— А, Исидзуэ-сан, что ты с этой картиной будешь делать?
— Да она мне вообще не нужна. Отдам Айболиту, и через несколько лет — в печку?
— Ай, ну как так можно? Подари мне, пожалуйста. Хранить как зеницу ока не обещаю, но мою комнату она украсит.
Он снова изумленно на меня посмотрел.
Исидзуэ-сан все прикидывал, строил рожи, но, в конечном счете, решил, что перетрудится тащить ее с собой.
— Лады. Только сразу скажу — если захочешь вернуть, не возьму.
— Хорошо. Только чур сам не размахивай копирайтами.
Исидзуэ-сан ловко-ловко одной рукой все подобрал и вернулся в корпус A.
Я изучаю законченную картину.
Мазки, от которых черноты — четыре пятых холста. Мне показалось, что это раскинувшая крылья бабочка, но по изучении стала ясна простая тема.
Подпись "Арика" в уголке, да еще двое взявшихся за руки детей.
?
Чем тяжелее симптомы пациентов, тем больше пробелов в их расписании.
В шесть — подъем, в семь — завтрак. После завтрака — обследование, далее обед, и до ужина оставляют в покое. Даже для меня в корпусе C так, а в D, наверное, вообще еды не дают.
Приличествующую пациенту жизнь ведут в корпусах B и A. Исидзуэ-сан вечно расслабленный, но в отличие от меня у него свободного времени — только обеденный перерыв за весь день.
Его день такой: побудка, потом до завтрака со мной, дальше круг по внутренней терапии, внешней, психотерапия, потом беседы с другими пациентами, упражнения для поддержки физической формы, обследование медэкспертом, оно же допрос, и так далее — на удивление подробное расписание. И не пропустишь, клиника следит за перемещениями.
Осмотр — ладно, но зачем же такой марафон? Тем не менее, мне было неприятно, что Исидзуэ-сан один напрягался. Чтобы поддерживать с ним беседу, и я придерживаюсь по возможности того же расписания.
И вот — наверное, это мое желание сбылось.
Впервые после моего приезда меня проводили в комнату пыток... то есть осмотров.
— Вот и познакомились... хотя нет. Уже однажды встречались, когда только поступил. Давай садись, время не терпит.
Слишком большая комната для осмотра, слишком мало вещей. Потолок тоже высокий, в стене на уровне второго этажа — закрытая стеклом комната надзора. Ощущение, будто ты — одинокая белая фишка в центре доски "го". Помещение полностью построено под наклоном, и вход для пациентов — внизу, а вход, через который зашла она, — наверху.
В центре наклонной комнаты стоит стол и два стула по разные стороны. На стуле повыше сидит женщина в деловом костюме.
Тома Мато. Исидзуэ-сан зовет ее то Мато-сан, то Томато-сан, но для меня это просто непривлекательная тетка лет тридцати.
Тома Мато вальяжна, как взирающий на грешника в аду дьявол. Обычно это помещение вселяло людям уверенность, что они уменьшились, но эта женщина, наоборот, делала размеры комнаты давящими. Мне приходилось слышать, что Мато-сан "кажется с три таких больницы", но кто же знал, что это правда?
— Вот тяжело с вами, что с сестрой, что с братом... Про родителей в курсе? Вчера вынесли последний приговор. Дело будет рассматриваться с точки зрения гибели Хисаори Кодзи наряду с Хисаори Каё в результате несчастного случая. Радуйся. Это значит, что теперь вы свободные птицы. То есть если ты того захочешь, ввиду симптоматических улучшений могу дать допуск на выписку.
Я теряюсь от внезапного поворота событий. Изумила — самое то слово.
— Минутку. Это в каком смысле? Симптоматические улучшения... Моя болезнь пройдет?
— Балда. Как это она пройдет? Я говорю про душевное состояние. Вопрос стоит так: ты сожалеешь, что из-за тебя чуть человек не умер?
