Отыгрыш. Общий файл

...Стоп! Как Оболенский назвал священника?!

Может, конечно, очередное совпадение, да вот все меньше и меньше верится в игру случая, и все больше — в знаки судьбы. И плевать, что пафосно звучит... тут до реально происходящего никакая патетика не дотянет!

По обе стороны улицы потянулись Торговые ряды. Непривычно приземистые, двухэтажные, как на старых открытках. Ну да, третий надстроят уже после войны. После того, что только ещё предстоит. Витрины и окна местами закрыты фанерными щитами, местами — кое-как заколочены досками.

Вроде бы и не грешил никогда Годунов излишней ассоциативностью восприятия действительности — хотя и за словом в карман не лез — вроде бы и шли мысли сомкнутым строем: серьезные, строгие, соответствующие ситуации, — да выскочила поперек одна в пестрой одежонке аллегории: вот он, зримый символ обороны Орла, — где хорошо пригнанный щит, а где наскоро прибитые доски. И ничего не поделаешь, хоть убейся.

Проехали по Красному мосту, который так и тянуло поименовать Мариинским: колонны на въезде, металлическая, но совсем не тяжеловесная вязь ограждения. В реальной истории, понемногу утрачивающей реальность, его взорвут гитлеровцы. При отступлении. Давняя, очень давняя непонятка: наши-то почему не взорвали? Танки прошли по старому Красному с шиком, как через несколько десятилетий по новому Красному будут ездить к мемориалу танкистам-освободителям свадебные кортежи. Нечем было? Некому? По итогам совещания Годунов уверенно мог сказать: эти предположения истине не соответствуют. Приказа ждали? От кого? Не от того ли, кто примет на себя ответственность за оборону... и за отступление? Именно такой вывод и напрашивается... И как бы ни было грустно отдавать такой приказ — а придется...

Он и сам толком не знал, зачем ему понадобилась ехать. То есть, рационально объяснить не смог бы... да и кому оно нужно, это 'рационально'? Для Дёмина существуют субординация и приказ. А в начальственной голове товарища Годунова от рациональных мыслей и мыслишек не протолкнуться, так что от одной иррациональной теснее не станет. Равно как и от поступка, этой мыслью спровоцированного.

Вообще-то одинокую эмку из штабного гаража, везущую столь ценный груз, как целый старший майор госбезопасности, должны были бы остановить. Если бы дело происходило 'понарошку', то есть в очередном киношедевре, изобилующем ляпами и штампами, возведенными в ранг исторической правды и художественных находок, — то путь преградили бы суровые мужики в васильковых фуражках, после чего непременно начался политический детектив либо боевик с погонями и пострелушками. Ну а в реальном прифронтовом городе количество вариантов резко возрастало, а вместе с тем возрастала и вероятность встречи если не с чекистами, то с милицией, если не с милицией, то с ребятами из истребительного батальона...

И все же машину никто не остановил. Успокаивать себя, списывая этот прискорбный факт на то, что путешествие продлилось от силы четверть часа, Годунов не имел права. И сделал выводы. На самое что ни на есть ближайшее будущее. Что ещё не учтено, не оговорено? Ясно, что до фига всего. И с этим 'до фига' придется разбираться по мере возникновения проблем. Насколько хватит времени и возможностей.

Ну а пока... Пока велел припарковаться у Первомайского сквера.

В том прошлом-будущем, о котором он знал из книг да из рассказов своих стариков и которое теперь может и не настать (хотелось верить — не настанет), Первомайский в дни оккупации — в одночасье и на долгие месяцы — превратится в лобное место. Вешать будут прямо на деревьях, не озадачиваясь сооружением виселиц. Нарушение комендантского часа, возвращение в город от деревенской родни не большаком, а непроезжей дорогой, саботаж... И сколько бы конвенций ни заключалось до и после, сколько бы ни предпринималось попыток сделать войну сугубо мужским занятием, она никогда не станет чередой оборонительных сражений и наступлений, позиционных боев и атак.

