Дверь на горе

— Принесите атлас этой страны, мне нужно срочно попасть в один город.

— Как называется город?

— Чайковский. Не знаю...

— Такого нет. А он близко?

— Много часов на автомобиле.

— Как выглядит город? Там есть река?

— Есть, там Кама и плотина.

— Плотина?

— Да, плотина на Каме. Вырабатывает... эээ... свет. Лампочка.

— Ну ты и прикольный чувак, Кань. Рассказывай мне про журавля на ёлке! Кто же строит гидростанции на таких больших равнинных реках! — рассмеялся низенький, петуху до гребешка поросёнку до лодыжки, парень с южным загаром и раскосыми тюркскими глазами.

— Дайте карту, я покажу!

Карту Бармы разложили тут же на столе, среди деревянных кружек и рассыпанного какао. Степанчиков преисполнился радости, занес руку и приготовил указательный палец, но так и не донес этот самый перст до бумаги. Потерялся.

Как и большинство сверстников, Степанчиков абсолютно не разбирался в географии родного края и не учил его истории. В стране, где вся финансовая и культурная жизнь сосредоточена в двух столицах, где плохие новости поставляет в телевизор Северный Кавказ а хорошие — Калининград и Владивосток, где вся надежда — только на Президента и Премьера, уделять внимание муниципальным и краевым делам очень непрактично. Михаилу вот было известно даже больше среднего: выше Чайковского по реке находится Пермь, ниже Кама впадает в Волгу, хотя этот момент очень спорен — в "занимательных фактах" говорилось наоборот. На Каме есть три больших ГЭС с водохранилищами, у подпора среднего из них и расположена заметная тем самым на любой карте малая родина.

"Что делать, если никаких синих клякс в речных долинах не наблюдается? Километров триста от Перми... а где должна быть Пермь? Там же, где и Камское водохранилище, вакуль меня утопи!"

Кань попросил найти ему столицу. Сылва расположилась при слиянии четырех небольших рек, спустя сотню километров получившийся поток вливался в другую реку — очень длинную и извилистую, а та, вскоре, выносила столичные стоки в Каму, где до самых низовий протянулась по берегам цепочка невеликих городов. "И какой из них — мой?"

Видя замешательство нового товарища над картой, столпившийся народ продолжил задавать наводящие вопросы.

— Как выглядит тот холм?

— Ну, обычный холм. Крутой, высокий.

— Сока тшак!* (*дословно— "грибной суп, заправленный конопляным соком". От авт.) Их же сотни!

— Чего-чего? Причем тут суп?

— Не обращай внимания, Кань, это он так ругается. Уточни лучше: церковь там большая? Крепость есть?

— Не помню, не рассмотрел.

— Ему какую-то сложную амнезию поставили в дурке, даже язык забыл — злорадно прокомментировал Пянтег.

— Речку помню. Сайгаткой называется! — осенило Каня.

— Нет такой... Это левый или правый приток?

Степанчиков, с трудом, но всё-таки вспомнивший уроки географии, представил себя стоящим на мосту лицом к камскому устью и твердо ответил:

— Левый.

— Отлично! Высокий берег, малоэтажная застройка, небольшой левый приток и триста гаков пути. Это Ошкерос, мы тебя туда привезем.

— Когда едем?

— Скоро.

— Надо поскорей!

— Не торопись, обухом медведя не убивают.

* * *

Они не тронулись в путь ни сегодня, ни на следующий день. В коммуне клукеров время было воистину относительной величиной. Они никуда не спешили, потому что им некуда было спешить, и никуда не опаздывали. Рано или поздно намерения обладателей плетёных рукавов выполнялись, но промежуток между задумкой и реализацией мог незаметно растянуться на несколько месяцев.

Естественно, никто не поддержал идею выезжать в ночь.