Жуть. Не содержание речи — страшен взгляд этой женщины. Глаза пребывающей в наилучшем расположении Томы Мато совершенно не видят во мне человека. Ее безмятежность исходит из того, что стоит мне двинуть хоть пальцем, в стуле щелкнет переключатель, но она меня вообще, в упор, не видит. Даже на мусор или грязь так не смотрят.
— То есть если психиатр скажет, что все в норме, будет амбулаторное лечение?
— Ага. До тошноты удачно складывается, а? Мы тут тоже не благотворительностью занимаемся, не можем тратить деньги граждан зазря. А когда приходят лишние, нам в основном хочется набить свои кошельки. Ты в курсе, Хисаори, во сколько обходится содержать каждую из ваших бесполезных тушек? Держать на иждивении целый корпус C пациентов без надежды на выздоровление — как по мне, в этом нет никакого смысла.
Содержать и оставлять жизнь — синонимы. Не хочется с такой ни секунды общаться, но Исидзуэ-сан справляется, значит, и мне нельзя иначе.
— А нормальная жизнь после выписки гарантируется, да? Меня же используют, чтобы донести идею, что пациент-переносчик может вернуться в общество.
— Однако... неприятная житейская мудрость. Ах да, два года назад шли споры о защите прав человека... Ты верно думаешь, в данном случае приняли решение с мыслью не о пациентах, а об этой клинике. У нас же тут была такая "диспансеризация", что собирали одержимых по стране. За десяток лет никто не выписался — ну и имидж.
Вдумчивое согласие. Они что, сначала выбрали нескольких пациентов, которых вроде безопасно выпускать наружу, и потом из них выбрали меня?
Два года назад прошли дебаты между группой защитников, называющих переносчиков "жертвами", и группой, кричащей "убийцы". Кто-то даже говорил, что за защитниками стояли некоторые влиятельные лица и эту клинику чуть не демонтировали. Подпольные баталии, похоже, продолжаются и по сей день.
— Ну, это всего лишь одна из причин. Главная — деньги. Все-таки первоначальную смету до этого года все не составляли. И беспрецедентные мы, и выхода с нас мало, а затрат много, и хочется избавиться от неадекватных пациентов. Время и деньги, конечно, пока в нас есть смысл, не ограничены, но честно, по возможности надо экономить.
Наверное, она говорит вслух то, что незачем говорить, чтобы дать нам представление о реальности. "Не думайте. Клиника не признает вас нормальными людьми. Пусть вы и снаружи, не вздумайте считать себя полноценными".
— Понятно. Если вести себя примерно, выбирают в кандидаты на выход, верно?
— Ага. Мы хотим предоставить как минимум пятерых. И еще через год, если будешь прикидываться паинькой, я тебя рекомендую. Хорошо, правда? Незачем раскаиваться. Смотри не проколись.
— Не стоит. Я... вправду раскаиваюсь, вообще-то.
— Чудесно. Усилия Кинуи-сан не проходят даром. Только вот что, Хисаори. Что-то ты последнее время живчиком не в меру. Даже через монитор ясно видно. Что, появилась новая игрушка?
От одного ее взгляда меня начинает подташнивать.
Если мы и правда выйдем на волю, прежде всего надо убить эту женщину. Даже мне понятно, а у меня с интуицией очень плохо. Она — такой враг, что если ее не убить, она убьет сама.
— А вот... Исидзуэ-сан тоже в кандидатах?
— Чего?
Меня немного пригибает к полу адская подавляющая аура Томы Мато.
По больничным слухам, про Исидзуэ-сан говорят: "Ее любимая игрушка"... Ну, по этой реакции я бы так не сказал.
— Может, это и главенствующее мнение, но я это не намерена выпускать, — выплевывает она.
Тома Мато старается вести себя мягче, но выражение лица ее выдает. Это было движение мелких мышц, которое кто угодно, кроме меня, упустил бы, но она определенно сочувствовала. Тома Мато противится выходу Исидзуэ-сан из клиники не потому, что это опасно, а из жалости.