То, что будет происходить в оккупированном Орле, — тоже война. И кем, как не бойцами, считать двух подростков, которых повесят на одном из этих деревьев — совершенно не хотелось предполагать, на каком именно, — за отказ нести трудовую повинность. То есть — работать на оккупантов. Бабкина старшая сестра видела, а потом всю жизнь забыть не могла.

Двое мальчишек, ровесники его школяров. Двое из нескольких сотен повещенных. Двое из нескольких тысяч казненных в Первомайском сквере, в городском парке, во дворе Орловского централа... В лихолетье первыми всегда уходят самые отважные и отчаянные. Не потому ли генетически закрепляется трусливое благоразумие, чтобы предопределить судьбу последующих поколений: моя хата с краю, в ней свеженький евроремонт, и мысли мои — сплошь общечеловеческие, то есть обо всех и ни о ком, кроме себя.

А в августе сорок третьего здесь, в сквере, похоронят тех, кто ещё крепко-накрепко помнил, что это такое — воинский долг и что означают слова 'за други своя'. И станет Первомайский сквером Танкистов, и через него, обновленный, пройдет множество личных историй, в том числе и его, Саньки Годунова, юнармейца рубежа семидесятых-восьмидесятых.

А ещё через тридцать лет будут нести Вахту Памяти у 'тридцатьчетверки' и Вечного Огня его юнги. И попутно — сдавать самые разнообразные зачеты, от разборки-сборки автомата до исторической справки об этом месте. Тогда-то Годунов и узнает, что ещё раньше была на этом месте Ильинская площадь с часовней Александра Невского...

Морским узлом связалась твоя, Александр свет Василич, личная история с той, что известна тебе по книжкам. В той, прежней, реальности через шестьдесят лет построят на юго-западной окраине, рядом с твоей типовой пятиэтажкой, новую часовню Александра Невского — в память о защитниках города.

На оборонительной линии.

Она уже существует. Хотя пока ещё весьма условно. Есть укрепления. Но любая линия обороны — это, прежде всего, люди. Судьбы которых ты уже изменил. Трудно быть богом? Особенно если возможности у тебя отнюдь не сверхчеловеческие... Трудно... Вот только не быть — ещё труднее.

Годунов оглянулся на Дёмина: снова дымит! Взрослее он так себя чувствует, что ли? Или просто увереннее?

Нестерпимо захотелось курить, хотя обычно — к неизменному удивлению всех курящих приятелей — Годунов управлял этой привычкой, как ему заблагорассудится. Помнится, ещё дед, когда Санька приехал в свой первый отпуск в Фоминку, заприметил эту, как тогда же выразился 'странность' и сделал вывод в своей обычной манере:

— Знать, лиха ты, Шурка, ещё ни разу полной мерой не хватил.

И вот сейчас, в Первомайском сквере, который не стал ещё сквером Танкистов, атакованный разом с двух флангов мыслями о будущем, которое только вчера было далеким прошлым, и о прошлом, которое осталось в будущем, Годунова потянуло курить. До такой степени, что аж скрутило. Но клянчить, пусть даже и с горделиво-начальственным видом, курево у подчиненного — это решительно противоречило принципам.

И он, резко повернув налево кругом, зашагал в сторону двух церквей, Преображенской и Покровской.

Он помнил их по фотографиям, сделанным дедом-фотолюбителем; мамина семья жила тогда в полутора сотнях шагов отсюда, в маленьком домике послевоенной постройки.

На фото церкви были без куполов, с обнажившейся каменной кладкой, калеченные-перекалеченные. Саньке почему-то до оторопи жутко было смотреть на эти снимки, страшней, чем на фотографии развалин после бомбежки, а признаться в такой вот слабости — стыдно. И однажды он изорвал их и выбросил из окна, обрывки унес ветер и... и ничего, фотографий никто не хватился.

Потом доводилось видеть в дорогущих подарочных фолиантах, выпускаемых местными книгоиздательствами, дореволюционные фото и читать, что Преображенская и Покровская были едва ли не красивейшими церквями Орла. Но фотографии не давали об этом ни малейшего представления: церкви были сняты как будто бы между прочим, куда больше внимания уделялось мосту, и Торговым рядам, и лавкам у Ильинки... да просто бытовым сценкам.

