| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
— Так... Думаю, почему ошибки бывают.
— В жизни?
— В жизни, вообще... Все равно плохо спать, когда вагон дергают.
— Хех... Пример тебе в коллекцию... Когда первые "фантомасы" на Среднеазиатскую пошли, через несколько месяцев посыпались жалобы — кузов раскачивает. А в Институте все нормально было. В чем дело? Собрались, поехали туда на ревизию ходовой части, отвинтили крышки фрикционных гасителей — глядь, а там масло! Там сухое трение должно быть, феродо по металлу, а они все в масле!
— Разве там феродо?
— Ну какая разница? Композит. Ты же должен помнить.
— Разницы никакой. Так и до схода с рельсов недалеко.
— Вот... Поставили на уши все депо, нашли какого-то джигита затюканного. Он говорит: "Я открываю крышка — масла нет. Я налил..."
— А вид у него был невинный, как у Швейка, когда он докладывал поручику Лукашу о съеденной канарейке — раздался из полутьмы густой голос Розова.
— Тихо, ребят разбудишь.
— А там уже никто не спит. Гена книжку читает, Мишка в тамбур курить пошел, на свежий воздух...
— Надо скинуться и ему шарик подарить. Пусть по ночам надувает.
— Хватит человека подкалывать.
— Раз уж все встали, хоть музыку вруби. Все веселее.
— Это запросто...
Сашка покрутил ручку. Проснувшееся радио, пошипев, предложило прослушать певца и композитора, лауреата премии Ленинского комсомола Дина Рида. Зазвенела акустическая гитара.
— Песня — "Этот поезд", — чеканил дикторский баритон по заводному ритму кантри; — В этом поезде нет лжецов и обманщиков. В этом поезде мы мчимся навстречу счастью...
А состав все мотал и мотал хвостом по разбитой колее, и придорожные посадки отражали эхом дробь залепленных снегом вагонных тележек. На горизонте, под синим облаком, разгоралась малиновая перетяжка зари. Под ней, сквозь неплотное одеяло тумана просачивались еще не погашенные фонари городских улиц. Приближалась Москва.
Июнь 2004 — март 2005., Брянск.
СЛУЧАЙ ВЫХОДА
1.
Стальная баранка подшипникового кольца терлась по цилиндрам роликов. Уже с их поверхности был содран закаленный слой, словно кожа, оберегавшая от отрыва мельчайших частиц. От трения упругая толща металла деформировалась и вибрировала, издавая пронзительный звук, как будто крик; крик этот был обречен метаться в тесной цилиндрической коробке буксы и вязнуть в густой, разлагающейся от жара смазке. Придавленная сверху почти дюжиной тонн ось накалялась все больше и больше. Зерна металла уже готовы были разорвать четверть часа назад казавшиеся незыблемыми связи и сбросить с себя надоевшую тяжесть вместе с огромной салатово-зеленой коробкой локомотива, с сидящими в ней людьми, с бесконечным хвостом вагонов, которые потянутся за локомотивом в сторону и вниз. Дрожа от нетерпения, бандажи подминали под себя две полоски рельс, на которых, словно капли холодного пота от страха, проступала утренняя роса. Под подошвами рельс шпалы стояли плотным рядом, намного чаще обычного — то был настил моста, не лучшего места для схода. Что было внизу и на сколько метров растянулось бы падение — угадать было трудно: все терялось в расплывчатом тумане, заливавшем опоры доверху...
Сергей открыл глаза. Во время короткого мгновения между явью и сном ему показалось, будто кто-то кричал. Что-то приснилось? Да нет, вроде ничего. Наверное, у соседей или на улице.