— Доктор Тома, что насчет меня? Рекомендация ведь — не одобрение. За кандидата спасибо, конечно, но наружу выпускать не хотите?
— А-а, тебя-то можно. Ты упрямец, тебя удобнее всего... Во что ни вляпаешься, везде справишься. Настолько, что хочется — когда кончится эта шумиха — взять тебя личным пони.
Тома Мато зло изгибает рот и жестко смотрит на меня.
Очень страшная. И сейчас это было несомненно ее истинное мнение, то есть эта тетка не скажет ни слова лжи даже перед переносчиком, чувства вроде сочувствия или благорасположения никак не повлияют на ее суждения. Она олицетворение закона, что занес над нами железный молот и ждет нашей единственной оплошности, чтобы одеться в оправдания и обрушить его. Такова Тома Мато. Но, как бы то ни было, разговор получился на удивление приятным. По расспросам вышло, что Исидзуэ-сан получит допуск на выход отсюда в пределах полугода, а я — года. Спасибо внезапной улыбке Фортуны.
— Ах да, и еще одно. От клиники тут запрос... Кто-то из пациентов корпуса D очень хочет с тобой встретиться. Допуск на встречу уже спустили, завтра утром загляни. Вот, бумага, чернила. Одолжить для завещания?
Разумеется, это не запрос, а приказ. За пару лет как-то забылось. За приятный разговор требуют соответствующей награды.
"""
Под конвоем главврача, Айболита и трех надзир... то есть охранников я иду в корпус D. Все равно не отказаться, плюс это очки в мою пользу, да и самую малость любопытно.
Со мной хочет встретиться та самая новенькая, которую притащили полгода тому назад.
То, о чем без видимого интереса сообщала Тома Мато, казалось вопросом жизни и смерти для персонала клиники.
Что было после разговора? По возвращении в палату меня полдня уговаривал главврач. Меня поразило, что в этой клинике таковой имеется, и вообще, можно сказать, изменило картину мира то, как обычно гоняющий нас персонал был на побегушках у своего пациента.
Главврач был со мной вплоть до комнаты ожидания в корпусе D, после чего ретировался в C. Похоже, D так чужд людям, что по сравнению с ним корпус C кажется зоной безопасности...
Начать с того, что все, чего касается взгляд, какое-то неотесанное. Пол и стены такие же, как в остальных корпусах, но выглядят так непрочно, словно кто-то налепил тематические обои под руины.
— Ну-с, пойдем. Здесь есть и другие пациенты, поэтому без разговоров.
Вон, даже Доктор Айболит нервничает. Охранники откровенно выставили перед собой оружие. Пистолеты-пулеметы. Даже смешно становится. Тут вам не триумфальная арка...
Бу-бух!
Ощущение, будто около здания под снос, и я вхожу за миг до его разрушения.
Я делаю шаг вперед, и что-то с хрустом разваливается где-то в корпусе. Конечно, это только кажется. На стройку корпуса D ушло больше всего денег, здесь держат пациентов в последней стадии, и построено все не настолько хило.
Узкий длинный, искажающий чувство расстояния проход все тянется и тянется. Через каждые шесть метров его пересекают другие, и так везде, куда ни посмотри. Похоже, корпус D состоит из лабиринта, из одних перекрестков... Напоминает внутренности кубика Рубика.
Освещенный неяркими электролампами мир цвета пепла. Ни окон, ни дверей, ни даже палат не заметно. Это был мир примитивный, выстроенный из одних пепельных стен, странный мир абстрактной картины. И коль скоро я брожу здесь, я становлюсь ее частью.
Айболит в третий раз сворачивает. Теперь — налево. Я давно не вижу обратного пути. Внезапно я на секунду запаздываю за Доктором, и мой взгляд падает на проход прямо передо мной.
Бу-бух.
