В отчетах не указывается. Истории об испытателях, сочиненные жизнью

Олег Измеров

В ОТЧЕТАХ НЕ УКАЗЫВАЕТСЯ.

Истории об испытателях, сочиненные жизнью.

Я видел сияющий свет пшеницы.

Антуан де Сент-Экзюпери. "Военный летчик"

Когда-то давно — а, иногда, кажется, что и не так давно — труд у нас было принято сравнивать с битвой, и это не всегда было журналистским штампом...

Описываемые здесь события основаны на подлинных, действительно произошедших в начале-середине 80-х годов, свидетелем или непосредственным участником большинства из которых довелось быть самому автору. Однако имена действующих лиц их отдельные действия, названия некоторых учреждений изменены автором, а некоторые непринципиальные детали вымышлены; поэтому поиски конкретных прототипов наших героев вряд ли привели бы к успеху.

Посвящается поколению, выросшему в междупутье — между "путем в коммунизм" и "путем в мировое сообщество", двумя линиями, концы которых терялись за краем земли, а станции прибытия существовали лишь в человеческом воображении — по крайней мере, тогда так казалось.

Книга 1

В ОТЧЕТЕ НЕ УКАЗЫВАЕТСЯ

Рассказы

РАСЧЕТНЫЙ ВАРИАНТ

1.

Солнце накаляло крышу тепловоза. Сквозь раскрытые боковые окна слабый июльский ветерок по каплям вливал остатки утренней прохлады. Ленивый рокот коломенского дизеля, перемалывавшего воздух на холостом ходу, клонил ко сну.

Сергей прищурил глаза, но тут же вновь открыл их. Есть несколько минут, пока дадут маршрут на Голутвин и опытный состав с обвешанным проводами "Фантомасом", который в институтском отчете будет отмечен как "тепловоз 2ТЭ116-475А", выедет на испытания. Тут же, на Озерской ветке. Окно дали небольшое, лишь бы задержек не было, чтобы отписать сегодняшнюю программу...

"Надо связаться с вагоном, предупредить, что сейчас трогаемся" подумал Сергей, хотя знал, что это немного перестраховка. Народ в вагон — лаборатории не первый год ездит, состав дисциплинированный... Может подвести только большая опытность, излишняя надежда на то, что все предстоящее заранее известно до мелочей. И он, как руководитель испытаний, тоже обязан это учитывать.

Сергей хотел потянуться за микрофоном ГС (громкоговорящей связи) и тут внезапно увидел, что он не в кабине. Не было окон, пульта, приборов, зеленого дырчатого потолка, и шкворчащей рации. Не было сидевшего в своем кресле справа от Сергея механика, которого в своем кругу все звали дядей Геной, и который только что докуривал примятую "Ту-134", наполовину высунувшись из бокового окна, не было и помощника, секунду назад поднимавшегося со своего кресла слева, чтобы пойти заглянуть в машинное.

Впереди был просто бежавшая навстречу однопутка на невысокой насыпи, а справа и слева — зеленые деревья, беззвучно качавшие листвой, какие-то гаражи, чуть поодаль слева виднелись жилые дома за огибавшей их трамвайной линией, а справа — какой-то завод. Мгновенье спустя Сергей вспомнил, где видел это место. Так — или почти так — выглядела Озерская ветка в районе ЗТС, если ехать обратно к Институту.

Но Сергея удивило не столько то, что он в одно мгновение, как будто материальная точка на лекции по термеху, изменил свои координаты, вектор и абсолютную величину скорости движения. Удивляло новое состояние. Он не бежал и не летел над землей, как это бывает в детских снах, нет — это было бы достаточно знакомым. Он двигался, покачиваясь над раздолбанными рельсовыми звеньями и слегка мотаясь из стороны в сторону... — нет, правильнее сказать, весь мир слегка подпрыгивал, покачивался, подвиливал из стороны в сторону вокруг него, направляемый рельсовой колеей, набегал от линии горизонта и уходил куда-то вниз и назад.. Внутри что-то мерно рокотало и вибрировало, отдавало жаром, как будто бы он только что опрокинул сто граммов питьевого спирта, и откуда-то неспешно поднималась целая гамма неясных ощущений, совершенно несхожих с чувством человеческого тела — узнаваемым был лишь солнечный припек сверху и плотный, вихрящийся воздух, пропитанный пылью, тормозным железом, креозотом и сгоревшей соляркой.

Углубиться в этом новый для себя мир Сергей не успел. Он увидел, что справа из-за сараев уже выплыло знакомое здание Института. Это приободрило его, он почувствовал, что не одинок и что наверняка в этой странной реальности кто-то сможет помочь разобраться. Нужно только уцепиться за привычный образ — это Сергей скорее интуитивно сообразил, чем осмыслил. Но корпуса Института и видневшиеся через раскрытые ворота опытные машины стали уходить вправо и назад. Теперь на Сергея шел переезд через Рязанское шоссе — как положено, закрытый, с трещащим звонком. Мир тормозился, подставляясь путями станции Голутвин.

И тут из пространства перед Сергеем внезапно возник желтый круг или шар и стремительно приблизился. Он успел почувствовать только удар, что-то вроде хруста и черную обволакивающую темноту беспамятства...

2.

...Подле кровати тикал будильник. Здоровый орловский будильник, выпускавшийся еще с довоенных времен. Сергей не видел его, но слышал его ход.

"Это был сон" — подумал Сергей. "Чушь, бред, потому что вчера отмечали у Бориса. Именины или день водолаза — а, впрочем, какая разница. И еще потому, что завтра поездка. Впрочем, уже сегодня.".

Он полежал еще немного с закрытыми глазами, но спать больше не хотелось. Тогда он поднялся, подошел к столу и щелкнул выключателем. Сорокаваттная лампа осветила общажную комнату — берлогу, убежище от стрессов, пещеру, где было можно укрыться и включить подходящую музыку для релаксации. Судя по неряшливо заправленной второй койке, сосед дома не ночевал. Ну и бог с ним.

Сергей посмотрел на развернутый на столе рулон осциллограммы. Что-то он еще раз хотел вчера уточнить, проверить... нет, он задавался тем же самым вопросом, когда раскручивал этот рулон вчера... — но все же зачем — то он сунул его себе в портфель. Рассеянность? Провалы памяти?

Нет, он хорошо помнил конец рабочего дня, он спешил, но прихватил эту ленту потому, что.. да он просто не успел сообразить, почему он берет именно ЭТУ ленту, но уже твердо понимал, что НАДО будет еще раз взглянуть, и точно ЭТУ.

Он взглянул на надпись шариковой ручкой на плотной, шершавой от засохшего гипосульфита обратной стороне ленты. Край ленты был затерт от многократных разворачиваний и даже надорван. "ВЛ-80 ... , уч-к Голутвин-Озе... 3 сентября 197..". Плохо, завтра надо будет найти, откуда этот рулон и восстановить надпись, подумал Сергей. Первичной информации грош цена, если будут утрачены дата, время, тарировки, короче, все, что отрывает кривые на фотобумаге от конкретного, произошедшего в определенной точке времени и пространства научного события, фиксация которого стоила массы людских усилий, нервов, солярки, пути, накапливающего просадку под каждым колесом, а, самое главное — времени. Времени, в течение которого гигантские заводы продолжают ежедневно рождать устаревшие машины, ибо новая еще страдает детскими болезнями...

"...Но эти замеры по электровозному двигателю... какое отношение они имели к завтрашним испытаниям... Ч-черт, записывать надо мысли... Хотя...." Сергей наморщил и потер лоб. Да нет, не было еще ясной формулировки, просто что-то мелькнуло, неуловимое, предчувственное, как этот растаявший сон...

На тяговых двигателях отламывались выводы якорных катушек. Здоровые, более пальца толщиной куски металла ломались как спички. Люди восхищаются стартами космических кораблей, не подозревая, что на обыкновенном тепловозе или электровозе, тяговые двигатели, эти здоровые, висящие на каждой оси болванки из стали и меди весом каждый с небольшой грузовик и не видные снаружи, испытывают на каждом стыке перегрузки больше, чем спутники Земли при выводе на орбиту. Под тягой зубчатая передача двигателя заставляет массивные детали вибрировать, как корпус скрипки при игре виртуоза, вызывать в металле волны с напряжениями, порою больше, чем в обшивке корабля во время шторма.

Стальная буря лежала перед Сергеем на столе, свернутая в рулон. Испытания — серфинг на невидимых волнах, улавливаемых лишь датчиками и аппаратурой; чтобы удержаться на гребне, надо научиться их чувствовать. Но эта была другая буря в другом океане. Электровозный двигатель — это другие частоты резонанса, другие места узлов... что же все-таки уловило подсознание в этих старых результатах, что-то важное, невыясненное, но что, что?..

Из раскрытой балконной двери доносился стрекот сверчков, дышала ночная прохлада. Сергей вышел на балкон. Мошкара звезд мерцала в прозрачном океане ночного неба, прожектор башенного крана освещал дремавшую стройку, изредка по широкой асфальтовой реке, сверкая зарницами фар, проносились машины. Завтрашний день по прогнозу должен был быть жарким и солнечным, и, судя по всему, так оно и выйдет.

"Утро вечера мудренее" — решил Сергей. Он вернулся в комнату, погасил лампу и снова лег спать.

3.

Трамвай тройка, как всегда в это время, был набит до крыши едущими на работу. Пришлось полувисеть на подножке у открытой двери, проклиная про себя упрямых теток, не желающих оптимизировать свободное пространство в трамвае, водительшу, которая, как положено, тратила на каждой остановке кучу времени на бесполезные попытки уговорить пассажиров освободить двери, из-за чего на следующих остановках собиралась толпа еще больше, и, наконец, рижских конструкторов, не пожелавших сделать на этой модели среднюю дверь.

Ехать, вися в незакрытых дверях — это почти что ехать снаружи. Мимо Сергея проплывали столбы, ветви разраставшихся вдоль линии деревьев и кустов, пассажиры и машины на перекрестках. Рокоча на рифленых, отдавленых множеством колес рельсах, трамвай полз, уступая в скорости велосипедистам.

— Что же она так медленно-то? — возмущался высокий женский голос из глубины вагона. — Знает же, что утром все на работу спешат!

— Ага, а с какой стати ей за нас отвечать! Вон сейчас перед пушкой поворот будет — там давеча мужчина с подножки сорвался и голову о столб до смерти разбил! А что, водителю интересно отвечать?

Сергей крепче ухватился за поручень и стал внимательно следить за надвигающимся поворотом, прислушиваясь к боковым толчкам тележки на разбитых рельсах и стараясь предугадать ее динамику. Обыкновенная двухосная мостовая тележка, шкворень без разбега, поверхности катания бандажей без конусности... удар при входе в кривую ее поворачивает и прижимает бандаж гребнем к рельсу, отчего на целый квартал раздается громкий противный скрежет, а неидеально выписанная дуга окружности порождает поперечные толчки вагона. Белый бетонный столбик со слегка обкрошившимися от времени краями — тот самый! — уже поднимался из травы на обочине и словно подкрадывался к Сергею справа, и ему пришлось просчитывать, как лучше прыгать, если дурная толпа, качнувшись, сбросит его с подножки, чтобы избежать встречи с растрескавшимся бетоном; лучший способ упасть — прыгнуть самому, когда удобнее и куда удобнее. Столбик неспешно обошел Сергея и уплыл куда-то назад в сторону площади; но расслабляться было еще рано. Свалиться можно запросто и в прямой. Глупо было бы получать травму до начала испытаний.

4.

По закону подлости трамвай прибыл на остановку Учебный комбинат как раз к тому времени, когда добраться до проходных без опоздания было уже невозможно. Народ вывалился из трамвайных вагонов, принял высокий старт и начал безнадежный массовый забег.

Добежав до стрелок в Институт, Сергей заметил, что вагон-лаборатория номер двенадцать, с которым, собственно, и предстояло выезжать на испытания, стоит в воротах Института, одной половиной на его территории, а другой половиной — снаружи. Сергей перешел на быстрый шаг и свернул по стрелке к вагону, насвистывая "Идет охота на волков, идет охота". Дойдя до вагона, он поднялся по лесенке, достал из кармана трехгранник, открыл дверь, вошел, поздоровался с прибористами, с которыми наездил уже не один десяток тысяч километров, и невозмутимо вышел из противоположного тамбура внутри Института, на глазах охранников, не имевших на сей счет никаких инструкций. Возле проходной роилась толпа и отмечали опоздавших. Сергей поднялся в отдел.

— Не записали? — спросил его завлаб.

— Нет, я давно пришел, просто сперва был в вагон — лаборатории. Сегодня же выезд на Озерскую ветку.

— Ну конечно, конечно, надо все проверить, — завлаб терпеть не мог этой показухи с проверкой опоздавших. Ценность испытателя заключается не в часах, которые он отсиживает за столом.

Сплотка была готова выезжать из Института. Обвешанный проводами "Фантомас" — тот самый, "2ТЭ116-475 секция А" — вагон-лаборатория номер 12 и тепловоз прикрытия — вытянуть сплотку в случае, если с опытной машиной что-то произойдет.

Сергей уже занял место в кабине "Фантомаса". Уже через несколько минут дадут маршрут на Голутвин. Становилось жарко, чувствовалось, как беспощадное солнце быстро накаляет крышу машины. Боковые окна были раскрыты, но это мало помогало — слабый июльский ветерок мог лишь по каплям вливать в кабину остатки утренней прохлады. Ленивый рокот коломенского дизеля, перемалывавшего воздух на холостом ходу, клонил ко сну. Механик, наполовину высунувшись из окна, докуривал примятую "Ту-134". Помощник встал со своего кресла, сказал "Пойду в машинное" — на что машинист кивнул, утвердительно махнул рукой и продолжал докуривать сигарету. На секунду гул машин усилился — это помощник открыл дверь в тамбур — чтобы потом снова стать глухим и усыпляющим.

Сергей поморгал глазами, потер виски, откинулся на спинку стула. Не хватало еще задремать в опытной поездке!

"Надо связаться с вагоном, предупредить, что сейчас трогаемся" — Сергей потянулся за микрофоном ГС и...

...Микрофона снова не было. Сергей снова очутился в той же самой странной и непонятной реальности, которую он видел прошлой ночью. Это было то же самое движение и покачивание вселенной относительно него, направляемое рельсовым путем... с теми же самыми ощущениями, до удивления реалистичное, без обычных условностей сновидений, когда бежишь по земле и не чувствуешь ее...

"Я сплю" — подумал Сергей — и попытался сделать мысленное усилие, чтобы проснуться, ущипнуть себя, или протереть глаза, обычно это помогало. Но тут он внезапно осознал, что в этом сне для него не существует понятий рук или ног, просто неизвестно, что это такое — это был не человеческий сон!

Но чей? На этот раз Сергей попытался сосредоточиться на своем новом внутреннем мире. Этот мир вдруг почудился в чем-то ему очень знаком — рокот, вибрации, жар, лязг металла, гудение и потоки взвихрившегося воздуха... Сергею показалось, что он сейчас все поймет и проснется... но нарастающее чувство неясной тревоги отвлекло его от самоанализа. Вновь, как и в предыдущем сне , на него надвигался переезд через Рязанское шоссе, он снова был закрыт, и, как положено, трещал звонок.

"Вот остановимся на Голутвине, и кончится эта чушь" — подумал Сергей. Серая лента Рязанского шоссе уже обогнула его поле зрения с двух сторон и начала уходить назад. И вдруг перед ним снова внезапно возник стремительно и неотвратимо приближающийся желтый шар, и снова — хруст и черная, пугающая темнота...

...Щелкнул замок двери за вышедшим помощником. Сергей почувствовал, что держит в левой руке микрофон. Он приоткрыл глаза и увидел впереди себя пульт, окна кабины, открытые ворота Института, пути на Голутвин и слегка колышущиеся деревья вдоль путей.

"Черт, все-таки задремал" — подумал Сергей. Механик все еще докуривал "Ту". Значит, все продолжалось не более секунды. И то хорошо. Сергей поднес микрофон ко рту, щелкнул тангентой.

— Вагон! Вагон!

Послышались щелчки и чертыхание, затем донесся голос прибориста Сашки Розова, весельчака и балагура, пришедшего в испытательскую работу из учителей физики и все время что-то мастерившего за пультом вагона-лаборатории:

— Вагон слушает.

— Все на месте? Скоро отправляемся.

— Да, все, все на месте. Хлопцы запряжены, кони напоены...

Дали маршрут на Голутвин. Зашипели отпускаемые тормоза. С резким басовитым гудком и лязгом автосцепок сонливость и предстартовое волнение сразу остались где-то позади...

5.

Они возвращались с перегона. Солнце уже начинало клониться к закату. "Фантомас" гуднул перед Колычевским переездом, разгоняя вечно лезущих под поезда пешеходов. В вагон-лаборатории для настроения врубили магнитофон и из поставленного на пульт динамика ГС доносились "Арабески".

Сергей понял, что сейчас будет тот самый участок, который он дважды видел во сне, и стал внимательно вглядываться в развертывающуюся за окнами кабины панораму, вслушиваться в шум дизеля, стук колес и лязг сцепки, ловил телом дрожь и покачивание кузова на покатой зыби рельсовых звеньев длиной 12,5 метра — эту цифру для Озерской ветки он помнил в любое время дня и ночи, ибо от нее здесь отсчитывались гармоники стыковых возмущений, основных неровностей пути, именно она задавала темп вздрагивания большинства зайчиков на осциллографах их лаборатории и частоты всплесков на бесконечных полотнищах лент.

Все было и так и не так. Пейзаж казался фотографически знакомым, но тогда, во сне, он виделся с какой — то более высокой точки. По-иному рокотал и свистел турбодизель. И даже то, как кузов тепловоза подпрыгивал и качался на рессорах, во сне ощущалось несколько иначе, там это было похоже на качание пловца на волнах, как будто он чувствовал колебания передней и задней тележек тепловоза одновременно.

"Значит, я во сне ассоциировал себя с тепловозом, а воображение дорисовало, как все это выглядело" — подумал Сергей. — "Или же я почувствовал то, что чувствует тепловоз... или даже видел его сон?... Да нет, чушь это, конечно, тепловоз ничего не чувствует и слов у него нет. Он одушевлен бригадой, сидящими в нем людьми, мы сами создали его чувства в виде датчиков, приборов, нервных пучков проводов..." Он снова прислушался к рок-н-рольному ритму колес: "Интересно, а могли бы быть у тепловоза вещие сны?"

Помощник ушел в машинное и Сергей, пользуясь случаем, сел за пультом на его месте, выглянул назад. В кривой было видно, как Сашка Розов открыл дверь вагона — лаборатории и стоял в проеме в матросской тельняшке и с сигаретой в зубах. Сергей отодвинулся от окна, встал, глядя вперед, на набегающую вереницу шпал, как в привычном ожидании участка для начала замера. Подъезжали к Голутвинскому переезду, скорость уже была невелика, тепловоз шел на выбеге и дизель что-то тихо бормотал на холостых оборотах. В открытое окно было отчетливо слышно, как на переезде верещал звонок. Очень знакомо верещал....

И тут что-то непонятное, неосознанное внезапно заставило Сергея с отчаянным криком "Тор-мо-зи-и!" броситься вниз, под прикрытие пульта, к замазученным резиновым коврикам, заслоняя голову руками.

Мгновенье спустя он услышал крепкое, как промедол из шприц-тюбика для раненого бойца, и столь же неоходимое для снятия шока на грани смертельной опасности, бранное слово механика; тут же дико зашипел воздух, рвущийся наружу из тормозной системы: механик врубил экстренное. На Сергея налетел пульт — теперь он был для него лишь куском кузовного железа, который пытался остановить свою собственную и Сергея скорость; это значило, что "Фантомас" уже отчаянно стиснул бандажи колес мгновенно разогретыми и пошедшими чугунным дымком колодками. Сверху что-то лопнуло, заскрежетало, посыпалось мелкими стеклянными брызгами и стихло. Стихло совсем, умолк даже дизель, выключенный механиком за мгновение до удара.

Сергей повернул голову. Над ним на уровне окна кабины нависал здоровенный желтый блок — блок с тросами на конце стрелы автокрана. Стрела снесла стойку между левым лобовым и боковым стеклами и неизбежно въехала бы в тамбур, закричи Сергей чуть — чуть попозже.

— Живой? — к Сергею нагнулся механик, лицо его было покрыто крупными каплями пота. Сергей промычал что-то утвердительное и полез выбираться по направлению к двери, чтобы узнать, что с остальными. Связаться с вагоном по ГС он не мог — самодельная колонка динамика, стоявшего на пульте, была раздавлена, провода порваны, и микрофон, свисавший с кресла помощника на проводе, как детская погремушка на шнурке, был столь же бесполезен, хотя и цел. В тамбуре Сергей столкнулся с самим помощником, который был без видимых телесных повреждений, но вовсю матерился, отходя от неожиданного эмоционального стресса. Сергей на ходу показал ему, что с машинистом все в порядке и выглянул наружу из левой передней двери машинного отделения.

Автокран стоял, почти упираясь в полосатый брус шлагбаума, и его желтая решетчатая стрела выступала далеко вперед, пронзая невидимую границу путевых габаритов — водитель, видимо, раньше работал на грузовиках и не успел привыкнуть к особенностям своей новой жирафоподобной машины, да и шел он видимо на приличной скорости. При дальнейшем движении сплотки автокран неминуемо бы завалило набок; а так он совершенно не пострадал, да и водитель, который сидел в кабине и ошеломленно глядел округлившимися глазами на стрелу в тепловозе, судя по всему, отделался всего лишь испугом.

— Убили! Уби-и-или-и! — раздался пронзительный крик женщины с переездной будки, — Уби-или! Сергей обернулся и увидел, что от вагона к автокрану бежит Сашка Розов с залитым кровью лицом. Водитель распахнул дверцу кабины, выскочил наружу и что есть мочи сиганул через Рязанское шоссе в сторону кустов.

— Стой! — заорал ему Сашка, — Стой, придурок!!! — Но водила уже исчезал из поля зрения. — Бандуру назад подай, стрелу вытащи!!! — Сашка добежал до крана и с криком "Блин!!!" пнул ногой колесо. Сергей спрыгнул на щебенку и подошел к нему с другой стороны шлагбаума.

— У тебя бровь рассечена. Выпал, что ли?

— Да нет, о железный косяк двери приложился... Тьфу, опять тельник стирать придется...

— Иди вон в вагон кровь останови. Где аптечка, показать, или пока помнишь? — раздался сзади голос Андрея Александрова, старшего инженера и ответственного за матчасть, из-за чего двенадцатый вагон в Институте иногда называли андреевским. Андрей был сухощавый тридцатилетний мужик, отличавшийся тем, что в любой обстановке сохранял абсолютное спокойствие и практический хозяйственный подход.

— Да найду... Сашка махнул рукой и неспешно пошел к вагону.

Возле переезда быстро скапливалась очередь машин. Вдали показался гаишный жигуль, и водитель автокрана поспешил вылезти из кустов и стал искать по карманам не то права, не то курево. Руки у него еще заметно дрожали.

— Ну, чего смотришь-то? — спросил водителя Андрей, — А если бы ты человеку голову снес?...

6.

...День заканчивался весьма прозаически. Сплотку загнали во двор Института. После завершения всех формальностей, связанных с ЧП, Сергей занес ленты и журнал испытаний в отдел, и даже успел разобраться с тарировками и сделать по отдельным наиболее интересным замерам экспресс-анализ. Секцию будут отправлять в ремонт, а опытный колесно-моторный блок придется переподкатывать под другую машину; в любом случае это большая задержка, и нужно отчитаться хотя бы справкой за этап работы. Бумага — свидетельство того, что все было не напрасно — солярка, моточасы, километры пробега, ночь над рулоном невидимой бури, и утренние полеты на подножке трамвая, изуродованная кабина и Сашкина рассеченная бровь, собственные пробивающиеся седые волосы раньше тридцати и еще масса вещей, которые никого не заинтересуют, не будучи превращенными в сиреневые страницы светокопий со словами, похожими на заклинания, формулами и диаграммами, а главное — в несколько строчек в разделе "Выводы и рекомендации".

В отделе обсуждали происшествие на переезде — впрочем, с расспросами к Сергею особо никто не приставал, понимая, что сейчас не до того. Роман Семеныч Поликарпов, однофамилец известного конструктора и испытатель божьей милостью, так и не защитивший диссертацию, рассказывал, как в шестидесятых на испытаниях муромской ТГМ-ки от боковых усилий в прямой раскантовало рельс. Обошлось довольно удачно, в месте схода не оказалось ни насыпи, ни выемки — это было тоже возле переезда — так что вагон не опрокинулся и все отделались синяками, а у "ласточки" прикрытия — тогда в Институте были еще "ласточки", луганские ТЭ3, так вот, у "ласточки" рама тележки лопнула, будто из старого хрупкого полистирола, а нарочно эту раму разве что противотанковой миной перешибить было можно (Сергею как-то попадался акт по этой аварии с фотографией лопнувшей рамы)... Поликарпов работал в Институте со дня основания и даже раньше, в коломзаводской лаборатории, немного застав паровозные времена, когда перемещения мерили свинцовыми столбиками, а порой испытатель залезал в асбестовый мешок, чтобы искры не прожигали одежду, и его привязывали под котлом к паровозной раме, чтобы видеть, как ведет себя направляющая тележка при вписывании в кривых, слышать удары и скрежет деталей и чувствовать телом игру рессор, и тогда человек в прямом смысле становился органом чувств огнедышащей машины — впрочем, последнее в известной мере можно было отнести и к опытным паровозным машинистам.

Перед уходом Сергей подошел к раненому 475-му. Поврежденная кабина выглядела жутковато, как будто увечье было нанесено живому телу; возможно, это было оттого, что машина получила удар как раз в том месте, где она обычно несет в себе человека. Сергей приложил ладонь к обшивке: она была еще теплой, и еще чуть заметно дрожала, отзываясь на дизель 118-го "Фантомаса", рвущего воздух у реостатов; так тепловозы ощущали присутствие друг друга.

"Не переживай, старик, тебя отремонтируют..."— мысленно сказал Сергей. "Мы еще поездим и по Озерской и до Ряжска... Слушай, а, может быть, это ты нас предупредил?... Ты умеешь чувствовать?... Если это так, попробуй, подай какой — нибудь знак!"

Внутри кузова тепловоза что-то отчетливо щелкнуло, словно сработал какой-то аппарат; Сергею вдруг на мгновение показалось, что сейчас начнет раскручиваться стартер-генератор, и из выхлопных труб вылетят привычные облачка сизого дыма, но он не испугался и не отдернул руку. Даже при заглушенном дизеле в тепловозе есть аккумуляторы и сжатый воздух, и вероятность того, что в поврежденной машине что-нибудь может самопроизвольно сработать, в общем-то не равна нулю. Сергей еще немного постоял и направился к проходным. Сегодня он пригласил Татьяну в кино, и надо было еще успеть взять билеты.

За проходными уже никого не было, институтский народ уже стоял на остановке Учебного комбината. Только такой-то незнакомый мужик шел по асфальтовой дороге со стороны стеклянного гастронома. С вилянием и относом у него явно было не все в порядке. Рубаха на мужике была широко распахнута, и от избытка чувств он горланил на мотив "Клена":

— С дуба падают... листья ясен-ня...

Ни фига себе,

Ни фига-а се-ебе-е!

На очередном полупериоде горизонтальных колебаний мужик зацепился ногой за бордюрный камень и завалился лицом в траву.

"Вот и вкалывай ради таких" — подумал Сергей.

... Синее платье замаячило у остановки минут за десять до начала сеанса — Татьяна была обязательной девушкой.

— Привет! Ты давно ждешь? Дай я тебе воротник поправлю, он у тебя немного сбился. А что там у вас сегодня на переезде такое случилось? Хвост машин прямо до нас стоял.

— Да так, технические неполадки какие-то были. Если интересно, я завтра спрошу.

— Не удивительно, говорят, сейчас на опытных машинах везде очень много брака идет...

"Это точно" — сказал про себя Сергей. Он вспомнил, как на прошлой неделе на испытаниях гайковерта заклинило осевой редуктор, стоило только выехать на Голутвин. Гайковерт на башмаках, как на лыжах, затянули обратно в Институт и после вскрытия корпуса редуктора обнаружили вместо смазки несколько килограммов формовочной земли. Великолепный способ сломать ось на ходу. По программе конструкционную скорость гайковерта надо было доводить до ста километров в час. Поликарпов бегал багровый от гнева и кричал: "Это вредительство! При Сталине за это расстреливали!", и никто ему не возражал — все были согласны и искренне жалели, что для этого конкретного случая нельзя хотя бы немного вернуться к прошлому.

Но вслух Сергей ничего не стал говорить — хотелось беречь от волнений и тревог мир отношений с Татьяной. Зачем ей об этом знать, такой хрупкой и беззащитной?

Прозвенел третий звонок, и они поспешили в сумеречный, затихающий зал. Дальнейшая часть вечера уже не имела к локомотивам никакого отношения.

7.

Спустя пару месяцев Сергею все-таки удалось вспомнить, зачем он притащил в общежитие старый рулон осциллограмм. Если опустить достаточно длинное и понятное лишь узким специалистам описание, то дело было в следующем: ему удалось найти там дополнительную информацию, уточняющую вторую форму колебаний остова тягового двигателя, из чего следовало, что изменение конструкции выводов по проталкиваемому ФерИИТом альтернативному предложению было все-таки неэффективным. В общенациональном плане это экономило средства, достаточные для дополнительного выпуска двух тысяч "жигулей" в год. Правда, предложение ФерИИТа и так имело не слишком большие шансы на принятие, но все же не нулевые. Одной ошибкой меньше.

Тепловоз отремонтировали, и Сергею еще не раз доводилось с ним ездить, но подобных странных снов он больше никогда не видел. Как будто бы "Фантомас" и в самом деле действительно однажды предсказал собственную аварию и сообщил об этом руководителю испытаний.

Через год на работу в Институт пришел молодой специалист Дима Катышев, по профессии психолог. В отделе кадров долго ломали голову над тем, какую приемлемое поле деятельности подыскать для психолога в мире машин и остановились на должности секретаря комитета комсомола. Как-то по случаю — а точнее, на турслете на берегу Оки, когда народ был немного навеселе и раскован — Сергей спросил у Димы, отчего могли быть такие сны и не значат ли они, в частности, что крыша съезжает.

