Такое трудоустройство хоть и давало некий доход, но для здоровья было весьма омрачительно; о чем не забывал напомнить ему Валик по завершению очередной трудовой деятельности брата, затаивший обиду за то, что ему все время не доливали и при этом поучали. ...Но это дела личные, до которых никому нет дела, разве, что родителям, счастливым уже тем, что их дети не покинули их в старости, как иные.

При родителях братья все больше молчали, демонстрируя им умное выражение лиц, и вообще, были послушными детьми, особенно с приближением торжественного дня — получения родителями пенсии. В этот день Алик, как старший, получал десять рублей из родительского кармана, Валик — пять, от чего у него обиженно отвисала губа, а в душе царапалась злоба от такой несправедливости.

— Вот женюсь — будете тогда знать, — пугал он родителей тем, чего они уже давно не боялись; а Флора Альбертовна, разжалобленная наворачивающимися слезами на глазах младшенького, незаметно подсовывала ему еще два рублика.

— Деньги тратить надо на то, в чем больше всего нуждаешься, — мудро говорил Алик, и братья дружно шли покупать водку.

— Без всего можно прожить, — не менее мудро говорил Валик, — а вот без душевного удовольствия — нет, — и лихо опрокидывал очередную рюмку.

Загнанный во внутрь "зеленый змей" кружил ему голову сказочными воображениями. То ему представлялось, что он глава государства и каждому подданному в день своего рождения приказывает выделить бесплатно по бутылке "на брата", принимая ликование восторженной толпы. То вдруг, он становится миллионером и облагодетельствует всю улицу, на которой родился, тем же предметом; а то вдруг — командиром на войне (в званиях он не разбирался), и его войска захватывают цистерны со спиртом...

— ... Мать твою так, — вопль Алика, — мимо стакана льешь, паскуда! — выводил его на секунду из сладостных грез. Но мечты лезли, как прусаки ночью на кухню, и он без них не мог жить, потому как... что она ему, эта жизнь, могла предложить взамен?

* * *

"Осень — это когда подгнившие от влаги листья "чавкают" под ногами, а утром тяжелее обычного вставать на работу, — так думал Иван Иванович, встречая каждый новый день, — и тянется она гораздо дольше лета".

Осенью на кухне свет зажигался по утрам, чтобы кастрюли не спутали хозяев, и тушеное мясо не оказалось там, где место быть каше, а сваренное кофе не поменялось бы местом с отваром слабительных трав применяемого при запорах.

Дни текли медленно и скверно, подмачивая прохожих, не считаясь с их репутацией, родом деятельности и служебным положением.

Пронеслись мимо ноябрьские праздники, пронес Иван Иванович на демонстрации портрет неизвестного ему члена Политбюро, а может быть Верховного Совета, за что отблагодарен был бутылкой водки и приплюсованной к зарплате десяткой, и уныние коротких световых дней обволокло до новой праздничной вспышки, которая не торопилась спешить, утопая то в слякоти, то в снегу.

Охваченный тоской душевной, Козюлин с любовью сдувал пыль со страниц энциклопедии, пролистывая факты, события, биографии интересных людей; перекладывал с места на место труд свой и однажды до того дозрел, что почувствовал — быть ему до ума доведенным: "Кому ж еще его послать, как ни тому "портрету", который он по два раза на год таскает на демонстрации прославляя... Пусть же он теперь долг возвернет — хоть единожды меня в ответ восславит..."

И такая у него по-новому уверенность в успехе загорелась, даже гордость внутри образовалась.

Только... неудобство мероприятия в фамилии заключалось. С адресом— то все просто, написал: Москва, Кремль, Политбюро — и мухой долетит, а вот фамилия задержку дала. То, что тот, с портрета, — один из вождей поучителей — парторг определил еще в молодости ему, а как звать не сказал: "И вот только когда интерес всплыл!" — раскусил интриги судьбы Иван Иванович.