Проход был багрово-черным. При тщательном осмотре было видно, что это был путь из разнообразных мертвых тел. Цементная часть превращалась в трубу из плоти, и в ней были мать с покрытым кровью животом и отец, у которого из шеи хлестало фонтаном.
А-а... значит, несмотря на то, что меня не было рядом с ними тогда, как и ожидалось, образ убитого горем Хисаори Синъи в слезах отразится...
— Хисаори-сан, нам не туда, нам сюда.
Голос Айболита отвлекает мой взгляд до того, как я делаю шаг туда.
Бу-бух.
— Лучше не смотреть в ненужные проходы. Мы не чувствуем, но на пациентов, бывает, это оказывает нехорошее влияние.
Я уточняю, что имеется в виду под нехорошим влиянием.
— Вот пример: в палате, на которую вы только что смотрели, уже двое пациентов пропали без вести.
Были пациенты, которые, как я, смотрели в другие проходы. Дальше они заходили в палату, а потом внезапно пропадали... Ясно, что их скрыл пациент корпуса D. Вопрос в другом — куда и как? Умял тела до компактных размеров и запихал под кровать? А может, абсорбировал внутрь себя?
А когда врачи засыпали его вопросами, он ухмыльнулся и вот что ответил:
"Они мечутся в моей голове!"
Бу-бух.
Я иду так, чтобы не терять Айболита из вида. Мне предстоит встретиться с девочкой четырнадцати лет. Доставленной сюда по кусочкам. Рук и ног почти не осталось, да и туловище представляло собой фарш.
По какой-то ошибке она была жива, но даже больные синдромом А — даже одержимые — резонно умирают, когда их убили. Речь идет о том, что она теперь прикована к кровати до смерти, а может, и вовсе жива в чисто клиническом смысле — например, мозг в аквариуме плавает...
Бу-бух.
Собственно, в подобных слухах в корпусе D недостатка нет. Есть такой ужастик, бассейн, до краев наполненный потрохами, но так как это с самого начала был один-единственный пациент, который, к общему неудобству, еще жив, убраться там не представляется возможным.
Двери к бассейну тщательно заперты и этот факт не подтвержден, да и вообще-то никому не хочется уточнять.
Как бы то ни было, то, что она хочет встретиться, значит, что она может говорить. Никакое не чудище из одного мозга или потрохов, и я готовлюсь сделать нормальное лицо на худший случай, если встречу девочку из одной только головы.
Бу-бух.
Айболит открывает какую-то по счету дверь.
Появляется длинный узкий проход. Видимо, конечная. Примерно через десять метров стоит еще одна стальная дверь.
— Как только войдете, эта дверь будет заперта. Мы будем ожидать здесь, можете не беспокоиться и разговаривать. Ах да: когда эта дверь закроется, через минуту откроется внутренняя.
Дотошно. Может, это правда смертный приговор?
— Я заранее знаю ответ, но все равно спрошу — вот это можно у охранника одолжить? Ну, для самозащиты.
— Ха-ха-ха, не утрируйте, там вовсе не бешеный зверь. Кстати, они тоже не стали бы открывать огонь. В конце концов, такие мелочи ей — даже не угроза. Вот что действительно работает, так это только многослойные стальные стены.
Бу-бух.
Я раскаиваюсь в поспешности. Что-то любопытство и жизнь поменялись местами.
Прохожу по коридору вперед. Сразу за мной дверь закрывается — бу-бух. Через минуту открывается последняя. Бу-бух!
— А?..
Мне показалось, что меня снесло во времени. Или что я, незаметно расставшись с жизнью, теперь в воображаемом мире.
За дверью был спортзал. Правда, все-таки похожий на руины.
В самой середке помещения, похожего на спортзал заброшенной школы, с кусками цемента на стенах, с потолка на восьмиметровой высоте свисает куколка в человеческий рост. Бу-бух! Ой, скакнула. Примотанная длинной цепью куколка, подобно маятнику, взлетела вбок и врезалась в цементную стену. Бу-бух. Маятник, как и положено, возвращает куколку.