— Да нет, это, скорее всего, просто сон под впечатлением рассказа о том, как испытателя сажали в мешок и привязывали к паровозной раме — подумав, сказал Дима, — вот человек и видит, что он едет вдоль пути горизонтально, как локомотив.

— Ну, допустим... но как же тогда получилось, что сон в руку оказался?

— Скорее всего, потому, что на испытаниях — как осознанно, так и интуитивно — ты стараешься просчитать как возможные варианты поведения исследуемых объектов, так и вообще возможные ситуации. Ты видел расстояние от шлагбаума до путей, ты видел стрелы автокранов, и пришел к выводу, что если кран станет у шлагбаума, то блок ударит по кабине. Расчетный вариант, просто на бессознательном уровне.

— А почему я тогда закричал раньше, чем увидел кран?

— На самом деле ты его видел. Ты видел боковым зрением, как он подъезжает, и что он не собирается останавливаться на безопасном расстоянии. У тебя было заранее все просчитано, поэтому ты среагировал раньше, чем смог логически осознать...

Дима хлопнул себя по руке, раздавив здорового комара — также среагировав до логического осмысления. За деревьями поднимался дымок — там должен был начаться конкурс песен у костра. Надо было идти бороться за честь команды.

— А вообще — сказал Дима, срывая ветку, чтобы ею обмахиваться, — вообще мне идея психологии локомотива даже очень понравилась. Хотя она и антинаучная.

— Ладно, пошли... потом новую антинауку откроем...

На деревьях уже играли отблески разгоравшегося костра, слышались голоса и смех, и кто-то щипал струны, настраивая гитару. Завтрашний день создавался жизнелюбами.

Май-июль 2001, Брянск.

В ОТЧЕТЕ НЕ УКАЗЫВАЕТСЯ

"А еще скажу вам, любезная Катерина Матвеевна..." Сергей посмотрел через наклоненные вперед лобовые стекла на бегущие в прожекторном луче вереницу шпал, побуревшую от ржавой чугунной пыли щебенку и чахлую растительность, виднеющуюся вдоль насыпи. Прожектор выхватывал часть смоляной ферганской ночи, но был не в состоянии остановиться в пустоте на чем-то привычном — деревьям, домам, и казалось, что измученная "эмка", тепловоз 2ТЭ10М номер ноль двести тридцать один, депо Бухара, тяжело ползет в глубине космоса, а звезды вот-вот появятся со стороны балластной призмы.

Третьи сутки они тащились между небом и землей по участку Бухара — Джизак, то и дело останавливаясь или ковыляя со скоростью хромого ишака — на этом участке Среднеазиатской ж.д. то и дело случались невиданные для обычных дорог Союза заторы, когда поезда стояли на перегонах один за другим в пределах прямой видимости, время от времени дергаясь вперед на несколько сот метров. "Они" — это взятый для испытаний тепловоз, вагон-лаборатория с командами из двух исследовательских групп отдела динамики, по колесно-моторным блокам и по шуму и вибрациям внутри кузова, и еще потрепанный купейный вагон, гордо именуемый "классным" и арендованный группой ташкентских коллег. Совместные испытания не были предусмотрены программой, но брать их в компанию имело смысл — коллеги с удовольствием принимали на себя всю заботу по переговорам с местным железнодорожным начальством по испытаниям и экипировке, благо самостоятельно пробить тепловоз под натурные испытания для вузовского сектора узбекской науки было делом более чем сложным...

"Та-та-та — та-та-та, та-та-та — та-та-та..." неспешная дробь колес почему-то вновь и вновь навевала ассоциации с мелодией из "Белого солнца пустыни". "А еще скажу вам, любезная Катерина Матвеевна..."

"Тьфу, черт, привязалось" — подумал Сергей. Он щелкнул кнопкой микрофона громкоговорящей связи.

— Вагон! Какая скорость по вашему?

— Пятьдесят восемь— шестьдесят.

Скоростемер "эмки" барахлил, и поэтому Сергей все время запрашивал скорость у прибористов, благо в Институте вагон-лаборатория без собственного подобного прибора был так же немыслим, как судно без компаса или орудие без прицела. Вообще с неисправностью скоростемера выпускать локомотив в эксплуатацию не допускается, но, как говорил товарищ Сухов — "Восток дело тонкое": местные традиции безопасности движения несколько отличались от МПС-овских, в основном не в лучшую сторону.

Сергей вспомнил, как проходя по депо Бухара вместе со Шпажковым, прибористом из лаборатории шума и вибраций, они увидели "вешку" с поломанной вилкой кардана привода скоростемера, нижний вал которого, тот, что связан с редуктором на буксе, был аккуратно подвязан к раме тележки шнурком от ботинок, чтобы не болтался. Они тогда долго на него смотрели в растерянности — то ли хохотать, то ли рыдать, то ли выражаться последними словами. На двести тридцать первой кардан был цел, но максимум, что удалось добиться интернациональными усилиями — это то, что "черный ящик" исправно отработал несколько десятков километров от Бухары, а далее стал сам решать, показывать ему скорость или нет. Чтобы уменьшить вероятность аварии, приходится периодически запрашивать скорость у вагона...

Значит, сейчас шестьдесят — Сергей взглянул на листок с квадратиками и крестами. "Замеры на каждой из скоростей производятся равномерно по длине плеча... " Насколько возможно, разумеется. Ни одна программа испытаний не может предусмотреть такого, чтобы поезда вставали на перегоне чуть ли не через каждый километр.

Сидя в кабине "эмки", Сергей отслеживая скорость, нагрузку дизеля, характер участка пути — стыковой, стрелки, станционные — и определял места замеров. Так, чтобы потом из этих разрозненных кусочков, моментальных снимков движения, можно было бы сложить полную картину нагрузок на колесно — моторные блоки, как если бы замеры велись непрерывно в течении всей поездки, а состав вели бы так, как при наиболее типичных для данного тягового плеча — участка дороги, на котором состав тянут одни и те же локомотивы без замены. Это все равно что точное восстановление лица по осколкам черепа. Записывать все подряд было бы нереально — это просто понадобилось бы прицепить третий вагон для лент магнитографа. И дай бог, чтобы новенький японский компьютер в столичном МПС-овском вузе — последнее слово вычтехники, не то что институтская ЕС-1022 — сумел прожевать хотя бы то, что они сейчас запишут. Хотя в общем-то и так заранее ясно, что должно получиться. Нет здесь, на Среднеазиатской, каких-то особенных путевых возмущений, есть просто дикое, дичайшее отношение к живой силе и технике...

...С рацией произошло то же самое, что и со скоростемером — Сергей подозревал, что в депо просто приделали к ней оторванную трубку. Возможно, он преувеличивал, но гробовое молчание аппарата вызывало у него худшие из подозрений. Плюс к тому двести тридцать первую в средней полосе завернули бы в депо и из-за песочницы. На левом переднем бункере секции "А" была крупная вмятина — видимо "эмку" уже успели где-то "стукнуть", то-есть не сильно и без тяжелых последствий врезаться в вагон или другой локомотив; песок слеживался и застревал, и помощник время от времени вылезал на остановках, забирался на подножку спереди кабины и лупил ногой по ней в районе бункера, чтобы осыпать неподатливую массу к форсунке. Вначале Сергей ждал, что злосчастную, потенциально неспособную обеспечить безопасность дальнейшего путешествия машину отставят от поезда уже в Самарканде; но позади оставалось одно депо за другим, менялись бригады, тепловоз снова принимали, цепляли к составу и гнали, гнали дальше по Ферганской долине, так что у Сергея сложилось твердое убеждение, что здесь к таким вещам давно привыкли...

Эти испытания с самого начала пошли как-то наперекосяк. Как только приехали в Ташкент, неожиданно скончался Шараф Рашидов, и они застряли в вагонном отстое сначала на дни траура, потом на ноябрьские праздники. Затем в Бухаре началась возня с "эмкой".

По утвержденной тремя министрами программе испытаний тепловоз надо было брать непосредственно перед подъемочным ремонтом — чтобы мерить уровень вибраций, когда зазор в тяговой передачи наибольший, но колеса еще приработаны к друг другу. Двести тридцать первая была именно такой машиной. Триста пятьдесят пять тысяч семьсот четыре километра пробега — лишь десятая часть положенного срока жизни тепловоза. Но "эмка" буквально разваливалась, и перечисление того, что исправляли в ней за несколько дней перед выездом, было бы длинным, как песня акына. Даже подушки сидений в кабине отсутствовали — видимо, их украли уже давно.

...— Двойной желтый!

— Вижу двойной желтый.

Сейчас будет станция, подумал Сергей, принимают на боковой путь, а по главному пропустят встречный. Это даст возможность немного вздремнуть. Но прежде надо прописать стрелки на боковой на скорости сорок.

— Вагон!

— Вагон слушает.

— Приготовиться к замеру!

Раскручивается тяжелый двигатель магнитографа. Теперь стоит только прижать ролик к тонвалу — и лента рванется вперед, как спринтер после выстрела стартового пистолета.

— Вагон готов.

— Замер!

— Замер идет.

Сергей услышал в динамике, как щелкнул далекий электромагнит, — это "Тесла" начала мотать темную, дюймовой ширины магнитную ленту на широких катушках. Симфония стальных колоколов укладывается в плотные витки, метр за метром, слой за слоем.

Ползет по темной синеве циферблата тонкая серебристая секундная стрелка "Командирских". Две трети круга, сорок секунд — столько надо, чтобы набрать статистику.

— Конец замера!

— Понял, конец замера...

Замирают бобины. Еще один крестик на листке у Сергея. Еще одна строчка в журнале. Еще восемь метров ленты. Еще на полкилометра ближе к финишу.

..."Эмка" замерла у красного на станционных путях.. Ее слегка лихорадило от разлаженного регулятора, неустойчиво работающего на холостом ходу. Прожекторный луч уперся в пустоту за выходной стрелкой.

Теперь надо положить руки на пульт, опустить на них голову и задремать. Если не использовать для этого каждую остановку, то при таком режиме работы могут появиться навязчивые идеи или галлюцинации. Третьи сутки подряд в кабине — это не шутки. По другому нельзя — отписывать программу надо всю сразу. Через несколько десятков часов от вибраций начинают выходить из строя специальные экранированные провода к датчикам-ускорениемерам, летящие камешки балласта сбивают миниатюрные разъемы, и тогда локомотив снова надо отставлять от состава, загонять в депо и ставить на канаву, а там уже начнут барахлить каналы усилителей, понадобиться дозаправлять вагон водой и топливом, а для тепловоза подходит время ТО и сроки программы грозят растянуться до бесконечности. Единственный способ вырваться из этой ловушки времени и надежности — работать с составом и вести замеры без простоев, пока не исчерпается запас резервных "точек" и каналов. А для руководителя испытаний, у которого, в отличие от прибористов, нет смены, это значит спать при первой возможности, ибо специального времени для этого еще долго не будет...

...Сон не шел — хотя Сергей уже приучил себя сразу же отключаться в любом положении. Какая — то смутная, неясная тревога отгоняла дрему; она проникала в мозг вместе с неровным шумом работы незаглушенного дизеля, содроганием металлических трубчатых ножек стула, затащенного в кабину на время опытной поездки — стандартного железного стула, непременного интерьера столовых самообслуживания с середины шестидесятых, жутко неказистого, но компактного, надежного и, самое главное — легко отмывающегося от локомотивной грязи. Тревога сквозила в конусе прожекторного луча, рвавшегося из-под пульта вперед, в черное никуда, и остававшегося перед глазами, даже если их закрыть, в кашле тормозного компрессора, в дребезжании какой-то невидимой незакрепленной железки в кабине, не находившем себе места.

Вне этой тревоги были только машинист и помощник, оба узбеки — машинисту было двадцать четыре, а помощнику — еще меньше; с момента появления в кабине они периодически глушили усталость и тягу ко сну каким-то легким наркотиком, отлучаясь для его приема в машинное. Чтобы бригада не закосела вконец, из вагона почти на каждой остановке в кабину приносили большой темно-синий эмалированный чайник с зеленым чаем для отпаивания; Сергей, в свою очередь, всю дорогу травил анекдоты, чтобы джигиты не заснули — во время движения практически непрерывно, с паузами лишь на диктовку замеров, так, что теперь он чувствовал себя вполне в состоянии при необходимости заменить дикторов всесоюзного радио.

Можно было сказать, что ему еще повезло — в депо Джизак прибористы вообще встретили узбекскую бригаду, только что слезшую с тепловоза, которая абсолютно ничего не соображала — просто пришли и стали посреди диспетчерской, не в состоянии сказать ни единого слова, их тут же увели, чтобы не маячили на глазах "московских представителей". Русские бригады наркоты в принципе не употребляли, но зато с их приходом кабину заполнял стойкий и густой, как консистентная смазка перегар.

Людей надламывали усталость и страх — страх не вернуться из поездки.

Причин для этого хватало. От многочасовой переработки бригады засыпали, механики рефлекторно продолжали давить рукоятку бдительности, тепловоз врезался в стоящий на пути состав, бригаду во сне давило в лепешку. Сколько здесь было таких случаев, никто не говорил. Можно было только догадываться по стоящим на "кладбище" секциям с изувеченной кабиной. Один из тепловозов, потрепанную луганку — 2ТЭ10Л, привезли в депо с места крушения сразу после их прибытия в Бухару. Машину привезли на двух платформах, как покойника на катафалке — кузов на одной платформе, тележки — на другой, топливный бак, как не имеющий особой ценности, был брошен возле насыпи. Кто-то еще тогда вспомнил: "А сколько таких баков под откосом мы по пути видели"...

"Лишь бы нам в хвост никто не врезался" — мелькнуло в голове, и причина подсознательной тревоги стала ясной. В Джизаке им дали состав с цистернами; грязные, потерявшие первоначальный цвет — с нефтью, и чистые, отсвечивающие серебристой краской. У чистых хорошо видна сбоку цветная полоса, надписи: "Пропан, сжиженный газ, огнеопасно, с горок не спускать". Здесь только этого не хватало...

Сергей вспомнил, как время нахождения в Бухаре Сашка Розов спас от пожара тепловоз. Тогда, проходя по деповским путям к вагону — лаборатории, Сашка обратил внимание на одну из "вешек", стоящих на путях с работающим дизелем, но без бригады. Он увидел дымок, выбивавшийся в не совсем положенном месте тепловоза, где-то из под кузова. Инстинкт естествоиспытателя оказался для Александра выше ощущения легкого голода (близилось время обеда), и он, вместо того, чтобы поспешить занять место в кают-компании перед тарелкой наваристого борща, повернул к "вешке". На дистанции метра в три — четыре он понял, что обнаруженное явление вполне земное и называется загоранием в районе аккумуляторного отсека. Из — под кузова на топливный бак вываливались горящие шмотки смолистого месива из отработанного масла, копоти, дизтоплива и прочей сгораемой гадости, густо покрывавшей машинное отделение изнутри и даже свисавшей сосульками со ступенек в кабину. Ленивое, жирное пламя неспешно поползло по верху и боковой стенке топливного бака — стандартного бака для луганок, шесть тысяч литров дизтоплива.

Внезапно для Розова стало ясно, что тепловоз умирает, что железный тоннель машинного отделения, прогревшись, вот-вот превратится в гигантскую печку — буржуйку. Перед его глазами вдруг всплыли другие убитые огнем тепловозы, в тех самых виденных на Сренеазиатской вереницах искалеченных останков, с рыже-черным, вскоробленным от высокой температуры, будто жеваная фольга, металлом боковых стен, за которыми навеки остановилась жизнь, некогда вдохнутая сотнями создававших сложную машину людей...

"Да что же это я смотрю!" — мелькнуло у него в голове. Ругая себя за промедление, Сашка стремглав рванулся к цеху депо.

В цеху, очевидно, время шло с несколько иной скоростью, чем снаружи; никого не было, рабочие уже ушли на обед, до начала которого, если судить по часам, было еще вполне прилично. Лишь кузов одной из секций, поднятый на домкратах над смотровой канавой, бросал на Сашку свой удивленный взгляд зайчиками солнца от лобовых стекол. Розов обежал канаву и столкнулся с идущим по проходу мужиком в железнодорожной тужурке.

-Что случилось?

-Ты горишь!

Как оказалось, мужик и в самом деле был помощником из бригады загоревшегося тепловоза. Они добежали до машины, мужик залез в кабину и заглушил дизель. Сашка крикнул ему снаружи:

-Бросай огнетушитель, я гасить буду! Углекислотный!

-Углекислотным трандец! У нас ими воду газируют!...

Висевший неподалеку большой красный противопожарный щит был пуст — точнее почти пуст. На нем красовались два совершенно бесполезных в данной ситуации лома, даже ведра с коническими днищами были давно кем-то украдены, несмотря на свою хозяйственную непрактичность — скорее из местной привычки к воровству, нежели из стремления извлечь выгоду. К счастью, помощник вспомнил, где тут все-таки можно найти людей и лопаты. Очаг возгорания закидали землей.

После этого небольшого происшествия Андрей полушутя — полусерьезно предложил Розову сходить к начальнику депо и истребовать награду за спасение тепловоза: именные часы и заметку в местной газете, на что Сашка хмуро отвечал:

— Да ну их! Еще вместо часов зарежут, как свидетеля — и было трудно понять, то ли он шутит, то ли всерьез так думает.

Действительно, именных часов здесь потребовалось бы много; чаще всего на брошенной без присмотра машине с работающим дизелем выгорала высоковольтная камера, и деповской путь, приспособленный под кладбище, пополнялся еще одним трупом с характерным огромным пятном уродливого ожога позади кабины...

...-Тепловоз! — Это был как раз голос Розова..

— Тепловоз слушает.

— Сколько времени еще стоим?

Сергей повернулся к механику.

— Сейчас как раз сборному зеленый дали, за ним, наверное, нас выпустят, если встречного не будет.

Как раз тот случай, когда абсурд на руку, подумал Сергей. Их должны были выпустить вперед сборного. Ну и шут с ним. Раз так получилось, воспользуемся.

— Нам недолго, попробуем датчик на ВУД1 поправить, а то плескать начинает!

— Попробуйте, только как зеленый, сразу в вагон!

— Хорошо! — это уже голос Андрея. — Гена тут как раз проснулся, на связи будет, посигналит, а мы с Сашкой пошли...

С соседнего пути донеслись металлические раскаты разбуженного металла. Мимо кабины, справа, с нарастающим гулким рокотом прошел тепловоз сборного, за ним, лязгая сцепками, тянулась вереница вагонов и платформ. Ускоряясь и дробно топоча полузакатанными ползунами, вдоль окон проплывали штабеля леса, рулоны металлического листа, какие-то контейнеры, трубы, и станционные домики робко выглядывали в просветы над сцепками и грузом. Колеса подсвистывали в кривой, притираясь гребнями к головке рельса, словно контрабасист, окончательно сдурев в оркестровой яме, вдруг начал бы водить смычком по струнам за подставкой. Извиваясь на выходных стрелках, словно анаконда в несколько сот метров, сборный проползал на главный ход; наконец последний вагон лениво пересек прожекторный луч "эмки" и канул в ночное небытие где-то за выходным сигналом.

Сергей дважды предупредил машиниста, что сейчас на ходовой части будут работать люди. Через некоторое время предупредил и в третий. Береженого бог бережет.

Гэдеэровский датчик, похожий на высокую черную гайку, стоит на шапке моторно — осевого подшипника — через него тяговый двигатель опирается на ось. Подшипник находится за рамой тележки и чтобы без смотровой канавы подобраться к нему, нужно, как говорили в отделе, "сделать гинекологическую операцию". Люди втискиваются в узкое пространство между заросшими мазутной грязью и чугунной пылью деталями. Если машина при этом хотя бы чуть-чуть сдвинется... но об этом, когда обтираешь своими ушами ходовую часть, лучше не думать.

— Вагон!

— Вагон слушает.

— Как там, закончили? Скоро уже ехать.

Датчики стоят на второй секции, и из вагон-лаборатории окликнуть ближе, чем из головной кабины.

— Сейчас, сейчас заканчивают! Уже немного осталось...

Выходной сменился зеленым, и механик, как бы внезапно очнувшись, машинально выбросил левую руку к крану машиниста — отпускать тормоза. Сергей едва успел отбить ее ладонью в нескольких сантиметрах от рукоятки.

— Ты что??

— Да там же люди на ходовой части!

Механик побледнел. Сергей снова нажал кнопку микрофона.

— Вагон! Вагон! Заканчивайте, трогаемся!

— Да вылезают уже, чего шуметь! Сейчас две секунды до вагона добегут!

"Две секунды. Могло и две жизни быть..."

За сутки до этого, во время пути на перевал они застряли на той же самой станции с такой же неопытной местной бригадой — не могли тронуться на подъем.. . Состав сжимали, дергали, сыпали песок под колеса и все это действовало как мертвому припарки, будто за время остановки приварили бандажи. Дело было не в масляном пятне, "эмка" тянула на полную, и в конце концов она стала дико прыгать на очищенных и запесоченных рельсах — в отчетах это обычно называлось "автоколебания надрессорного строения при боксовании". Все, что стояло на пульте, включая ящик динамика, слетело на пол и прыгало по драным резиновым коврикам.

Положение спас механик встречного "Фантомаса", неожиданно, как призрак, вынырнувшего из ночной темноты. "Фантомас" был прикомандированный с Северной дороги и следовал резервом — без состава. Механик в новом, плотно застегнутом "гудке" тоже выглядел как-то призрачно на фоне здешнего развала. Объяснения джизакской бригады он оборвал на полуслове: — Чурки! На ишаках вам ездить! Факела готовьте, магистраль греть!

В магистрали застыл конденсат, тормоза не отпустились. Сергею даже в голову не приходило, что бригада может об этом забыть.

...Теперь, на крутом положительном уклоне, "эмка" вытянула состав со станции на перегон без особой натуги, быстро разогнав его до скорости, близкой к конструкционной. Сергей воспользовался этим, сделав несколько замеров, и, подсчитав проставленные крестики в журнале, уже начал подумывать, не отписать ли на этом участке еще серию, как зеленый сигнал локомотивного светофора мигнул и сменился на белый — это значило, что сигнализация на локомотиве перестала принимать данные с пути. Сергей стал вглядываться в ночь, чтобы поймать в ее глубине одинокую звезду светофора, но она все не появлялась — слишком долго для такой скорости, ощущаемой на слух по быстрой тройной нервно — вопрошающей дроби колес "эмки". Наконец, в луче прожектора черным столбом показался и промелькнул мимо окна машиниста мертвый, ослепший светофор с негорящими огнями.

Механик дал служебное торможение. Потухший сигнал — запрещающий. Но потухшие светофоры здесь не были редкостью. Лампы били, воровали, наконец, просто портили светофор для того, чтобы грабануть контейнер с остановившегося состава — бытовую технику или еще что ценное. Или клали на пути лом, чтобы замкнуть цепи сигнализации и зажечь красный. Поэтому, если на пути не было явного препятствия, бригада тормозила и ехала на красный со скоростью телеги — километров пятнадцать в час.

"Та-та-та — та-та-та, та-та-та — та-та-та..." До потухшего был проходной зеленый, впереди были свободны минимум два блок — участка, дали служебное, все нор... Нет, что-то не так. Что-то еще неверно в этом мелькании шпал, в этом стуке колес...

"Та-та-та — та-та-та, та-та-та — та-та-та..." Механик тоже встревожен, он поворачивается к помощнику, к Сергею...

— Вагон!

— Вагон слушает.

— Сколько по вашему скоростемеру?

— Тормоза! Тормоза не держат! — сухой, осипший, изменившийся голос машиниста опередил ответ дежурившего на связи Розова. Шипение воздуха резко изменилось, и Сергей едва успел вытянуть перед собой руку, чтобы не упасть со стула на пульт.

— Вагон! Дали экстренное! Вагон!

— ...Да, блин, знаем уже!.. По возвращении в Институт ползуны будем напильниками заравнивать?...

"Да и черт с ними, с ползунами" — подумал Сергей. По паузе перед ответом было ясно, что Сашка уже успел дернуть за торчащее в полу вагона кольцо, отпуская тормоза вагон — лаборатории. Это не страшно. Без малого шестьдесят тонн по сравнению с более чем тремя тысячами общего веса состава роли все равно не играют. На Среднеазиатской механики обычно дергали тормоза жестче, сильнее, чем на других дорогах, потому что колодки грузовых вагонов на станциях меняли несвоевременно, и часто они изнашивались до толщины бумажного листа, а то и кое-где колодка вообще вылетала, и башмак сиротливо болтался в воздухе. Недостаток тормозной силы машинисты старались восполнить более резким торможением; тогда колеса вагон-лаборатории зажимались намертво, изменяя тон своей песни — если можно было назвать песней этот шипяще -свистящий звук, — и кто-нибудь, кто был поближе, бросался к рукоятке отпуска, чтобы услышать от вагона вздох облегчения...

"Колодки!" — стоило вспомнить о вагоне, как все стало ясно, как дважды два. Состав не держали изношенные и не смененные колодки на грузовых вагонах. Машинист дернул "свояк", локомотивный тормоз, добавив к общему весу состава девять процентов, способных не только не разгоняться на спуске, но и хотя бы немного придерживать остальные девяносто процентов с гаком. Дальше пульт в общем-то был не нужен — никаких других средств повлиять на ситуацию и как-то еще замедлить эту бегущую под гору вереницу баков с нефтепродуктами уже не было. Сергею показалось, будто он слышит сквозь лязг и грохот, как плещется жидкий пропан о крутые стенки котлов из толстой — больше дюйма — низколегированной стали, пытаясь вырваться наружу. Легкая зыбь с усилием двести кило на квадратный метр, мечтающая тихо сгореть под кастрюлей с борщом. Оставалось только ждать и надеяться, что уменьшение уклона погасит скорость раньше, чем на пути что-то встретится.

Путь летел навстречу. Змеиной чешуей отблескивали рельсы в кривых, как будто бы дорога в любой момент была готова броситься и смертельно ужалить. Шпалы медленно наплывали из неведомого далека, темные и скользкие от сырости и холода, и, сливаясь в одно мелькание с балластной щебенкой, улетали под кабину. Но наибольшую угрозу, казалось, затаили на людей откосы — дорога шла по скальному грунту и справа и слева от балластной призмы щетинились крупные камни и острые выступы породы. Чуть присыпанные выпавшим за ночь снежком, и воспринятые воображением отдельно от ландшафта, они чем-то напоминали фантастическую картину метеорного дождя из какого-то старого кино. Какого? Это неважно, какого... вроде там Банионис играл... нет, это все ерунда, не об этом надо сейчас. А вот если что, так тут и не спрыгнешь, — вот это главное...

Это только в фильмах герои легко прыгают с поезда на ходу. А здесь не кино, здесь специально состав медленнее не пустишь, тут сейчас голая физика, поле битвы силы тяжести и тормозного усилия. Здесь встретиться с камнем — все равно, что с двенадцатиэтажного дома упасть. И даже еще повыше, ибо сопротивление воздуха не учитывается. Надо дальше, тогда у людей появится шанс выжить после падения. Учитывая то, что после приземления их не сразу в операционную доставят...

Следующий светофор был уже исправным. Проходной красный.

-Ах...! — голос механика.

Теперь все зависело от скорости сближения составов. Испытательный поезд ушел на перегон следом за сборным. Сборный движется вперед, они его нагоняют. Если конечно, тот движется. Рация неисправна, связаться и предупредить нельзя. Сколько метров и секунд им еще отпущено? Метров, секунд, метров на секунды в квадрате. Энергии, которую должен поглотить удар двести тридцать первой о хвост сборного — или удар человеческих тел о камни под откосом.

Здесь действительно не кино, где по фантазии сценариста и режиссера в таких ситуациях где-то лазают, что-то отцепляют, что-то бросают под колеса, а в критический момент сбоку появляется речка. Здесь отцеплять нечего — поезд сжат. И даже если под колесо следующей за вагоном — лабораторией цистерны бросить башмак и он каким -то чудом останется под кругом катания — это всего лишь одна ось. Одна ось на полторы сотни. Все жестко задано. Есть только металл, люди и энергия. Энергия не исчезает — можно лишь выбрать момент, когда она будет наименьшей.

Путь не в самом лучшем состоянии. Чувствуются боковые толчки и виляние тележек двести тридцать первой, пружины торопливо гасят жестковатые толчки стыков — сейчас они чувствуются острее, передаваясь на кузов, помимо рессор, еще и через трение прижатых к бандажам колодок. Эмка идет под нервный ритм, как бы под музыку из старой картины, что вновь показывали летом в "Горизонте" — "Нам бы, нам бы, нам бы, нам бы всем на дно..."

Поезд вошел в длинную скальную выемку, в конце которой в луче прожектора был отчетливо виден торец грузового вагона стоящего товарняка.

"Ну, вот ОНО и пришло" — мелькнуло в голове у Сергея и он удивился собственному спокойствию. Не было ни паники, ни животного ужаса. Была задача, ответы на которую не могли быть неправильными: давать ли в вагон команду прыгать, и когда давать.

Слишком рано — нельзя. Люди получат травмы, с которыми далеко не убежать. После удара цистерны выдавит из колеи, они станут елочкой, как костяшки домино, выемка заполняется нефтепродуктами, легким испаряющимся сжиженным газом, потом воспламенение от загоревшегося тепловоза. Слишком поздно — нельзя. Не успеют прыгнуть.

Машинист стал давать прерывистые гудки и засигналил прожектором. Вспышка, темнота, вспышка, темнота.

В вагоне было еще несколько ценных для Сергея вещей — неоконченное письмо Татьяне с описанием красоты самаркандских мавзолеев, удобный спальный мешок, спасавший от ночного холода и отчеты предыдущих испытаний ТЭД, заученные практически наизусть. Все это на мгновение всплыло в памяти и тут исчезло. Несущественно.

