Лаэр-Данвед

— Феаноринги горды до безумия. Они скорее умрут, чем унизятся до просьбы.

— Дело не в гордости. Знаешь, за что отец выбранил меня, когда узнал, что Келегорм находится в Дориате? Не за ложь, нет, — за то, что я не оставила чужака умирать... На какую помощь они могли надеяться здесь? Отец не впустил бы их в наши земли, даже если бы их убивали у самой Завесы. Галадриэль, сердце моё, разве это не страшно?

— Каждый пожинает то, что посеял. — Взгляд Галадриэль был непреклонен, вокруг сжатых губ легли тонкие складки. — Дом Феанора дважды запятнал себя предательством и теперь вкушает плоды своего вероломства.

— После всего, что они пережили за этот год, тебе не жаль их?

— Мне жаль Гваэллин и её сына, которых убил Келегорм со своими воинами. Мне жаль Эленвэ, которая погибла в Хэлкараксэ из-за того, что Феаноринги передумали возвращаться за нами. Сестра моя, я видела слишком много причинённых ими смертей — и покуда последний убитый не вернётся из Чертогов, я не прощу убийц и не протяну им руки. Твой отец был прав, когда назначил Сильмарилл как данвед роду Феанора. Ничто меньшее не будет справедливым выкупом за их преступления.

— Отец потребовал Сильмарилл не из любви к справедливости, — тихо возразила Лютиэн. — Он нарочно выбрал такое условие, которого Келегорму не выполнить, не нарушив Клятвы.

— Сыновья Феанора сами возложили на себя эту Клятву. Они убивали ради неё. Если для кого-то из них она стала ловушкой — им некого винить, кроме самих себя.

— Но ты сама сказала: убитые когда-нибудь вернутся из Чертогов, и на смену слезам придёт радость новой встречи. А преступивший Клятву навсегда уйдёт в Вечную Тьму и не возродится больше в этом мире. Разве кто-нибудь из живущих заслуживает такой участи? — Лютиэн говорила негромко, но в её голосе была мягкая настойчивость воды, что терпеливо и неустанно пробивает себе путь сквозь толщу камня. — Чем больше мы упорствуем в желании отомстить, тем сильнее ожесточаемся. Сегодня мы отказываем в помощи раненым и гоним обезумевшего от любви на верную смерть — а что будет завтра? Чьи корабли мы сожжём в уплату за свои обиды?

— Ты ничего не знаешь о делах сыновей Феанора.

— Я знаю достаточно о делах своего отца. Послать Келегорма за Сильмариллом вместо того, чтобы дать прямой и честный отказ, — это нельзя назвать достойным делом. Пусть он сын Феанора и наш кровник, но я не могу радоваться, зная, что его ждёт гибель в Ангбанде или Вечная Тьма... и что в этом есть и моя вина.

На этот раз Галадриэль ответила не сразу. Долго, пытливо вглядывалась она в лицо Лютиэн, словно силясь отыскать там нечто, чего не могла прочесть в её разуме, — хотя дочь Тингола никогда не прятала мыслей от названой сестры.

— Ты напрасно беспокоишься о нём, — проговорила, наконец, нолдэ. Тонкая, едкая насмешка сквозила в её словах. — Келегорм не пошёл добывать Сильмарилл. Он поссорился с братом и остался без войска. Сейчас он гостит на Тол Сирион, а что будет делать дальше — кто его знает... Но даже он не настолько безумен, чтобы выступить на Ангбанд в одиночку.

— Откуда ты знаешь? — встрепенулась Лютиэн. У неё будто камень с души свалился от этой вести.

— Мой гонец, что ездил к Ородрету с письмами, видел Феаноринга в Минас-Тирите... — Галадриэль как будто смутилась. — Прости, я не сказала тебе раньше.

— Потому что не хотела напоминать о нём? — догадалась Лютиэн. — Не тревожься за меня, сестрица. Видишь, я спокойна. Окажи мне только одну услугу — пусть твой гонец передаст ему письмо, когда поедет туда снова.

— Письмо? — Галадриэль опять взглянула на неё испытующе.