Приемник бормотал о погоде — на большей территории Советского Союза завтра ожидалось безмятежное и ясное июльское утро. Сергей вспомнил, что он прилег на кровать послушать концерт Анны Герман, красивой и печальной певицы, с удивительными, пронзающими душу песнями. Она ушла из жизни года три назад, но это совершенно не верилось; особенно когда с вертушки или динамика лились плавные речные волны ее голоса — казалось, она поет прямо сейчас, под те чувства людей, которые они переживают эту минуту. Услышанный при пробуждении крик мог вполне быть взятой высокой нотой, что преломилась в зыбких закоулках сознания и, не успев угаснуть, оказалась опутанной невидимыми связями с привычными бытовыми образами.
Если все-таки это был крик на улице — это хуже. С прошлых выходных в Коломне появился маньяк и несколько вечеров подряд оперотрядовцев со всех предприятий собирали в милицейской дежурке с желтым одноэтажным фасадом, похожим на кафе-стекляшку: проводить объединенный рейд. Несколько вечеров они бродили по городу по двое-трое, разделив его на невидимые квадраты и попутно осматривая двери на чердаки и в подвалы. Маньяка не нашли, выловили только троих случайных алкашей, но в городе на это время было удивительно спокойно. И то хорошо...
Голос диктора сменился неторопливой фоновой музыкой, и тут в угасающих сумерках комнаты снова раздался звук, резкий, хоть и слегка приглушенный оргалитовой дверью.
Звонок, подумал Сергей. Дверной звонок, вот что это было. Выходящая из моды круглая коробка с катушкой и ударником. Кто-то хотел гонг поставить. А зачем? И так нормально.
На пороге стоял Андрон, парень из их лаборатории, немного за тридцать и занимавшийся подшипниками. Сергей пригласил его в комнату. "Сейчас будет просить на выпивку" — подумал Сергей, отметив, что мысленно произнес именно "на выпивку", а не "на бухало"; последнее слово с Андроном как-то совершенно не сочеталось, несмотря на ту же суть просьбы.
— Понимаешь, начал Андрон, — мне действительно очень стыдно к тебе обращаться по этому поводу...
Андрон попал в Институт из МВТУ, вместе с ним в этот же город распределились несколько его сокурсников, мечтавших на студенческой скамье о космосе. Космоса в Коломне не было. От сознания этого обстоятельства у них сложилась традиция, зародившаяся еще в стенах альма матер и ставшая уж совсем абсурдной, когда человек начинает зарабатывать себе на жизнь: время от времени встречаться и всей компанией пить коньяк, закусывая его одним лимоном.
— ...Я с получки отдам. Ты же знаешь, я всегда отдаю...
Андрон действительно всегда железно отдавал с получки. Это был долг чести, его вторая эмвэтэушная традиция; она была бы вполне благородной, если бы непременно не сочеталась с первой.
— ...Понимаешь, не то, что бы это был какой-то особенный кабак. Это обычный кабак. И не то, чтобы там были какие-то особенные бабы. Обыкновенные бабы, как везде...
У Андрона, помимо друзей из МВТУ, была еще одна причина пить: это вредный руководитель темы Никодим Бельцевич. Как и многие люди, попавшие в Институт, Бельцевич был человеком талантливым, даже очень талантливым, но дарованию его, возможно, было тесно в строгом распаханном поле механики тел качения, и потому оно, помимо научного поприща, проявлялось, как фурункулез, вулканически и в случайных местах. Он постоянно доводил своего научного подмастерья совершенно ерундовыми придирками, твердо считал всех авторов работ по математической статистике агентами мирового сионизма, вдохновенно писал доносы на всех сотрудников Института во все возможные инстанции и писал на всех попадающихся пыльных телефонах емкое и лаконичное ядреное слово. Казалось, энергия, заключенная в Бельцевиче, была рассчитана на какое-то титаническое тело, где она могла бы правильно развернуться и распределиться в соответствии с назначением, а не постоянно выплескиваться и просачиваться, порождая внушительные, но не упорядоченные для пользы дела сотрясения мира.
Менять тему и руководителя Андрону было поздно, и он тихо утешал себя афоризмом, что кандидатство, как дворянство, дается раз и на всю жизнь, и что ради этого стоит претерпеть.