Сейчас Годунов понял — в кои-то веки не соврали краеведы. Церкви, даже без крестов и с кое-где осыпавшейся штукатуркой, были хороши. И, соседствуя, подчеркивали символичное различие: Покровская — женственно-стройная, слегка угловатая, Преображенская — мощная, строгая.

Покровская была на замке — большущем навесном, ещё не успевшем, как даже в предрассветных сумерках мог убедиться Годунов, приржаветь. Одна из дверных створок Преображенской была приоткрыта. И он шагнул в зыбкий полумрак, и шел ощупью меж стеллажей и ящиков, пока его не окликнули.

— Ищете кого, нет?

Из-за громады шкафа выступила, как в первую минуту показалось Годунову, девочка-подросток, малюсенькая, худюсенькая, укутанная в бабушкин пуховый платок.

— Кого вам? — повторила она тоненьким надтреснутым голоском и высоко, чуть не на вытянутой руке, подняла восковую свечку. Лицо — старушечье лицо — тоже показалось Годунову восковым, черты мягкие, будто оплывающие.

— Ищу. Мне Ивана Григорьевича повидать бы.

Старушка неторопливо оглядела пришедшего с ног до головы, сказала без какого бы то ни было выражения:

— Были уже ваши. Посланец приезжал.

— Посыльный, — машинально поправил Годунов. Бабуля, судя по всему, и в званиях не разбирается, ей что старший сержант, что старший майор — без разницы, так что толку от долгих речей никакого.

— Батюшку-то спервоначала дома искали. Ну так дома он уже вторую, почитай, неделю не бывает, как погорельцы тут у нас поселились, — неведомо зачем пояснила старушка. — Разбомблённые с Выгонного, соседи, значит, батюшкины, а потом ещё с Первомайской да с Нагорного. Батюшка одну семью, у кого мал мала меньше, к себе поселил, а остальных, значит, — сюда.

Умолкла. Постояла, покачивая головой, будто решаясь. Годунов подумал было, что сейчас она пойдет, наконец, за Земским. Ан нет — вековечным неторопливо-тягучим бабьим движением поправила выбившуюся из-под платка прядь на удивление темных волос, проговорила все таким же ровным голосом:

— Никишкин третьего дня приходил, уж так ругался, так ругался, Говорит: что ж вы в государственном учреждении странноприимный дом устроили... нет, не так сказал — гостиницу, говорит, устроили...

Снова помолчала, испытующе поглядела на Годунова: дескать, от тебя чего ждать-то, мил человек? И наконец весомо заключила:

— Ну вот, уже и к заутрене батюшку будить пора. Совсем он за эти дни умаялся с погорельцами, пока перебраться-то помогал, а нынче в ночь ваш приехал...

Вот оно, значит, в чем-то дело! Бабуля время тянула, минутки сна для отца Иоанна выгадывала. Ох, ну и вредная же старушенция... но молодец, за своих горой.

— Я вот чего сказать-то хотела, — ее голос зазвучал строго, даже звонкости поубавилось. — Ежели вы к нему не насчет погорельцев, а смущать явились, идите-ка вы лучше с миром.

— Смущать? — удивленно переспросил Годунов.

— Не по сану ему брать в руки оружие.

— Я не совсем понимаю...

Нет, надо все-таки настоять на немедленной встрече со священником. В странноватый диалог бабуля втягивает, только сейчас до религиозной философии...

— Вы, мирские, мыслите по-мирски, — принялась терпеливо, словно увещевая, втолковывать старушка. — И не верите, что придет день, когда и вы постигните, что на все воля Божия. Ваше оружие — танки там всякие, пулеметы с самолетами...

'Ох, бабушка, кабы были б они, танки-то с самолетами! Твоими бы устами да мед пить!' — с нарастающей тоской подумал Годунов.

— ...а наше оружие — молитва. 'Не моя воля, но Твоя да будет...' Так-то.

— Даже если убивать придут? — вырвалось у Годунова. — А они ведь придут...

— Все в руце Божией — и живот, и смерть.