Не хватило энтузиазма, чтобы стартовать утром, когда всё предвещало необычайную жару. Неформалы предпочли дальнюю дорогу ближней и собрались на рыбалку. К полудню Кудым накопал червей, к двум часам перегретый день что масло капал — отыскали в бардаке удочки и распутали лески. Лишь к шести, когда низкое Солнце уже дрожало в поднимавшихся от города и скал горячих воздушных потоках, компания из пятнадцати человек под предлогом рыбной ловли двинулась к Сылве — погружаться в тёплую, как парное молоко, воду и пугать поплавками голавлей.

Как славно миновать плёс и выйти на стремину, отдать себя течению и наблюдать, как закат окрашивает известковые громады на одном берегу и еловую щетку на другом, махать рукой белым людям на зеленых лужайках и разноцветным дельтапланам в мягком небе. Под крыльями планеров отдающий жар город, тёмные ленты Сылвы, Ирени и Шаквы, карстовые воронки, чистые, без единой примеси, березовые рощи на холмах и бескрайние поля.

Более тысячи лет назад столица Бармы возникла там, где плодородный язык лесостепи наиболее далеко вдаётся в северную тайгу. Бассеины Тулвы и Ирени стали приуральским Опольем, краем интенсивного земледелия и каменных крепостей. Здесь копилась военная сила Бармы, здесь встречались на ярмарке зырянин с Печоры, пермяк с Колвы и удмурт с Вятки, сюда бежали крестьяне, когда шли степями кочевые орды. Два раза враг прорывался через засечные черты, осаждал Сылву и начисто разорял холмистую страну, и оба раза подоспевшие с севера рати лесовиков топили конников в полноводных реках. Отсюда, по высокой воде, отправлялись на войну с Кыргызстаном первые железные пароходы, здесь казнили лидеров Югорского мятежа. Сугубо мирный ныне край остывал от своей бурной истории, как остывал от долгого летнего дня. Остывал и отражал красное солнце жестяными кровлями нагорных сторожевых башен.

Клукеры взяли на Сылву музыкальные инструменты, так что ближе к полуночи традиционные для мира Степанчикова "песни у костра" звучали в исполнении внушительного ансамбля из струнных, духовых и ударных. Мишка жадно ловил каждый такт незнакомых мелодий: поначалу пришелец боялся, что музыкальная культура Бармы будет столь же далека от традиции Баха, Моцарта, Чайковского и Гершвина, как самобытная музыка дефолтных Ирана, Индии и Африки, незнакомых с понятиями "минора" и "мажора". Кань забыл свои мрачные предчувствия уже после второй песни. "Диатоника! Гамма из семи звуков, знакомые интервалы и аккорды, привычные уху модуляции... Да местное творчество режет слух меньше, чем российская попса! Вот только инструменты незнакомые..." Пермская цивилизация и культура, в которой был воспитан Михаил, произрастали из одного античного корня.

Мишка поочередно попытался подступиться к "гармошке", "бандуре", "гитаре" "флейте" и "ксилофону", но задержался лишь у барабана — остальные шумелки оказались слишком альтернативными и непривычными для пальцев. Не будучи ударником, Кань всё же нашлепал на тугой коже несколько распространённых ритмов. Выяснилась интересная штука: оставившая свои разговоры и удивлённо внимающая упражнениям Степанчикова публика никогда не слышала джаз и его производные. Аборигенские композиторы только готовились сбросить классиков с парохода современности.

Открытие воодушевило Каня. Он снова взял в руки восьмиструнный инструмент, похожий на гитару и за тридцать минут довёл это сходство до максимума: убрал лишние жилы, поставил первую струну на место второй, приладил каподастр из веточки и сравнительно чисто настроил EADGHE. Клукерам повезло с пришельцем: первой услышанной ими композицией иного мира стала не "Пачка сигарет", а гершвинский Summertime.

За вечер у реки авторитет Степанчикова среди клукеров возрос до небес. Одинаково хорошо шли гитарные мелодии Аль Ди Меолы и Пако де Лусии, задорные песни Бобби МакФеррина, Джон Колтрейн, давно приевшиеся иным слушателям баховская "Шутка", моцартовское рондо и бетховенская "К Элизе", хиты Энио Морриконе и Поля Мориа. Оставалось собирать аплодисменты, заверения в любви и дружбе да сетовать на качество импровизированного инструмента.