— ...Слушай, а давай ты тоже пойдешь с нами. Посидишь, с кем-нибудь познакомишься.
Андрон машинально бросил глаза на письменный стол, на место, где у Сергея когда-то стояла фотография, когда-то покидавшая комнату только в отсутствие жильца, чтобы занять место в одной из папок в вагоне...
...После того, как они расстались с Татьяной, их отношения вполне укладывались в простую формулу "Останемся друзьями" — ни малейшего чувства обиды или упрека. Перезванивались они редко.
Однажды они случайно встретились в магазине стройматериалов возле рынка в старом городе; магазин был старый, в одноэтажном деревянном доме, построенном еще до войны. В магазине все было словно от того времени, даже музыка, которую изливал под крашеный дощатый потолок где-то спрятавшийся репродуктор; под напряженно-звенящую чистоту духовых лирический тенор Виноградов выводил давно забытые публикой, но неожиданно приходящиеся к моменту слова:
"И пусть не меня, а ее за рекою
Любая минует гроза,
За то, что нигде не дают мне покоя
Ее голубые глаза..."
Татьяна покупала краски для ремонта: Сергей взял тяжелые сумки и донес до дома. Всю дорогу они говорили о каких-то незначащих, мимолетных и пустяковых вещах, как будто оба боялись тронуть то, что хранили где-то далеко, в замкнутых глубинах своей души. Они шли вместе, но каждый понимал, что их пути уже давно разошлись и, вернее всего, никогда не сойдутся. Удивительное дело, но даже в этом понимании разрыва их души в эти мгновенья были вместе и казалось, что одновременно бьются сердца; каждый чувствовал то, что чувствует и о чем не хочет говорить другой.
Они дошли до двери и расстались, синхронно, как партнеры в парном катании, угадывая малейшие движения друг друга.
— Хотя нет.. зачем тебе... тебе нужны совсем другие бабы, серьезные, а не такие, как в кабаке... и искать надо их в другом месте, там ты их не найдешь... Это я точно говорю...
Для достижения ближней мечты Андрону был нужен червонец. Десятка у Сергея была. Причем даже была десятка, которая не требовалась до ближайшей получки. Но давать ее не хотелось — именно потому, что жалко было Андрона, а не какой-то несчастный чирик. Нельзя было просто так смотреть, как человек продолжает себя губить и ничего не пытаться сделать.
С другой стороны, было ясно, что червонец — это не препятствие. Андрон не был ни алкоголиком, ни даже пьяницей; он втянулся в зависимость от самого ритуала встречи со свидетелями своего несбывшегося завтра. Ничтожная вещь, кружок лимона к коньяку, стал последней соломинкой, цепляясь за которую, еще жило в нем это самое завтра, жили надежды на последнее чудо, к которым он приходил согреваться после неудачного опыта или очередной нервотрепки с Бельцевичем. Жизненные планы студенческих лет цепко держали Андрона, как память о любимой женщине: незаметно, но без возможности вырваться, потому что при этом надо было оторвать часть себя самого. Что говорить человеку в такой ситуации, Сергей не знал.
— Знаешь, ты, наверное, хочешь сказать мне, что это глупо. Ты прав: это абсолютно глупо. И это абсолютно ничего не меняет. Зачем мне это все надо? Ну просто ТАК ПОЛУЧАЕТСЯ. Так получилось, так устроена жизнь, что вот сейчас это надо. Ты можешь сказать мне, что я слабовольный человек...
Самое плохое было в том, что не дать десятку ничего не меняло. Андрон все равно у кого-то занимал. Сергей никогда и никому не давал денег на пропой, но тут вытанцовывалось нечто другое, как с машиной, когда в отчете пишут "Случай выхода": что-то сломалось, но пока непонятно, почему, и что надо исправить, какие невидимые линии и цифры надо заменить в невидимом душевном чертеже, чтобы исключить аварию. В технике такие случаи расследуют и изучают; но здесь Сергей пока не видел ни ясной методики, как к этому подступиться, ни посоветоваться было не с кем. В отделе все знали о том, что Андрон портит себе жизнь. Делал бы он себе это по юношеской глупости, вялости характера или от болезненного пристрастия к спиртному... но вот что делать со взрослым, умным и здравомыслящим мужиком, никто не знал.