— Да. Я напишу ему, чтобы он бросил эту затею. Нельзя допустить, чтобы он рисковал жизнью из-за пустой мечты. — Лютиэн провела ладонью по туго натянутому полотну, тронула неоконченное шитьё. — Ведь он хочет добыть Сильмарилл ради меня, а я... я не люблю его.

~ ~ ~

В такой хороший вечер не хотелось оставаться среди каменных стен. Взяв лёгкую циновку, Лютиэн вышла в сад и легла под старой ивой, накрывшись плащом вместо одеяла. Шорох серебряной листвы убаюкивал, заговаривал ноющую в груди пустоту; тихий звон воды в фонтане навевал дремоту.

И сон её поначалу был таким же серебристым и лёгким, словно облачко плывущего над землёй тумана. В полудрёме Лютиэн качалась на волнах воспоминаний, впервые за долгое время позволив себе вернуться мыслями в последние дни гвирита, когда в её жизни ещё не было Келегорма Феаноринга с его Клятвой и чёрной судьбой, а был только Лаурендол, воин-скиталец, золотой сокол с подраненным крылом.

В те дни, когда всё ещё было возможно...

И память увела её на окраину Нэльдорета, в заповедные буковые чащи под высоким весенним небом. Лютиэн стояла в зарослях орешника, чувствуя босыми ногами упругий и колкий ковёр прошлогодней листвы, вдыхая клейкий аромат распускающихся почек. А из-за переплетённых ветвей на неё смотрел эльф с волосами цвета тёмного золота, одетый в рубашку, сшитую её руками.

Она понимала, что это всего лишь сон и перед ней не настоящий Лаурендол, а только призрак, сотканный из её собственных воспоминаний. Но она должна была сказать ему вслух то, что напишет завтра в письме, — чтобы успокоить этот непокорный уголок свой души и закрыть его навсегда, как закрывают страницу прочитанной книги.

— Прости, — сказала она, глядя в глаза воплощению своей невольной вины. — Я сожалею, что так вышло. Не по злому умыслу я ранила твоё сердце, как и сердце Даэрона. Мне не под силу исцелить эти раны, но пусть время будет тебе лекарем и утешителем. Не ищи Сильмарилла, не губи себя понапрасну, потому что на твою любовь я ответить не смогу.

Он смотрел на неё так же, как в день суда, — как тонущий провожает взглядом уходящую лодку. Только сейчас между ними были не копья менегротской стражи, а невидимая и неприступная Завеса Мелиан. Чудом или волей Валар он прошёл сквозь неё в прошлый раз, но чудеса не повторяются дважды.

— Я сын Феанора, но разве это делает меня чудовищем? — спросила память его голосом. — Или ты не в силах простить Келегорму то, что готова была простить Лаурендолу?

Она выдержала его взгляд — во сне это было проще сделать, чем наяву.

— Ни Лаурендолу, ни Келегорму я не ответила взаимностью... и не знаю, могла ли ответить. Твоё настоящее имя лишь избавило меня от сомнений, и я благодарна Единому за то, что это случилось вовремя. Мы не могли дать друг другу ничего, кроме боли... — Она осеклась и закончила совсем тихо: — Огню не ужиться рядом с водой. Прости меня — и уйди из моей жизни.

Лаурендол — нет, Келегорм — ничего не ответил. Стоял молча, не пытаясь приблизиться, но и не уходя; и сумрачно-серебряные глаза не отпускали, тянулись к ней взглядом из-за черты, словно желая впитать её образ, запечатлеть в памяти навсегда. А небо над его головой вдруг подёрнулось облаками. Пасмурная тень накрыла зеленеющий лес, и по траве поползла сизая дымка, как от низового пожара.

Тревога кольнула сердце Лютиэн. Что-то изменилось. Сон уже не подчинялся ей, будто она была здесь не хозяйкой, а всего лишь наблюдательницей. Облака сгустились и почернели, наваливаясь на верхушки деревьев, ветви заволокло сырым туманом, а из-под корней выступила тьма и стала растекаться, обращая поляну в чёрное болото.

Тёмная волна прихлынула к ногам Келегорма — а он всё не двигался, словно прикованный к месту, и не пытался бежать, хотя трава вокруг уже скрылась под наступающим мраком. Тьма прибывала, как вода в половодье, и разливалась всё шире; чёрный прилив, поднимаясь, захлестнул колени эльфа — и тогда он крикнул, всего один раз, каким-то незнакомым сдавленным голосом: "Ломелиндэ!"