Что касается джаза, то у Каня уже начал собираться бэнд. Тот самый загорелый татарченок за барабаном, быстро уловивший степанчиковский ритм, знакомая с импровизациями девушка-флейтистка, Пянтег, виртуозно управлявшийся с каким-то басовым струнным кубом (Ну вот, теперь в группе есть свой Шнур — даром что бородат, ухмыльнулся Мишка) и еще одна девушка с неплохими данными вокалистки.

В Чайковском у Степанчикова тоже имелся музыкальный коллектив, но в школе искусств компьютерный мастер никогда не учился — в этом смысле Мишка был еще одним порождением уникальной чайковской культурной среды. Гитарой он несколько лет занимался в немецком подвальчике клуба "Галактика" у композитора и исполнителя Эльдара Шифигулина, у того самого Шифигулина, что в своё время привел в мир большого джаза Бориса Беккера. Сыновья Беккера заразились авангардной музыкой уже от папы — развивая свои навыки в России и за рубежом, они далеко переплюнули отца. Весной, вместе с рядом талантливых выходцев из города на Каме и коллективами соседей они приезжали на Джем-сейшн — в этот момент Чайковскому завидовал и индустриальный Ижевск, и претендующая на звание "культурной столицы" Пермь. В одном ряду с маститыми мастерами играли Степанчиков с сотоварищами, пела Полина Засорина — ровесница наших героев, дочь руководителя качественного, но, к сожалению, известного за пределами города лишь узкой аудитории коллег ансамбля русских народных инструментов "Слободка", собранного в своё время из преподавателей музыкальной школы и училища. Отправляясь на свои первые заграничные гастроли в Бельгию, музыканты реквизировали у своих детей игрушечные бубны, дудки и глиняных соловьёв, произведя с этим реквизитом фурор среди западной публики. К сожалению, по части фестивалей и гастролей "Слободка" полностью зависит от пермского подразделения "Газпрома", а для газового гиганта музыка вовсе не является профилирующей деятельностью.

Помимо ансамблей Евсеенкова, Беккера и Засорина можно упомянуть еще около двух десятков эстрадных, фольклорных, духовых и камерных коллективов, отчаянно сражавшихся за слушателя в очень ограниченном чайковском пространстве. Но всё это культурное богатство является скорее уделом прошлого, чем настоящего. Пришел в ничтожество камерный оркестр, всё реже стали возвращаться звезды, закрылось бард-кафе местного гуру авторской песни Олега Евсеенкова, истончился поток детей, идущих в ДШИ и клубы. Лишь номинально существовал инструментальный ансамбль Кота и Хвина, хотя на мишкиной квартире еще собиралась регулярно очень интеллигентная тусовка из музыкантов, поэтов и бывших знатоков. Можно долго обсуждать причины наступившего упадка, но тогда мы вовсе отвлечемся от похождений Степанчикова.

— Напомни, как тебя зовут? — спросил Кань у бойкого южанина.

— Трасамунд, не выговоришь. Лучше зови Сизь — "дятел".

Степанчиков долго попытался сопоставить яркую азиатскую внешность и какое-то скандинавское имя, после чего прямо спросил барабанщика о его национальности.

— Я пацак из Тавробурга, учусь здесь.

— Пацак???

Мишка немного потормозил, а затем сделал Трасамунду ку. Барабанщик никак не отреагировал на движения Каня, поэтому гитарист повторил ку еще два раза. Клукеры засмеялись, принялись повторять забавное упражнение и хлопать Степанчикова по обритому лбу. И потребовали объяснений. Тот, как мог, с двухнедельным языковым запасом, рассказал новым товарищам про Плюк, пацаков, штаны и пепелацы. В итоге, к двум ночи у свежей группы появилось и название, и оригинальный способ приветствия. Трасамунд же никакого отношения к творению Данелия не имел. Просто тысячу лет назад кочевой народ с Востока очень жарким летом форсировал болота и завоевал полуостров, в котором легко угадывался Крым. Местные греки и готы называли захватчиков "пацинаками", потомки и тех, и других, и третих, смешавшись, стали именоваться просто "пацаками". Пацаки разговаривают на готском и носят готские имена, но имеют, при этом, выраженную азиатскую внешность и низкий рост.