Всю неделю ходил он и думал, как без привлечения любопытствующего внимания выведать: кто тот безымянный вождь их, фамилию которого Верховный Совет... его знает. В пятницу решил таки удочку забросить: подстерег завхоза и невзначай из-за угла на него вывалился; спросил о делах которые "перевелись", на футбол стрелки перевел, а потом, как вдруг вспомнил — открой, говорит, свой сарай, там палка на "моем" портрете шататься стала, укрепить надо, а то — развалится.

— Будет день и будет пища, Иван, — ответил ему завхоз, — доживем до следующих праздников — там и чини, на сколько желания внутри скопилось.

— Все у нас на потом откладывается, а "потом" приходит и все так же остается, потому сейчас давай, а то поздно будет, — так ответил ему Иван Иванович.

Завхоз посмотрел на него повнимательней, пытаясь распознать, что это он мог такое задумать хитрое, или может человек умом двинулся? Сколько ни всматривался ничего по лицу прочитать не мог и оттого огорчился сильно, что вот человек задумал что-то, а он его раскусить не может; не для того же он портрет требует, чтобы ни с того, ни с сего, желанием воспылал к его ремонту: "Юлит, сволочь, а я ухватить не могу".

— Другой раз приходи, занят я сейчас работой, — отбрил он Ивана вместе с его просьбой.

— Тогда завтра, с утра, приходи, в субботу... Я тоже приду, вместе и починим, — саданул его Козюлин, как серпом промеж ног.

У завхоза речь потерялась, а когда частично восстановилась, то из него выдавилось:

— Ты, что? Упрел... совсем ни в себе... — и захлебнулся.

Тут уж Иван сообразил бегло, что с этого коня ему никак сейчас слазить нельзя, а дорубить гидру требуется немедля и он рубанул по последнему: "Парторг сказал — его в Генеральные секретари метят, в любой момент лицо понадобиться может, так что кумекай... либо сегодня, либо завтра", — и развернулся в пол оборота уходить, пугая заведующего хозяйством незапланированной "красной субботой".

В заваленном всяким хламом сарае проблема усугубилась: плакаты и портреты, как балованные дети образовали собою "кучу малу", и копать предстояло глубоко. Но Козюлина не смутило такое положение руководящих лиц и отослав восвояси завхоза — тот с радостью скрылся — на многих он след свой оставил, пока искомое не угодило к нему в руки. С портрета ему улыбался мужчина красавец со скромным значком депутата на груди и мраморным лицом памятника.

"Кто ж ты такой будешь?" — спросил Иван и стал отламывать рейку, чтобы все по сказанному было.

Когда все получилось неплохо, он подхватил повреждение под мышку и поторопился застать парторга на месте. Сегодня счастье было на его стороне и место за столом было занято восседающим на нем олицетворением тех, кто был "никем" и вдруг стал "всем". В богато обставленном кабинете в углу стояли священные хоругви: знамена, бюсты и фото вождей, а портрет "Самого..." висел над головой партийного секретаря и с пристрастием всматривался во входящих-выходящих.

Козюлин слегка стушевался, споткнувшись о пронзительные взгляды обоих, но совладел и стал врать:

— Вот, Григорий Парамонович, принес, — заявил он строго согласно обстановке.

— Зачем еще? — сонно выронилось в ответ.

— Как, вы не знаете?! В народе говорят повышение ему предвидится... Решил починить, все ж таки нехорошо в таком состоянии... А вдруг и вправду в гору пойдет?

— Хорошее дело, дерзай, — одобрил инициативу представителя раскрепощенного труда парторг.

— И вот еще что: надумал табличку загодя смастерить — кто его знает, может срочно понадобится — а у нас уже готова; а отчество запамятовал...

Парторг взбодрился, почесал затылок, заострил мысль и сдался:

— Дела совсем заездили, вот только что здесь было (при этом парторг постучал себя по голове) и вылетело... Эх, работа наша горькая! Приди в понедельник — я вспомню.

