ведомо мне, что никоей силы на то, чтоб сбылось таковое, у меня нет, ибо никто не обучал меня экзорсизму, и нет у меня власти изгонять бесов, и, по слову царя Давида, vermis sum[114].

И снова после того приступили ко мне и принудили повторить мою клятву, что никому я не стану говорить о содеянном, ибо теперь все мы стали соучастники между собою, и неведомо, что нам предстояло бы услышать, буде братья Святой Инквизиции обо всем узнают. И Хельгу Крюгер, подведя к самой могиле, где погребен был отец ее живой, принудили поклясться жизнью и душою, что она станет молчать, а кто спросит из приезжих, где отец ее, то скажет, что потонул в Везере, иначе и сама она будет так же убита.

И когда возвратились все мы в Хамельн, собрались к нам все жители града нашего, требуя сказать, что и как было, и мы поведали всем, взяв с каждого клятву никогда более не поминать о Фридрихе Крюгере и том, что он сделал, и что мы сделали, и тогда все, собравшись, решили дочь его приговорить к изгнанию, дабы ничто в Хамельне не говорило о бывшем, а дом углежога предать огню и дотла изничтожить. Я же, возражая, просил дать Хельге Крюгер хотя день времени, обещая, что увезу ее прочь, и никогда ее не будут видеть; и они смилостивились.

В день тот возвратился я к реке и окропил святою водою могилу углежога, дабы не было какой беды, с молитвою о прощении ему греха его, но не ведомо мне, какие сие принесло плоды, ибо нет у меня знания и нет силы, и нет толикого благоволения Господня и, как сказано, non sum dignus[115].

И вот, тому, кто станет читать мои записи: я отвез дочь Фридриха Крюгера в деревню Фогельхайм, что в дне пути к востоку, и там оставил мужчине и женщине, не умевшим зачать во всю жизнь их, и как была Хельга Крюгер напугана и уже не столь мала и в разуме, то согласилась со мною, что говорить им правды о себе не надо. И как сам я уже не молод, не ведомо мне, от кого и как, и когда смогут узнать о всем случившемся те, кому это знать должно, ежели всякий молчит и клялся молчать, однако ж вот ему указание.

Знаю я, что лукавлю в сердце своем, излагая сие все не устно, ибо тайну, что клялся хранить вовеки, раскрываю, пусть и чернилам, однако ж, близок час мой, и не имею воли над собою молчать и далее. Велико было злодеяние Фридриха Крюгера, но велико было и наше, ибо исполнили, что не нам исполнять надлежит, поправ закон мирской, а паче Церковью нашей установленный, по коему не стаду, но пастырям подобает ab haedis segregare oves[116] и чинить им надлежащее. И, как сказано, quidquid latet, apparebit, nil inultum remanebit[117], а посему знаю, верю, что прочесть сие написанное доведется тому, кто не станет порицать меня за нарушение клятвы; что же до соучастия моего, той вины с себя не снимаю, и в сем сознаюсь искренне и полно.

И вот, все изложено, и за каждое слово готов поручиться, что оно есть истинная правда, а взявшие с меня клятву да простят меня, но ни единого из слов своих не изыму. Quod scripsi, scripsi[118].

* * *

— Amen, — подытожил Ланц коротко. — Предусмотрительный попик, однако ж... Что скажешь, абориген?

— Святой отец, конечно, предусмотрел многое, — неспешно проговорил Курт, глядя на желтую поверхность дешевого пергамента неотрывно, точно пытаясь увидеть на ней въяве то, что было описано этими наполненными ужаса словами. — Многое, но не все. Разумеется, сбрызгивание святой водой не помогло...

— Как мы видим из событий в Кельне, гений, — отозвался Бруно; он поморщился.

— Даже если бы ничего подобного не случилось, я сказал бы то же. Итак, Дитрих, что я могу сказать? Вот что. Primo. История — реальна. Res testata[119]. Secundo. Фридрих Крюгер (теперь нам известно даже имя) — не деревенский колдун, бубнящий над котелком с мышиными лапками; личность сильная, хотя он, в этом я склонен согласиться со святым отцом, слегка помешан в разуме. То ли от рождения, то ли (что скорее всего) — это последствия его практики. Опасной практики — для практикующего в первую очередь. Tertio. Вода — вот его стихия, его область работы, его помощник; справедливо решили добрые горожане, что топить его не стоит, однако все их предосторожности все равно напрасны. Зарыли живьем; более подходящей обстановки для связывания души и перекрытия ей пути в мир иной либо для возможности соглашения с первым же существом, предложившим подобное в обмен на какое-либо избавление — не придумать. Самые обычные люди, простые смертные в таких обстоятельствах обращались в такую проблему для окружающих, что мало какому малефику и во сне могло привидеться...