Флейтистку в компании называли Енкай, хотя ее настоящее имя было Настук. В нем с трудом угадывалось греческое "Анастасия", через третьи руки переданное в среду уральских аборигенов. В Сылвенском мусеоне Настук получала серьезное музыкальное образование, возвращаясь на лето в Вольную Керку, к ночным концертам у реки и плетению полурукавов.

Бисер — пермячка из Анюшкара, вокалистка и обладатель громкой трещотки — обликом и поведением напоминала Степанчикову Свету Лугову, по которой он безнадежно вздыхал в команде Кэпа. Умная красавица уехала учиться в Питер, а он, Степанчиков, не осилил даже курса в чайковском филиале ПГТУ. Увлечения, сам образ жизни Михаила и Светланы серьезно разошлись, теперь же молодые люди, путешественники по мирам, оказались настолько далеко друг от друга, что трудно, решительно невозможно представить. Зато Бисер была здесь, рядом и осторожно оказывала Каню знаки внимания.

После концерта на берегу Степанчикова перестали бесить крайне неспешные сборы плетеных рукавов в Ошкерос. Тем неожиданнее был утренний отъезд, когда, поднятый Пянтегом, Кань даже не успел осознать собственное похмелье. Во дворе Вольной Керки урчал бывалый, списанный противокарстовой службой фургончик с изображением гигантского провала и крошечных многоэтажек на борту. Внутри жестяного ящика уже разместилась новоявленная группа с инструментами: Сизь подал руку, кто-то притащил вчерашнюю "гитару", хлопнула дверь.

Глядеть в высокое стекло было неудобно. Михаил отрубился и не видел, как снова проехав через весь город, путешественники вырвались на холмистые просторы Бармы.

Глава 19.

День святого Боромира

Когда Степанчиков проснулся во второй раз, похмелье от выпитого на реке мёда развернулось в полную силу. Машина уже давно стояла на обочине, но окружающая среда мерцала, в ушах шумело, в гортани...

— Ой-ё...! Сока тшак!

— Хи-хи, сока тшак не поможет. На. — Чья-то тонкая рука протянула Каню треугольный пакет.

— Спасибо, подруга. Что это?

— Лосиная простокваша.

— Ээээ...

— Пей-пей, головастик в рот не заплывёт.

— Ой-ё... У меня нет привычки к вашему бухлу...

— Меры у тебя нет, муха медовая, а не привычки. Дорвался до выпивки, как медведь до пасеки. Эта бутыль бралась на пятнадцать человек! На пятнадцать!

— Ыыы...

Пространство постепенно устаканилось, живительный пакет пустел.

— Ты ведь Бисер, да? Где остальные? Мы уже приехали?

— Нет, волки сожрали нашу машину и оставили нам её чучело.

— Ооо...

— Не парься, это сказка такая есть. Сломались мы.

Снаружи давно припекало Солнце. Кудым, защитившись широкой шляпой, ковырял что-то под капотом. Пянтег уселся под раскидистой елью и жевал хлеб, одновременно складывая фигуры из тонких веточек. Сизь не знал к чему приложится и просто шатался вокруг фургона. Енкай Степанчиков не заметил, но из леса, заместо соловьев, доносились звуки флейты: побежденные в музыкальном состязании птицы давно сдохли от зависти и жары.

— Сейчас вот присобачу этот шланг, и полетит как огненнокрылый! — напрягался водитель.

— Не присобачишь, не налезет. — заявлял у того из-за плеча пацак.

— Спрыгай лучше за водой, вошь о пяти ногах! — шланг не налезал.

— Брось выжимать масло из когтей дятла, надо за новой трубкой в Сылву возвращаться.