Она рванулась к нему — но Завеса стала осязаемой и плотной. Стена защитных чар мягко оттолкнула Лютиэн, не пропуская, а ветви орешника вцепились в одежду, оплели тело, стреножили и удержали её на месте.

Она рванулась снова и снова, как запутавшийся в зарослях оленёнок. Тьма подступила к Завесе, не проникая за границу чар, но затапливая лес снаружи. Её волны поднимались выше, накрывая Келегорма уже по пояс, чёрными лентами обвивали грудь и тянулись к горлу. При виде этого страх раздирал душу надвое, но Лютиэн не могла зажмуриться. Не смела даже сморгнуть набегающие слёзы, потому что где-то внутри знала: лишь её взгляд удерживает Келегорма над пучиной тьмы. Стоит ей отвести глаза хоть на миг — и он погибнет.

Всё, в чём она только что убеждала себя, все правильные мысли и решения, выпестованные за дни и ночи бессонных раздумий, вспыхнули и сгорели в один миг в ледяном пламени отчаяния. Забыв обо всём, она билась в ласковых сетях Завесы, охваченная одним желанием — вырваться наружу. Во мрак, в невозвратную бездну — но к нему. Спасти... или хоть обнять напоследок, прежде чем тьма разделит их навсегда...

— Келегорм! — выкрикнула она, срывая голос.

И услышала в ответ:

— Лютиэн! Лютиэн, очнись!

Знакомый голос разорвал паутину чёрных видений. Ещё во власти кромешного ужаса, Лютиэн заметалась, чувствуя и наяву чьи-то цепкие, сковывающие объятия. Она вскрикнула в полный голос и открыла глаза.

Перед ней было встревоженное лицо Даэрона. Это он крепко обнимал её, не давая вырваться, это его руки сквозь сон казались ей оковами. Лютиэн повела вокруг затуманенным взглядом — со всех сторон её обступали подруги и друзья, и на всех лицах беспокойство сменялось облегчением.

— Ты кричала во сне, — Даэрон по-прежнему держал её в руках, не решаясь отпустить. — Мы испугались за тебя, принцесса.

— Сон... — почти беззвучно повторила Лютиэн. — Келегорм... Беда...

Она привстала, освобождаясь из объятий Даэрона. Менестрель неохотно отпустил её, но продолжать держать за руку, когда она поднялась, — и это не было лишним, потому что ноги Лютиэн, сильные и лёгкие ноги танцовщицы, сейчас дрожали и подкашивались. Ночное небо и земля кружились перед глазами, словно колесо прялки — иссиня-чёрное, высеребренное звёздной крошкой.

— Что с тобой, Лютиэн? — В голосе Даэрона звучал неприкрытый страх. — Не заболела ли ты?

— Нет... — выдохнула она. — Пусти меня, Даэрон... Я должна идти...

— Куда? — Его пальцы сильнее сжали её запястье. — Опомнись, ты едва держишься на ногах! Я отнесу тебя к целителям...

Лютиэн помотала головой. Её сон был вещим, она точно это знала. Она была дочерью майэ и никогда не ошибалась в таких вещах. Страшная, возможно, смертельная опасность нависла над Келегормом, и надо было во что бы то ни стало найти Галадриэль и сказать ей... Да, Галадриэль что-нибудь придумает, хотя бы ради Ородрета — ведь Келегорм сейчас в его крепости, а значит, беда грозит им обоим...

Но остальные не понимали, что за безумие постигло её. А объяснить им Лютиэн не могла — мысли путались, слова рассыпались, как сырой песок, и не желали складываться в связную речь.

— Келегорм в беде, — насилу выговорила она, не заметив, как побелело лицо Даэрона, когда он услышал имя соперника. — Надо предупредить... помочь... Я должна идти...

Но Даэрон держал её, не выпуская, а бороться с ним не было сил. И другие эльфы стояли рядом, обступив Лютиэн тесным кругом, и со всех сторон, куда ни повернись, её встречали сочуственные взгляды и ласковые, ничего не значащие слова, какими успокаивают напуганных детей.