— Так о воде, — напомнил Бруно; Курт кивнул:

— Вода в тот день была на его стороне. Заметьте — священник упоминает, что с утра того дня шел дождь; все случилось на берегу реки — земля там пропитана водой; а после, ко всему в довесок, наш дедушка еще и окропил его водичкой поверху...

— Святой водой, — поправил подопечный ревниво.

— Да все равно, — отмахнулся Курт и осекся, вновь столкнувшись со взглядом Ланца — все с тем же пристальным, придирчивым.

— Все, Гессе, — произнес сослуживец непреклонно. — Предел. Понимаю, наверняка с тебя была взята cautio testimonials[120], когда тебя допустили в ту пресловутую библиотеку, однако тебе придется кое-что сказать. Мне не нужны тайны мироздания, я всего лишь хочу знать, с чем мы имеем дело, а дело это самое — явно выходит за пределы мне известного порядка вещей. Думаю, ректорат святого Макария не станет выносить тебе порицание, учитывая ситуацию. Итак, — поторопил тот, когда Курт не ответил, — мы будем говорить?

— Н-да... — неопределенно качнул головой Курт. — Учитывая ситуацию...

— Будем считать, что это "да", — подытожил Ланц. — А теперь я хочу знать, что означает твое столь пренебрежительное упоминание о святой воде. Я не монашек-первогодка, и я вполне отдаю себе отчет в том, что не всегда вот так просто, "крестом и водой", а также "постом и молитвой" и прочими благостями "изгоняются бесы"; однако что-то в твоем тоне говорит мне о том, что я не знаю чего-то куда большего. Чего?

— Ты прав, — неспешно отозвался Курт, вновь опустив взгляд на пергамент перед собою. — В нашем случае — ни пост, ни молитва, ни вода... Нет; молитва, конечно, дело хорошее, лишней не бывает...

— Не броди, как кот возле горячей каши, Гессе. Давай прямо.

— В детали погружаться не буду, — решившись, заговорил он, по-прежнему стараясь не встречаться с направленными на него взглядами и все так же с осмотрительностью подбирая слова. — Лишь главное. Для начала, сообщу о таком факте: Фридрих Крюгер, судя по всем признакам, заключил... нечто вроде договора с... скажем так — с одним из самых древних... демонов, известных человечеству. Древнее Сатаны, который перед ним — ребенок, не более.

— Хочешь сказать, — перебил чуть слышно Бруно, — что его болтовня насчет того, что было прежде самого Создателя... Хочешь сказать — это правда?

Курт болезненно поморщился, пытаясь сложить нужные слова так, чтобы не вытравить из обоих своих собеседников остатки их и без того изрядно пошатнувшейся уверенности в окружающем мире.

— Просто все сложнее, — отозвался он, наконец. — Гораздо сложнее, чем принято полагать, вот и все.

— Хотел бы я знать вот что, — произнес Бруно чуть слышно. — Сколькие из сожженных были казнены за знания о том, что знаешь и не говоришь нам теперь ты... Что кривишься? излишне неприкрыто выражаюсь? Не так, как у вас теперь принято? "Конгрегация", "жесткий допрос", "исполнитель" и "исполнение приговора"... Хотя всем известно, что это Инквизиция, пытка, палач и сожжение заживо.

— Снова за старое?

— Я только начал привыкать к тому, что ошибался на ваш счет. Только-только начал сживаться с тем, что и сам я во всем этом увяз по уши; и мне было бы мерзко узнать о том, что все, во что я верил до сего дня — ложь, и все вы от тех, кого возводите на помост, отличаетесь лишь тем, что имеете власть запретить им знать.

— "У вас"... "на ваш счет"... — повторил Курт с усмешкой. — "Вы"... Еще неделю назад было "мы".

— Ты не ответил. Вы устраняете тех, кто обладает вашим тайным знанием? За то, что пытаются дать знание другим?

— Кому?

— Людям.