— Может Андреевич?.. — предположил Иван Иванович.

— Да нет... У него, так это, покруче будет...

— А вы вместе с фамилией произнесите, может оно слитно и вспомнится? — понаддал Иван пару в свое срывающееся дело.

— Подшипников... Игнат... или не Игнат? — поддался на провокацию парторг.

— Подшипников?!.. — повторил вопросительно-восклицательно Козюлин.

— Ты, что ж, сомневаешься, что это Подшипников? — обиделся парторг. — С такими волосами... там один он, не проведешь.

— Что вы, что вы. Я просто симфонию ищу, чтобы отчество с именем выскочили. Ну, да ладно, — повернулся уходить Козюлин, — я пока рейку починю, а с табличкой после решится.

Спустившись к сараю, он ударом кулака вернул рейку на место, швырнул портрет в общую кучу, и довольный пошел в свой цех работу курировать.

* * *

Имя отчество справного мужчины с портрета Ивану Ивановичу без особой нужды было, так как дело его замышлялось товарищеское, а потому и адресовалось по-свойски: товарищу Подшипникову лично в руки — а инициалы свои он и сам знает. ...Отправил заказным с уведомлением о вручении, а сверху для впечатлительности печатной буквой вывел: "ПРАВИТЕЛЬСТВЕННОЕ", хотя не очень соображал, что эта шапка в себе таит.

Прошла неделя. Иван Иванович отошел несколько от содеянного и стал с замиранием в сердце по утрам и вечерам заглядывать сквозь отверстия в своем почтовом ящике. Ожидаемое письмо не шло и тем огорчало Козюлина в правильности открытого им мирового закона.

Но за каждой печалью следует просвет, и он явился в образе денежной премии и зарплаты к ней, яркой искрой подстегнув сознание встрепенуться жизнью. Взбодрился Иван Иванович от такого поступления в его личный бюджет и оптимизмом заразился: "Если ответа нет — значит, решают, дело-то не из легких. Я сам потратил немало сил, чтобы глубь предмета постичь..."

И решил он свое сердце радостью побаловать — провел вечерок в пивном баре со старыми друзьями, и много бодрости по окончании встречи оттуда вынес.

И как после гадостей наступает радость, так и печаль следует за нею своею чередой. Возвращаясь в родную обитель, а проще, в коммунальную комнатку, полез Иван Иванович во внутренний карман одеяния, чтобы почувствовать приятность прикосновения к эквиваленту своего месячного труда, а взамен того уткнулся в неприятность — эквивалент на ощуп никак не обнаруживался. Пропали денежки и воспоминаний по себе никаких не оставили.

Печальный Козюлин заскорбил об утрате, омрачая и без того унылые коридоры жилой площади. Дома он взрыхлил снятые с себя вещи с особой тщательностью и убедился в тщетности поиска.

Чрезмерно скромный стук в дверь не тронул его состояния печального покоя. Трое вошли не спросясь, в одинаковых черных ботинках, внутри которых угадывался инвентарный номер одного и того же склада. Не удивляясь беспорядку в комнате, они вежливо разместились вокруг Ивана Ивановича и один из них приветливо спросил: "Ты писал?" — протягивая знакомые листки.

Козюлин ничему не удивился и продолжал с интересом наблюдать, как три пары, словно близнецы, схожей обуви топтали его комнатушку:

— Вы, что — резолюцию принесли? — ответил своим вопросом он. — Вы от товарища Подшипникова?

— Да, ответ принесли... Из ООН, — прозвучало в ответ полушутя полусерьезно.

— Положительный или отрицательный? — успел еще спросить разволновавшийся сразу Козюлин.

— Прилагательный.., — успело донестись до понимания его, подкрепив это определение приложением кулака к скуле.