Торец вагона неумолимо нарастал. Каждая вспышка прожектора выхватывала его из черной пустоты во все больших деталях и тонкостях, как будто за лобовым стеклом меняли слайды. Это был крытый вагон не первой молодости, поблекший, каких-то неопределенно бурых оттенков, напоминавших ржавую известковую щебенку на насыпи; вагон этот чем-то напоминал подъездного алкаша неопределенного возраста, у которого первоначальная фигура и черты лица были изрядно затерты не столько годами, сколько неверным образом существования. Сперва выступили глубокие складки стальных стоек, затем сетью морщин на иссохшей коже проявились доски вагонной обшивки — все ближе, отчетливей, даже головки болтов, которыми каждая доска крепилась к остову, стали видны ясно, будто очерченные тушью. Сергей видел, как поблескивает в прожекторном луче наклепанный металл в зеве автосцепки, как беловатым кружевом вырисовался над темной драпировкой склона выемки неживой, увядший куст бурьяна, выросший у края шпальной решетки слева от вагона, вровень с рукояткой расцепного устройства; он четко различал, как бессильно свисает тормозной рукав и как беспомощны, словно открытые ладони, поверхности буферного бруса с пятью отверстиями на месте упраздненных буферов. Обострилось ли зрение, или память услужливо дорисовывала в сознании много раз виденные в чертежах и металле подробности, или же стоящий состав на самом деле стал настолько близок, вопреки перспективе сходящихся к нему рельс — думать об этом было некогда. Центром этой картины, неизменно приковывающим к себе взгляд при каждой вспышке прожектора, стал красный диск с белым ободом с правой стороны над буферным брусом. Диск обозначал хвост поезда и увидеть его в конце было хорошим знаком — он означал, что состав цел и его не разорвало на перегоне. Но сейчас он превратился в яблочко мишени, в которую с неотвратимостью боеголовки, отзванивая пространство и время на стыках, мчался их двести тридцать первый, мчался испытательный вагон, подгоняемый, будто ракетой-носителем, тысячами тонн жидкого горючего.

...Стрелка скоростемера, словно испугавшись и поняв серьезность ситуации, перестала скакать и медленно ползла книзу, каждое пройденное деление по капле прибавляло шансы. Палец Сергея замер на кнопке микрофона ГС; для него сейчас ничего не существовало в мире, кроме кнопки, сжатой в ладони карболитовой рукоятки микрофона, микрофонного капсюля у губ, ползущей стрелки и круга впереди. Нельзя слишком рано и слишком поздно. Люди должны успеть добраться до дверей. Сергей просчитывал, кто где в данный момент может находиться в вагоне — у аппаратуры, на полке, в фотокупе... Сейчас надо будет давать команду, чтобы приготовились.

Еще десять метров.

Кнопка ГС.

— Вагон!

— Вагон слушает.

Сергей вдруг увидел, что при очередной вспышке прожектора что-то изменилось. Куст больше не был вровень с буферным брусом — он на несколько метров отстоял от хвоста состава в их сторону. Товарняк впереди тронулся и начал разгоняться — казалось, что он делает это лениво, нехотя, с нежеланием поддаваясь усилиям тепловоза...

Успеет ли оторваться?

— Вагон слушает!

Стрелка скоростемера ползет вниз.

— Какая скорость на вагонном?

Еще хотя бы отсрочка метров на двадцать...

Диск приближается медленнее.

Стрелка ползет вниз.

Палец не отпускает кнопку.

Вспышка— темнота, вспышка — темнота... Механик продолжает сигналить. Никто не знает, увидели ли на товарняке впереди прожектор, или просто решили немного продернуть вперед.

"Эмка" пролетает мимо куста. Того самого.

Диск начинает удаляться.

Ответ Сашки воспринимается где-то в подсознании, ясно только, что разность показаний вагонного и локомотивного скоростемеров невелика. Точная цифра не отпечатывается. Считать теоретическую длину тормозного путь сейчас бессмысленно, надо чувствовать скорость и замедление.

Палец давит на кнопку.

Диск начинает приближаться. То ли сигнала все же не заметили, то ли впереди еще один состав, и дальше уже продергивать некуда. Но теперь он приближается медленнее. Снаряд с горючим на излете. Расклад уже другой — долетит или не долетит.

Палец давит на кнопку. Теперь они должны прыгать или готовиться к удару? Каждые десять метров снижают вероятность, что цистерны выдавят вагон-лабораторию из колеи и сомнут.

Торец хвостового вагона ближе и медленнее. Медленнее и ближе. Что перевесит?

Прожектор отрисовывает каждую неровность доски обшивки.

Палец давит на кнопку. Мембрана капсюля, казалось, дрожит в готовности услышать главное слово.

Торец наплывает, разрастается.

Стрелка в изнеможении падает.

Колеса замирают и отдаются в объятия колодок. По составу волной прокатывается скрипучая дрожь.

Стали. Все.

Свет прожектора уперся в заднюю стенку вагона. Теперь вагон выглядел спокойно и как-то по-домашнему, и Сергей наконец смог оторвать от него взгляд и осмотреться по сторонам.

Он увидел, что механик неумело бранился, стоя, все еще держась за рукоятку крана машиниста, и ядреные русские слова в его выговоре теряли изначальную силу и смачность; но он продолжал их повторять без связи и остановок, потоком, как течет вода в арыке после сильного дождя — он надеялся, что этот поток сможет унести только что пережитое. Помощник сидел на своем месте, молча, на его лице не отражалось никаких чувств и по его неподвижным, устремленным в стекло кабины глазам Сергей понял, что тот нашел свой способ уйти от столкновения. Чаем тут уже не обойдешься, теперь придется всю оставшуюся дорогу дублировать сигналы...

-Тепловоз!

-Тепловоз слушает.

-Стоим?

-Пока стоим.

-Надолго?

— Не знаю. Пока замеров не будет.

В динамике ГС послышались щелчки тумблеров — Розов давал аппаратуре отдых. Теперь можно снова опустить голову на пульт и урвать несколько минут сна, а может и больше.

...Остаток пути прошел без особых приключений — только однажды лихой механик из русской бригады, дергавший контроллер, как рокер рукоятку газа на мотоцикле, с похмелья не рассчитав движения, чуть было не выпал из окна кабины; Сергей едва успел ухватить его за ноги и втащить обратно.

В депо Бухара они вернулись днем.

— Давай, иди отдыхать, мы тут без тебя сами все разберем и провода снимем, — донеслось из динамика. Голос был Андрея Александрова, значит, у прибористов его смена... это хорошо, Андрей мужик обстоятельный, ничего не забудет...

Сергей слез с "эмки". Мир, существовавший за пределами коробки кабины, казался ему немного новым — он уже начал от него отвыкать и даже черная от мазута деповская земля слегка плыла под ногами. В вагон — лаборатории уже шла привычная завершающая суета, размонтировывалась аппаратура, на магнитографах шуршала перематываемая пленка, и даже низенький лаборант из Ташкента, которого все звали Джафар и который всю дорогу продувал перья своего самописца, перевязывал аптекарской резинкой рулончики своих записей.

Андрей сидел в своем "боцманском" купе и, в ожидании пока Розов соберет инструмент демонтировать датчики, прикидывал хозяйственные расходы.

— Как там записалось?

— Нормально все... вот журналы испытаний, — он протянул Сергею пачку чуть примятых листов на грубой, похожей на оберточную бумаге, — ты сейчас прими, а то сразу не заснешь...

Андрей налил полстакана водки, отрезал кусок колбасы, хлеб. Сергей попытался протестовать, он никогда не пил в одиночку.

-Мне сейчас датчики снимать — возразил Андрей, -Я только пустым стаканом могу. А тебе надо, сейчас это не выпивка, а чтоб не свалиться.

Сергей стукнулся с пустым стаканом Андрея — "За то, что все остались живы", мысленно произнес он, но вслух не сказал — незачем.

Он добрался до своего купе с единственной мыслью — раздеться и заснуть, впервые за несколько суток по — человечески, а не в одежде, сидя за пультом.

... Японское чудо из московского вуза так и не смогло полностью совладать с записанным объемом данных. Спецпроцессор добросовестно перемолотил переписанные на кассету "Сони" данные с вагонного магнитографа, но полученный муравейник чисел оказалось невозможным подчинить простому закону математики, не упуская при этом той или иной существенной мелочи. Мелочи, из-за которой на стенде при теоретически верных режимах нагружения катушки полюсов остаются целыми, но слетает фирменная табличка — хотя на пути получается наоборот...

По результатам расшифровок был выпущен совместный отчет с выводом, что никаких аномальных динамических воздействий на тяговые двигатели на Среднеазиатской не наблюдается. Это подразумевало, что двигатели сыпались в основном из-за жуткого уровня обслуживания.

Происшествие на Джизакском перевале — как и все остальное, что не имело прямого отношения к задаче проведенных испытаний, — в отчете не указывалось.

Август 2001 — июль 2002, Брянск.

ЗНАЧИМЫЙ ФАКТОР

1.

... — Я не могу так сразу ответить... Мне надо подумать...

Рыжеватый свет далекого уличного газоразрядного фонаря падал на лицо Татьяны. Легкие ажурные снежинки оседали на темный мех ее шапки, выбивавшиеся непослушные каштановые волосы, задерживались даже на кончиках длинных ресниц.

— Я даже не ожидала, что ты решишься так вдруг это сказать... думала, мы с тобой просто встречаемся... то, что ты сказал, сделал мне предложение... просто раньше не была готова к этому...

— Завтра я буду уже в пути...

— Я буду ждать... я скажу, когда ты вернешься из Заполярья... береги себя, возвращайся... я жду...

... Ее высокий силуэт мелькнул в тусклом прямоугольнике подъезда — жильцы первого этажа вворачивали две лампочки последовательно, чтобы реже менять — и затихающая мелодия каблучков покатилась вверх по стертым бетонным ступеням. Эхо легких сапожек тридцать седьмого размера, облегающих капрон цвета майского загара, удерживало перед глазами знакомые черты, улыбку, голос... вдалеке захлопнулась дверь...

Еще никогда обратный путь до пятиэтажки общежития не казался Сергею одновременно таким коротким и таким бесконечным.

2.

Снег плывет навстречу. Кажется, что тепловоз рассекает его, как корабль волну. Плотная масса струится в луче прожектора , дробится на снежинки, которые расходятся широкими дугами, словно перевернутые буруны, пляшут перед наклоненными в нос — как волноотбойник у катера — лобовыми стеклами, струятся, огибая передние стойки кабины и, столкнувшись с невидимыми стенами воздуха по обе стороны тепловоза, стремительно улетают назад. Боковой ветер, разогнавшийся на беспредельной плоскости тундры, выводит соло на флейте краев стальных поверхностей кузова, гофр, оконных ниш...

Подгорающей яичницей на пульте зашипела рация. Заспанный женский голос сообщал бригадам о том, что из мест лишения свободы бежали двое опасных преступников, один предположительно вооружен.

— Поймают, — сказал механик, кладя руку на черный штурвал контроллера, чтобы упредить надвигающийся подъем. — Они только вдоль дороги бегут, по тундре нельзя бежать, там гибель. На дороге их и ловят.

Он набирал позиции медленно, отсчитывая в мыслях секунды пауз, чтобы дать разогнаться дискам турбокомпрессора, и чтобы рвущийся в цилиндры вихрь спрессованного лопатками воздуха смог без остатка принять в себя струи топлива; по изменившемуся пению турбины механик улавливал момент поворота штурвала, зная, что отрегулированная машина не ответит на это темным облаком выхлопа.

Помощник ничего не отвечал, вглядываясь в метельный поток. На кисти его виднелась лагерная наколка. "Остался работать после отбывания срока" — подумал Сергей.

Где-то он уже все это однажды слышал — мелодию из ритма тепловозных колес и соло тугого ветра, срывающегося с выступов кабины... Дежа вю, ложная память? Нет, это была какая то очень знакомая и уже не новая песня... действительно словно сочиненная колесами машины и северным ветром... ну да, точно, у нее вроде именно такое, немножко странное название было, кажется "Ветер северный, умеренный до сильного" или что-то в этом роде. Нет, она была не про машиниста, а как многие песни того времени — о простом и главном, с незамысловатыми, но почему-то точными и душевными словами:

"Знаю я, что все пути к тебе заказаны,

Знаю я, что понапрасну все страдания,

Только сердце у людей сильнее разума,

А любовь еще сильней, чем расстояния..."

Из динамика в фанерном ящике на пульте донесся щелчок, затем жужжание, и, наконец, осипший голос Александрова из вагона-лаборатории.

— Тепловоз!

— Тепловоз слушает.

— По ускорениемерам на тяговых двигателях идет перегрузка!

— Единичные выбросы или как?

— Или как! Постоянно перегрузка по каналам загорается!

Сергей ждал этого сообщения. Он знал, что это произойдет — еще раньше, когда утверждали программу испытаний, где отдельным параграфом были расписаны пределы измерений для каждого параметра. Он знал, что пределы назначены слишком низкими, и здесь, на живом пути, отличающимся чем-то непонятным от того, что был под Ряжском, Самаркандом или Майкопом, усилитель начнет резать вершины сигнала постоянно, портя чуть ли не каждый замер, — но у него были догадки, а не доказательства. Теперь есть факт. Как там у Щедрина — "Факт свершился и мы благодарим"? Есть факт, есть заготовленный заранее план действий. Обязанность руководителя испытаний — пытаться решать проблемы до того, как они появятся; только тогда их можно решить быстро.

— Пока замеров не будет, сейчас подойду в вагон!

Теперь надо договориться с механиком о короткой остановке по окончанию подъема, сразу за переломом профиля — там будет легче трогаться и нагнать скорость. По приказу МПС все расходы на испытания списывались по ремонтным статьям, но на такой загруженной однопутке ломать график задержкой состава на перегоне было бы непростительным свинством. Экономя драгоценные минуты, Сергей бросился в тамбур позади кабины, когда чугун колодок еще не закончил скрести по бандажам. Он открыл дверь, и ночь бросилась в его объятья колючими снежками метели и глухим дыханием четырех выхлопных патрубков, мерно и неспешно бивших дымным теплом в водовороты ледяной каши.

Сергей спрыгнул с лесенки на насыпь. Бежать по ней к вагону оказалось значительно трудней, чем это представлялось из кабины — сухой рыхлый снег, казалось, пытался заполнить все пространство, где его не сметали движущиеся части машины и вагонов; он сковывал движения, как будто приходилось идти вброд по стремнине реки с быстрым течением и илистым дном. Это и сбило с толку механика, до автоматизма знавшего время пробега мимо своего тридцатиметрового корабля по чистой щебенке; не успел Сергей миновать зачехленный квадрат жалюзи секции Б, как сзади послышался сигнал, "Фантомас" тут же лязгнул, и, ускоряясь, пополз вперед под вокальный дуэт турбокомпрессоров.

Порожняк под воркутинский уголь разгонялся скорее, чем составы, обычно трогающиеся со станции — положительный уклон и отсутствие ограничений, помноженные на желание бригады наверстать время, потерянное на остановку, помогали этому. По быстроте, с которой мимо Сергея проехала меловая надпись "Не расцеплять!", заботливо выведенная Александровым на задней кабине тепловоза, чувствовалось, что прыгать на площадку рабочего тамбура, дождавшись дальнего конца вагона, станет уже опасно — из-за скорости и вяжущего, словно путы, снега, можно сделать неверное движение, из-за которого ноги соскользнут с покрытого предательским ледком металла подножки и инерция тела затянет их под колеса. Сергей бросился на подножку нерабочего тамбура лаборатории, вынырнувшей из темноты сразу после задней кабины, подтянулся на поручнях и повернул ручку двери. Она оказалась запертой.

Обычно в опытной поездке двери обоих тамбуров не запирались — если не считать левой задней по ходу, заваленной углем — эта традиция появилась после того, как в семидесятых на испытаниях английского "Кестрела" один мужик целый перегон провисел на поручнях тамбура при температуре минус двадцать и самым тяжелым было потом отнять его от этих поручней. Здесь было еще градусов на тридцать ниже, и это делало совершенно неясным вопрос, что и в каком виде доедет. Состав быстро набирал ход, это чувствовалось по гулу катящихся колес, раскачиванию кузова вагона, по убегающему снегу под пятнами света из окон лаборатории. Сергей взглянул вперед — сквозь набирающий упругость и уже выдувающий слезы ледяной воздушный поток он увидел в свете прожектора надвигающуюся с его стороны решетчатую мачту. Назначения ее он понять не успел, зато заметил, что она стоит очень близко к рельсовому полотну и может оказаться даже негабаритным местом.

"Не думать о мачте. Думать только о ключе..."

На испытаниях он всегда и везде носил с собою трехгранник. Надо сунуть правую руку в карман... есть... теперь сильно сжать рукоятку ключа, чтобы не выпал из варежки... теперь к скважине... легко входит... поворот и тут же за ручку двери — поворот — дверь от себя — левой вбрасываем корпус внутрь вагона...

За спиной прошелестела мачта, отразив от себя эхо звенящего бега колес и лихорадочный стук то ли сердца дизеля, то ли его собственного сердца.

В синей коробке выстуженного тамбура, расширенного для обустройства мастерской за счет сноса одного из вагонных санузлов, царил какой-то почти домашний полумрак; неяркий свет лился сквозь стекло двери в салон, и через стенку хрипло ворковал магнитофонный Высоцкий.

Сергей отряхнул на железной площадке снег с больших и неказистых, но хорошо защищавших здесь от мороза фетровых ботинок, и вошел в длинный — в пять окон — салон двадцать седьмого вагона, специально выделенного для Севера.

3.

В салоне горело дежурное освещение. Настольная на пульте и общий полумрак. Повсюду белели косые полосы киперной ленты, придавая салону сходство с полевым госпиталем.

Киперной лентой в поездке привязывается каждый блок аппаратуры к полкам и столам, иначе при крушении внутренность вагона превратится в камнедробилку, в шаровую мельницу, в машину для измельчения человеческих тел. Шкафы магнитографов закованы в рамы из уголков и привинчены к массивным столам. Не привязываются только сами прибористы — во время работы им надо часто ходить, меняя кассеты, перетыкая провода забарахливших каналов, и еще по нескольким сотням причин. При ударе надо броситься на пол и вцепиться мертвой хваткой во что-нибудь покрепче, чтобы не биться виском о какой-нибудь из бесчисленных железных углов.

На мониторе, похожем на положенный набок телевизор, бесконечные забеги белых точек, каждая, как самолет в небе, оставляет за собой медленно гаснущий след. Перебежками вверх-вниз, почти непредсказуемо меняя направление, — перемещения букс. По одной линии, время от времени разом простреливая вверх — ускорения. И одновременно с этими прострелами на стальных панелях электронных блоков вспыхивал салют из светодиодов — превышение уровня.

К своду потолка медленно всплывал сероватый сигаретный дым. "Военный совет в Филях" — почему-то вспомнилось Сергею.

Никто не имеет права менять программу испытаний, согласованную с несколькими конторами двух министерств и утвержденную замдиректора по науке. Никто, кроме руководителя испытаний в опытной поездке, под свою ответственность.

-"Тридцать-двадцать-двадцать" заменяем на "пятьдесят -тридцать-тридцать" соответственно.

— Ишь ты... — Александров потер рукой небритый с начала замеров подбородок. — Значит, все в полтора раза? Но ты учти, что мы тогда не сможем записать нормально прописать ускорения на межстыковом промежутке. Близко к уровню шумов пойдет.

— Если бы это еще была десятка, там генератор постоянного тока, а тут еще и наводки от гармоник выпрямителя по радиочастотам прут — хмуро добавил сидевший за вагонным пультом Мишка Непельцер. — Тут одной рукой и то и то ухватить никак не выйдет.

"Дальше выскажет мнение Осокин из лаборатории шума и вибраций:", подумал Сергей. Мнение будет абсолютно верным — для общего случая анализа случайных процессов. Оно будет подтверждено десятилетиями практики — испытаний на надежность систем автоматики внутри кузова. Есть только два "но". Речь идет о тяговых двигателях и это не общий случай.

Осокин сделал последнюю затяжку и не спеша придавил бычок в пепельнице.

— Я бы не спешил загрублять верхние пределы. Ты же помнишь, как это все согласовывалось с железнодорожной наукой. Договорились что да, какие-то редкие и нетипичные максимальные нагрузки срежет, но зато сохранятся нагрузки, которые по статистике составят основную часть спектра. А если это все забьют шумы, что у тебя в спектралке получится? И как из этого потом нормативы по вибронагруженности вытащат? Как режимы для стендов задавать будут? По шумам аппаратуры? Это все испытания коту под хвост пойдут.

— Положим, они уже пошли, — возразил Сергей. — Потому что ускорения выше тридцати "же" не

исключение, а часть правила.

— Предлагаешь возвращаться и заново все согласовывать с железнодорожниками?

— Предлагаю менять сам подход. Мы все равно не сможем создать какой-то универсальной картины нагрузок на все случаи жизни. И это даже не сейчас стало ясно, это еще Среднеазиатская показала — мы не сможем это сделать уже из-за того, что там намешаны и случайные неровности, и удары, и резонансы от зубчатой передачи. А раз так — сейчас надо выделить значимые факторы, которые и определяют выходы двигателей из строя, и выставить аппаратуру под минимум погрешности для них.

— Угу... И по-твоему, значит, корень зла — пиковые удары на стыках?

— "Стиральной доски", как под Рязанью, ни на Северной, ни на Среднеазиатской нет. Нетипично это для тепловозного полигона. Вибрации от тяговой передачи зависят в основном от степени износа, распаровки и тяговых режимов. Путь их на стендах напрямую и воспроизводят — ставят зубчатые колеса с соответствующим зазором и износом. Что остается? Удары на стыках. Определяем распределение пиковых нагрузок при ударах, частоту и затухание свободных колебаний и воспроизводим все это на ударном стенде.

— Однако! — Осокин вновь потянулся за раскрытой пачкой болгарских с фильтром, — Все на "Шабот" решил перевести?

"Шаботом" для краткости звали строящийся ударный стенд сто сорок три, целое семейство громоздких механизмов, занимавших особое здание, похожее на бункер. Чтобы установить многотонные детали, пришлось сначала поставить их на фундамент под открытым небом, а уж потом строить стены и крышу. В мире был еще один такой стенд — в Западной Германии.

— Решил путь. Мы только можем согласиться с этим решением сами или перестраховываться, искать подтверждения у начальства, и приехать сюда еще раз. Бог знает когда, сорвав сроки, подставив людей, которые ждут.

— Ну, это все красивый разговор...

— Есть другой?

— А если кафедре не понравится, что они потеряют диапазон малых ускорений?

— Тогда надо два комплекта датчиков на разные диапазоны, нужна методика стыковки результатов по двум комплектам, новая методика анализа погрешностей... Кафедра сама к этому не готова.

— Неинтересно с тобой спорить, — добродушно усмехнулся Мишка Непельцер, царапая ногтем оконный иней, — Ты всегда отвечаешь, словно забиваешь гвоздь.

— Спорить не всегда интересно. Вон у Гранина в "Иду на грозу" двое ученых полстраницы спорят, кто главнее — теоретики или экспериментаторы. А у нас без теории и испытаний не закончишь.

— Так у Гранина эти ученые бухие спорят, а у нас, пока не отпишем программу, строго сухой закон. Причем они там не водку пили, а сначала коньяк, потом ликер, а потом эту, как ее, что бык в фильме вылакал...

— Крюшон?

— Во-во, крюшон. Тут им в голову и ударило. Вернемся в Институт, возьму книжку, специально найду это место.

Сергей помнил его и так. В свое время он прочел эту нашумевшую в период моды на физиков повесть с карандашом в руке, выискивая дельные мысли по методике эксперимента, и удивился, что гибель самолета произошла из-за элементарных просчетов в организации натурных испытаний. Приборы, от которых зависела безопасность, не были продублированы. Не был предусмотрен резерв разъемов питания. Наконец, на испытаниях должен быть только один руководитель, задающий режимы, и ему должны докладывать о любом переключении в измерительных схемах. Впрочем, двадцать лет спустя много чего кажется элементарным.

Тем временем Андрей неспешно положил и раскрыл на пульте твердую папку в теряющем цвет коленкоре, перевернул потрепанные по углам листы синекопии.

— Непельцер, давай сюда свой паркер! Для исторической росписи.

— Обязательно! — Мишка достал из нагрудного кармана красную ручку-указку с блестящим хромовым наконечником. — А то приедем в Институт, и откажется.

— А ты видел, чтобы я отказывался?

— Шучу. Просто бывают некоторые...

"Итак, господа, стало быть, мне платить за перебитые горшки.."

Сергей зачеркнул черной пастой в таблице несколько цифр, зачеркнул жирно, несколькими чертами, напротив, на полях, вывел чертежным шрифтом новые и у каждой поставил завитушку подписи.

— Зря ты это. Не боишься? — на кончике осокинской сигареты уже вырос столбик пепла, вот-вот готовый осыпаться на белый иcтертый пластик пульта, выдавая нервозность. Осокин был талантливый виброметрист с большим опытом, однако диссертации писать не стал из-за склонности к компромиссам; он предпочел инженерную категорию, которая по деньгам была поменьше, чем у кандидата, зато раньше и наверняка.

— Чего именно? — переспросил Сергей.

— Доктора. Он тебе не забудет, если у него с шестьдесят восьмого стендовые на твой "Шабот" заберут.

— Не забудет, так не забудет. Вешаться из-за этого, что ли? Если что, так валите все на меня.

Удивительно, подумал Сергей. Меньших, но предсказуемых неприятностей люди всегда боятся больше, чем неожиданных. Доктор наук Крунин, ведомственные интересы, связи... от всего этого не умирают, а настоящая опасность на испытаниях может притаиться в запертой двери, не привязанном усилителе, какой-нибудь волосяной трещинке, невидимой в глухой толще металла. Ожидание беды всегда пугает больше нее самой.

4.

Обратный путь прошел без приключений. Состав только что миновал полосу метели, ветер здесь стих совсем, и дымки из труб придорожных домов поднимались необычно — сперва чуть вверх, клубами, но печные газы тут же схватывал ядреный холод и дым расплывался плоским облаком, что медленно тянулось параллельно земле. Тепловоз нырял под дымными арками в хрустальную темноту.

Чуть слева, со стороны края земли, появились сполохи полярного сияния; они были бледными и не похожими на волшебные переливающиеся гирлянды из книг по географии. Жаль, подумал Сергей; он рассчитывал бросить в Воркуте в почтовый ящик письмо с описанием этого земного чуда. Позднее отправлять письма было бессмысленно — вагон обгонит их в пути и придет раньше.

Почему дверь со стороны нерабочего тамбура не была оставлена открытой, в вагоне никто не знал. Точнее, никто ее не закрывал и не помнил, чтобы ее закрывал кто-нибудь. Белый барашек либо повернули чисто машинально, по привычке, либо...

Года два назад был случай, когда на Северной в вагон — лабораторию забрался беглый зек. Ночью. Александров пошел в рабочий тамбур посмотреть, как там котел. Вода в двухметровой стальной кегле, чем-то похожей на идола с острова Пасхи, должна была быть предельно горячей, но ни в коем случае не закипеть — иначе в разводящей трубе образуется паровая пробка, прекратится циркуляция и нарождающийся лед в считанные минуты распотрошит всю систему, как рыбу на кухонном столе.

Из коридора дверь в тамбур открывалась на себя, поворотом, загораживая проход в туалет и открывая глазу входящего прежде всего кусок пространства между дверью межвагонного перехода и площадкой слева. Именно там, возле угольного кармана, напротив раскрытых железных створок котельного помещения, стоял невысокий человек в лагерной одежде и смотрел на Андрея. Возраст его определить было трудно: в полутьме его лицо, покрытое то ли пылью, то ли копотью, было освещено лишь отблесками из топки котла. Выделялись лишь глаза — раскаленный уголь отражался в них неестественным блеском, не высвечивая привычных эмоций; обычно так смотрят при неожиданной встрече с человеком в лесу крупные дикие звери, и не знаешь точно, чего ожидать в следующий момент — то ли нежданный попутчик бросится бежать, то ли его инстинкт вложит нечеловеческую силу в смертельный бросок.

Темная лагерная одежда была снизу доверху облеплена только-только начинавшим таять снегом; видимо, гость открыл дверь в котельное и топку, чтобы жар углей скорее возобновил ток крови в окоченевшем теле, и лишь мгновение тому назад звук утапливаемых язычков в защелке замка отбросил его к противоположной стенке. В руках его не было ничего — скорее всего потому, что он только что, забыв об осторожности, протягивал обе ладони к огню. Справа, в незаметной Андрею части тамбура за туалетом, мог укрываться и второй. Андрей молча, спокойно закрыл дверь. Внизу в нее был врезан замок, в котором всегда предусмотрительно торчал ключ; Андрей повернул его и вынул из цилиндра. Две дюймовой толщины столярные плиты, скрепленные вместе, были снаружи обшиты стальным листом; теперь можно было звать остальных.

Менее чем через минуту у двери в малом коридоре собралась вся команда; был разобран запас проката и труб, валявшихся в мастерской. Опасность ножа была подавлена другой, более серьезной — опасностью пожара, который мог нечаянно устроить беглый. Пожар нельзя ни испугать, ни отмахнуться от него ломом. Вагоны выпуска семидесятых горят быстро, вначале образуется не столько пламени, сколько едкого дыма и жара от нагретого железного ящика кузова, люди часто теряют сознание от удушья и теплового удара, не успевая выбраться. Мишка Непельцер в студенческие годы как-то возвращался с практики в компании однокурсников, и их вагон загорелся; по счастью, никто еще не думал ложиться спать, все быстро выскочили, но лиловый синтетический пиджак, из тех, которые тогда называли пластмассовыми, на Мишке уже начал плавиться — хорошо, что он был поверх плотной хлопчатой рубахи с длинным рукавом. В лаборатории к тому же нельзя было бы перебежать в соседний вагон — нерабочий тамбур был со стороны тепловоза, а на кухне, сделанной из служебного отделения, стоял здоровый дачный баллон со сжиженным газом для плиты, что отнюдь не успокаивало.

Никто не знал, что он будет делать после открытия двери — людей гнал инстинкт борьбы за жизнь. Никто не обратил внимания, кто первый сказал — "Давай!", кто повернул ключ и дернул дверь...

Тамбур был пуст, и только раскрытая дверь в котельное напоминала о случившемся.