— А нахрена им это знание? — пожал плечами Курт и, перехватив ошеломленный взгляд подопечного, вздохнул. — Бруно, ты слишком хорошо думаешь о людях. Вся твоя жизнь ничему тебя так и не научила... Послушай-ка, что я тебе скажу. Ты сам же, вот только что, мгновением ранее, упомянул о том, что для тебя имеет значение все то, во что ты верил и веришь, что разрушение этой веры тебя... не порадует. А что скажет крестьянин, на уши которого вывалить все наши тайны? Половина из них покончит с собою, разочаровавшись в вере, жизни, правде, в чем угодно, каждый в своем. Вторая половина попросту отбросит все, что складывало до сей поры их бытие, без разбору, а на пустом месте прорастет анархия — она всегда приходит первой на место, ранее занятое идеалами, вбитыми в голову с детства, впитанными с младенчества. Останутся еще и те, кто вычленит из этого знания полезное; полезное для себя. И использует для того, чтобы управлять остальными, подчинять толпу и держать власть над ними.

— Как сейчас — вы, — заметил Бруно. — Конкуренции не терпите?

— Да, как сейчас — мы. Да, не терпим. А для чего она? Что изменит к лучшему?

— Как знать...

— Вот и узнай для начала. Этими идеями напичкал тебя Каспар полтора года назад? — спросил Курт прямо. — "Знание дает силу", "знание — народу"? Долой душителей свободы? Он в тебе не ошибся; знал, что семена упадут на благодатную почву.

— Стало быть, не отрицаешь? Обладателей знаниями — под нож?

— Primo. Не обладателей, а проповедников. Secundo. Кто сказал тебе, что в знании — счастье? Большинству лучше знать как можно меньше, дабы не делать нездоровых умозаключений, вредоносных как для них самих, так и для их близких, друзей, соседей... в конечном счете — для государства и всего порядка мироустроения, быть может.

— Но Инквизиции это не касается, верно?

— Верно, — игнорируя его насмешливость, кивнул Курт. — Нас это не касается.

— Почему? Почему можно вам и нельзя другим?

— Рано, — отозвался он коротко. — Я уже объяснил, почему. У большинства простых смертных, Бруно, от чрезмерного знания попросту сносит крышу, вот и все. Ни ума, ни простой порядочности большой запас сведений сам по себе не добавит, а ни того, ни другого у большинства людей нет... Люди не готовы к знанию. Как оказывается на поверку — не готовы даже вы. Даже в ваших душах поселились сомнения, и если реакции Бруно я не удивляюсь, то...

— Я ничего не сказал, — возразил Ланц чуть слышно, и он так же тихо отозвался:

— Это и пугает.

— Я не в том возрасте, чтобы менять убеждения, — с натугой улыбнулся сослуживец. — И до последнего буду цепляться за то, что знал, уверяя себя, всюду ища подтверждение тому, что моя вера не пуста. Гнать любые сомнения. Я слишком многим пожертвовал в своей жизни ради этой веры, чтобы вот так просто отказаться от нее...

— Послушайте, — оборвал Курт устало, — послушайте меня оба. Подумайте вот над чем: я узнал и даже увидел больше вас. Много больше. Но я все еще здесь, ведь так? Я все еще не оставил службы, как мне не раз предлагалось, я — здесь.

— Не аргумент; ты фанатик, — возразил Бруно; он поднял брови в почти ненаигранном удивлении:

— Я должен был оскорбиться, или это похвала?

— Это факт.

— Как угодно. В таком случае, мне придется выразиться напыщенно; вы не оставляете мне выбора. Все это не имеет значения, потому что в конечном итоге наша служба — восстановление добра и справедливости.

— Милосердия и справедливости, — криво ухмыльнулся Бруно; он улыбнулся, тронув пальцем цепочку Знака на шее:

— Именно. Дискуссию о значимости доступного знания мы вполне можем перенести на будущее; с удовольствием буду полемизировать с тобой, когда возвратимся в Кельн — засядем в этой студенческой забегаловке с парой пива и перемоем Инквизиции косточки. Сейчас главное — Крысолов. Кто-то полагает иначе?

— Именно поэтому, — все так же негромко сказал Ланц, — мне и хотелось бы знать, что из привычных мне вещей на самом деле не имеет смысла. Что именно из полагаемого мною бесспорным в действительности таковым не является.