Искры брызнули из глаз Ивана и, чуть было, не подпалили деревянный пол, оказавшийся вдруг рядом. Зубы сказали: "Цвяк", — и заклинились жестким отечественным ботинком. "Ооновцы" еще немного потоптали Ивана Ивановича и так же скромно, как и явились, прикрыли за собой дверь, пообещав при определенных обстоятельствах вернуться; ...но это уже отразилось в меркнущем сознании Козюлина, и за точность с действительностью поручиться было нельзя.

Пришедший в себя Иван Иванович нашел свой кошелек, вывалившийся из разорвавшихся подкладок так и не снятого пальто, и себя рядом с дорогой пропажей. Так и лежали они нос к носу, не понимая до конца, что откуда взялось.

"Вот и верь после этого, что корреспонденция до адресата без досмотра доходит; ведь не детей же своих он прислал ко мне?" — стал приходить в себя Иван Иванович, и начавшие вновь зарождаться мысли потекли отчаянной обидой. "...Похоже, письмо и за пределы города не вышло, а не то, что до товарища Подшипникова. Ведь не мог же он так, ботинком в зубы... я ж его, как святого ношу который год... Гад! Ну и черт с вами, у меня еще экземпляры остались..." — потихоньку приподымаясь, постанывал он.

...А знал бы, лучше бы и не приподымался. По комнате, в задумчивой походке перемещался оспатый, усатый, с усохшей кистью руки человек в военном кителе и, то и дело, посасывал трубку, известным всей стране и загранице жестом. На лице его сложилось недовольство.

Козюлин смекнул мимолетом, что при таком обстоятельстве ему лучше в бесчувствии находиться пока, но обнаружил себя ой как не вовремя.

Оспатый остановился, строго обмерил взглядом конвульсии Ивана, который то лечь хотел и затаиться, то вытянуться по стойке смирно. И так и этак было до смерти страшно, и предчувствие глумилось еще своими извечными проказами, подсовывая одну картину ужасней другой.

Разрядил обстановку в худшую сторону среднего роста человек, лысоватый, в пенсне и с пистолетом в руке, выскочивший из-за плеча оспатого.

— Пристрелю собаку! — и с этим кличем он стал разряжать свой пистоль в сторону Козюлина, извивающегося ужом от скворчащих рядом пуль.

Казалось, пуль в обойме у лысоватого без счета набито и палил бы он может быть и поныне, если бы усатый с трубкой не остановил:

— Постой, Лаврентий, лишить товарища права жить мы всегда успеем... Мне интересно знать, что он... этим сказать хотел и зачем посмел такое говорить? Послушаем его, не убивая, сперва.

— Я ничего такого не говорил, — каким-то чудом сумел выговорить Иван, попридержав рукою челюсть, готовую повредиться возникшим от страха биением.

— Вот видишь, Лаврентий, товарищ еще никому ничего не успел сказать, а ты в него палишь без разбору. А вот кто его надоумил написать все это, сейчас у него спросим, — и он прищуром впился в Козюлина, давая понять, что в случае "неправильного" ответа его могут и не дослушать...

— Я ничего не выдумывал сам. Я только вместе склал написанное в нашей Малой Советской энциклопедии.

— Только склал, говоришь, — ехидным эхом отозвалось в ответ, — а кто ж тебе, гаденыш, позволил соединять воедино? Я просмотрел все те вопросы в отдельности. Товарищи очень верно, с большевистской точки зрения осветили каждый момент... Они только допустили промашку недодумав, что все это можно соединить в последовательность... и вот уже готова добыча для врага. Кто тебя научил, кто надоумил — разберется следствие, но ты, вражья душа, скажи мне, как коммунисту — там, в этой дурацкой энциклопедии, где-нибудь сказано, что отдельные вопросы в целое складывать надо? — оспатый снова скосил интимно глазки.

— Нет, не было, но ведь это же дозволено...

— А там написано, что дозволено?

— Нет, — сказал обреченно Иван Иванович, и закрыл глаза, отрешаясь от всего мира. Его закрутило, и, казалось, понесло в бездну...