Головокружение усилилось, резкой болью отдалось в висках — теперь Лютиэн поняла, в чём дело: вместе с видением она перехватила и толику тёмной силы, вызвавшей это видение. Приняла часть удара, предназначенного Келегорму и поделилась собственной силой взамен... но как знать, было ли этого достаточно, чтобы отвести опасность?

Надо идти... Надо...

Она ещё раз попыталась высвободиться из заботливых рук Даэрона — и провалилась в мягкую глубину обморока.

~ ~ ~

Её куда-то несли. Сквозь прикрытые ресницы она видела желтоватый свет масляных ламп; вокруг слышались торопливые шаги и взволнованный шёпот. Она хотела сказать, что с ней всё хорошо, но не могла преодолеть свинцовую, цепенящую усталость, что объяла всё тело, от кончиков пальцев до отяжелевших век.

Потом её опустили на ложе, под головой оказалась подушка, и что-то прохладное, как лист кувшинки, коснулось её лба, ласково отводя от лица выбившиеся из косы пряди волос.

— Мама...

— Тише, ласточка моя, — Мелиан погладила её по голове, другой рукой взяла Лютиэн за тонкое запястье, вливая в неё каплю своего могущества. — Спи. Просто спи, и силы вернутся к тебе.

— Мама, — шепнула Лютиэн, — я видела...

Ладонь Мелиан замерла на чёрных волосах дочери.

— Что случилось, то случилось. Прошлое миновало, будущее ещё не пришло. Спи.

Лютиэн закрыла глаза и уснула — на этот раз без сновидений, крепко и глубоко.

...Проснувшись во второй раз, она обнаружила, что находится в своих покоях. В окно, выходящее на склон горы, струился золотой предзакатный свет — значит, она проспала остаток ночи и почти весь день. Но долгий сон действительно помог — слабость отступила, и ожог от прикосновения Тьмы больше не отзывался болью.

Встав с постели, Лютиэн перешла в маленькую смежную комнату, где со стены срывались в полёт и всё не улетали два мраморных лебедя с распростёртыми крыльями. Из коралловых клювов птиц в каменную чашу бежала чистая вода из ключей, бьющих в недрах горы. Принцесса набрала полную пригоршню ледяной воды и погрузила в неё лицо, сгоняя остатки дремоты, возвращая мыслям хрустальную ясность.

Как ветка, ломаясь, открывает взгляду заболонь и сердцевину, так потрясение прошлой ночи обнажило на изломе истинную природу её чувств. Раскрыло все долгие окольные пути, которыми любовь пробиралась в её сердце, прикидываясь то состраданием к раненому, чья жизнь лежала в её руках, то восхищением его мужеством и красотой, то интересом к чужеземцу, пришельцу с Запада, повидавшему мир далеко за пределами Завесы...

Склонившись над чашей, подставив лицо холодным брызгам, она силилась понять: почему? Почему она так настойчиво убеждала себя, что за этим состраданием, восхищением, интересом не кроется ничего более важного, более глубокого?

"Я был в Альквалондэ. Я сражался и убивал вместе с Феанором. Ты должна это знать, прежде чем предлагать мне защиту и убежище."

Да, печать убийцы лежала на нём и была подобна увечью: ни забыть, ни исправить, как не прирастить на место отрубленную руку. Но, будь он действительно калекой, разве это стало бы препятствием на пути её любви? Неужели её сердце так слабо, что не может принять его вместе с его виной? Неужели в ней так мало отваги, что она не решится разделить с ним эту ношу?

Капли воды текли по её щекам, но глаза были сухи, и в глубине души крепла, расправлялась, как весенний листок, незнакомая доселе решимость. Она слишком долго медлила, позволяя страху и сомнениям взять над собой верх. Сказалась привычка многих сотен спокойных лет и зим: не спешить, не бежать сломя голову, отложить решение на потом — ведь завтрашний день будет так же хорош, как сегодняшний...

Она не привыкла считать время, но теперь его вдруг осталось мало, ужасающе мало. Больше некогда было размышлять и взвешивать. Промедление могло стоить Келегорму жизни, а значит — надо было действовать сейчас. Сию же минуту.