— Ты умеешь изгонять бесов? — спросил Курт внезапно и, когда тот не ответил, глубоко кивнул: — Вот именно. Даже самый захолустный свинопас знает, что для этого нужен человек, обладающий особенными заслугами, даром, чем угодно, но всякий встречный монах на это не сгодится. В нашем случае ничто не меняется, Дитрих, все, как всегда. Что святая вода такому чародею? Так, ничто. Вода, и все. Полагаю, все время своей жизни в Хамельне он исправно посещал мессу, крестил свою дочь, венчался с супругой, читал "Credo..." и даже принимал Причастие. А вы мне о святой воде... С чего бы после смерти ему бояться ее более, нежели при жизни?

— Да, — вынужденно согласился Ланц. — Об этом я не подумал. Старею, что ли...

— Просто и ситуация, и объект расследования и впрямь, каких ранее не встречалось, — улыбнулся он примирительно. — И напрасно вы оба полагаете, что я разобрал все сходу — я сам в замешательстве.

— То есть, как нам быть, ты не знаешь?

— Нет, Бруно, не знаю; однако же кое-что доподлинно известно — огонь, как говорил упомянутый сегодня наш с тобою общий знакомый, очищает все. Ignis sacer[121], господа.

— Откопать полусгнившие кости и сжечь? — покривился тот скептически; Курт качнул головой:

— Нет. Не кости. Кости — ерунда, хотя и их в тот же костер не помешает, но — нам надобна флейта. В первую очередь следует уничтожить ее.

— Деревянная флейта?.. — с сомнением возразил Ланц. — Сгнила еще до твоего рождения. Абориген, это мокрый речной берег, и с тех пор прошло сто лет...

— Сто шесть. Но это неважно. Что-то мне подсказывает, что лежит она в груде сопрелых останков целехонька.

— Твои новые знания? — уточнил Ланц. — И что конкретно они говорят?

— Это не просто флейта, и будь она хоть сшита из осеннего листа, а найдем мы ее нетронутой. Не станем вдаваться в подробности; прошу поверить на слово.

— Дело за малым, — хмыкнул подопечный угрюмо. — Найти могилу, о месте расположения которой знают покойные жители Хамельна, покойный священник и покойная дочка малефика. Как насчет твоих тайных знаний из секретной библиотеки? Некромантия там упоминается?

— А как же, — в тон ему откликнулся Курт. — Как один из самых первостепенных пунктов — при составлении обвинительного акта.

— Шутки шутками, однако ж, Хоффмайер прав, — невесело согласился сослуживец. — Отыскать могилу Крысолова невозможно; свидетелей нет в живых, а наш святой отец оказался недостаточно предусмотрительным и точного места в своих записях не указал. То ли не сообразил, то ли надеялся, что Конгрегация займется этим вскоре, и нам будет у кого спросить...

— Может, поинтересоваться сейчас у отца Юргена, не передается ли в их семействе еще и это — на сей раз устно? — предположил Бруно нерешительно. — Как знать...

— Нет, — вздохнул Ланц, безнадежно отмахнувшись. — Если покойный столь свято блюл данное слово во всем прочем, то не обмолвился и об этом тоже. Отцу Юргену ничего на этот счет не известно, ручаюсь; справиться не помешает, однако ж...

— В нашем распоряжении два варианта действий, — довольно бесцеремонно прервал его Курт. — А именно. Первый вариант — это послать запрос в Кельн и вызвать сюда нашего эксперта. Минуло, конечно, уже невесть сколько лет, однако же место, где было убито более сотни детей и был заживо закопан человек, обладающий некими способностями, надеюсь, должно подать знак — ну, хоть какой-то, хоть слабый отголосок, нам бы и этого хватило. Голубь осилит путь за считаные часы, и даже если Штойперт также убьет на дорогу сутки, уже послезавтра он будет здесь.

— А второй?

— А второй, Дитрих, это Хельга Крюгер.

— Полагаешь, — вновь язвительно вклинился Бруно, — она, как та флейта, бессмертная?

— Полагаю, — терпеливо ответил Курт, — что уж она-то слова своего столь неуклонно не соблюдала. Разумеется, девчонка в десять лет сообразила, как уже упоминалось, что о своей биографии распространяться не стоит, однако опасливость опасливостью, а человеческая слабость — сама по себе... Человек тайн долго сохранять не может. Всегда тянет поделиться. Девчонка подросла, приобрела подружек, мужа, детей; уж если и не вскоре после тех событий, если не подружкам и не мужу, если даже и не духовнику, то хоть детям, хоть на смертном одре — наверняка проболталась.