Зек почувствовал, что надо уходить, еще когда Андрей заглянул в тамбур. Он чувствовал это еще раньше, когда вжимался в железный угол следовавшего за лабораторией полувагона с углем, пытаясь укрыться от ударов снега и ветра, он чувствовал, как обманчив этот знакомый с детства паровозный запах из трубы вагона, перебивавший соляровую гарь дизелей, обманчива эта сияющая огненная мошкара, выдуваемая из глубин топки и проносящаяся над покрытыми ржавчиной и льдом бортами, обманчива мысль о том, что в этой темной глыбе впереди, струящей жгучую поземку в лицо, за ворот и в рукава, так легко найти тепло, обычную одежду, деньги, документы, спирт, чай... но мышцы иззябшего тела уже двигались сами, отдельно от полуотключенного сознания. Вопрос "как поступать" был решен сам собой по законам природы, рассуждать о правильности которых уже не имело смысла.

Мог ли кто-то проникнуть в мастерскую на перегоне? Мысленно Сергей снова окинул взглядом куб пространства с ребром три метра — верстак с крашеной в цвет школьной парты сосновой тумбочкой, шкафы с инструментом, громоздящиеся посреди ящики. Мест, где в этот момент можно было бы укрыться и остаться незаметным, было сколько угодно.

Ерунда, если бы в вагон кто-то прошел, то в рабочий тамбур — он со стороны состава, а в нерабочий надо ползти по крыше вагона, это шум, подумал Сергей и тут же усомнился — а если... Если он... или они... ну, пусть для простоты будет "он" — цеплялись к локомотиву или самому вагону и перелезли куда ближе? Тем более для человека незнакомого входят и выходят через рабочий тамбур.

Чепуха. Сейчас поезд идет на Север, в Воркуту. Тупик, ловушка. Не будут они прыгать на поезд, идущий в Воркуту. А если у них там есть у кого отсидеться? Да и блокировать будут прежде всего южное направление. Логично, логично... Нет, все равно чепуха. Если бы кто-то проник в вагон, он не стал бы запирать дверь. Зачем самому себе путь отрезать?

"А вообще-то ты и сам — что беглый", — вдруг сказал он себе. "Пытаешься бежать с Заполярья, чтобы скорей её увидеть. Только с вагоном у тебя нет другого пути, как вдоль железной дороги, вдоль замеров, километров пути и километров ленты..."

5.

Действительно, Сергей уже давно поймал себя на мысли, что он с самого начала этой командировки, не признаваясь в этом себе, предельно форсирует темп испытаний, ликвидируя все возможные технологические паузы и простои, будто решил все провернуть в рекордно короткое время.

Обычно они и так старались вернуться раньше срока, определенного с учетом средневероятных трудностей и непредвиденных обстоятельств — по негласному закону половину сэкономленных дней тут же разрешалось отгулять. Этот немудреный стимул, освященный традицией, на протяжении ряда лет позволил добиться в Институте прямо-таки недосягаемых для подобных учреждений высот производительности труда.

Старожилы помнили времена, когда Институт испытывал всего один тепловоз в год, а выезд на испытания напоминал отплытие научного судна. От лаборатории отправлялось человек десять, и к вагону с приборами цепляли еще купейный вагон, в котором селили расшифровщиц. После восьмичасового рабочего дня сплотку отставляли от состава и стояли, пока не будут расшифрованы все ленты. Затем приводили в порядок датчики, выпрашивали состав и еще ездили день. Испытания длились месяцами.

После введения "потогонной системы", как окрестили в народе новое стимулирование, сокращение сроков поездки превратилось в особое искусство с массой тонкостей.

Экспедиция сократилась до четырех-пяти человек, а расшифровщиц не стали брать вовсе. Вместо этого руководитель испытаний сам делал экспресс-анализ — выбирал наиболее характерные значения, точки, по которым были ясно видны очертания будущих кривых, а на обратном пути уже писал черновик отчета. В Институте расшифровывали все или большую часть записей — в зависимости от того, насколько от состояния узла зависели человеческие жизни и насколько предсказуемым было его поведение. По окончательным результатам отчет уточняли.

Эта система сократила сроки поездок примерно вчетверо, хотя теперь в ней была одна хитрость — такие испытания не могли проводить простые исполнители, которым все было расписано от сих до сих. Теперь нужно было в совершенстве знать сам исследуемый узел, его поведение, историю его болезней и возможное будущее. Руководитель испытаний должен был быть ученым — хотя и не обязательно со степенью, а прибористы — инженерами, хотя и не обязательно с вузовской корочкой. Тепловозы в корочках не разбираются.

Исключения составляли случаи, когда по результатам замера надо было решать — можно ли следующий замер делать на более высокой скорости или воздействие машины на путь уже достигло опасных значений. Такие вещи делали не спеша, на Озерской ветке вблизи Института — проезжали участок, проявляли фотобумагу и кропотливо выискивали в наложенной черным по белому резолюции деталей ходовой части разрешение или запрет добавить еще несколько километров в час. На безопасности не экономили.

Но сейчас Сергей экономил время и за счет исчерпания обычных резервов. Например, можно было от Москвы до Печоры не цепляться к первому попутному товарняку, а подождать подходящего почтово — багажного, который останавливается возле гидрантов и платформ, где развозят уголь — чтобы не экономить воду и топливо. Правда, экономия угля меньше напрягала, потому что еще в Институте перед выездом половину рабочего тамбура перегородили досками и доверху завалили углем — Север все-таки. Мозг лихорадочно прикидывал, какие неожиданности могут задержать вагон, привести к исчерпанию запасов, просчитывал схемы действий.

Он был не в силах дать себе только одну команду — сбавить темп.

6.

— На треугольнике сейчас не развернуться — занесло! — голос механика принес весть

— А когда расчистят?

— А кто его знает. Снегопоезд на станции на путях работает. Метель только прекратилась.

— Треугольник сильно замело? Может быть можно аккуратно подать?

— Можно было бы, если бы шли тепловозом вперед. А так назад не видно, какой глубины там будет, да и у вагона осевая нагрузка меньше, он легче с рельс сойдет.

— Ну, а если мы протянем связь до тамбура вагона и оттуда будем сообщать?

— Можно попробовать. Сейчас запрошу по рации...

...Сплотка не спеша подкатывалась к стрелке на треугольник. Сергей помогал Александрову разматывать провода громкоговорящей связи до тамбура.

— Амба — донесся до него по коридору голос Андрея. Похоже, что приплыли — ничего не выйдет! Иди сюда смотреть!

Сергей выглянул в покрытый инеем железный закуток. Александров показал ему на стекло в торцевой двери, затянутое в плотную морозную шубу.

— Ничего не видно — моментально замерзает! — Он потер тряпкой стекло, пытаясь очистить — открывавшиеся оконца моментально затягивались искрящимися ледяными узорами, словно кто-то спешил их наглухо замазать. Луч поднесенного к окну аккумуляторного фонаря тоже не мог пробить эту мгновенно нараставшую завесу, распылялся и гас в ней так, что изнутри не было видно ничего, кроме светового круга на синевато — серебристом холсте.

— Жаль, что вагон прожектором не успели оборудовать, как у лаборатории динамики экипажной части! Тут подсветить можно только если дверь открыть, а при открытой двери сам будешь вроде этого инея... — Андрей уже собрался наматывать провод на микрофон.

— Подожди убирать — я смогу и при открытой.

— Это как Карбышев, что ли?

— Зачем? У меня мотоциклетные очки с собой. Я их надену, обмотаю лицо шарфом, микрофон замотаю под шарф. На себя надену все, что есть. Как в фильме "Экипаж", помнишь?

— Кстати, у меня гусиный жир есть, лицо смажешь...

... Примерзшую торцовую дверь удалось открыть, только поддев ломиком — она повернулась с каким-то не совсем естественным хрустом и скрипом. Андрей и Сашка отступили в коридор, закрыв за собой дверь и завалив щели старой спецодеждой, чтобы не выстуживать вагон. Открывшаяся черная тихая пустота была такой стеклянно — прозрачной и безжизненной, будто за пределами тамбура ожидал открытый космос. Свет фонаря скользил на несколько метров вперед по сухому, бледному свежевыпавшему снегу; на котором не было заметно ни кустов, ни столбиков — ветер и метель выровняли лик земли до идеальной геометрической плоскости.

Сергей проверил связь. Механик дал короткий сигнал и осторожно подал вагоном вперед. Детали тележки, вагонные лесенки толкнули сухую рассыпчатую массу, с тихим шорохом и скрипом раздвигая и сминая ее. Казалось, что вагон заглатывает белую равнину. Мириады снежинок — таких же, как и те, что нежно лежали на волосах Татьяны в день их последней встречи — лежали перед сплоткой, вцепившись друг в друга тончайшими иглами; от подвижки лучи их ломались и все теснее прижимались друг к другу; пух превращался в льдистый монолит и надо было угадать, когда давление его вырастет настолько, что будет в состоянии приподнять стальную махину лаборатории и снять ее с рельс. Рой хрупких созданий, исчезавших от легкого дыхания, вступил в схватку с металлом и исход поединка был неясен.

Чтобы выдержать малую скорость, механик то давал позицию, то вновь сбрасывался на нулевую, готовый в любую минуту затянуть свояк — локомотивный тормоз — и предупредить всползание.

Холод, затекший в тамбур и мгновенно заполнивший его доверху, теперь тщетно пытался одолеть дверь в коридор или выстудить уголь, горящий в топке; не удалось ему одолеть и экипировку Сергея. Тогда студеный ветер принялся намораживать на внутренней поверхности мотоциклетных очков влагу, испаряющуюся с поверхности глаз и кожи лица, и чтобы что-то рассмотреть впереди, приходилось вытаскивать руку с варежкой из надетой поверх нее толстой полубрезентовой рукавицы на искусственном меху, просовывать большой палец под витки шарфа, обматывающего лицо и пытаться как-то стереть им наледь. Очищенные участки плексигласа тут же затягивались новыми микроскопическими зародышами снежинок. Даль размылась; осталось лишь туманное желтое пятно фонаря, шорох и скрип крахмально-ломкой поверхности планеты, позванивание металла и ощущаемые телом дрожь и наклоны стальной коробки тамбура; все это надо было читать, как книгу, ища любой неверный знак — движение, звук, что-то, что отличалось бы от состояния секунду, две, три назад...

...Прямо впереди вспыхнула яркая звезда, окаймленная широким радужным ореолом наросшей на очках наледи. Она не могла быть небесным светилом — слишком ярким было сияние и слишком знакомо — значимым было медленное изменение его света, следовавшее уклонам профиля пути. Это был прожектор далекого локомотива, идущего прямо на вагон — лабораторию.

Встречного здесь быть не может, подумал Сергей. Никто не пустит состав полным ходом на нерасчищенный треугольник. Значит, впереди стрелка, и он уйдет на какую-то другую ветку, незаметную за сугробами. Не отвлекаться на прожектор, значимый фактор — снег, следить за снегом...

Рукотворная звезда приближалась, свет ее залил все видимое пространство, в котором истаял лучик аккумуляторного фонаря. Свет был повсюду, и горизонт с заплывшими от инея звездами, и огни далеких строений, и прогрызаемая вагоном снежная пустыня — все обратилось в свет; казалось, он проник и в шум крадущихся колес вагона — лаборатории, поскрипывание снега и слегка поджатых для верности тормозных колодок, в позванивание рельса и приглушенный переменный рокот дизеля. Прожектор встречного не только не прояснил картины, а словно замазал ее люминофором от трубок газоразрядных ламп; только в свежеочищенные участки стекол очков удавалось рассмотреть неестественно четкие детали вагона, окаймленные контратипно — черными тенями.

Сергей понял, что означает выражение "обратиться в слух": он весь обратился в слух, в дрожь и толчки, передаваемые его телу через стальные трубки ножек стула и подошвы ботинок, он пытался слиться с вагоном, стать его нервом и осязать подминаемый снег. Порой казалось, что это почти дается; тогда то ли в его мозгу, то ли в памяти вагона всплывали обрывки воспоминаний — как воют колесные пары в крутой кривой, как резко лязгает на ходу тормозная площадка, или как жестко обдирает поверхность катания цепкая головка рельса при юзе, как асфальт коленку при падении с велосипеда; — скорее всего, это был результат профессионально развитого воображения. Сплотка стала похожа на хищника, крадущегося по снегу к добыче в ночной сияющей мгле; свет все нарастал, и Сергей начал чувствовать, что ослепительный поток уже начал притуплять до опасного предела слух, осязание и чувство равновесия.

Он уже хотел дать на тепловоз команду прервать движение, но в поведении вагона не проявилось ничего нового и интуиция подсказывала продолжать путь. Опасность появится, если сплотка проскочит стрелку, и взрезав ее, выйдет на один путь со встречным; но для этого сперва пришлось бы проехать на запрещающий.

Прожекторный луч вдруг съехал вправо, а за ним, по уходящей вбок ветке, потянулась вереница звуков — гул катящихся колес, лязг сцепок и двойные удары грузовых тележек там, где плавная траектория хода обрывалась на ближайшем стыке. Привычная ария товарного состава на минуту придала посторонний трепет гофрированной обшивке вагон-лаборатории; но зато теперь проявился фонарь и стало видно, что заметенный путь скоро кончится. Чистые, даже без инея рельсы, лежавшие впереди, были словно полоса чистой воды для судна, вырвавшегося из ледового плена.

Дверь перехода глухо хлопнула. Теперь сплотка шла по другому пути треугольника и тяжелый локомотив медлительно но неумолимо, с глухим урчанием, проминал белую пустыню своим метельником. Сергей перебрался в кабину, не воспользовавшись шансом прилечь на полку в своем купе.

7.

Держа на коленях планшет, он снова пробежался взглядом по крестикам в таблице режимов, чтобы проверить, насколько равномерно распределяются на плече замеры по скоростям. Выходило, что на низких скоростях — тридцать, пятьдесят — число крестиков немного отставало от намеченного, а на высоких -опережало. Впрочем, так было почти всегда, и некоторое превышение числа замеров на скоростях выше шестидесяти лишь отражало факт, что эти скорости наиболее важны для изучения нагрузок на детали, получающие удары прямо от пути, без всяких амортизаторов.

Здесь главным было только не переборщить и успеть набрать для низких скоростей достаточный объем статистики. Пока бухгалтерия сходилась, хотя на малых скоростях — по нижнему пределу. По скорости 30 был только запас на возможный процент запорченных замеров. Он понял, что избегает сознательно требовать этого скоростного режима, довольствуясь тем, что задавал механик по своему разумению — чтобы снизить вероятность случайных задержек, отставания от графика, чреватого долгим стоянием на разъездах. Казалось не только он сам, но и весь окружающий мир рвется к ней, увлекаемый каким-то неведомым полем — даже крестики на планшетах.

"...Только сердце у людей сильнее разума..." — выводил боковой ветер на выступах кузова, выстукивали колеса на остекленевших от мороза шпалах, высвистывал турбокомпрессор...

...Они познакомились случайно, на новогоднем "Огоньке", устроенном незамужними вечерницами местного гуманитарного вуза и несколькими компаниями ребят с разных предприятий. От Института их собралось человек шесть, никто особо никого из других организаций не знал, и поначалу они просто кучковались в углу зала старенького клуба, переговариваясь о своих делах. Но тут к ним подлетела высокая, худощавая и чуть курносая девушка со стайкой своих подруг; она сказала, что ее зовут Татьяна, и — "идемте все танцевать". Сергей тут же ее и пригласил; Татьяна, казалось в первый момент, не ожидала этого, но согласилась. Танцевала она легко, словно предугадывая движения партнера, и по какой-то особенной невесомой гибкости ее фигуры чувствовалось, что для нее это был больше, чем танец; она уходила в него, словно пытаясь найти что-то знакомое, прекрасное, светлое; так, возвращаясь в родные места, ищут на улице дом, где прошло безмятежное детство. Сергей тут же вновь пригласил ее на следующий, и еще; его радовало то, как разгораются счастливые искры в глазах девушки; когда все начали расходиться, он предложил проводить.

Они пошли по диагонали через весь город, внутри бесполезного в столь позднее время трамвайного кольца. Легкий морозец выстраивал в посеребренном звездной пылью небе хоровод из дымов труб частного сектора. По дороге выяснилось, что Татьяна и не ожидала в этот вечер с кем-то познакомиться, а просто помогала подругам организовать вечер; но для их обоих это уже давно не имело никакого значения. У подъезда Сергей предложил Татьяне снова встретиться и пригласил в кино; она слегка порозовела от волнения, но возражать не стала.

Они как-то сразу подошли друг к другу — как будто были уже давно знакомы и теперь лишь возобновили случайно прерванные отношения. Понятия ссоры или обиды для них, казалось, просто не существовало; заботиться друг о друге и взаимно уступать выходило у них как-то само собой, словно характеры их были заранее притерты какой-то невидимой рукой — казалось даже, что в жизни так не бывает. Сергей вдруг заметил, что в присутствии Татьяны он становится каким-то иным человеком — намного сильнее, энергичнее себя прежнего, как-то по-человечески чище и лучше, словно в нем включали какой-то фантастический усилитель. С другой стороны, для Татьяны получалось так, что их встречи стали основной частью ее личной жизни, просветами между работой в небольшом учреждении машинисткой ("до получения диплома"), учебой на вечернем и общественными поручениями, жить просто для себя ей было практически некогда.

Мысль сделать предложение пришла к нему перед отъездом так же легко, просто и естественно, как приходит первая весенняя оттепель. Перспектива проститься со свободой холостой жизни ничуть не пугала и не печалила. Он просто понял, что Татьяна уже стала частью его самого, его мыслей, ощущений, его взгляда, и иной вариант представлялся просто невозможным.

8.

...Сергей понял, что уже светает, когда механик выключил свет в кабине, а крестики на планшете остались различимы. Состав шел по графику и он вместе с ним рвался сквозь рассеченные дорогой пространства, живя словно на автомате: время суток сейчас существовало для него лишь в виде секунд, отпускаемых на замеры, а окружающая вселенная сузилась до совокупности внешних примет, позволявших угадать требуемый режим и место, где надо дать команду в вагон. Это было похоже на бесконечную партию в домино: дорога выставляла кости, он их забивал согласно оставшимся пустым клеткам на планшете, чтобы к концу этой странной игры на руках не оставалось ничего. Они снова шли через полосу метели, и боковой ветер перекидывал, казалось, целые сугробы через полотно. Еще один замер.

— ...Кривая восемьсот, выбег... — а еще путь идет под уклон и насыпь скоро сменится выемкой, но для данных испытаний последнее уже безразлично. Вот и выемка. Сквозь танцующий встречный поток Сергей вдруг заметил, что путь в ней исчезает — струи поземки находили в длинном, на сотни метров, углублении в земле, неизбежный покой, и недавние труды снегоочистителя были моментально сведены на нет неумолимой природой. Тормозить поздно, машина с размаху врезается в рыхлую целину, как лыжник с горы. Гулкий удар резко встряхивает весь кузов, кажется, что обшивка сейчас не выдержит и сомнется. Внезапно обрушивается темнота, окружающий мир словно мгновенно гаснет — это отброшенная вверх и в стороны снежная масса накрывает стекла кабины. Еще несколько мгновений, и волна спадает, сухие потоки стекают вниз и вбок. Конец замера. На его результатах "девятый вал" никак не скажется, значит, это не важно, а важны лишь ускорения на двигателях.

...В кабину проник тонкий розовый луч солнца, едва приподнявшегося из пучин белого океана, поиграл в филиграни ледяных витражей. Он был словно живое существо — казалось, он сейчас свернется клубком и устроится на коленях, и его можно будет погладить рукой. Далеким берегом на горизонте вставал Северный Урал. Утро обволакивало какой-то необычайной безмятежностью, и Сергей вдруг удивился тому, как необъятен мир, разделенный пополам струнами рельсов.

На предыдущей станции, пока они стояли, ожидая пропуска длинносоставного, пришло известие о том, что бежавшие заключенные пойманы — они пытались уйти к югу, на Сосногорск.

9.

Входной зеленый. Состав пропускают по главному пути. Скорость восемьдесят. Самое время сделать еще один замер — "стрелки, станционный путь". На станционном пути, даже на главном ходу, возмущения от пути обычно бывают несколько выше, чем на перегоне.

— Приготовиться к замеру!

— Вертолет справа! — кричит помощник.

Это был обыкновенный "Ми-2" , скорее всего, почтовый. Станция стоит посреди тундры, на совершенно голом месте, слева видны несколько домиков, мачта и что-то вроде то ли площади, то ли расчищенной автостоянки, справа, насколько видит глаз — снег, да возле самих путей что-то вроде выгруженной и брошенной под снегом разобранной техники, какой именно — под сугробами не видно. Вертолет заходит справа и снижается почти до земли. Струя от лопастей взвихривает свеженанесенный снег, подсвеченный низким северным солнцем. На станции нет ни других составов, ни вагонов, одна чертежно — правильная паутина путей, и винтокрылую птицу ничего не заслоняет от взоров из кабины. "Интересно, он наверное и нас хорошо видит? Впрочем, он наверное, не смотрит, на малой высоте все внимание пилота приковано к земле внизу..."

Под тепловозом с грохотом пролетают входные стрелки.

"А где же он там сядет, там же не расчищено?"

Вертолет перестает опускаться и движется вперед. Вперед, через гладь путей, к автостоянке у станционного здания — единственному месту, где можно сесть. Наперерез главному ходу, наперерез мчащемуся составу. Ниже габарита приближения строений: на уровне лобовых стекол тепловозной кабины — топливный бак вертолета.

— Твою мать!...

Резкий свист и шипение крана машиниста. Гремящая и лязгающая волна катится по составу, следующую за локомотивом вагон-лабораторию швыряет продольной волной как мячик, из динамика звон и матюки, кажется, кто-то рискнул пить горячий чай за пультом. Сейчас это не самая большая неприятность. Экстренное не успеет остановить состав до столкновения. Оно лишь несколько сбросит скорость, даст лишние секунды, чтобы пилот успел заметить поезд. Сейчас все внимание летчика, скорее всего, сосредоточено на высоте и цели — крохотной площадке впереди, остальное для него не существует, в небе нет железнодорожных переездов, чтобы по сторонам головой вертеть...

Механик дает прерывистый сигнал. Как при воздушной тревоге. Все равно в гражданской авиации ИСИ не читают, лишь бы услышал...

— Прожектор!

Трудно понять, кто именно это крикнул — помощник, Сергей, они вместе с механиком... Вертолет — это шум и вибрация. Пилот может не услышать сигнала. И наверняка не слышит — вертолет продолжает двигаться тем же курсом на той же высоте. Точно так же, как они сейчас не слышат стрекота винтов. По рации вообще связаться невозможно — разные частоты, разные каналы связи.

Справа и слева от кабины "Фантомаса" проносятся стальные струны боковых путей. Они как будто недвижны, но это обманчиво — сливающиеся от скорости мелкие детали тонкого недочищенного снегового покрова скрывают промерзший монолит из шпал и щебенки, твердый, как булыжная мостовая. Туда нельзя спрыгнуть — можно только выброситься. Если надо, чтобы все быстрее кончилось...

В таких случаях обычно бегут в машинное. Но здесь общие правила не действуют. Удар кабины по нижней части фюзеляжа опрокинет вертолет на крышу над кабиной и высоковольтной камерой, лопасти несущего винта ударят по машинному. Пол, стены и крышу зальет авиакеросином из разорванного топливного бака. Укрыться в передней части машинного все равно не удастся, добежать по узкому проходу и через двери и межсекционный переход до второй секции тепловоза уже поздно.

Нос вертолета входит в габарит главного пути. Высота, скорость, курс все те же. Пилот не видит стремительно несущейся сбоку на него многотонного снаряда.

Сообщить в вагон... а что сообщить?

Удар придется по кабине первой секции — их кабине. Топливный бак "Ми-2" остается на уровне лобовых стекол, основная часть керосина вольется через них в кабину... значит, вторая секция загорится не сразу, а, тем более, огонь не сразу перекинется на лабораторию. Объявить пожарную тревогу? Остановить распространение пламени несколькими огнетушителями все равно не удастся, как и запасом воды в системе, это все для борьбы с локальным очагом. Людям в вагон — лаборатории просто надо будет дождаться, когда скорость снизится и можно будет спрыгнуть из правой двери заднего по ходу тамбура — левая завалена запасами угля. На это у них времени будет достаточно.

Сергей опускает руку со ставшим ненужным микрофоном.

На корпусе вертолета ясно проступили пунктиры заклепочных швов... на серебристой сардельке бака видны желтоватые потеки топлива... сколько там осталось? Наверняка больше половины, не думает же он здесь заправляться... "Неужели больше ничего нельзя придумать?" — кто это сейчас сказал, помощник? Или это его собственные мысли?

Вертолет полностью в габарите главного пути. Середина кабины "Фантомаса", скорее всего, встретится с фюзеляжем в районе подкоса левой стойки шасси.

Заклепки все ближе и отчетливей — неестественно, будто на гэдееровской модели для склеивания.

"Говорят, что в такие минуты перед глазами человека проносится вся его жизнь. Наверное, это не у всех... здесь только пятно на баке, заклепки и струны рельс в низком розоватом солнце..."

Внезапно Сергей почувствовал что-то необычное — его губ словно коснулся чей-то поцелуй, горячий, влажный, соленый, от которого повеяло таким знакомым нежным и страстным порывом... и вдруг он увидел, как вертолет сразу же рванулся кверху, пытаясь избежать ставшего уже почти неизбежным столкновения. Бак поднялся выше, в лобовое стекло, стремительно увеличиваясь в размерах, летит колесо левой стойки шасси... в последний момент оно успевает уйти вверх... лишь бы на крыше ничего не задело, а то "Ми-2" опрокинет на машинное... мелькает над головой и уходит назад размеченное линиями зигов и простроченное стежками заклепок и винтов дюралевое брюхо и только струя от винта разметывает по соседним путям обрывки выхлопа тепловозного "Д49".

Механик отдал тормоза и машинально отер правой рукой лицо, оставляя на нем полосы масла, железной пыли и пота.

— Блин, я уж думал, вообще кранты...

— ...Чкалов долбаный!.. Мимино хренов!..

— ...Может, он тяжелобольного человека вывезти спешил...

— Ага. В морг он спешил. За собственным трупом.

— Чего вы там так развеселились? — в динамике послышался голос Мишки Непельцера.

Тут только Сергей заметил, что он сжимает черную тангенту микрофона так, что костяшки пальцев побелели. В двенадцатом вагоне микрофон коричневый с кнопкой, в двадцать седьмом — черный с тангентой, как в фильмах про войну...

— Да тут Карлсон пытался вагон отцепить.

— Я ему отцеплю! Приколисты...

Без юмора на испытаниях трудно.

...Состав уносило по бескрайней белой равнине навстречу быстро возвращающейся ясной, лунно-холодной ночи, а у Сергея из головы не выходили загадочные обстоятельства их спасения. Поцелуй — это галлюцинации, совпавшие с моментом, когда летчик каким-то чудом их увидел, или... или это была Она? Ее мысль, промчавшаяся сквозь тысячи километров, ее крик, заставивший пилота обернуться влево... Сергей смежил веки и вдруг ясно увидел перед собой тот самый взгляд Татьяны, ее ласковые и чуть растерянные глаза перед расставанием, синие, как огни маневровых светофоров... может быть это и вправду бывает?..

10.

Последние дни командировки были точно в бреду. Перед глазами было только движение вагона — обратно, в небольшой город у слияния неторопливых рек, где был Институт, все те же ленты осциллограмм, черновики неоконченных работ на столе у кровати, и — Татьяна. Сергей еще не знал, что скажет ей при встрече — но после всего произошедшего это должны были быть какие-то особенные, светлые, незабываемые слова, в которых отразилась бы и снежная ночь, и холод этой почти космической пустоты, и летящее в стекло колесо вертолетного шасси — слова, после которых становится ясно, что два человеческих сердца уже не просто близки друг другу...

До Москвы их несло с попутным почтовым, в хвосте, где соседним был зековский спецвагон, и на каждой остановке снаружи доносился лай собак и отрывистые команды. Правда, ощутимые неудобства это соседство доставляло разве что Александрову, планировавшему на обратном пути загнать остаток мешка картошки на какой-нибудь промежуточной станции; вид черных фигур на белом снегу, по команде приседающих на корточки, принуждал возможных покупателей держаться в отдалении.

Поезд еще не дошел до Ярославля, а Сергей уже укладывал рюкзак, запихивая в него пачки бумаг и отчетов, разложенные в поливинилхлоридные пакеты цвета замутненной молоком воды. Бумаги сбились на столе, чуть сползая при толчках вагона, из общей тетради выскочила заботливо вложенная между листов — чтобы не мялась — Татьянина карточка; задорное нежное лицо на снимке казалось подернутым легкой грустью, словно бы копия, привыкшая озарять своим взглядом тесный пенал двухместного купе, вдруг почувствовала свою ненужность в преддверии встречи с оригиналом.

В полураскрытую дверь заглянул Андрей.

— Уложился уже? Ну чего, можешь радоваться — в рекордные сроки на этот раз провернули, орден сутулого теперь на всех у Лесова проси... — и вдруг осекся; глаз его замер на сером с теплой прозеленью глянце отпечатка.

— Значимый фактор?...

Сергей не сразу понял, о чем идет речь; потом аккуратно заложил непослушный кусочек полукартона обратно между страниц и молча кивнул.

— Слушай, ты извини... откуда кто знал... Серьезно?

— Да. Нет, все в порядке, я же понимаю.

— Я так.. Если что, ты не бери в голову, что уж тут... На свадьбу смотри, не забудь пригласить.

— Ну, вперед загадывать... Будет, так естественно, всех позову, какой вопрос.

— Ладно уж -"вперед загадывать". Ты, главное, не забудь.

По встречному с залихватским уханьем пролетел пассажирский, чуть толкнув стенку лаборатории воздушной волной. В кают-компании застучали высыпанные на стол костяшки домино. Андрей обернулся.

— Пошли козла забивать — по очереди на высадку!

— Сейчас присоединюсь. Упаковаться надо.

— Да рано еще собираться, после Москвы успеем.

— Потом еще чего-нибудь потеряется в последний момент... Так спокойнее.

— Как хочешь, мы начинаем.

Андрей вышел — дверь купе, повизгивая, проехала по направляющим и стукнула о торец, не став на защелку. "Ну ты и намешал! Одни дупли!" — донеслось по коридору.