И такой безнадежностью повеяло от этой фразы, что Годунов поспешил бодро возразить:

— А народ издревле говорил: на Бога надейся, да сам не плошай.

— В гордыне своей человецы порешили, что сами своей судьбой руководят, — старушка сокрушенно вздохнула. — Нет бы сперва Бога попросить на путь истинный наставить, а потом уж, помолясь, и взяться, как деды брались да отпор давали супостату. Авось и в этот раз перемогли бы, — опять вздохнула и добавила то ли обиженно, то ли жалобно: — Батюшка посланнику-то вашему ни да, ни нет не сказал. Времени до утра попросил. Да только вижу, взыграла в нем кровь, вспомнились ему дела мирские. И молились мы рядышком. Он — чтобы Господ путь указал, а я, грешная, — чтоб не дал Господь ему от обетов отступиться.

И, горестно всплеснув руками, — огонек свечи затрепетал, силясь выровняться, — быстро-быстро зашептала, словно торопясь отогнать беду:

— Вы ведь его не знаете, он же, ежели что, сам себя изведет...

— И все-таки я настаиваю на личной беседе, — отчеканил Годунов.

И снова зримо — до ломоты в висках — ощутил, как одна судьба соединяется, намертво сцепляется с тысячами других.

— Нам ещё заутреню служить, — в тон ему напомнила собеседница.

— Вам? — переспросил Годунов.

— Я псаломщица здешняя. Была. И, даст Бог, буду.

— Кто к нам, Стеша? — тихо спросили темноты.

— Военный к вам, — сердито ответила она.

— Так что ж его ждать-то заставила? У людей военных, Степанидушка, сейчас забот поболе нашего, — мягко укорил отец Иоанн и, неслышно ступая, приблизился. — Прошу меня простить, крепко, видать, заснул. Давно меня дожидаетесь?

Был он невысок ростом и худощав, в неярком свете седые его волосы казались желтоватыми, а лицо — очень бледным. Самое обыкновенное лицо. Но Годунов почему-то был уверен — запоминающееся.

— Не то чтобы... но и время, сам понимаете, поджимает, — ответил он, интуитивно чувствуя, что играть в дипломата резона нет.

— Понимаю, — все так же тихо проговорил священник.

Годунову вспомнился вдруг сосед, подполковник-зенитчик, с меньшим сыном которого он в ранней юности приятельствовал. К тому времени Василий Григорьевич давно уже вышел в отставку, работал в какой-то конторе с техническим уклоном, но командный артиллерийский басок был так же неистребим, как и украинский акцент. Да и вообще, отец Иоанн казался настолько далеким от военной службы человеком, что Годунов волей-неволей задумался, а не вышло ли ошибки... хотя какая тут может быть ошибка?

— Вы за ответом? — несколько удивленно спросил Земский. — Извините, я не очень-то понимаю в нынешних чинах, однако же...

Однако же понимания вполне хватило, чтобы сообразить: визитер — большая шишка, такие для разговора не сами приезжают, а к себе приглашают. И что отвечать? Мимо шёл, решил заглянуть?

Сочинять правдоподобный ответ не хотелось. Усталость навалилась раненым медведем — опасная усталость, такой нельзя поддаваться, потом не встанешь.

Поколебавшись, Годунов признался:

— И да, и нет. Мне, честно говоря, в голову не приходило, что вы будете колебаться с ответом...

Поймал на себе укоризненный взгляд Степаниды.

— Но если вы сейчас готовы дать ответ, буду вам искренне признателен. Потому как времени на размышления у нас нет.

— Всему свое время, и время всякой вещи под небом... — медленно, будто не к Годунову обращаясь, а ведя разговор с самим собой, проговорил отец Иоанн. — Время рождаться и время умирать, время насаждать и время вырывать посаженное, время убивать и время врачевать, время разрушать и время строить, время плакать и время смеяться, время сетовать и время плясать, время разбрасывать камни и время собирать камни; время обнимать и время уклоняться от объятий, время искать и время терять; время сберегать и время бросать, время раздирать и время сшивать; время молчать и время говорить, время любить и время ненавидеть; время войне и время миру.