— И тем не менее, — возразил подопечный вновь, — как ты себе вообразишь это? "Дети мои, на случай, если возжелаете отрыть косточки вашего сумасшедшего дедушки, то могила его — вот, я вам на карте крестиком отмечу"; глупо. К прочему, святой наш отец не озаботился упомянуть имен тех, на чьем попечении она осталась. Лучше звать эксперта. Это мое мнение, если оно кого-нибудь интересует.

— Забавно, но я согласен с Хоффмайером, — вздохнул Ланц; Курт кивнул:

— Понимаю. Я более склонен к тому же. Однако предлагаю, тем не менее, посетить этот Фогельхайм... Знаешь, где это? далеко?

— Верхом — часа три, если галопом.

— Ну, пусть даже четыре. Недалеко. Пускай не точное место погребения, но — неведомо, что именно нам доведется там узнать еще; быть может, какие-нибудь сведения, имеющие немаловажное значение, и сведения эти надо будет иметь в виду, запрашивая сюда эксперта. Или, как знать, приглашать придется не его одного. Или... Да мало ли что. Предпочитаю составить вначале полную информацию о деле; по крайней мере, maximum возможного. С этим кто-нибудь станет спорить?

— С тобой спорить, абориген, что против ветра... гм... Да, — вздохнул Ланц, тут же посерьезнев. — Логика в твоих словах немалая.

— Стало быть, времени терять не будем — едем, — решительно подытожил Курт; тот насупился, кивнув в сторону двери, за которой скрылся отец Юрген:

— А завтрак? С утра пристал с ножом к горлу "умираю с голоду", а теперь что? За полчаса никуда твои потомки малефика не денутся — ждали сто лет, подождут и еще; если сейчас наш святой отец узнает, что напрасно суетился, накрывая стол, он нам этого не простит до конца дней своих.

[1] Я есмь пастырь добрый; и знаю Моих, и Мои знают Меня (Иоанн, 10; 14) (лат.).

[2] Душа всегда верит в существование того, чего боится (лат.).

[3] В реальности слово было введено в обиход в Германии Лютером, но широкое распространение получило только в начале двадцатого века.

[4] И безделье тоже дело (лат.).

[5] Какая глубина мысли (лат.).

[6] Забавно (лат.).

[7] здания городского управления (лат.).

[8] "карьерный бег", подъем по карьерной лестнице (лат.).

[9] Fink — зяблик (нем.).

[10] Bäcker — булочник (нем.).

[11] Виноват (лат.).

[12] Где ты ходишь (где тебя носит), Гессе? (лат.).

[13] "Krähwinkel" — "Дыра" (нем.).

[14] извиняюсь за выражение (лат.).

[15] то есть (лат.).

[16] Scherz — шутка (нем.).

[17] срок давности (лат.).

[18] "Hoc perdudum et falsum venit[18]" — Это было давно и неправда (лат.).

[19] Дословно — "Отдыхает на пределе"; игра слов от "Requiescit extremum" ("Покоится, наконец") (лат.).

[20] И "лицо", и "личность" (лат.).

[21] воодушевление, энтузиазм (лат.).

[22] обитель порока (лат.).

[23] Игра слов, основанная на зародившейся в XIV веке т. н. "теории импетуса", согласно которой причиной движения брошенных тел является некоторая сила (импетус), вложенная в них внешним источником. Таким образом, здесь подразумевается и прямое значение — мозговой штурм ("натиск умов" (лат.)) — и некоторая насмешка, подразумевающая в переносном смысле толчок, "пинок" собственному мозгу.

[24] Büschel — клок, пучок (нем.).

[25] Kranz — венец, оно же — определенный круг лиц, группа (нем.).

[26] Сердце болит, когда вижу, кто я теперь и кем был (лат.).

[27] состояние депрессии (лат.).

[28] В идеале (лат.).

[29] обзорный доклад, отчет (лат.).

[30] специальные термины (лат.).

[31] Увы (лат.).

[32] то есть (лат.).

[33] Высшее доказательство (лат.).

[34] в идеале (лат.).

[35] Перестань, брось (лат.).

[36] неверная формулировка (лат.).

[37] Ave, Caesar, morituri te salutant — Аве, Цезарь, идущие на смерть приветствуют тебя (лат.).

[38] шутки в сторону (лат.).

[39] "Помни о комендантском часе!" (нем.).

[40] Отлично (лат.).

[41] Деревня Кельнской епархии.

[42] Господень старый пес (лат.).

[43] Вывод (лат.).

[44] извиняюсь за выражение (лат.).

[45] совершенно секретно (лат.).