Сергей уложил последний пакет и кинул рюкзак в ящик под нижней полкой. "Доктор тебе этого не забудет" — вспомнились осокинские слова. Ну и черт с ним, подумал Сергей. Сейчас все это казалось далеким и по-детски несерьезным. Пойти на завод мастером... быстрее квартиру дадут...

Неожиданно на него накатило чувство какой-то особенной, невозможной легкости и свободы — такое может быть только в детстве, когда летаешь во сне. Он вдруг понял, что именно это состояние люди называют "выросли крылья за спиной", и что сейчас это открытие для него важнее всех загадок Вселенной.

11.

Москва, Николаевка, почти не отложились в памяти. Вихрь движения не мог исчезнуть с остановкой вагона; он какой-то фантастической силой мотал Сергея по лестницам и коридорам железнодорожных инстанций и нашел свой выход в какой-то неправдоподобно быстро свершившейся постановке вагона в хвост ближайшего товарняка, шедшему до Рязани с остановкой на Голутвине на отцепку лаборатории.

Когда после электровозного гудка лабораторию резко дернуло, и желтоватый облупленный бок рефрижераторной секции на соседнем пути медленно поплыл вдоль окон вместе с остающейся позади планетой, Сергей вдруг остро понял, что возвращение состоится уже сегодня вечером. Возвращение — и встреча.

...Есть в человеке странная и восхитительная сила, которую нельзя замерить мессдозами и тензодатчиками, невозможно преобразить в дрожь зайчиков осциллографов и в поля частиц феррита магнитных лент, которую не выразят бесконечные массивы чисел и линии графиков. Ни одному исследователю в мире не откроется простая и гениальная ее формула. Не подчиняется эта сила ни одному открытому закону; любые препятствия, устроенные природой или человеком, лишь усиливают ее действие.

Можно лишь однажды понять, что все слышанное об этой удивительной силе — не преувеличение, не фантазия, не плод мечтаний, а лишь скромная попытка ее описать.

... До Воскресенска состав полз медленно, поминутно останавливаясь — на участке шел ремонт пути, а в промежутках движенцы старались побыстрее протолкнуть частые здесь электрички и пассажирские. Весь вагон уже одолело чемоданное настроение; привычная для их дальних странствий игра в домино не клеилась, и крупные, выпиленные из темно-коричневой, особо прочной — чтоб не кололись — пластмассы кости домино врассыпную валялись на столе кают-компании. Кто-то курил, глядя на подмосковные поселки в окно, затянутое по случаю возвращения в среднюю полосу морозными иглами лишь до половины; кто-то перелистывал по четвертому разу прочитанную за время командировки книгу...

Но вот остались позади высокие трубы, день и ночь отбрасывавшие подальше от земли цементную и шиферную пыль, и поезд будто затянули в себя прекрасные подмосковные просторы; разгоняясь, он заскользил по колее, как лыжник по накатаной лыжне, обгоняя попутные машины на зимних шоссе, взвихривая сухой снежок и подставляя его под солнечные лучи.

Вот и серебристо-стальное кружево моста через Оку. Поезд здесь уже должен снизить скорость, чтобы остановиться на знакомом переплетении путей, после депо, где еще пыхтели старые паровозы, периодически присылаемые с базы запаса. Но что случилось? Почему же так быстро отбивают чечетку колеса, почему все так же резво бегут заснеженные кусты под насыпью?

Он вспомнил, что на Голутвине должны были отцепить только их вагон и понял, что бригада решила наверстать график за счет этой остановки — дескать, обратно с каким-нибудь сборным пригонят. Мимо окон пронеслось деревянное, похожее на декорацию из фильмов про купцов, здание станции Коломна, потом проплыла "Серая лошадь" — унылое длинное здание довоенной столовой из силикатного кирпича. Где-то там, за ними, за верхушками старых осин и крышами пятиэтажек, затерялся знакомый подъезд, где по вечерам зажигали желтоватый свет, и Сергей вдруг почти физически почувствовал, как расстояние до этого подъезда становится все больше и больше.

А состав уже громыхал на выходных стрелках станции Голутвин. Сейчас будет мост, и отцепить вагон можно будет только в Рыбном.

— Подожди. — Андрей выскочил из кают — компании и послышалось шипение сорваннного стоп-крана.

— Прыгай через рабочий! Тебе важнее!

— А вы?

— Найдем что сказать... А ты о результатах испытаний начальству доложишь.

— Да сейчас уже...

— Ну завтра с утра доложишь... Давай скорее!

— Спасибо!.. — крикнул Сергей, понимая, что все это затеяно не для доклада, а для того, чтобы дать ему возможность скорее увидеть Татьяну.

... Серый ВЛ8, оттененный сверкающей в лучах закатного солнца снежной насыпью, казался почти черным. С левой по ходу стороны вагона приближался помощник. Навстречу ему из левой двери нерабочего тамбура высунулся Мишка Непельцер в своем ХБ без погон и армейской шапке.

— Что у вас там за ерунда, е-к-л-м-н...

— Да так, небольшая квазитахионная нестабильность. Выйти из гравипарамагнитного резонанса на ходу не удалось, пришлось тормознуть... — Сейчас трогаемся, товарищ полковник! — крикнул он в сторону приоткрытой двери в коридор.

— Да у вас там что...

— Про это не положено. Видишь, знаков различия нет? Если спросят — обычная вагон — лаборатория, испытываем подвижной состав в условиях, приближенных к вероятным, — не моргнув глазом, симпровизировал Мишка: — Про рейгановскую программу звездных войн слышал? — продолжал он, понизив голос, — Противовес будет! Ни пуха!

— Да ну вас... — помощник моментально сдернул в сторону оставленного рабочего места.

Так был рожден еще один миф о советской военной угрозе.

Сергей этого уже не слышал — к этому моменту он успел вбросить себя в промерзший трамвай и, устроившись на дермантиновом сидении, вспоминал цифры номера заветного телефона.

12.

— ...Ты знаешь... я замуж выхожу...

— За кого? — машинально спросил Сергей. В его мозгу еще не проявился смысл сказанной фразы; он еще находился во власти несшего его все эти дни вихря, он просто был счастлив вслушиваться в доносящийся из телефонной трубки голос Татьяны, все больше осознавая, что случись чуть — чуть иначе, и он никогда не услышал бы вновь этого певучего, наполненного какой-то затаенной чувственностью голоса — как и голосов других людей, птиц, переклички поездов на дороге... звуки Татьяниной речи были сейчас для него доказательством существования, того, что он вернулся живым.

— Ты его не знаешь... Мы дружили еще давно, до того, как мы с тобой познакомились... еще со школы... я дала слово выйти за него... а потом он уехал... потом от него перестали приходить письма, так долго... я решила, что все кончилось и неясно, как теперь жить... потом мы с тобой встретились... я сначала думала, ты просто хочешь встречаться, и не знала тогда, что тебе ответить... а потом... ты уехал и вдруг приехал он... и мы сразу же пошли в загс...

...Козырек кабины "Фантомаса" смял тонкую оболочку из дюраля, проломил ее, как бумажный пакет, и керосиновые потоки вырвались внутрь корпуса тепловоза и вперед, над крышей, к горячим струям из выхлопных патрубков. Одновременно вертолет, прогнув крышу кабины фюзеляжем, стремительно превращающимся в груду скомканных серебристых листов обшивки, перекрученных шпангоутов, проводов, разодранной обивки кресел и еще живых клеток тканей человеческих тел, рубанул, словно в последней агонии, лопастями винта по кузову; тонкие клинки, предмет бессонных ночей сотен конструкторов и ученых, стремились скоростью своей нанести максимальный урон грубой углеродистой стали, прежде чем они превратятся в бесформенное нечто. Но исход этого последнего удара уже не был различим со стороны — огненное облако из брызг и паров закрыло поле сражения и обе машины, потеряв первоначальный облик, слились в несущегося по тундре металлического дракона с огнедышащей головой и дымным следом; в желто-красно-черном трепещущем клубке исчезали остатки того, что еще вчера жило, спорило, строило какие-то планы...

-...Ты меня слышишь? Скажи что-нибудь... пожалуйста... ругайся... я не знаю... только, пожалуйста, не молчи... — слышалось в трубке, — не знаю... все так жутко получилось... я обидела хорошего парня...

— Будь счастлива...

— Спасибо... спасибо тебе, я очень, очень хочу, чтобы ты тоже был счастлив... ты обязательно встретишь другую, вы будете счастливы, ты забудешь свою Татьяну... боже, что за чушь я несу, ужас... со мной что-то творится... знаешь, на днях даже кошмар днем привиделся, будто тебя уносит в небо, навсегда... я закричала— и все исчезло, только вся в поту... капли пота стекали на губы, горячие, влажные и соленые, как поцелуй из "Каникул любви"... господи, я опять какую-то ерунду...

— Все нормально... не волнуйся... будь счастлива...

...Сергей понял, что в комнате уже темно и он сидит за письменным столом, подпирая голову руками и смотря на зеленый потертый корешок справочника по тяговому подвижному составу — книги, в которой можно было найти ответы на многие вопросы, кроме самого важного для него в эту минуту. Сколько он времени так просидел, когда ушел от висящего в коридоре на стенке телефона — сказать было трудно. Сергей щелкнул выключателем настольной лампы, развязал стоящий на полу рюкзак. Первым под руку попался будильник — тихий, безмолвный. Сергей не спеша завел его, и, чтобы подвести взглянул на "Командирские". Они тоже стояли; сила пружины иссякла без двадцати шесть и волосок секундной замер на одном из хромированных квадратиков с трехгранной пирамидкой — для лучшей видимости при слабом свете — и окруженных венчиком тритиевых светлячков. Время потеряло смысл и исчезло, осталась лишь форма, приборы, уставшие отмечать его биение.

Старый транзистор в чехле из винилискожи зарастал пылью на одной из полок. Сергей включил его и тронул большим пальцем ручку настройки. Круглосуточный "Маяк" резанул сердце такой знакомой и такой неожиданной здесь мелодией:

"И зачем с тобою было нам знакомиться?

Не забыть вовек теперь мне взгляда синего.

Я всю ночь не сплю, а в окна мои ломится

Ветер северный, умеренный до сильного..."

А за окном — настоящим, не песенным — не видно было даже звезд, и только запоздалый трамвай сбрасывал с заиндевелого провода вереницу фиолетовых искр.

Май 2002 — октябрь 2003, Брянск.

ИСТИННАЯ ОШИБКА

1.

Туман мертвой хваткой придавил станцию к полотну. Это был не тот туман, что летним утром просыпался в окской пойме и широкой дугой переливался через насыпь к канатной фабрике. Здесь, в Прибалтике, туман был полем жестокой битвы между заливом, не замерзшим по причине теплых ветров, что половину зимы доносили до рижских улочек запах виноградников Бретани, и резкого тридцатиградусного мороза, что неожиданно нагрянул откуда-то со стороны полуострова Ямал. Нашествие было столь внезапным, что десятки куцых двухкабинных луганских тепловозов в первый же день возвратились в депо Рига с разноцветными натеками льда на жалюзи, становясь в очередь на ремонт: секции холодильников на ходу замерзли и полопались так быстро, что бригады так и не успели ничего сделать для их утепления. Город мгновенно затопила едкая смесь ледяной пыли и сажи, снегу на улицах вдруг оказалось так много, что его оказалось некому убирать, и пешеходы с трудом разъезжались с машинами на льду посередине. Туман ватным кляпом забирался в горло и быстро насыщал влагой пальто и куртки, позволяя ветру пробивать их насквозь — как будто идешь по улице в одной рубашке. В последующие дни Ригу наводнили странные люди — они все шли по синусоиде, как шарики, наискось вброшенные в желоб, и горланили народные песни. Все они не так давно просто любили посидеть после работы во встречающихся на каждом углу заведениях под вывеской "Alus", углубляясь в философские хитросплетения жизни под легкое, с любовью сваренное рижское пиво; теперь же они пытались защититься "Кристаллом" от мириад морозных игл... ошибка их была лишь в том, что водку принято пить с мороза, а не на мороз.

Депо Рига, словно погруженное в огромный сугроб и пронизанное от путей до крыш гирляндами сосулек, продолжало работу. Оно чем-то напоминало гигантские башенные часы, циферблатом которых был поворотный круг — старое, неторопливое металлическое сооружение, не успевавшее раскидывать секции по стойлам.

Сергей сидел на короткой полке в проводницком купе и прикидывал черновик будущего отчета. Можно было смело написать почти все, не дожидаясь полных расшифровок, опираясь лишь на несколько желтых миллиметровок, где на скорую руку были накиданы точки. Полигон Рига-Псков относился к местам с предсказуемой динамикой, так что даже миллиметровки были уже перестраховкой, и их трехнедельную работу в Прибалтике можно было провернуть за три дня под Москвой.

На работавшие здесь односекционные тепловозики экспортной серии М62 ставилась та же тележка, что на старые "Ласточки". Стройный ряд арок балансиров, словно венчавший окошки челюстей, придавал ей сходство с полуподвальным этажом купеческого дома где-нибудь возле Краеведческого музея. Тележку эту изучали с момента основания Института, ее лично гонял между Куряжом и Шпаковкой нынешний замдиректора по науке, будучи молодым специалистом, и ничего нового в Прибалтике от нее не ожидали. Но тепловоз шел на экспорт, и министерство проявило озабоченность.

Сейчас для Сергея эта поездка была лучшим способом забыться. Разбить проблемы, оставив лишь простые предметы и действия. Выбить тепловоз. Выбить поворотный круг — с деповского двора на канаву, с канавы на реостат... Навесить провода. Загрузить уголь. Залечь в работу, как подводная лодка на дно, утопить сознание в тысячах привычно решаемых деталей — соляр для дизеля, провода, коэффициенты тарировок, кубики для установки датчиков. Чертовы кубики...

От этих некрашеных кусков стали с резьбовыми отверстиями — по размерам действительно точь-в-точь как детские деревянные кубики с картинками — на самом деле зависело очень многое в их поездке. Точность "КД-двенадцатых", с немецкой аккуратностью изготовленных в далеком городке под Дрезденом, как впрочем, и всех пьезодатчиков, зависела от целой кучи вещей, и, прежде всего, от крепления. Шестигранный поясок должен был опираться на деталь точно по бурту и затянут с определенным усилием — иначе его реальная чувствительность будет весьма далека от той, что определили на "бочке", маленьком вибростенде, что стоял на полу салона. Поэтому в отделе придумали не мучиться и не обрабатывать саму деталь, а фрезеровать заранее в цеху кубики и потом подваривать, куда надо. Каждый кубик проверялся — не туго ли идет резьба и не прослаблена, нет ли в ней перекоса, способного подвигнуть скрытый внутри магический кристалл, ответственный за превращение нажима груза в игру стаек электронов, на ненужные фантазии.

В тот день, после экипировки вагона вся команда решила рвануть в Домский собор; услышать знаменитый орган было наипервейшей ценностью, которую планировали обрести в Риге, и уже после него шли по очереди такие вещи, как книжные магазины, домашняя шерсть на старом рынке и бальзам в глиняных бутылочках. Кто-то один должен был оставаться в вагоне; "Машку" на испытания уже выделили, и теперь ждали лишь сварщика, чтобы приварил эти самые кубики на ходовой части. Вызвался подежурить Сергей, сказавшись простуженным; на самом деле он не хотел давать какой-либо шанс случайности и, если что, решить по месту; в прошлый раз, из-за невозможности подлезть к месту установки, им пришлось сместить второй датчик на пять сантиметров к моторно-осевому подшипнику и приварить кубик к подшипниковому щиту. Если уж нельзя было неточность установки свести к нулю, то хотя бы к минимуму, и точно знать ее, чтобы потом учесть при обработке данных.

Как на грех, сварщик пришел именно в это время, и пришел один, без напарника — тот на днях слег в больницу. Сергей, облачившись в замасленную фуфайку, помог подтащить старый агрегат из двух железных гробов, трансформатора и дросселя, и, извернувшись в глубине выстуженного нутра ходовой части, держал длинными щипцами привариваемые кубики, прикрывая лицо рукавом от шипящей молнии и металлических брызг. Труднее было прикрыться от жгучего дыма, образуемого кипящим флюсом и сгорающей на раскаленной стали густой масляной грязью; он змеиным клубком расползался по остову и верхним поясам балок и, пронизанный иглами ледяного тумана, колом вставал в легких.

Час спустя Сергей понял, почему заболел напарник — он почувствовал, что его грудь стремительно превращается в растопленную печь. Воспалительный процесс удалось задавить лошадиной дозой олететрина; но еще несколько дней Сергей ощущал себя, как котел, до верху наполненный гноем — зеленоватая слизь вырывалась из горла, как вода из утопленника, отвратительный сладковатый вкус гноя все время стоял во рту, избавиться от него было невозможно, поскольку он приходил изнутри языка, током отравленной болезнью крови.

Выражение "кровью харкать на испытаниях" имело в Институте прямой физический смысл. Самая обычная вещь по стечению обстоятельств могла превратиться в орудие против здоровья и даже жизни испытателя; Сергей начинал по-своему понимать изречение самураев: "Стань под карнизом — и тебя уже нет".

Мишке Непельцеру удалось защититься от тумана лучше всех — в эту поездку он взял с собой старое, годов, наверное еще с пятидесятых, черное кожаное пальто для мотоциклистов — длинное, до пят, точь в точь как у Кадочникова в "Укротительнице тигров"; Андрей все время подкалывал Михаила, что пальто, наверное, с войны и трофейное.

В первый же выход в город выяснилось, что на кожаное пальто клюют все рижские проститутки. Стоило компании где-то хоть на минуту остановиться, как в снующей по улице толпе мгновенно выделялись лица двух-трех женщин — секунду назад они ничем не отличались от остальных, что шли по своим делам, о чем-то беседовали, кого-то ждали — но что-то срабатывало, и лица их менялись; в них появлялась какая-то стандартная и вместе с тем не совсем естественная красота, не та, что подчас заставляет оглянуться на прошедшую мимо девушку; это была красота не для сердца, что-то в ней было шаржировано, как будто призвано быть дорожным знаком с изображением постели. Разница была в незаметных деталях — чуть ярче румяна на щеках, чуть наиграннее походка... и неизменное отсутствие естественного интереса к мужчине в глазах; почти так же, как полвека тому назад было описано в "Бескрылых птицах" — с чем-то "преувеличенным, вызывающим, кричащим, небрежным", указывающим на специфику профессии.

Правда теперь, в отличие от лацисовской Лаумы, они отнюдь не выглядели чахоточными — напротив, они излучали здоровье и даже что-то вроде холености, правда, в этом здоровье было что-то машинное, словно в ухоженных, сияющих легковых автомобилях из выставочного павильона.

Женщины подходили к Непельцеру и, одинаково улыбаясь, спрашивали, не желает ли он провести время; он неизменно и тоже с улыбкой отвечал — "В другой раз", после чего дамы, не снимая улыбки с лица, спокойно и невозмутимо отходили в сторону, растворяясь в толпе и тумане, и вскоре становились вновь неотличимыми от окружающих.

Подпольные рижские проститутки, как и цыганки, редко ошибались в людях. Что они усматривали в Непельцере такого, что подавало их светофорам ложный сигнал, так и осталось невыясненным. Может быть, действительно все дело было в пальто: в группе ходивших по Риге испытателей, среди хабе и рабочих тулупов Мишка смотрелся как богатый барыга в кругу недавно освобожденных, во всяком случае, к технической интеллигенции их компанию вряд ли кто-то относил; а может, они подмечали в Мишке какие-то скрытые черты характера, которые он сам в себе не замечал.

Наблюдая за этой картиной на протяжение всего хождения по Риге, Сергей поймал себя на мысли, что он не испытывает к проституткам ни неприязни, ни влечения — просто он не представлял себе отношений мужчины и женщины в качестве услуги.

2.

— Дззыннь-гли-ли-лимм! За окном послышался сильный удар, затихающим эхом откатившийся куда-то в направлении рабочего тамбура, в сторону хвоста рядом стоящего товарняка. Спустя минуту под окном, недовольно бормоча, проскочил маневровый с надписью на кабине "Обслуживается в одно лицо". "Здорово долбанул" — подумал Сергей. "Буханул он там, что ли, в одно лицо-то?"

Опыт один... Опыт два... Перелистывая журналы испытаний, он никак не мог найти последнего. "Видимо, остался на пульте..." Отписывали последний опыт, оставили на пульте у микрофона. Надо будет забрать.

Со стороны приборного салона через коридор долетал голос Непельцера. "Вот кому этот смог до фонаря" — подумал Сергей. На испытаниях, особенно если они больше недели, всегда нужен кто-нибудь вроде Васи Теркина, чтобы у людей от нервных перегрузок не заводилась депрессия.

— Слышь, Геннадий!

"Это он Гену Яхонтова, новичка".

Генку недавно прислали в Институт по распределению со специальностью "Промышленные роботы"; роботов он, естественно, здесь не нашел и решил попробовать себя в качестве прибориста.

— Чего такое? — судя по голосу, Яхонтов копался где-то в глубине шкафа-стенки с радиодеталями на ближнем торце приборного отсека.

— А ты вот знаешь, что железные дороги, по которым мы ездим, это не просто дороги, а они имеют связь с марсианскими каналами?

— Чего-о? — Яхонтов непроизвольно хихикнул.

— Ты не смейся. Есть такая наука — топология.

— Есть. Еще стереометрия и теория пределов...

— Да нет, они тут ни при чем. Вот ученые установили, что сеть железных дорог топологически близка к сети марсианских каналов и разломов на земной коре.

— Ну и что? У кошки четыре ноги, у вагона четыре двери.

— У кошки четыре ноги, а позади у нее длинный хвост. — вставил слово Сашка Розов. — Гена, пусти, где-то тут подстроечники объемные завалялись.

— Шесть!

— Чего шесть?

— Шесть дверей в вагоне — не сдавался Непельцер, — в торцах еще две двери.

— У таракана шесть ног. А суть где?

— Подожди, ты сначала дослушай. Ученые проводили эксперимент — обмазывали шарик глиной и надували...

— Не лопнул? — Розов переставлял ящики в шкафу, было слышно, как они стукаются о деревянную перегородку.

— Неа, не лопнул. Так вот, сеть трещин на глине опять-таки оказалась топологически такой же, как у железных дорог. Понимаешь?

— Ничего не понимаю.

— А то, что железные дороги прокладываются по тем же законам, что и появляются разломы в коре! Поэтому вблизи железной дороги часто возникают разные аномальные явления. Эти вот все НЛО и прочие непонятные вещи.

— Да это уже чепуха.

— Не, ну то есть как это чепуха? Как это чепуха? Это серьезные люди пишут. В США этим занимались и у нас.

"Уэбб, Филиппов..." — вспомнил Сергей. "Техника-молодежи" стала его любимым журналом сразу же после "Веселых картинок".

— ... а также группа ученых из секции естествознания московского отделения ВАГО при Академии Наук, — на одном дыхании закончил Непельцер, — Не, ну ты, конечно, можешь не верить. А вот у нас действительно иногда происходят вещи, которые наука не может объяснить. Вот например, в прошлом году ездили мы на Озерской. И механик пропустил стрелку на боковой и проехал больше ограничения скорости. Так у нас вот это осциллограф слетел со стола, а потом залетел обратно на стол. Андрей не даст соврать — было же?

— Точно. Ты еще тогда чуть со стула не свалился.

— Ну стул — это ладно. А вот как осциллограф объяснить? Он же должен на пол упасть, а не обратно на стол!

— Да запросто. Вагон сначала дернулся в одну сторону, а потом вниз и в другую.

— А ты проверял?

— А как это еще возможно?

— Ну ты же не проверял! А вот еще вещи, которые механикой объяснить невозможно! Саш, ты помнишь, НЛО видел над путями! Саш! Розов, отвлекись!

— Ну, чего еще?

— Гена, вот человек, который на дороге самое настоящее НЛО видел. Саш, расскажи человеку! А то он не знает!..

Сергей уже слышал эту историю раньше.

Дело было зимой, ранним субботним утром. Сашка Розов наметился съездить в Москву за колбасой и прочим ширпотребом одной из первых электричек. Трамваи еще не ходили, и Сашка решил не тащиться пешком от управления трамвая, напротив которого он жил, до Голутвина, а пройтись по трамвайным путям до станции Коломна. Была ясная ночь и мороз градусов минус двадцать, на небе высыпало столько звезд, что, казалось, их было больше, чем искр на снегу под уличным фонарем. Между улицами Кирова и Толстого его путь должен был проходить через парк — фактически, это был скорее большой мемориал в память о минувшей войне, с гранитными плитами, бюстами героев, настоящей крупнокалиберной гаубицей и даже "катюшей" на постаменте. Линия трамвая боязливо обходила парк по периметру.

Парк встретил Розова каким-то глухим молчанием, словно бы здесь проходила какая-то невидимая черта, отделявшая дремлющий город с редкими желтыми прямоугольниками окон от какого-то потустороннего, за чертой привычных представлений, мира. Сашка часто слышал, что парк был разбит на месте старого кладбища, гранитные надгробия купеческих родов были пущены на строительные нужды, и по улицам можно было встретить бордюрные камни с чьими-то именами и датами рождения и смерти. Как всегда в таких случаях, водились рассказы о блуждающих по ночам в парке неприкаянных душах, жаждущих отмстить за святотатство, загадочных огнях, пробивающихся сквозь трещины в асфальте и прочая и прочая и прочая; но сам он лично ни с чем подобным никогда не сталкивался, хоть и жил неподалеку.

Сквозная аллея исправно освещалась фонарями, но свет их казался сейчас тоже каким-то нежизненным. Ветви деревьев были густо покрыты инеем; озаренные снизу на фоне небесной черноты, они не выглядели легким кружевом, как это бывает в зимний день; скорее, они походили на мохнатые водоросли в глубине водоема.

Парк остался позади, и он снова вышел на прямую улицу, по которой тянулся рельсовый путь. Сашка много раз в жизни проходил этим маршрутом, но сейчас его удивило, что за парком как будто попадаешь в другой город. Собственно, оно так и было, здесь начиналась старая, почти не реконструированная застройка, где когда-то снимали "Женитьбу Бальзаминова".

Здесь почему-то не было ни одного светящегося окна, только уличное освещение, словно бы все повымерли. Тишина сгустилась; казалось, она стала осязаемым эфиром, пробираться через который становилось все труднее и труднее.

Безжизненная трамвайная линия под острым углом уходила в проулок направо; добротные горбатые дома, окружавшие ее, довершали впечатление перехода в другой век. Деревья по бокам образовывали что-то вроде галереи, за которой открывалось кольцо, высокая насыпь и старая железнодорожная станция.

Внутри кольца, между черными покосившимися кольями, что разделяли огородные участки, сидела большая мохнатая бурая собака. "Только этого тут не хватало" — мелькнуло у Сашки, и он начал искать глазами поблизости палку, чтобы в случае чего отбиться. Когда он снова взглянул в сторону кольца, собаки уже не было видно; зато он заметил, что высоко над платформой неподвижно висит какой-то фонарь, похожий на прожектор на стреле башенного крана, и светит вниз, на железнодорожную станцию.

"Откуда там взялся кран? Быть его там не может..." — подумал Розов. Действительно, платформа стояла на узкой насыпи двухпутки, над которой протянулись высоковольтные провода контактной сети; где-то далеко внизу, за насыпью, стояли цеха канатной фабрики, и никаких небоскребов на этом пойменном, болотистом месте строить не намечалось. Прожектор висел в воздухе. Никакого шума, выдававшего присутствие летательного аппарата, уловить не удавалось.

"Вот это да!" Сашку увлекла мысль, что, возможно, ему довелось увидеть настоящее НЛО и — как знать — может быть, именно ему выпало разгадать эту величайшую тайну современности. Поэтому он не остановился, как, наверное, отреагировали бы многие на его месте, а прибавил шагу, чтобы рассмотреть это явление поподробнее.

Когда он поднялся по лесенке на платформу, открывшаяся картина полностью изменила его первое впечатление. То, что он считал прожектором, на самом деле висело не над станцией, а где-то далеко у самого горизонта. Пока он шел, лучи, идущие вниз и вправо, то есть к переезду, выросли, и стало видно, что они как бы струятся — свет волнами истекал из одной сияющей точки...

— И вот тут, — Сашка выдержал многозначительную паузу, — тут-то меня словно изнутри и озарило. Вдруг я понял, что вижу чего-то вроде метеорита или кометного тела, только летит оно на меня под небольшим углом, и лучи эти — газы и пыль, что срываются с поверхности от солнечных лучей и ими же подсвечиваются! Постоял я — смотрю, начал он опускаться вниз, а струи газов изгибаются, так что на прожектор уже не похоже, и куски большие стали отваливаться.

— А потом?

— Электричка пришла, сел в нее и поехал. Может, этот метеорит в другом полушарии упадет, так чего, от станции искать его идти?

— Да, — усмехнулся Геннадий, — осталось прикрутить к метеориту рельсовые пути, и доказательство обеспечено...

— Так ты же самого главного не знаешь! — не сдавался Михаил. Кроме Сашки, никто этого метеорита не видел! Ни астрономы, ни свидетели, ни в газетах не писали! То есть видно это было только от пересечения системы трамвайных и железнодорожных путей!

— А ты проверял?

— В смысле?

— Ну, ты пробовал отойти от станции, чтобы говорить, что с другого места его не видно?

— Так ведь не я его видел, а Розов. А он никуда не отходил.

— Значит, и с другого места его было видно, только не заметили. Вон ты вчера провода в вагон заносил и ящика под ногами не заметил. Кто тебя придержал, чтоб не свалился?

— Ну ты, ты. Так ты и должен за ящиками под ногами смотреть, раз провода не тащишь. А астрономы должны за небом смотреть. Куда они смотрели?

— Небо не вагон, за всем не углядишь...

3.

"За всем не углядишь..." — повторил про себя Сергей. Он неловко повернулся в тесном пространстве купе, и с одеяла скатился полуразвернутый рулончик осциллограммы для экспресс — анализа. Полотенце, расшитое серыми линиями: тонкие вдоль — отпечатки зайчиков, нервно реагирующих на трепет сигнала, широкие поперек — засветка между замерами. В начале рулона поперечные полосы шли часто. То была тарировка — священный момент для испытателя. От нее зависело, достигнет ли их экипаж магической цифры погрешности — пятнадцать процентов, или же эти недели их жизни, здоровья, изношенного металла со сгоревшей соляркой, вобравших в себя часы жизни сотен других людей — будут утеряны бессмысленно и навсегда.