2.
Утром в отделе объявили, что в десять будет внеочередное профсоюзное собрание — обсуждать Андрона. За вечер он все-таки достал денег, пошел с друзьями в "Якорь", средненькое заведение, задуманное как ресторан для речников, а на деле там обычно кучковалась всякая кайфующая братва, желающая погудеть на дешевку. В "Якоре" они достаточно прилично посидели, а выйдя в густую теплую летнюю ночь, от полноты души решили поорать. Дежуривший возле кабака наряд вмешался; при этом получилось, что друзья Андрона как-то так незаметно исчезли, а забрали его одного. Поскольку Андрон вел себя правильно, то есть тихо и смирно, и выражал на лице полное раскаяние случайно содеянной глупостью, то в иное время его скорее всего бы просто отпустили, повозив немного по городу в поисках более достойных кандидатов на помывку; но тогда как раз начался сухой закон, и о поступке Андрона сразу же утром сообщили на место работы, хотя в вытрезвителе оставлять не стали.
Коллектив собрался в комнате лаборатории приводов. Процедура не заняла много времени — народ ввели в курс дела, Андрону стали задавать вопросы, как он дошел до жизни такой и что думает делать дальше. В своем слове Андрон сказал, что подвел коллектив, сознает свою глупость и просит наложить взыскание. Просьбу удовлетворили.
В обед Сергей случайно встретил Андрона на проезде за экспериментальным цехом. Тот задумчиво перекатывал ботинком кусочек гранитной щебенки по асфальту, глядя в сторону желто-коричневого остова английского скоростного тепловоза, отработавшего свое для науки и оставленного на вечный прикол. Андрон подождал, когда Сергей с ним поравняется и спросил:
— Слушай, а ты-то чего спрашивал, как я думаю жить дальше?
— А что? Обидело?
— Нет, просто странно. Ты же в общем понимаешь, что я буду говорить в ответ.
— Ну, наверное, не страннее, чем попасть в вытрезвитель...
Андрон замялся.
— А Доктор все-таки добился своего, — сказал он после некоторой паузы.
Они стояли возле "Шабота", точнее, возле глухого здания красного кирпича, где тихо дремали громоздкие стальные машины, призванные составлять уникальный стенд. Они еще были на месте, но "Шабот" был фактически мертв: в будущем тяговые двигатели предполагалось подвешивать к раме тележки, защитив их от прямых ударов о стальное ложе дороги; помещение же было решено срочно отдать под горящее направление — испытания узлов путевых машин. "Опорно-осевой привод отжил свое" — напоминал Доктор чуть ли не на каждом НТС-е.
— При чем тут Доктор? — возразил Сергей. — Он просто плывет по течению. Есть проблема, тысячи женщин на путях ворочают шпалы и крутят гайки. Их должна сменить машина, и для этого чем-то пожертвовали. У нас и так состояние путей из года в год ухудшается. А Доктор делает вид, что свертывание работ по динамике ТЭД — это его заслуга. Хотя все равно решили бы без него.
— Ну, как ученый, он мог бы и сказать, что и по осевой подвеске нужно работать. Есть тысячи старых машин, есть маневровые, промышленные... Может быть, он и не отстоял "Шабот", но, по крайней мере было бы честно.
— Это мы считаем, что надо. А если он сам верит в то что говорит? Последние годы он занимался только опорно — рамными приводами. Дюжина опытных конструкций и никакого внедрения. Просто мог, как ученый, фанатично уверовать в свою идею.
Адрон хмыкнул.
— Вообще-то фанатично веруют богословы.
Сергей не успел ответить. Их окликнули. Из двери тамбура вагона-лаборатории, который осаживали на пустыре, высунулся Мишка Непельцер.
| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