[46] то есть (лат.).

[47] в своем уме, "владеющий умом" (лат.).

[48] жертвоприношение (лат.).

[49] Вступление, начало речи (лат.).

[50] то есть (лат.).

[51] согласно предписаниям (лат.).

[52] Кстати сказать, к слову (лат.).

[53] Хватит, хватит! (лат.).

[54] То есть (лат.).

[55] в буквальном смысле, дословно (лат.).

[56] "запах смерти" (лат.).

[57] Ого (вот как; смело; ух ты и пр.) (лат.).

[58] Maleficus — с подачи Инквизиции установившееся всеобще принятое именование колдуна (точное значение — "злодей", от maleficium — злодеяние); canis — пес, собака (лат); соответственно, здесь — переиначенное курсантами "Domini canes" — "псы Господни", что можно расценить и как "злобные собаки", и как "собаки-малефики", и даже как "собаки малефика".

[59] по определению (лат.).

[60] коллеги (лат.).

[61] Стабильность (лат.).

[62] согласно предписаниям (лат.).

[63] в идеале (лат.).

[64] Обладание ключами (обыкновенно упоминается в смысле "ключи от Царствия Небесного" во владении ап. Петра) (лат.).

[65] Specta, / quid agas, et cave, ne in errorem inducaris / — Смотри, /что делаешь, и берегись, чтобы не оступиться/ (лат.); здесь — "смотри мне!"...

[66] для разнообразия (лат.).

[67] Сгинь, изыди (лат.).

[68] не в греческие календы (лат.).

[69] Просто сделай это (лат.).

[70] то есть (лат.).

[71] Общий итог (лат.).

[72] Вывод (лат.).

[73] человеческий фактор (лат.).

[74] в идеале (лат.).

[75] Согласен (лат.).

[76] То есть (лат.).

[77] Пусть так (лат.).

[78] молодежь (лат.).

[79] Нет правила без исключения (лат.).

[80] Увы (лат.).

[81] Каждому свое (лат.).

[82] Благослови, Господи (лат.).

[83] С Божьей помощью (лат.).

[84] в вечную память события (лат.).

[85] Датировка 16 июня 1284 года принадлежит Иоганну Вейеру (1515 — 1588 гг.), протестантскому врачу, ученику Корнелиуса Агриппы.

[86] отступление в речи, отступление от основной мысли (лат.).

[87] как мне бы хотелось верить, хочу верить (лат.).

[88] о, диво! (лат.).

[89] Каюсь, сознаюсь (лат.).

[90] не осуди раба Своего, Господи (лат.).

[91] не обижай наемника (лат.).

[92] в тот же день отдай ему плату за труды (лат.).

[93] Плачевен день тот (лат.).

[94] о милосердный Боже! (лат.).

[95] грешен! (лат.).

[96] как глас вопиющего в пустыне (лат.).

[97] дважды грешен! (лат.).

[98] По долгу службы, по обязанности, по должности (лат.).

[99] око за око, и зуб за зуб (лат.).

[100] и есть у меня овцы, которые не этого двора, и тех надлежит мне привести, и глас мой услышат, и будет у многих овец один пастырь (лат.). Иоанн; 10:16.

[101] какова плата, такова работа (лат.).

[102] прости меня, Господи, [это] не я [так] сказал (лат.).

[103] прости меня, Господи, снова (лат.).

[104] прости меня, Господи, снова и снова (лат.).

[105] Второзаконие, 32; 2.

[106] по Божьей воле, если на то будет Божья воля (лат.).

[107] воды Вечности (лат.).

[108] семя колдовское (ведьмино, злодеево) (лат.).

[109] Господи, помилуй! (лат.).

[110] День тот, [день гнева, развеет земное в золе]. Начало средневекового католического гимна, входящего в заупокойную мессу.

[111] Помилуй меня, Боже [по великой милости твоей]; покаянный псалом.

[112] Ныне отпускаешь [раба Твоего, Господи]; предсмертная молитва.

[113] Изыди, Сатана (лат.).

[114] я червь (лат.).

[115] недостоин я (лат.).

[116] отделять козлищ от овец (лат.).

[117] все тайное станет явным, ничто не остается безнаказанным (лат.). Из католического гимна "Dies irae, Dies illa", где говорится о дне Страшного Суда.

[118] Что я написал — написал (лат.).

[119] Доказанный факт (лат.).

[120] подписка, расписка (лат.).

[121] Священный огонь (лат.).