Нельзя было вылезать за пределы погрешности натурного опыта в пятнадцать процентов, хотя и сделать ее меньше невозможно — слишком велико непостоянство свойств самого пути, кажущимся на вид таким незыблемым. Люди не могут видеть невооруженным глазом, как тонут в балласте концы рельс, образуя стыковую неровность, раскачивающую вагон на пути, не видят, как вспучивается грунт призмы, как течет от вибраций казалось бы мирно лежащий у ног щебень, как ползут вдоль пути рельсы при торможении. Сергею то и дело встречались работы, где авторы, сведя при помощи несложной математики разбросанные по всему полю графика точки в гладкие кривые, вылавливали разницу в пару процентов и считали народнохозяйственный эффект в масштабах страны. Проходило совсем немного времени, и новый опыт напрочь разбивал стройную систему выкладок; железная логика суждений оборачивалась абсурдом, а волшебные заклинания — "корреляционный анализ", "проверка по критерию Пирсона" и самое звучное и сокровенное — "эргодичность", призванные извлечь великую истину из малой выборки, но оказавшиеся вдалеке от материального итога, оседали и лопались, как пена в пивном бокале. В пределах погрешности опыта была страна миражей, призрачных надежд и воображаемых горизонтов, заманчивая ловушка для исследователей.

Из динамика купе раздалось шипение — это Сашка Розов настраивал УКВ-приемник. Отчаявшись пробить для вагона что-то заводское, он сам на досуге собрал это устройство из найденных на институтской свалке списанных блоков памяти ЭВМ "Минск", по схеме из журнала "Радио" почти двадцатилетней данности. Устройство поражало лапидарностью и тем, что практически все в нем было найдено на той же свалке; внутренность его была похожа на авангардную скульптуру из больших зеленых веточек сопротивлений, черных, похожих на грибы-опята, транзисторов, что росли, как на пеньках, на белых фарфоровых колодках, во все это вплетались серебристые бочонки бумажных конденсаторов, из разноцветного ковра проводов поднимались латунные, с потеками паяных швов, экраны и торчали какие-то вовсе загадочные спирали и лепестки. Тем не менее приемник функционировал — после шипения и каких-то неземных звуков пространство купе заполнил мягкий голос Кристалинской — "Отчего так нежданно, так скоро мы расстались когда-то с тобой..." Старый романс звучал в эстрадном ритме шестидесятых, как будто под негромкий стук вагонных колес, под кинематографический ряд проплывающих в окне перелесков и полей. Двадцатый век, поезда — символ разлуки и встреч...

... Но почему Кристалинская? Ее уже давно не было ни на радио, ни по телеку — вроде как за границу уехала... нет, стоп, это уехала Ведищева... но все равно, давно не было слышно ее голоса, такого знакомого по воспоминаниям детства, по вечно долетавшему из окон стальзаводского общежития — "все тот же двор, все тот же снег..."

Откуда эта передача? Запись случайно поставили в программу — или это какой-нибудь фанат из музыкальной редакции — или, может быть, это радиоволны, пропутешествовав годы по пространству космоса, случайно сфокусировались в этой точке? Нет, последнее невероятно... но мозг все равно автоматически подметил несовпадение.

Сергей заметил, что минутная стрелка уже на двенадцати и вслушался, чтобы узнать позывные станции. Но на последних звуках песни сбилась настройка или пропала волна, он слышал, как чертыхнулся Розов, в динамиках закрякало, и когда сигнал станции снова придавил помехи, он принес с собой лишь ровный голос диктора — читали новости, уже переходя к спорту.

Ерунда все это, подумал Сергей, в мире каждый день совершаются тысячи вещей вопреки общим правилам.

... Душевные были у нее песни. "И все оказалось сложнее и проще — гораздо сложнее и проще, чем думали мы..." Нет, хватит об этом. Хватит. Хватит, хватит... "Прощаясь, мы главного не досказали, и самые нужные вдруг растеряли слова..." — всплывает в памяти, отдается в груди чем-то острым, давящим... Хватит, не об этом, это уже пережили... и все равно где-то внутри всплывает, звучит внутри, режет— "...так зыбко лицо дорогое в квадрате окна... слова потерялись, и только улыбка..."

Стоп. Не поддаваться. Надо пойти к людям, о чем-то заговорить. Ты о чем-то думал... Журнал. Ты хотел найти журнал, он должен быть за пультом в приборной, он нужен для испытаний... Сергей мысленно цеплялся за серый квадрат бумаги, отбрасывая от себя бессмысленную боль, накатывавшую мощно и неотвратимо, как тяжелый состав. Ничего уже не изменишь. Уйти от этого. Действовать. Двигаться...

Он встал с полки и пошел в приборное.

Последний журнал опыта действительно лежал на пульте, придавленный здоровым черным ленточным микрофоном.

Увидев Сергея, Непельцер оживился.

— Ну вот, нам наука не даст соврать! Слышь, Сергей, вот человек не верит, что на железной дороге аномальные вещи происходят. Ученые в разных странах говорят, а он не верит!

— Миш, а ты думаешь, ученые всегда правы?

— А как же! Зачем тогда они нужны? Они все должны знать, они же изучали.

— Ученые нужны, как первооткрыватели. А не ошибаться — это задача инженеров.

— А ты сам как — инженер или ученый? — вставил Андрей.

— Когда как. Смотря что надо.

— Ну ладно, философия это все, — отмахнулся Непельцер — Ну вот ты же сам видел поезд-призрак! Не забыл еще?

— Да ну, забудешь такое...

3.

...Дело было минувшим летом, в августе. Сергей шел по тропе вдоль Озерской ветки, миновав Колычевский переезд. Зимой он по выходным обычно здесь ездил вдоль пути на лыжах, а сейчас просто еще раз решил взглянуть на состояние пути на участке, где они недавно прописывали нагрузки в приводе путевой машины. Это был не новый привод, но МПС заказало к нему другую муфту, попроще, "чтобы можно было возить в кабине мешок резиновых роликов на всякий случай". Сергей считал такой подход не слишком разумным, но тем, кто работает с машиной, виднее.

Он дошел до начала пологой кривой, где путь терялся в зелени лесополосы и выросших в зоне отчуждения кустов ивняка. Было тихо, только легкий ветерок в спину иногда шевелил листву. С северо-востока плыли облака, невысокие, темные, предвещавшие дождь к ночи.

Скорее чутьем, чем зрением, он уловил движение за кудряшками ветвей. Что-то большое и странное двигалось по линии навстречу; это был, несомненно, поезд, но в нем что-то было не так. Что именно — Сергей еще не мог понять; органы чувств по тысячам нервных окончаний передали сигнал в его мозг, сравнили с образом поезда на основе виденного за годы жизни от раннего детства, и выдали тревожный звонок о расхождении со стандартом; сознание приняло сигнал к сведению, но еще не успело опознать причину.

Чем более приближался состав, тем сильнее росло то неясное чувство тревоги, которое возникает у человека при встрече с вещами, которые он не в состоянии объяснить, свести к последовательности известных ему слов и понятий — либо никак не ожидает встретить эти вещи здесь и сейчас. Ветер стих, даже лимонница, порхавшая у ног Сергея, села на стебель тимофеевки, сложив крылья, но ЭТО, мелькавшее в просветах ветвей, двигалось как будто без слышимого шума. Спустя мгновение оно показалось из-за деревьев, скрывавших изгиб кривой, и Сергей понял, что обычным поездом его назвать нельзя. Контуры предмета чуть искажались, из-за того, что приходилось смотреть против солнца; но они ясно складывались в движущийся навстречу зеленый паровоз. Паровоз шел медленно, как будто выбирая место для остановки, из трубы валил дым, но регулятор был закрыт — белые клубы не вырывались.

Паровозы не удивляли Сергея — его раннее детство прошло вблизи товарной станции, и он любил смотреть как копошатся на маневрах, заправляются водой, тянут составы "Эшаки" и мощные "Лебедянки", как пригоняют вагоны с заводских дворов старенькие, с длинными сигаретами-трубами "Овечки" или смешные, напоминающие карликов из детской книжки, танк-паровозы 9П, как бегут с короткими пригородными поездами "Сушки" с большими колесами, похожими на велосипедные своими тонкими спицами, и, наконец, как неспешно пыхтит паровой кран с длинной решетчатой стрелой и дощатой будкой, перегружая на платформы контейнеры и катушки с кабелем. Не был неожиданностью для него паровоз и в Коломне — в депо Голутвин, за станцией, ближе к переезду, постоянно можно было увидеть несколько машин с базы запаса, присылаемых для обкатки и новой консервации. Правда, там были в основном черные паровозы — товарные, а тендер зеленого цвета от ФДп попадался там на глаза лишь однажды.

В зеленый красили пассажирские паровозы, они давно уже были редкостью. Память тут же услужливо выдала незабываемый образ — красавец П36, зимой, на путях депо Ираель. Но здесь, чуть ли не на заводской ветке...

"Не динамику же они на нем исследуют" — подумал Сергей.

То, что он увидел в следующую минуту, было еще более неожиданным. За паровозом показался старый пассажирский вагон — четырехосный, деревянно-металлический, какие еще можно было увидеть в стоящих под Воскресенском поездах путейцев. На всех его окнах были почему-то опущены темные шторы. Но это все еще находилось в пределах обычных представлений; невероятным было то, что в проеме раскрытой двери ближнего к паровозу тамбура стоял матрос с огромной грязно-желтой кобурой маузера на боку. В руке он держал "козью ножку" — не папиросу, не сигарету, а именно угловатое, но аккуратно свернутое сооружение из какой-то сероватой, но не толстой бумаги, похожей на ту дешевую, что выдавали в Институте для черновых записей.

Потом показался темно-зеленый двухосный товарный вагон — "нормальный вагон на 1000 пудов груза", или, по-простому, теплушка, а за ней еще одна. Двери в них были открыты, и возле них стояли люди с винтовками в красноармейской форме — гимнастерки с косым воротом, звездочки на фуражках и буденновках, на ногах ботинки с обмотками. У светловолосого красноармейца без фуражки, что сидел прямо в проеме, свесив ноги наружу, подошва одного ботинка была подмотана проволокой. Рядом с ним из проема двери выглядывал пулемет "Максим" , со щитком и гладким кожухом. Сергей перевел взгляд на поравнявшийся с ним паровоз, рассмотрев, что он неплохо ухожен, но краска не свежая и во многих местах облезает; когда же он снова взглянул на матроса, то увидел, что у того самокрутка в руках погасла, а лицо покрыто серой пылью и очень усталое.

Сергей отметил, что ни матрос, ни солдаты в теплушках не обращают на него никакого внимания — его вид в джинсах и с "дипломатом" явно не казался им необычным. "Хотя, собственно, а что странного в моем виде для начала века?" — мелькнуло вдруг у него в голове. Белая рубашка с закатанными рукавами, вылинявшие парусиновые штаны на заклепках, фанерный чемоданчик дермантином обтянут. Пешком идет, не в пролетке. Мастеровой небось, какой-нибудь, а в чемоданчике инструмент. Может, часы-ходики кому починить подрядился, а может после смены к знакомой барышне. Стоп, часы. Часы на руке с хромированным браслетом, они должны быть хорошо видны...

И тут Сергей вспомнил, что на руке у него нет часов. Когда днем лазили по канаве, осматривая установку датчиков, он случайно за что-то зацепился и поломал застежку — он всегда носил часы на внутренней стороне руки, чтобы не побить. Решив поставить в общежитии другую, от старого браслета, он сунул часы в карман; на загорелой руке не видно было и бледной полоски от браслета — результат частого посещения пляжа на пруду Коломенки. Так что лет шестьдесят назад он вряд ли бы выбивался из пейзажа.

Тем временем за вагонами показалась открытая двухосная платформа. На ней лежали серые мешки с песком и стояло трехдюймовое полковое орудие времен первой мировой.

Во всей этой картине было что-то неправильное, нелогичное, выбивающееся из ряда точных совпадений и мелочей. Паровоз — Сергей точно вспомнил, что это была не просто машина серии Су, а Су второго выпуска, он опознал ее по плоской дверце на торце парового котла — через нее из дымогарной коробки выгребают изгарь. Машины с плоской дверцей начали выпускать уже во времена первых пятилеток, а, стало быть, форма у солдат должна быть совсем другая!

И стоило ему об этом подумать, как все вокруг точно разом переменилось — за платформой показался знакомый силуэт обычного маневрового ТЭМ2, который, собственно, и приводил поезд в движение. Загадочный состав на глазах превратился в обычную киношную экспозицию, возвращающуюся со съемок нового фильма-боевика...

— А в начале боевика напишут — шестидесятипятилетию комсомола посвящается, — хмыкнул Розов, — Что за фильм снимали, не узнал? А то пойдем всем вагоном в "Горизонт", тебя на экране увидим...

— Во-во, и ты всех захмелишь на радостях, — добавил Непельцер.

— Не знаю, не интересовался как-то.

— А, видишь, как хмелить, так зажал.

— Там операторов не было, одни статисты. Снимать некому.

— Михаил, опять мимо пепельницы куришь? — Александров вышел из мастерской с ветошью. — Вытирай теперь пульт!

— Да, на чем я... То есть, если бы у них экспозицию тянула "Овечка" или "Э", к примеру, а тепловоза прикрытия не было, то человек может подумать, что он на самом деле видел поезд из прошлого. Да если еще и раньше слышал об этом, то точно бы решил.

— Нет, ну многие же видели настоящий поезд-призрак. Он исчез в прошлом из-за топологических аномалий и с тех пор ходит по пространству и времени и появляется в разных точках земного шара.

— Того, который надували?

— Ну вам все смешочки. А ведь может быть и так, что сидишь в вагоне на станции, а здесь случайно координаты совпадут. И он на этом же пути материализуется на полном ходу и ка-ак...

Он не договорил.

Сергей вдруг почувствовал, как у него из под ног выдернули вагон. Точнее, мгновенно сместили его в сторону котла сантиметров на тридцать. Не удержавшись, он начал падать — как ему показалось, медленно, с разворотом корпуса по часовой, так что удар должен был прийтись на бок. Он вспомнил старое, еще с вузовских пар по физкультуре, правило — не падать на отставленную руку или локоть, и начал втягивать голову, пытаясь успеть подобрать к ней руки, чтобы прикрыть затылок. Одна из лент, удерживающая железный стол с монитором, оборвалась; стол разворачивался на колесах перед ним. "Лишь бы монитор не улетел" — мелькнуло в голове. Его самого уже почти повернуло в сторону рабочего тамбура, и он увидел Сашку Розова, стоящего перед шкафом с радиодеталями — точнее, уже не стоящего, а падающего назад. Дверцы шкафа сами собой растворились, и из них, словно живые, бросились вперед коробки с лампами, сопротивлениями, серебристыми патронами электролитов и всяким иным барахлом; прямо на Сашку из шкафа, неуклюже покачнувшись, пошел телевизор — большой полированный ящик с экраном шестьдесят один по диагонали. Сашка едва успел выставить перед собой руки, а ящик с пузатым прямоугольником толстого стекла падал на него, как бомба, целясь в голову. Мир заполнился лязгом и звоном, что-то грохотало, раскатываясь, со стороны мастерской и тонко и резко лопалось со стороны купе проводников, через мгновение заскрипев и стихнув.

4.

Сергей осмотрелся. Мир все еще существовал. Столик с монитором развернуло поперек вагона, но он удержался на уцелевших лентах. Розов поймал телевизор на руки; он держал этот телевизор на руках, лежа на полу, и счастливо, по-детски улыбался, как будто это был не телевизор, а только что врученный ему подарок. Поставить его было некуда: весь пол вокруг Сашки был завален смешавшимися в кучу радиодеталями и осколками битых ламп. Александров показался из-за пульта, путаясь в тонких железных ножках упавшего стула.

— Стукнули! Хоть не на горке, а стукнули! Лишь бы котел не потек, а то, как прочнисты в прошлом году, всю дорогу песни петь будем!

— А почему петь? — Гена приподнявшись, отряхивал с себя окурки из пепельницы.

— Их вот точно так же стукнули на Северной, на горке — котел сдвинулся. Пришлось всю воду из системы сливать, а ночью они песни пели, а иначе можно заснуть и замерзнуть. И притащили бы на Николаевку морозилку с трупами.

— Понятно... Я пойду посмотрю, что с движком.

Чуть прихрамывая из-за ушибленного об угол пульта бедра, Гена удалился за дверью в мастерскую. Не прошло и пары секунд, как из-за двери донесся его голос:

— Мишка! Скорей иди смотреть! Вот он, твой поезд-призрак!

Смотреть рванули все. "Где? Где?" крикнул вдогонку Розов; он осторожно опустил телевизор на расчищенное место и поспешил вслед за остальными.

То, что Сергей увидел через окно в двери перехода, действительно выглядело потрясающе. В их вагон упирался черный заснеженный паровоз, причем это был "ненашенский" паровоз! По виду смотревшей прямо в окно большой выпуклой дверки дымовой камеры и бегунковой тележке его можно было бы принять за какой-нибудь "Е", доживший до нашего времени; но это впечатление тут же было развеяно непривычно куцей дымовой трубой и тем, что ни боковых площадок, ни лесенок на них спереди видно не было. Машина была так облеплен снегом, что разобраться в остальном через окно перехода было просто невозможно; казалось, что ее только что вытянули из-под снежной лавины.

— Ничего себе! Паровозом нас еще не ударяли!

— Слушай, он на немецкий похож.

— А чего на немецкий?

— В наборе Пико точь-в-точь такой. Я в "Детском мире" на площади Дзержинского с таким брал.

— Может, это он и есть? Только вырос...

— Или опять из фильма про войну. Слушай, там немцы с автоматами не бегают?

— В фильмах про войну обычно наши паровозы снимают.

Сергей взялся за ручку боковой двери — уточнить обстановку.

— Смотри, держись покрепче, а то опять дернет...

Казалось, что за стеной вагона была парилка — из-за двери вырвалось целое облако белого тумана; но видение было обманчивым — лицо тут же опахнуло морозом. Сергей осторожно высунул голову, стараясь держать корпус внутри вагона на случай нового толчка.

Сбоку все выглядело гораздо проще. В пространстве бродил, отражаясь от вагонов состава на соседних путях, неспешный стук пензенского дизеля. В лабораторию ударилась сплотка из паровоза, трех вагонов и толкавшего их сзади маневрюка. Сергей, наконец, узнал серию — это была трофейная машина "ТЭ", он несколько раз видел такие на путях возле депо Рига. Паровозы эти действительно строились во времена Курской битвы. Он подался назад и захлопнул дверь.

— Ну что там?

— Ничего особенного. Человек десять в форме Ваффен-СС. Отобъемся?

— Ты в самодеятельности не участвовал?

— Только в СТЭМе. А что?

— Ничего. По тебе сцена скучает...

Маневрюк свистнул и грубо дернул состав под сочные выражения Розова, уже полезшего в угол за веником. Их потащили куда-то на соседний путь, мотая по стрелкам. Сергей помогал сгребать осколки с затертого подошвами пола и насыпать в ведро. Когда они закончили приборку, паровоза уже не было. Вместо него за стеклом двери перехода торчала грубая коробка полувагона. То ли паровоз прицепили не туда, то ли еще что — разобраться уже было невозможно.

— На соседних путях тоже не видать — Непельцер поцарапал ногтем ледок наверху окна возле пульта. — Видишь, Геннадий, это тоже неспроста. Паровоз в состав ставили? Ставили. А теперь его нету.

— Кончай, Мишка, — Александров прикуривал новую сигарету. А то опять чего-нибудь накаркаешь.

— Так ты же не веришь.

— Не верю. А все равно не надо.

— Значит, внутри все равно веришь. Во, слышал, Гена? Где ты там? Я говорю, у нас все верят, не все признаются. Андрею нельзя, он партийный. А мне можно.

— Ну и верь. Главное, что котел не потек.

— Значит, этому не судьба была. И вообще, теперь радоваться можно. Как говорили в войну, в одну воронку бомба дважды не пада...

— Глл-имм-хррясь! — ухнуло за окном.

На соседнем пути машинист маневрового снова не рассчитал скорость движения и сильно стукнул платформу с лесом о хвост формируемого состава. Из уложенного кругляка, как карандаш из связки, по инерции выехало вперед толстое бревно, и таранным ударом прошило стенку контейнера с витринным стеклом. Сбежался народ.

— Довыпендривался. Пускай теперь в слесарях оси под дефектоскоп зачищает.

— Главное, что не к нам в рабочий тамбур въехал.

— Во-во. Да еще когда кто-нибудь в тамбуре за котлом смотрел.

— А что — размазало бы только так...

5.

Подходящего почтового в ближайшем времени не оказалось и вагон в конце концов поставили в хвост какого-то товарняка на Москву. Это было не лучшим вариантом — на станциях ни воду ни залить, ни угля не подвезут. К счастью, в депо углем удалось забить половину тамбура, а воду решили экономить. Теперь главным было то, чтобы в хвост не врезался другой состав. Когда вагон в голове товарняка, проще — локомотив будет прикрытием, ослабит удар десятками тонн своей массы, как наковальня, лежащая на груди атлета, берет на себя удары молота. В хвосте энергию удара будет гасить сминающаяся жестянка вагона и то, что в ней находится.

К вечеру в одном из оборотных депо под состав поставили электровоз. Постоянного тока — это сразу почувствовалось по рывкам, что докатывались штормовыми волнами до конца состава, набирая силу в его распределенной массе. В электровозе переменного тока напряжение на двигателях регулировалось более плавно. За едой борщ по тарелкам разливали понемногу — чтоб не выплескивался.

После ужина Сергей перетащил постель из проводницкого купе в салон, на продольную полку. Обычно на эту полку никто не ложился — дует из двух окон, и днем надо убирать постель, чтобы могли сидеть за столом.

— А мы пойдем по ленински, другим путем — хмыкнул Непельцер, увидя его в коридоре с матрасом и подушкой.

— Вниз головой со второй полки, что ли? — донесся из "боцманского" купе голос Александрова.

— Нет. Я придумал. У нас где-то привязные ремни валялись. Андрей, привстань, я полку подыму... Ну вот же они все, целый ворох... У-уу!.. А за что их цеплять, на верхней полке-то и нет! Когда вагон переделывали, не предусмотрели.

— А кто-нибудь когда этими ремнями привязывался? Валялись и валялись.

— Не, все равно, Александров, у тебя в вагоне непорядок. Аппаратуру каждое испытание привязываем, а человека нет.

— Давай мы тебя к аппаратуре и привяжем. И будешь рассказывать о призраках.

— Во, нашел, как делать. Ремни связываем друг с другом вокруг полки. И ничего не упадет...

На продольной полке Сергей от толчков не сваливался. Но матрас постоянно ездил вперед-назад, и над пустотой все время нависали то голова, то ноги. Когда же его наконец сморило, то сон был тревожным и неприятным.

Ему приснилось, что он снова студент и сидит в знакомой аудитории старого корпуса, где обычно читали лекции целому потоку. Он снова сидит за черной деревянной крашеной скамьей, сохранившейся, наверное, еще с тех времен, когда здесь была гимназия. В аудитории ставят опыт. Большой надувной глобус примерно полметра в диаметре, а может и больше — такой Сергей только раз видел в окне библиотеки — оклеен пленкой и рельсами игрушечной железной дороги. Глобус постепенно сдувается, пленка на нем морщится, рельсы наползают друг на друга и все это вызывает в душе какое-то нехорошее, жутковатое чувство. У доски, покрытой схемами и формулами, хлопочет доцент Эверсман — он быстро читает лекцию, бегая от одного конца к другому, стучит и шуршит мелом. Он так спешит и суетится, что Сергей не успевает конспектировать — да при этом еще и стержень в ручке, кажется, засох и расписать его никак не удается. Эверсман это видит и возмущенно кричит: "Почему, почему не пишете? Зачем сюда пришли? А ну давайте к доске! Все знаете — помогите мне! Помогите! Помогите!"

— Помогите... помогите мне... помогите...

Это уже не вуз. Это уже, кажется, и не сон. Темно — почти темно, только начинает светать, внизу узкая полка, вагон шатает и дергает. Откуда здесь Эверсман?

— Помогите.. помо...гите...

Это невнятно говорят за стеной.

Это невнятно говорят за стеной, кто-то несильно стучит в тонкую перегородку и возится. Ерунда какая-то. Но это не сон.

Что-то случилось.

6.

Впереди в полутьме он увидел полку, где ложился спать Яхонтов. Полка была пуста. Просто пуста, никакой постели. Он сразу же оглянулся назад, чтобы взглянуть на полку Розова. Сашки тоже не было, хотя раскрытая постель все-таки виднелась.

"Ч-черт..." Он двинулся вперед. За окнами чуть слышно ввахнуло, вспышка озарила пространство ниже не до конца опущенной шторы — поезд промчался мимо какого-то прожектора. В свете этой вспышки Сергей увидел на полу возле полки Геннадия что-то большое, длинное и белое, в человеческий рост. Сергей пригнулся, пробираясь к углу, где в тени затаился продолговатый хромированный нарост светильника для чтения. Щелкнул тумблер.

На полу под койкой Яхонтова валялся полусбитый матрас, на нем виднелась замотанная в одеяло Генкина фигура. Понятно. Сполз на пол с матрацем и не проснулся.

Опять возня за стеной.

— Помо... ммм... нет...

Шорох справа. Костяшка домино на столе от тряски и рывков доползла до края и свалилась.

"Надо будить".

— Что? Что случилось? Да елки ж, опять свалилось...

— Ты слышал?

— Что? — вслушавшись, Гена потянулся к стенке, чтобы постучать, но тут же отшатнулся; — Давай! — громким полушепотом бросил он Сергею уже на пути к двери салона.

В дверях они столкнулись нос к носу со входящим Розовым.

— Что там такое?

— Где?

— В боцманском.

— Я котел смотрел...

Последнее слово он произнес уже возле двери в боцманское. Сергей проскочил за ним и стал у другого конца двери лицом к коридору; еще не совсем проснувшись, он не совсем понимал, для чего это он так поступает... кажется, так делали в фильмах. Вытянув правую руку, он рванул на себя ручку двери. Она не поддалась.

Гена стучал в дверь боцманского.

— Мишка! Андрей! Что у вас там?

— Пусти, сильней дергать надо — Сашка, отстранив всех, обеими руками ухватился за ручку.

— Дверь не ломай, там заперто! — заспанный голос Александрова раздался на фоне щелкнувшего запора двери из приборного отсека. Александров стоял в проеме на фоне темноты, слегка щурясь и протирая левой рукой глаза. Правой он шарил по карманам в поисках трехгранника.

— Ездит она все время, вот и запер, — неспешно пояснил он.— А чего вам всем приспичило?

— Так что там такое?

— Кто знает, я в приборном на полу спать ушел.

— Мишка на помощь звал.

— Мишка! Э! Непельцер!.. Сейчас откроем... Замок, блин... сломали его, что ли?

Маленький хромированный кусочек металла с барашком вертелся в скважине. Дверь не поддавалась.

— Давай ломом подцепим.

— Подожди. Слышь, ты не тот трехгранник взял.

— Да это вообще четырехгранник. От чего он?

— Пусти, вот у меня есть...

Дверь отъехала в сторону моментом, как шторка в затворе ФЭДа. Они ввалились в темноту купе. Кто-то застучал защелкой занавески — с грохотом и звоном упала на стол металлическая спица.

Хлоп, хлоп, — чья-то рука шарила по выключателям. Дискотечной цветомузыкой заморгали лампы под потолком.

— Да это ж...

— Ой, не могу! — Сашка Розов вывалился назад в коридор, на Яхонтова.

— А, блин! На ногу!

— Не могу... Ты смотри...

— О-оо-о!...

— Это ж... Это ж... Синьор Робинзон... "В эту ловушку попадется самое наивное существо на этом острове..."

Под полкой, запутавшись в ремнях вместе с матрасом, висел Мишка Непельцер. Он не заметил, как съехал в щель между паутиной из привязных ремней и полкой и продолжал спать, во сне бултыхаясь, стеная и бормоча, поминутно стукаясь о стенку при каждом толчке поезда.

Мишку разбудили и помогли выбраться.

— Головой вперед вытаскивай!

— Там окно мешает.

— Еще ремень развяжи! Ногами вперед только покойников тянут.

— Ну ладно вам смущать человека. У него праздник сегодня — всех сразу удалось разыграть...

— Не, это паранормальные явления к нему привязались. Топология у него такая. Надо из церквы попа пригласить, чтобы купе окрестил — иначе все так чудеса и будут.

— Хорошо! — Наконец выпутавшийся Мишка торжественно поднял руку вверх: — Отныне и до конца поездки никаких разговоров о призраках.

И как только он это сказал, тотчас же неяркая вспышка озарила купе и послышался грохот. Встречный порожняк, один из многих на этой дороге. Но получилось красиво.

7.

...Суета затихала, все потихоньку расходились по своим местам — спать или, по крайней мере, делать вид. У Сергея сон прошел полностью, и, чтобы отвлечься, он присел на стул за пультом, глядя сквозь проталину окна на лунные тени от поезда, скачущие по придорожным сугробам и заснеженным кустам.

"Почему люди, даже с большим жизненным опытом, у которых есть рассудительность, смекалка, выработана хитрость, совершают ошибки, которые вполне могли бы предугадать?" — размышлял Сергей, по привычке косясь время от времени на зеленоватый светящийся диск скоростемера.

Человек в своей обыденной жизни не может точно проверить все факты и руководствоваться только научными знаниями, подумал он. Люди не имеют полной и точной информации относительно массы вещей, которые им могут понадобиться. Они не знают, большая ли очередь в парикмахерскую и будет ли нужный размер и фасон в обувном. Они не знают, когда точно придет трамвай единица и в котором часу пойдет дождь, если его сегодня обещали. Они все время вынуждены домысливать вещи, и опираться на эти домыслы, как на реальность. Домыслы основаны на предубеждениях, выработанных предыдущим опытом, и часто сбываются. "Если трамвая единицы нет несколько минут, значит, он скоро будет"... этот вывод можно сделать, не изучая графиков движения, и, чаще всего, он будет верный.

Если людям не надо постоянно проверять верность своих домыслов, то домыслы эти начинают незаметно восприниматься как часть окружающего реального мира. Нельзя проверить свойства каждого встреченного на дороге дерева, и человек, встречая что-то, что по виду не отличается от дерева, верит, что это оно и есть. Мишка привык к тому, что привязные ремни спасают от падения, и поверил в это, не просчитав возможность пролезть между ними и краем койки. Масса смелых научных идей и изобретений обернулась ничем по одной простой причине — их авторы домыслили объекту исследований какое-то свойство, которого на самом деле нет.

Как-то на свалке Института Сергею попался чей-то давний плод творческой мысли весом тонн на пять. Создатели неудавшегося чуда полагали, что резина всегда хоть на сколько, а уменьшит вибрации. Оказалось, что не всегда. Теперь было странно и непонятно, почему такая простая вещь не пришла кому-то в голову сразу. Впрочем, американцы на "Метролайнере" наступили на те же грабли. Поставили двигатель на резину, он стал трястись больше, чем без нее...

"А, собственно, чем отличается мышление ученого от любого обыкновенного человека?" — задал себе вопрос Сергей. "Глубиной знаний? Знания — дело наживное, их можно найти. Умением распорядиться знаниями? Систематизировать их? Сопоставить факты, выдвинуть гипотезы? Чаще всего говорят — нужно развитое творческое воображение... Но ведь это все может быть не только у ученого. Все эти качества могут быть у писателя-фантаста, у богослова, у сказочника или какого-нибудь мистика — творить мифы, тем более, что мифы творить легче. Нет, наверное, важнее для исследователя все же другое — знать, где кончаются факты, а где мы опираемся на догадки, на плоды своего воображения..."

— Не спится? — подошедший Александров оперся рукой на край пульта.

— Так... Думаю, почему ошибки бывают.

— В жизни?

— В жизни, вообще... Все равно плохо спать, когда вагон дергают.

— Хех... Пример тебе в коллекцию... Когда первые "фантомасы" на Среднеазиатскую пошли, через несколько месяцев посыпались жалобы — кузов раскачивает. А в Институте все нормально было. В чем дело? Собрались, поехали туда на ревизию ходовой части, отвинтили крышки фрикционных гасителей — глядь, а там масло! Там сухое трение должно быть, феродо по металлу, а они все в масле!

— Разве там феродо?

— Ну какая разница? Композит. Ты же должен помнить.

— Разницы никакой. Так и до схода с рельсов недалеко.

— Вот... Поставили на уши все депо, нашли какого-то джигита затюканного. Он говорит: "Я открываю крышка — масла нет. Я налил..."

— А вид у него был невинный, как у Швейка, когда он докладывал поручику Лукашу о съеденной канарейке — раздался из полутьмы густой голос Розова.

— Тихо, ребят разбудишь.

— А там уже никто не спит. Гена книжку читает, Мишка в тамбур курить пошел, на свежий воздух...

— Надо скинуться и ему шарик подарить. Пусть по ночам надувает.

— Хватит человека подкалывать.

— Раз уж все встали, хоть музыку вруби. Все веселее.

— Это запросто...

Сашка покрутил ручку. Проснувшееся радио, пошипев, предложило прослушать певца и композитора, лауреата премии Ленинского комсомола Дина Рида. Зазвенела акустическая гитара.

— Песня — "Этот поезд", — чеканил дикторский баритон по заводному ритму кантри; — В этом поезде нет лжецов и обманщиков. В этом поезде мы мчимся навстречу счастью...

А состав все мотал и мотал хвостом по разбитой колее, и придорожные посадки отражали эхом дробь залепленных снегом вагонных тележек. На горизонте, под синим облаком, разгоралась малиновая перетяжка зари. Под ней, сквозь неплотное одеяло тумана просачивались еще не погашенные фонари городских улиц. Приближалась Москва.

Июнь 2004 — март 2005., Брянск.

СЛУЧАЙ ВЫХОДА

1.

Стальная баранка подшипникового кольца терлась по цилиндрам роликов. Уже с их поверхности был содран закаленный слой, словно кожа, оберегавшая от отрыва мельчайших частиц. От трения упругая толща металла деформировалась и вибрировала, издавая пронзительный звук, как будто крик; крик этот был обречен метаться в тесной цилиндрической коробке буксы и вязнуть в густой, разлагающейся от жара смазке. Придавленная сверху почти дюжиной тонн ось накалялась все больше и больше. Зерна металла уже готовы были разорвать четверть часа назад казавшиеся незыблемыми связи и сбросить с себя надоевшую тяжесть вместе с огромной салатово-зеленой коробкой локомотива, с сидящими в ней людьми, с бесконечным хвостом вагонов, которые потянутся за локомотивом в сторону и вниз. Дрожа от нетерпения, бандажи подминали под себя две полоски рельс, на которых, словно капли холодного пота от страха, проступала утренняя роса. Под подошвами рельс шпалы стояли плотным рядом, намного чаще обычного — то был настил моста, не лучшего места для схода. Что было внизу и на сколько метров растянулось бы падение — угадать было трудно: все терялось в расплывчатом тумане, заливавшем опоры доверху...

Сергей открыл глаза. Во время короткого мгновения между явью и сном ему показалось, будто кто-то кричал. Что-то приснилось? Да нет, вроде ничего. Наверное, у соседей или на улице.

Приемник бормотал о погоде — на большей территории Советского Союза завтра ожидалось безмятежное и ясное июльское утро. Сергей вспомнил, что он прилег на кровать послушать концерт Анны Герман, красивой и печальной певицы, с удивительными, пронзающими душу песнями. Она ушла из жизни года три назад, но это совершенно не верилось; особенно когда с вертушки или динамика лились плавные речные волны ее голоса — казалось, она поет прямо сейчас, под те чувства людей, которые они переживают эту минуту. Услышанный при пробуждении крик мог вполне быть взятой высокой нотой, что преломилась в зыбких закоулках сознания и, не успев угаснуть, оказалась опутанной невидимыми связями с привычными бытовыми образами.

Если все-таки это был крик на улице — это хуже. С прошлых выходных в Коломне появился маньяк и несколько вечеров подряд оперотрядовцев со всех предприятий собирали в милицейской дежурке с желтым одноэтажным фасадом, похожим на кафе-стекляшку: проводить объединенный рейд. Несколько вечеров они бродили по городу по двое-трое, разделив его на невидимые квадраты и попутно осматривая двери на чердаки и в подвалы. Маньяка не нашли, выловили только троих случайных алкашей, но в городе на это время было удивительно спокойно. И то хорошо...

Голос диктора сменился неторопливой фоновой музыкой, и тут в угасающих сумерках комнаты снова раздался звук, резкий, хоть и слегка приглушенный оргалитовой дверью.

Звонок, подумал Сергей. Дверной звонок, вот что это было. Выходящая из моды круглая коробка с катушкой и ударником. Кто-то хотел гонг поставить. А зачем? И так нормально.

На пороге стоял Андрон, парень из их лаборатории, немного за тридцать и занимавшийся подшипниками. Сергей пригласил его в комнату. "Сейчас будет просить на выпивку" — подумал Сергей, отметив, что мысленно произнес именно "на выпивку", а не "на бухало"; последнее слово с Андроном как-то совершенно не сочеталось, несмотря на ту же суть просьбы.

— Понимаешь, начал Андрон, — мне действительно очень стыдно к тебе обращаться по этому поводу...

Андрон попал в Институт из МВТУ, вместе с ним в этот же город распределились несколько его сокурсников, мечтавших на студенческой скамье о космосе. Космоса в Коломне не было. От сознания этого обстоятельства у них сложилась традиция, зародившаяся еще в стенах альма матер и ставшая уж совсем абсурдной, когда человек начинает зарабатывать себе на жизнь: время от времени встречаться и всей компанией пить коньяк, закусывая его одним лимоном.

— ...Я с получки отдам. Ты же знаешь, я всегда отдаю...

Андрон действительно всегда железно отдавал с получки. Это был долг чести, его вторая эмвэтэушная традиция; она была бы вполне благородной, если бы непременно не сочеталась с первой.

— ...Понимаешь, не то, что бы это был какой-то особенный кабак. Это обычный кабак. И не то, чтобы там были какие-то особенные бабы. Обыкновенные бабы, как везде...

У Андрона, помимо друзей из МВТУ, была еще одна причина пить: это вредный руководитель темы Никодим Бельцевич. Как и многие люди, попавшие в Институт, Бельцевич был человеком талантливым, даже очень талантливым, но дарованию его, возможно, было тесно в строгом распаханном поле механики тел качения, и потому оно, помимо научного поприща, проявлялось, как фурункулез, вулканически и в случайных местах. Он постоянно доводил своего научного подмастерья совершенно ерундовыми придирками, твердо считал всех авторов работ по математической статистике агентами мирового сионизма, вдохновенно писал доносы на всех сотрудников Института во все возможные инстанции и писал на всех попадающихся пыльных телефонах емкое и лаконичное ядреное слово. Казалось, энергия, заключенная в Бельцевиче, была рассчитана на какое-то титаническое тело, где она могла бы правильно развернуться и распределиться в соответствии с назначением, а не постоянно выплескиваться и просачиваться, порождая внушительные, но не упорядоченные для пользы дела сотрясения мира.

Менять тему и руководителя Андрону было поздно, и он тихо утешал себя афоризмом, что кандидатство, как дворянство, дается раз и на всю жизнь, и что ради этого стоит претерпеть.

— ...Слушай, а давай ты тоже пойдешь с нами. Посидишь, с кем-нибудь познакомишься.

Андрон машинально бросил глаза на письменный стол, на место, где у Сергея когда-то стояла фотография, когда-то покидавшая комнату только в отсутствие жильца, чтобы занять место в одной из папок в вагоне...

...После того, как они расстались с Татьяной, их отношения вполне укладывались в простую формулу "Останемся друзьями" — ни малейшего чувства обиды или упрека. Перезванивались они редко.

Однажды они случайно встретились в магазине стройматериалов возле рынка в старом городе; магазин был старый, в одноэтажном деревянном доме, построенном еще до войны. В магазине все было словно от того времени, даже музыка, которую изливал под крашеный дощатый потолок где-то спрятавшийся репродуктор; под напряженно-звенящую чистоту духовых лирический тенор Виноградов выводил давно забытые публикой, но неожиданно приходящиеся к моменту слова:

"И пусть не меня, а ее за рекою

Любая минует гроза,

За то, что нигде не дают мне покоя

Ее голубые глаза..."

Татьяна покупала краски для ремонта: Сергей взял тяжелые сумки и донес до дома. Всю дорогу они говорили о каких-то незначащих, мимолетных и пустяковых вещах, как будто оба боялись тронуть то, что хранили где-то далеко, в замкнутых глубинах своей души. Они шли вместе, но каждый понимал, что их пути уже давно разошлись и, вернее всего, никогда не сойдутся. Удивительное дело, но даже в этом понимании разрыва их души в эти мгновенья были вместе и казалось, что одновременно бьются сердца; каждый чувствовал то, что чувствует и о чем не хочет говорить другой.

Они дошли до двери и расстались, синхронно, как партнеры в парном катании, угадывая малейшие движения друг друга.

— Хотя нет.. зачем тебе... тебе нужны совсем другие бабы, серьезные, а не такие, как в кабаке... и искать надо их в другом месте, там ты их не найдешь... Это я точно говорю...

Для достижения ближней мечты Андрону был нужен червонец. Десятка у Сергея была. Причем даже была десятка, которая не требовалась до ближайшей получки. Но давать ее не хотелось — именно потому, что жалко было Андрона, а не какой-то несчастный чирик. Нельзя было просто так смотреть, как человек продолжает себя губить и ничего не пытаться сделать.

С другой стороны, было ясно, что червонец — это не препятствие. Андрон не был ни алкоголиком, ни даже пьяницей; он втянулся в зависимость от самого ритуала встречи со свидетелями своего несбывшегося завтра. Ничтожная вещь, кружок лимона к коньяку, стал последней соломинкой, цепляясь за которую, еще жило в нем это самое завтра, жили надежды на последнее чудо, к которым он приходил согреваться после неудачного опыта или очередной нервотрепки с Бельцевичем. Жизненные планы студенческих лет цепко держали Андрона, как память о любимой женщине: незаметно, но без возможности вырваться, потому что при этом надо было оторвать часть себя самого. Что говорить человеку в такой ситуации, Сергей не знал.

— Знаешь, ты, наверное, хочешь сказать мне, что это глупо. Ты прав: это абсолютно глупо. И это абсолютно ничего не меняет. Зачем мне это все надо? Ну просто ТАК ПОЛУЧАЕТСЯ. Так получилось, так устроена жизнь, что вот сейчас это надо. Ты можешь сказать мне, что я слабовольный человек...

Самое плохое было в том, что не дать десятку ничего не меняло. Андрон все равно у кого-то занимал. Сергей никогда и никому не давал денег на пропой, но тут вытанцовывалось нечто другое, как с машиной, когда в отчете пишут "Случай выхода": что-то сломалось, но пока непонятно, почему, и что надо исправить, какие невидимые линии и цифры надо заменить в невидимом душевном чертеже, чтобы исключить аварию. В технике такие случаи расследуют и изучают; но здесь Сергей пока не видел ни ясной методики, как к этому подступиться, ни посоветоваться было не с кем. В отделе все знали о том, что Андрон портит себе жизнь. Делал бы он себе это по юношеской глупости, вялости характера или от болезненного пристрастия к спиртному... но вот что делать со взрослым, умным и здравомыслящим мужиком, никто не знал.

2.

Утром в отделе объявили, что в десять будет внеочередное профсоюзное собрание — обсуждать Андрона. За вечер он все-таки достал денег, пошел с друзьями в "Якорь", средненькое заведение, задуманное как ресторан для речников, а на деле там обычно кучковалась всякая кайфующая братва, желающая погудеть на дешевку. В "Якоре" они достаточно прилично посидели, а выйдя в густую теплую летнюю ночь, от полноты души решили поорать. Дежуривший возле кабака наряд вмешался; при этом получилось, что друзья Андрона как-то так незаметно исчезли, а забрали его одного. Поскольку Андрон вел себя правильно, то есть тихо и смирно, и выражал на лице полное раскаяние случайно содеянной глупостью, то в иное время его скорее всего бы просто отпустили, повозив немного по городу в поисках более достойных кандидатов на помывку; но тогда как раз начался сухой закон, и о поступке Андрона сразу же утром сообщили на место работы, хотя в вытрезвителе оставлять не стали.

Коллектив собрался в комнате лаборатории приводов. Процедура не заняла много времени — народ ввели в курс дела, Андрону стали задавать вопросы, как он дошел до жизни такой и что думает делать дальше. В своем слове Андрон сказал, что подвел коллектив, сознает свою глупость и просит наложить взыскание. Просьбу удовлетворили.

В обед Сергей случайно встретил Андрона на проезде за экспериментальным цехом. Тот задумчиво перекатывал ботинком кусочек гранитной щебенки по асфальту, глядя в сторону желто-коричневого остова английского скоростного тепловоза, отработавшего свое для науки и оставленного на вечный прикол. Андрон подождал, когда Сергей с ним поравняется и спросил:

— Слушай, а ты-то чего спрашивал, как я думаю жить дальше?

— А что? Обидело?

— Нет, просто странно. Ты же в общем понимаешь, что я буду говорить в ответ.

— Ну, наверное, не страннее, чем попасть в вытрезвитель...

Андрон замялся.

— А Доктор все-таки добился своего, — сказал он после некоторой паузы.

Они стояли возле "Шабота", точнее, возле глухого здания красного кирпича, где тихо дремали громоздкие стальные машины, призванные составлять уникальный стенд. Они еще были на месте, но "Шабот" был фактически мертв: в будущем тяговые двигатели предполагалось подвешивать к раме тележки, защитив их от прямых ударов о стальное ложе дороги; помещение же было решено срочно отдать под горящее направление — испытания узлов путевых машин. "Опорно-осевой привод отжил свое" — напоминал Доктор чуть ли не на каждом НТС-е.

— При чем тут Доктор? — возразил Сергей. — Он просто плывет по течению. Есть проблема, тысячи женщин на путях ворочают шпалы и крутят гайки. Их должна сменить машина, и для этого чем-то пожертвовали. У нас и так состояние путей из года в год ухудшается. А Доктор делает вид, что свертывание работ по динамике ТЭД — это его заслуга. Хотя все равно решили бы без него.

— Ну, как ученый, он мог бы и сказать, что и по осевой подвеске нужно работать. Есть тысячи старых машин, есть маневровые, промышленные... Может быть, он и не отстоял "Шабот", но, по крайней мере было бы честно.

— Это мы считаем, что надо. А если он сам верит в то что говорит? Последние годы он занимался только опорно — рамными приводами. Дюжина опытных конструкций и никакого внедрения. Просто мог, как ученый, фанатично уверовать в свою идею.

Адрон хмыкнул.

— Вообще-то фанатично веруют богословы.

Сергей не успел ответить. Их окликнули. Из двери тамбура вагона-лаборатории, который осаживали на пустыре, высунулся Мишка Непельцер.

— Третьего ищете? Вас к начальнику отдела, сейчас, срочно, обоих. Рассказывайте, чего еще натворили?...

...На зеленом сукне старого дубового стола жужжал вентилятор — тоже старый, с выгнутой серой алюминиевой шеей и красными резиновыми лопастями, неспешно ворочаясь из стороны в сторону.

— На Северной, дороге, участок Инта — Воркута, на тепловозе 2ТЭ121, на перегоне после станции Шор ПОНАБ обнаружил грение буксы. После остановки состава бригада обнаружила аварийный нагрев буксы пятой оси секции "Б". Состав малой скоростью вытянули до Сивой Маски, где отцепили локомотив, сейчас он там стоит. Сейчас оформляете туда командировку, все быстро подпишут, сразу выдадут командировочные, уже договорились. Тут же собираетесь и выезжаете на место. Постарайтесь прибыть раньше заводчан, а то может выйти так, что смотреть будет уже нечего. Самолет оплатят.

3.

Печора встретила их апрельской прохладой и озоном. Было светло; казалось, будто время остановилось с момента их вылета из столицы. В депо узнали, что машина все еще стоит в Сивой Маске и будет там несколько дней; сто двадцать первые там не ремонтировались и комплектующих не было. Это значило, что буксовый узел до их приезда будет нетронутым. Воркутинский поезд шел на следующий вечер, и они остановились в гостинице. Номер был весьма сносным — две кровати с деревянными спинками, лакированный письменный стол и даже небольшой телевизор за сто сорок рублей; Сергей иногда подумывал, не приобрести ли такой себе в комнату, вместо того, чтобы ходить смотреть вниз к соседям.

Смеркаться не собиралось. В стакане на кипятильнике зрели пузыри. Газета на столе впитывала жир вареной курицы и сала. Андрон открыл окно и закурил сигару, взятую по пути в аэропортовском киоске — он не любил сигар, но сейчас это было что-то, что могло заменить в его душе отсутствующий коньяк с лимоном. По телику шло "Вторжение в Америку". Передача была политической пропагандой, но необычной: авторы подобрали антисоветские фильмы, где тупые, злобные и жестокие "русские" пили водку, захватывали американские города, мордовали наивных обывателей и вообще вели себя скотски. На "агрессивность империализма" можно было даже не намекать: брутальный агитпроп вероятного противника был весь на виду и в комментариях не нуждался. Правда один раз проскочил остроумный момент, в "Москве-на-Гудзоне", когда советские туристы опустошали прилавки супермаркета, но потом вновь пошла колючая проволока и вертолеты с огромными звездами, гоняющиеся за актерами в наглаженных костюмах.

— В наших фильмах американцев лучше изображают, — констатировал Сергей, доставая кубик чая с большим малиновым цветком на этикетке.

— А это чего за такой чай?

— Вьетнамский. Так себе. Цвет черный, как тушь, а вот по вкусу...

— Жаль в Москве не смогли затариться. Надо было индийский посмотреть или краснодарский. И жидкой валюты взять. Мало ли с кем на месте договариваться придется, насчет инструмента или чего.

На следующее утро они снова пошли в депо — поднять в техотделе всю историю машины и ее злосчастной буксы. Каждое депо вело летопись поломок и ремонтов; графленые листы заполнялись, подшивались в папки, сводились в ведомости и отсылались в отделение дороги, а там и дальше, вплоть до здания на Лермонтовской. Там эти бумаги чудесным образом превращались в детали, которые растекались из центра страны ветвящимися ручьями по дорогам, отделениям и депо, на замену себе подобным, упокоившимся в полувагоне для вывозки металлолома, и пропорционально их количеству. Иногда в этом круговороте случались и сбои; рассказывали, что в одном депо где-то в Средней Азии наши способ ускорить ремонт тяговых двигателей. Чтобы железный скакун не скучал в стойле, пока электрики возятся с угловатой громадиной выкаченного двигателя, там решили сразу же подкатывать под машину другой, здоровый, держа его наготове. По суровым канонам летописного творчества это событие было положено приметить как "Замена ТЭД", и добиваться изменения этого никто не стал; хлопотно было, да и премии за сокращение простоя тепловозов, по сути совершенно справедливые, были не лишни. Цифры замены электрических машин потекли наверх и читались, по тем же канонам, так, как если бы старые двигатели совершенно приходили в негодность; они превращались в показатели выхода из строя. Показатели депо потянули за собой показатели отделения, потом дороги, а затем в Москве, приметив легкий рост общей повреждаемости, раскопали данные обратно до депо и схватились за голову, пораженные картиной катастрофы. В депо срочно вылетел десант из представителей руководства и отраслевой науки, ожидавших увидеть гору движков, истребленных неведомой стихией; вместо этого перед их глазами предстала гора совершенно новых движков в заводской консервации, которых успели прислать на основании следа синей пасты на бумаге. Тем не менее изучение бумажной подноготной машины было не лишним и могло дать хоть какую-то зацепку.

Переходя через станционные пути. Сергей обратил внимание на необычную накладку на стыке — фартучную, с длинным широким выступом внизу. Такие он раньше видел только в учебнике по путевому хозяйству, в историческом обзоре. Рельсы, которые она соединяла, тоже на вид были почтенного года выпуска и застали военные времена, а может быть и чего пораньше.

"Эр — тридцать восемь, не больше" — прикинул Сергей. "Интересно, по этому пути ездят с двадцатью пятью тоннами на ось? И с какой скоростью?"

Вопрос был не праздный. Присланные в депо сто двадцать первые, по первоначальному замыслу железнодорожников, должны были ездить по более мощному пути, с рельсами, каждый метр которых весил шестьдесят пять кило. Потом выяснилось, что реконструировать пути не везде успеют, и теперь Институт бился над тем, как научить эту машину ездить по рельсам с весом пятьдесят кило на метр. На рельсах весом тридцать восемь кило на метр специально тепловоз никто не испытывал — на главном ходу они не лежали, и считалось, что если по ним и доведется ездить, то по ограничению скорости.

Сергей не знал, имеют ли отношение старые рельсы на боковых путях к выходу буксы, но факт запомнил. Может быть имеют, может нет, может, имеют, но не к буксе.... Сейчас это никто не знает. Надо накапливать улики.

В депо они увидели только что прибывшего представителя Ворошиловградского завода.

— Никита.

— Просто Никита?

— Можно просто Никита.

— Бонд. Можно Джеймс Бонд. Шучу. Андрон.

— Сергей.

Никита был невысокий худой хлопец в очках с круглыми стеклами. Он был похож на студента годов так пятидесятых, или на художника, который устроился оформлять афиши в кинотеатрах, чтобы в свободное время творить авангардную живопись. Никита собирался ехать в Сивую Маску тем же поездом.

— Ну вот, число соискателей стульев растет! — довольно заключил Андрон. — Думаю, на месте скучно не будет.

В документации по злосчастной буксе удалось выудить немного. Месяца два назад на этой же оси произошла поломка привода датчика. Привод заменили, после чего никаких замечаний ни к приводу, ни к буксе не было. Поскольку свежих идей по этому поводу ни у кого не появилось, было решено пройтись по цеху и посмотреть, не стоит ли на канаве другой сто двадцать первый, и если да, то нельзя ли провести ревизию букс.

— Интересно, а состояние подшипника буксы влияет на надежность привода? — спросил Андрон, разгребая носком ботинка опилки на полу. — Радиальный зазор, вибрация вала?

— Тягового привода?

— Нет, привода датчика. Который полетел на буксе.

— Не влияет. В приводе поводок вставляется в вилку, зазор компенсируется. А вибрации там в основном от пути, а не от подшипника.

— То есть, поломка привода никак не могла быть из-за дефекта подшипника? Или чего-то другого в буксовом узле?

— А эти привода сами ломаются — сказал Никита. Их на ближайшем ремонте просто меняют на другие, надежные.

— Тогда понятно. "Не факт".

— Что не факт?

— Да так, это книга такая есть, "В августе сорок четвертого".

— Как-то видел, но не читал.

— Во, обязательно рекомендую. Просто отличная вещь.

Сто двадцать первых на канаве не оказалось. Был "фантомас" и "чмуха", зеленый чешский маневровик с широкой красной полосой вдоль бокового пояса главной рамы. Подойдя ближе к нему, Сергей отметил, что квадратные резиновые подушечки упоров, что на раме тележки над буксами, обмяты ударами, а некоторые даже сорваны. На "чмухе " буксы бьются о боковину рамы. Возможно, что — то с гидрогасителями. "Не факт". — вспомнил он. Пока не факт, если не обнаружат подобного в Сивой Маске и на другом экипаже.

В одном из пролетов Андрон наткнулся на разобранный буксовый узел. Вынутый роликоподшипник был брошен прямо на пол. Андрон вытащил внутреннее кольцо, перевернул его и поставил обратно, так чтобы все видели облепленный опилками торец. "Пусть слесарей вздрючат... А там надо будет хорошо проверить, нет ли чего в смазке".

На соседнем участке кучковались рабочие. Там были сложены штабелями модернизированные корпуса осевого редуктора, похожие на раковины гигантского моллюска, только отлитые из стали. Их цепляли стропами и подтаскивали электроталью к серым выкаченным колпарам, ожидавшим приложения человеческих рук, словно штанга рекордсмена на помосте. Рабочий с пультом, управлявший талью, зазевавшись опустил корпус себе на ногу, на носок черного грубого ботинка; лицо его тут же побелело и исказилось от невыносимой боли. У Сергея моментально мелькнуло в мозгу, что это все равно что уронить на пальцы ноги штангу; он сразу же дернулся телом в сторону места происшествия, и стоящие рядом тоже рванулись, но рабочий решительным жестом остановил их. Не издавая ни звука, он поймал выпавший из руки пульт и, орудуя кнопками, стал поднимать тяжелый корпус силой электрического барабана, которая намного превосходила мускулы окружающих. Корпус поднимался неровно, дергаясь и ворочаясь, и при каждом рывке по телу рабочего проходили невольные корчи; по лицу потекли струйки пота. Наконец, корпус приподнялся, и побежденный, вновь повис над полом, чуть качаясь в бессильной угрозе удара. Рабочий зашатался и стал оседать; тут его подхватили за руки, отняли руку от пульта, в который он инстинктивно цеплялся намертво, и повели к двери в медпункт.

— Не иначе, пальцы раздробило, — заключил Андрон. — Ладно, хватит этих сцен. В два часа откроют винник, попробую выдрать у этого города универсальной валюты, а то, чувствую, у них с этим профессиональным напитком шахтеров здесь туго. А ты тогда еды посмотришь. Вообще есть тут чего интересного по магазинам и рынкам?

— Есть. Оленьи сапоги, например.

— Это не надо. Вообще надо по знакомым узнать, может кто интересуется. Тогда следующий раз будем брать. Наверняка сюда еще придется...

Поход по магазинам удался серединка на половинку. Сергею в одном из продмагов удалось попасть на выброс тушеной свинины, причем почти без очереди — народ был на работе и еще не прочухал. В какой-то деревянной халупе неподалеку от депо ему попалась ореховая халва, сухая, желтая, расфасованная в бумажные кирпичики — в Коломне такой не было. По пути в книжном Сергей обнаружил пособие по конструированию авиационных электрических машин и решил взять — там оказалось много интересного по механическим расчетам.

Андрону повезло меньше. Попытки местного начальства побыстрее отчитаться за наступление эпохи всеобщей трезвости привели к ужасным результатам. Народ Коми толпой рвался в силикатное жерло гастронома, не думая о священном понятии очереди. Андрону удалось оказаться захваченным потоком страждущих, но при этом ему вытянули свитер: протискивающиеся с боков захватили свитер плечами и протащили за собой чуть ли не на метр. Когда же он наконец протиснулся в прилавку, выяснилось, что больше одного пузыря в одни руки не дают.

Вечером, на лавочке у палисадника возле печорского вокзала Андрон периодически ощупывал свитер, который теперь висел на нем, как после беременности, и размышлял о том, сядет он обратно или не сядет.

— Сядет, — заверил его Никита, отъезжавший тем же поездом, что и они. — Будешь стирать и сядет. Это сейчас не проблема.

— А что сейчас проблема? Билеты, главное взяли.

— Общие, сидеть. А я выспаться хотел.

— Да ладно, одну ночь всего...

4.

...Тепловоз замер на станционных путях. Казалось, он стоит памятником инопланетной цивилизации на фоне бесконечной, пустой буроватой тундры, плавно перетекавшей в белесое небо; большая глыба цвета весеннего луга с белым, внушительная своим спокойствием и, казалось, была плотно, без единой щели отлита в невидимых рамках габарита подвижного состава — впрочем, последнее было недалеко от истины. Было в нем что-то от подводной лодки; возможно, на эту мысль наводил ряд круглых окон — иллюминаторов на борту. Эта необычная для его сородичей форма родилась в процессе долгих терзаний на стендах и пути первого образца кузова; выяснилось, что геометрическое совершенство круга значительно убавит нарастание напряжений в ребристой шкуре.

Это был не самый ближний угол станции; здесь обычно разгружали товарные вагоны и на рельсах в междупутье стоял тощий козловой кран. Позади сто двадцать первого, со стороны поврежденной буксы, виднелся снегопоезд с платформами, законсервированный по случаю лета.

"Вот и хорошо", подумал Сергей. "Прикроет. А то половина станции будет бегать смотреть, что делаем."

Они подошли к тепловозу. В междупутье везде валялись куски упаковочного пенопласта. Видимо, их бросали при разгрузке еще зимой и теперь они на короткое время разом появились из-под сошедшего снега; убирать их тут было некому.

— А крышку-то уже отвинчивали — хмыкнул Андрон, вешая свою сумку на борт стоящей рядом платформы и доставая из нее черный замасленный халат.

— Скорее всего, на перегоне. Добавляли смазку, когда увидели, что греется.

— Все-то вы знаете.

— Ну так ездим и знаем.

— Хорошая работа: сиди себе и езди. А тут крути гайки на стенде.

— Неплохая. Особенно когда на смотровой канаве за шею талый снег с мазутом падает.

— Сейчас все крутить будем, — Никита доставал из сумки винтовой домкрат, похожий на автомобильный, — попробуем подшипник извлечь.

— Зачем? Убери это и не смущай народ. Наука давно ушла вперед по сравнению с Архимедом.

С этими словами Андрон явил на свет приземистый цилиндр со шлангом и педалью.

— Это гидродомкрат. Мы в Институте уже давно поднимаем такими десятки тонн. Просто качаешь ногой, изящно и непринужденно, думая о вечном. Но... — тут он сделал многозначительную паузу — сначала надо найти шпалу. Опора должна быть прочной.

...Описание места происшествия в детективе всегда окружено особой таинственностью, а одна из деталей, которую вскользь упоминают авторы, непременно должна позже стать ключом к разгадке. Или, на худой конец, одним из ключей. Но здесь в манипуляциях трех человек в черных замасленных халатах ничего похожего не чувствовалось и скорее напоминало бухгалтерскую ревизию. Осматривая вышедший узел, человек должен отрешиться душой от машины и действовать, как моряк при заполнении судового журнала: что вижу, то и пишу, чего не вижу, того не пишу. Здесь не было места словам "чувствую, что что-то не так": всякое "не так" должно было иметь четкое предметное описание, размеры либо точные, либо в сравнении с известными предметами, так, что если бы отчет просмотрели сто человек, перед мысленным взором каждого предстала бы та же картина, что и перед наблюдателем. Образ происшествия расчленялся на атомы, каждый из которых получал свою метрику с исчерпывающей характеристикой; эти атомы расставлялись по невидимым полкам, чтобы любой желающий в любой момент мог сложить исходную фигуру.

Результат же всего этого торжества формализма можно было изложить в трех словах: пациент умер здоровеньким. То-есть следы аварии в буксе были: были спиленные чуть ли не до половины ролики, источенное и сломанное бронзовое кольцо сепаратора, превратившееся в пару золотистых полумесяцев, была черная сгоревшая смазка и ободранная поверхность внутреннего кольца. Но все это образовалось уже после того, как подшипник заклинило; то, что заставило ролики внезапно прекратить свой бег, не оставило после себя ни малейшего видимого следа. Не было ни точек выкрашивания, ни сколов, ни вмятин, ни следов коррозии; размеры останков, внимательно ощупанные хирургически-зеркальными поверхностями микрометров, позволяли считать, что и с зазорами было все в порядке. Извлеченная из соседних букс смазка оказалась вне всяких подозрений, да и порядок развития событий однозначно указывал на то, что грение буксы, тут же обнаруженное недремлющим прибором, было уже результатом заклинивания, а не его причиной.

Осмотр ходовой был слабой надеждой на ясность. Сергей попросил присмотреть, не идет ли с той или другой стороны сцепа: "В случае чего, сразу тащите за ноги!" — и полез в нору между тяжелыми, высотой с восьмилетнего ребенка спицевыми колесами, чувствуя на позвонках спины неприятный упор головки рельса. Круглое пятно от карманного фонаря с шестивольтовой лампочкой и примотанными сверху изолентой четырьмя "Сатурнами" обшарило заросшие пылью и чугунной ржой уступы корпусов, балки и тяги, и, не найдя ничего примечательного, угасло.

Крышка буксы, с двенадцатью дырчатыми приливами под болты, вновь легла на свое место, как могильная плита в склепе. Стало ясно, что прошла уже уйма времени, давно уже не утро, что зверски хочется есть и что совершенно нет ни сил, ни желания куда-то идти от этой высокой зигованной стенки кузова, возвышавшейся, как зеленый утес над серой античной колоннадой пружин подвески.

— Н у что, здесь и перекусим? — спросил Андрон, выбирая из валявшихся в междупутье кусок пенопласта почище и покрупнее.

Они уже добивали последнюю банку тушенки в густой пушечной смазке — добротную, которую пускали в торговую сеть с армейских складов задолго до того, как истечет срок хранения, чтобы в случае чего она смогла исполнить свое предназначение, пройдя путь до передовой и неизвестно сколько проваляться там в качестве НЗ, не подвергая риску здоровье личного состава. За этим занятием и застал их донесшийся со станции гудок: был он похож на сигнал воздушной тревоги, так как, повторяясь, звучал, минуты три; только звуки были длинные. Порывшись в памяти, Сергей понял, что ничего подобного в зеленой книжке ИСИ с крылатым колесом на обложке ему не встречалось. Сто восемьдесят три страницы карманного формата хранили тайны зеленых, красных, желтых, синих и белых огней, разных приметных знаков, от которых зависела жизнь и будущее машиниста, и толковали голоса локомотивов; сто восемьдесят третья заканчивалась листком для письменной клятвы, что ознакомившийся со священной книгой ее уяснил и обязуется беспрекословно исполнять, а также вернуть ее по требованию начальника или по уходу из братства людей железной дороги; но значения этого крика среди прочих там точно не встречалось. Кричал паровоз; его гортанный звук невозможно было спутать с хрипловатыми или резкими горнами дизельных локомотивов.

— Странно.

— Что странного?

— Гудит не как положено.

— А может, "Радиоактивное заражение"?

— Не, тот длинный с коротким.

— Надо глянуть. Мало ли чего у них тут.

— Думаешь, уже война началась?

— Может, авария.

Гудки становились громче; чувствовалось, что источник движется в их сторону. Не сговариваясь, они одновременно поднялись и пошагали к кабине секции А. Сергей определенно знал только одно: что за ней они увидят паровоз.

5.

И действительно, они его увидели.

Паровоз, гудя и выбрасывая высокий столб белого пара, приближался от горловины станции. То была "лебедянка", ухоженная, черная, торжественно — блестящая, как райкомовский автомобиль. Дверца на фронтонном листе сияла белым кругом, посреди которого красовалась пятиконечная звезда. Было видно, что он идет по боковому пути с остановками: неспешно продвигался вперед метров на тридцать и снова замирал, оглашая станцию надрывным стоном сигнала; было в этом что-то странное, потустороннее, не предусмотренное геометрической строгостью параграфов инструкций по маневровой и поездной работе, и потому вызывающее тревогу.

Со стороны левого крыла паровоза, словно забор, тянулись унылые полувагоны недавно прибывшего порожняка — угольная вертушка возвращалась в Воркуту. Хвост порожняка был недалеко от того места, где они стояли; за ним тянулся ряд путей и далее, до горизонта — голое пространство болотистой тундры.

Паровоз медленно проследовал мимо, приближаясь к хвосту порожняка. В этот момент Сергей увидели, как из-за последнего вагона показался рыжий гусеничный ДТ-75 с пузатой кабиной, он полз поодаль, по черному желобу жидкой грязи, в который обычно здесь превращается летом оттаявшее место с содранной кожицей мха, именуемое грунтовой дорогой. Трактор тянул за собой сани — ни одно колесное средство не было в состоянии преодолеть вязкость этой извилистой раны в земном основании, которое здесь не терпело иного воздействия на себя, кроме следа оленьего копыта. На санях огромным красным поленом лежал гроб; больше на этом грубом скелете из швеллеров и уголков никого не наблюдалось, да и сидеть человеку там было бы опасно из-за рывков трактора. Тут же из-за состава появилась цепочка людей — они следовали по узкой тропе на насыпи, у края балластной призмы. Картина стала понятной: здесь не могли носить гроб на кладбище вдоль пути — узко, да и далеко; по топкой дороге не могли пройти люди, провожающие усопшего; паровоз же был последней попыткой связать все в траурную процессию и придать ей скорбный и торжественный вид.

Паровоз подошел к выходным стрелкам и стал, наполняя небо паром и горестными вскриками; трактор и люди продолжали двигаться, пока пространство тундры не поглотило их.

Сергей обернулся. В поле зрения его попали остатки их обеда на льдине из пенополистирола, и он внезапно подумал, что прошедшая трапеза выглядит странно похожей на поминки по загубленной буксе. В тот момент сравнение не показалось Сергею кощунственным; гибель подшипника в буксе могла поломать жизни людей в светлом аквариуме кабины наверху. Букса оказывалась неживым, но жизненно важным органом тех, кто дышал и действовал, не чувствуя телом бега блестящих цилиндров по замкнутой дорожке кольца, и поверить эту связь могла лишь расплывчатая вероятность возможного крушения.

— Мужики, а я, кажется, понял, почему нас американцы ненавидят! — неожиданно заключил Андрон, складывая мусор в драный пакет из ПВХ.

— Американцам, по-моему, мы до фонаря, — возразил Никита. Особенно мы здесь им до фонаря.

— Так я не о простых американцах. Я о политиках.

По большому счету Андрон был прав. Называть ту или иную страну "империей зла" вовсе не было признанием в любви и дружбе.

— Ну вот, — продолжал развивать свою мысль Андрон, — они нас не любят потому, что мы не такие, как все.

— Это в каком смысле?

— По натуре. США — страна богатая. Очень богатая. И ихние шишки привыкли к тому, что весь мир перед этим богатством гнется и заискивает. И тут появляется кто-то, кому на это богатство плевать. На тракторных санях людей хоронят, а не завидуют. Вот представь, человек богатый, власть у него, и тут глядь — чувак, что перед ним шапки не гнет и ничего не просит. Да это ж он его сожрать готов будет за то, что он себя с ним вровень поставил!

— У, чего-то в этом есть такое. Зорину идею подкинь, пусть по телику осветит.

— Адрес его есть?

— Пиши на Останкино, там передадут.

— Ладно, — вздохнул Андрон. — А пока уменьшим энтропию Вселенной!

Он забрал пакет с мусором и свою сумку.

6.

На станции, похожей на обшитый синей крашеной вагонкой деревенский домик, выяснилось, что билетов до Печоры нет. Пошли к локомотиву груженой вертушки, не спеша бормочущего у выходных стрелок в ожидании зеленого — проситься в кабину задней секции. Механик тут же махнул из окна — "Давай быстрее, а то скоро трогаемся!" — не спрашивая ни документов, ни фамилий.

Перед лобовым стеклом маячил слегка помятый полувагон цвета закопченого кирпича; такой цвет имеют стены старых пристанционных казарм. Холмы угля робко высовывались над торцовой стенкой и удалялись в перспективу.

Никита устроился в кресле машиниста, Сергей — помощника, Андрону предложили откидное место инструктора.

— Ты же говоришь, что на натурных легче, чем на стендах. Вот и попробуй хотя бы просто проехать плечо в "кресле руководителя испытаний". Потом ощущения расскажешь.

— Уговорили. В жизни надо и это попробовать...

Однопутка резала земной шар пополам, и зеленые гладкие полушария непривычно убегали вперед, обтекая состав с обоих сторон; когда взгляд привыкает смотреть на мир из передней кабины, такое зрелище кажется несколько странным. Где-то за спинами локомотивная бригада рассекала планету, ее работа чувствовалась здесь по неспешному изменению хрипловатого гула харьковского дизеля, глубоких вздохам тормозной системы и грохочущим волнам, что катились отсюда по цепи автосцепок к хвосту. Спать почему-то не хотелось.

Никита немного приоткрыл боковое окно — выхлоп относило влево. Удары колес стали резче и холоднее.

— В общем, получается, у нас пока ничего нет.

— Не так, — поправил Андрон, — у нас уже есть очень много ничего.

— Существенно...

— Это значит, что мы можем отсечь много причин. Дефекты подшипника, дефекты буксы, смазку, неисправность экипажа, динамику отсечь можем...

— Почти можем. У нас данные по аналогу, по "фантомасу", там тот же неподрессоренный вес. А напрямую на этом здесь мы пока не мерили. Только на Озерской и линии Голутвин-Отрожка.

— Почти можем. Остаются у нас только те причины, которые не вошли в круг проверяемых.

— Которые мы не включили в круг проверяемых. Сами причины себя не включают.

— Которые мы не включили, потому что их принято считать невероятными, или которые не вошли в изученный нами опыт. Что могло не войти?

— Ну, это если можно узнать, то только в Институте, порывшись в библиотеке.

— Хорошо, тогда что мы считаем невероятным?

— Контра песку сыпанула.

— Осталось найти контру.

— Нет, тут что-то есть. Пусть контры не было, а песок сам появился в буксе.

— Тогда он должен был и сам исчезнуть.

— Сам появился и исчез. Возник и растворился.

— Превратился в прах.

— Песок или предметы.

— Предмет. Появился, заклинил буксу и исчез.

— Причины, почему он появился в закрытой буксе... Не, чувствую, надо покурить. Пойду в дизельное, а то вы оба некурящие...

— Лучше сядь сюда и в окно кури. А то оступишься в дизельном и на вал намотает.

— Да, бывает. Тут же "вешка", а не "фантомас", и у холодильной камеры под поликами кардан идет. Иногда помощники проваливаются.

— А что там ограждений нет?

— Ограждения есть, да все бывает...

Андрон пересел на кресло машиниста и приоткрыл окно пошире. По кабине прошелся весенний ветер пополам с рокочущим эхом от фермы моста, который, как пасть, охватил тепловоз со всех сторон и быстро проскочил сквозь состав к горизонту.

— Слышь, — Андрон обратился к Никите, — а туалет у них здесь есть? Где они малую нужду справляют?

— Есть, только лучше им не пользоваться. Сейчас разъезд будет, там можно выскочить.

Действительно, впереди, за пологой кривой уже показался то ли разъезд, то ли маленькая станция; но дежурная решила пропустить груженый состав, и он, с грохотом пролетев на зеленые от входных стрелок до выходных, снова выскочил на бесконечный простор перегона.

— Ждать уже нечего. Придется на ходу из дверей, — заключил Андрон.

— А если от бокового толчка вылетишь?

— Да я держаться буду.

— А если не удержишься?

— Не смеши. Я двухпудовую гирю на вытянутой руке поднимаю. Мускулы будешь щупать?

— Давай лучше прямо в окно.

— Высоко и неудобно. Да я не выпаду...

Андрон вышел в дизельное. Дверь щелкнула замком и на пару секунд наполнила кабину гулом двигателя, звоном передач, глухим кашлем тормозного компрессора и запахом нагретого машинного масла.

— Знаешь, — сказал Никита, — а насчет контры не так уж абсурдно. В тридцатые сюда разных отправляли.

— Дух контры незримо подсыпал песку в буксы... Призрак замка Моррисвиль в натуре.

— Место для призраков самое то.

— Так ведь их к отчету не пришьешь.

В кабину снова ворвался рев двигателя — вернулся повеселевший Андрон.

— Интересно, а если у кого понос, и поезд не остановить?

— Используют ведро. Потом выбрасывают.

— Вообще выбрасывают?

— А ты чего, мыть его будешь?

— А кроме контры, за мое отсутствие новых безумных идей не появилось?

— Появилось. Наружное кольцо внезапно уменьшилось, вот и заклинило. А потом стало нормальным.

— Не пройдет.

— Чего так?

— Кольцо хрупкое, расколется.

— Ладно, хорош глумить башку. Надо переварить информацию.

7.

Здание вокзала станции Печора — раскидистое, времен культа личности, удивительным образом сочетавшее в себе провинциальную скромность с генеральской роскошью довоенного павильона ВДНХ — медленно прополз вдоль правого крыла и стал где-то в конце состава.

— Однако, пора десантироваться... Сейчас бригады меняться будут.

Ночью, в гостинице Андрон кричал от боли — ему свело ногу судорогой. Сергей, проснувшись, нашел швейную иглу, протер "Шипром" и дал для укола.

— Это с непривычки, — заметил он, — в кабине нельзя все время напряженно сидеть.

— Фу, черт... Никогда бы не подумал, что запах "Шипра" может быть таким приятным.

— В вагоне, наоборот, его не любят. Мишка говорит, им покойников освежают.

— Это потому что ему ногу не сводило...

— Просто флакон удобно таскать. А в поездке кому нюхать-то? Это только бактерии убивать.

Наутро они опять пошли в депо — отмечать командировки. В большой темноватый цех загоняли на канаву еще один "сто двадцать первый" — при осмотре бригада обнаружила, что на тяге редуктора из шарниров полезла резина. Машина была новая, всего неделю с завода и дело пахло скандалом. Андрон оживился.

— Ну вот, сразу два случая выхода накрыли. А с резиной теперь тебе карты в руки...

Слесаря выбили из отверстий толстые стальные пальцы и аккуратно, как ребенка, вытащили тягу. На свежих, насыпанных по случаю прибытия новой машины опилках, она похожа на здоровенную гантель. Сергей нагнулся и тронул выбившийся между двух стальных бортов черный заусенец с рваным краем. Он был маслянистым и восковым, точно пластилин; след от нажатия пальца восстанавливался на нем не полностью.

Недовулканизация, подумал Сергей. Кому-то было некогда держать положенные десятки минут резиновую массу в горячих объятиях пресс-формы, надо было срочно сдавать тепловоз. Кто-то отчитался за выполненное сменное задание и, может быть, получит премию. Тот, кому на этой машине не ездить и кто, возможно, никогда не увидит ее после заводских ворот. Сергей повернулся к старшему мастеру — худощавому парню лет тридцати пяти с растрепанной головой и в клетчатой рубахе под коричневым грубым пиджаком:

— А выпрессовать один шарнир можно? Вот этот?

— Да запросто, хоть оба! Главное, чтоб толк был. Новый же тепловоз, только пригнали, елки...

— Спасибо! Только два не надо, представитель завода подойдет, второй ему оставим.

По дороге к прессу Андрон нагнулся и поднял с полу деталь. Была она размером с ладонь и напоминала что-то среднее между стрелкой компаса и вилкой с обломанными зубьями. Ухватив с верстака шматок обтирочных концов, он начал неторопливо оттирать ее от остатков консистентной смазки и грязных опилок.

— Слушай, а вот это что за штука?

— А это как раз от старого привода. Поломанная, видишь? У них тут проушина, в которую палец вставляется, вот она от ударов и обломилась. Их много тут валяется.

— Они все так ломаются?

— Ну да, посередине проушины. Опасное сечение получается.

Андрон задумчиво повертел деталь в руках, потрогал пальцем острые края неровной шероховатой поверхности.

— Хрупкий излом.

— Ее же закаливают, чтобы проушина меньше изнашивалась.

Пресс с чмокающим звуком и поскрипыванием выдавил шарнир из круглого гнезда.

— Неужели эту тяжесть до Москвы переть будете? — спросил ходовик, выключая пресс.

— А то! — Сергей бережно обернул тяжелый шарнир в старую газету, сунул в двойной черный полиэтиленовый пакет и положил в картофельную авоську из синей вискозной сети, которую на всякий случай таскал с собой. — Пусть в натуре увидят.

В уме он уже прикидывал, сколько возьмут в аэропорту за багаж. Получалось, что доплату завизируют. В этот момент его несколько удивило выражение лица Андрона: тот оттирал руки ветошью, глядя на них так внимательно, словно на ладонях были написаны шпоры для экзамена.

8.

Электричка со вздохом распахнула двери и выпустила редких пассажиров на неостывший перрон станции Коломна. Возле фонаря вились мошки. Внизу, под насыпью, кое-где поблескивали лужи от недолгой дневной грозы.

Не дожидаясь редкой в это время "пятерки", они пошли в сторону Советской. Легкий ветер где-то в вышине шевелил листьями осин.

— А, черт! — вспомнил Андрон, — бутылку-то мы так с собой и таскаем!

— Ты знаешь, сейчас бы под душ и спать. Оставь, праздник будет, оприходуем. Главное, в Институт с инструментом завтра не захвати.

— Ага, тоже скажешь...

— Да, насчет завтра — в отчете по командировке чего писать будем? По втулке все ясно. А по буксе?

— А что по буксе? По буксе тоже все ясно.

— Ясно? Без прикола?

— Без.

— Хочешь сказать, нашел причину выхода.

— Хочу. Нашел причину выхода.

Андрон сделал длинную паузу — усилить эффект.

Артистический дар пропадает, подумал Сергей. Но торопить не стал.

— При поломке привода датчика в буксе не заменили смазку, и в ней остался незаметный осколок. Вот он крутился в этой консистентой смазке, крутился, и в конце концов попал под ролик и заклинил буксу. Сразу. А когда попал под ролик — разрушился, сталь-то хрупкая. Вот поэтому ничего и не нашли.

— Уверен?

— Все другие причины мы проверили, и их можно исключить. Остается эта.

— А не получится как с уфологами? Те тоже думают, раз Баальбекскую веранду не могли сделать на заводе ЖБИ, значит, это пришельцы...

— Есть разница. Уфологи объясняют неизвестное неизвестным. Они не знают, как люди двигали огромные каменные глыбы. Но они не знают и как их двигали пришельцы! Кто вообще сказал, что пришельцы могли двигать эти камни? Уфологи, которые сами никогда их не видели. Здесь же мы ничего не додумываем. Смазка, осколок — это известные, изученные вещи.

— Только у нас ведь все равно получается, что раз нет прямых, фактов, то нет и окончательного вывода.

— А мы так сделаем. Первый вывод: есть наиболее вероятная причина — осколок. Дальше пишем предложения: после поломки привода — неукоснительная ревизия буксы, выкинуть старую смазку, промыть детали, положить новую. И вот если после этого подобных заклиниваний не будет — все, значит это и будет окончательное подтверждение.

Запоздалый трамвайный вагон вынырнул из-за поворота и прогрохотал в сторону мебельной.

— Подождем у "Парка"?

— Да ну его. До Советской уже рядом.

Перекресток двух улиц с эпохальными названиями встретил их гулом и мельканием фар дальнего света. Машины неслись в столицу и из нее. Светофор робко моргал желтым. На вершине "китайской стены" монументально высился политический лозунг. Казалось, они и не уезжали отсюда.

У стеклянной линейки витрин промтоварного тусовалась веселая группа пацанов и девчонок в штормовках и с рюкзаками. Звенькала гитара: "А все конча-ется, конча-ется, конча-ет-ся..". Надсадно скрипел в кривой трамвай единица, выворачиваясь по площади со стороны Пионерской.

— Ну, счастливо... Да, слушай... — Андрон словно пытался что-то вспомнить, — в следующий раз, когда я приду просить десятку, ты мне ее не давай.

— Ну так ты же все равно будешь просить.

— Буду. А ты все равно не давай.

— Так может лучше вообще не просить?

— Да я знаю... Ладно, пока!

Интересно, подумал Сергей, шагая мимо депо в сторону знакомой коробки общежития. Поехал человек лечить тепловоз, а вышло, что тепловоз из благодарности стал исправлять человека.

А может, просто человеку надо иногда чувствовать себя первопроходцем, открывающим для соплеменников места для охоты и поселения? Этот инстинкт вырабатывался в людях тысячелетиями, помогал выжить, закреплялся в поколениях, как необходимое условие существования рода... Если жить только рационально зримым благополучием — титулом, надбавкой, забив этот инстинкт в глубь души, то не станет ли он подспудно точить человека...

Размышления Сергея внезапно прервала незнакомая девушка — невысокая, в светлой блузке и джинсовой юбке с разрезами по бокам. Девушка спешила по притихшей боковой улице к остановке, лишь на мгновение задержалась на ней и тут же исчезла в желтом аквариуме трамвая, уходящего в сторону Зеленой; но Сергей успел почувствовать, что она хороша.

Сергей проводил трамвай взглядом и улыбнулся.

Он понял, что жизнь продолжается.

Апрель 2005 — октябрь 2005., Брянск.

Книга 2

БУСИДО МЕЖДУПУТЬЯ

Повесть

"Да здесь то сбудется, что натуре своей соответствует, сути!"

А и Б. Стругацкие, сценарий фильма А. Тарковского "Сталкер".

Часть 1. ЧЕТВЕРТАЯ ПРОИЗВОДНАЯ.

1.

Этой зимой Институт потерял двух человек.

Два молодых пацана, недавно прибывшие по распределению на ВЦ с математического факультета московского вуза, готовились к байдарочному походу на незамерзшей части пруда на Коломенке и перевернулись. Снаряжение не спасло — течение затянуло под кромку льда, а спасательные жилеты прижали к жесткой и ребристой, словно куча рыбьих костей, поверхности морозного стекла. Пока пробили полынью, было уже поздно.

Серая громада людей и машин на полдня остановила работу. Сергей был от отдела в числе тех, кто нес венки; он медленно шагал вместе с процессией сквозь нежную синеву ясного и совсем не траурного дня уходящей зимы, и ему было странно, что смерть выбрала людей, далеких от испытательского дела. Слегка замерзший оркестр и склоненное знамя впереди почему-то делали траурное шествие похожим на поезд, медленно берущий тяжелый подъем.

Две могилы были вырыты экскаватором в продолжение ряда на открытом, почти без деревьев поле, отведенном под новое кладбище, вокруг все было в колеях от рубчатых протекторов, и это тоже вызывало в душе какое-то тревожное чувство несоответствия в окружающем мире. Не то, чтобы дело было в молодости погибших, которые еще "не разменяли четвертак" и не в тяжести утраты самой по себе — Сергей почти не знал их, лишь иногда сталкивался в коридоре на первом этаже ближнего к воротам крыла; тут было что-то другое, то, что, будто крышкой канализационного люка, привыкли закрывать словами "Такая судьба". Что такое судьба?..

Со стороны Оки начали медленно наползать серые пластины облаков. В воздухе почувствовалась сырость. Погребение закончилось: оно мало чем отличалось от многих похорон, виденных Сергеем раньше, но оставило после себя странное точащее чувство какой-то задачи, которую обязательно необходимо решить, но условия которой никак не удается связно выразить. Люди нестройно тянулись по протоптанной в снегу дорожке к выходу и остановке; чтобы отвлечься, Сергей сел на маршрут, идущий обратно к Институту. Если есть опасность запутаться в мыслях, надо просто начать работать.

Когда трамвай, вихляясь по расстроенному пути, нес его мимо дорожной лесополосы за Осипенко, у Сергея откуда-то из подсознания внезапно вынырнула мысль: отличие погибших от тех, кого он привык объединять словом "испытатели", было в том, что на испытаниях никто не ищет приключений. Они сами находятся.

В вагоне почему-то не работали печки, передняя тележка пыталась изобразить оркестр Минха в записи артели пластмасс. Не дожидаясь своей остановки, Сергей вышел на Шавырина и пошел по снегу через поле. С насыпи, за деревьями виднелось двухэтажное бурое здание бывшего детсада, теперь общаги чертежников с Коломзавода. Вспомнилось, как когда-то, еще студентами на практике, они точно так же сошли здесь, чтобы разместиться вшестером в угловой комнате — или, может, он специально сошел, чтобы вспомнить это? Сергей вдруг четко увидел, как тогда, прямо от оттоптанного прямоугольника у трамвайных путей, он увидел нечто большое; необычную машину, столь непохожую на привычные и казавшиеся устаревшими "луганки", "чебурашки" и "ласточки". Ее чертежей еще не было в учебниках, а снимков — в журналах. Она казалась пришедшей из какого-то недалекого, желанного будущего, и делала это будущее радостным и реальным.

Это был сто двадцать первый. "Два тэ — сто двадцать один", если официально. Перекрестить его, закрепив за ним какое-нибудь меткое народное прозвание, что держится надежнее таблички изготовителя, бригады тоже еще не успели.

Сергей еще не знал ни того какую роль сыграет этот тепловоз в его жизни, ни даже того, что он вернется сюда после практики. Распределения в Институт не было. Просто руководитель практики организовал туда экскурсию: показать достижения и помочь набрать синек для диплома. В ходе случайного разговора даже не он, а его приятель, староста группы, сказал, что и у них на потоке есть люди, которые хотят заниматься наукой и идут на красный диплом; в итоге, неожиданно для всех, Сергею персонально организовали направление. Судьба? ..

2.

У проходной его догнал быстро шагавший сорокалетний мужчина в ушанке; это был Орловский, возглавлявший смежную лабораторию, и только что вернувшийся из Москвы, из Центра Железнодорожных Исследований. "Что-то рано он", подумал Сергей. "Даже по магазинам не прошелся".

— С похорон?

— С них. Все равно сегодня во вторую на стенде дежурить.

— Да... печально, конечно... Кстати, видел там одного из мужиков с Кольца, что с вагоном навернулись. Выписали уже. Все лицо изрезано. Поглядел на него, подумал: "Если бы медицина чудеса не делала..."

... Это случилось перед Новым годом, на скоростном полигоне. На скорости сто десять сошел с рельс транспортер, потянув за собой лабораторию; сплотка разогналась больше ста и семь испытателей из Центра попало в реанимацию. Расплата за две ошибки, вернее не ошибки, а слабости: испытатели торопились уложиться в сроки и не стали ждать товарного вагона прикрытия, который было положено ставить между лабораторией и объектом и, которым, собственно, жертвовали при сходе; второй ошибкой было то, что, поторопившись, не привязали приборы.

Сергею запомнилось, как, получив известие о крушении, зам директора по науке тут же спустился в вагоны и лично проверил на прочность ленты, которыми обвязывали усилители и осциллографы; успокоился он, лишь обнаружив полный морской порядок. В Институте это не должно было повториться. Ссылки на отступления от железных правил в других конторах тут не действовали. Рассказывали, как на оперативке у зама по науке кто-то заявил, что Институт все равно не сможет быть вершиной над общим уровнем бесхозяйственности в отрасли. "Считайте — у нас здесь последний рубеж!" — тут же пророкотало в ответ, сочетаясь с ядерным ударом кулака по дубовой столешнице; старый добротный карболитовый телефон подскочил в воздух и слетел на ковер (злые языки утверждали, что из-за этого его и не меняли на новый). Вопрос исчез: зам по науке начинал на натурных испытаниях и на всю жизнь помнил, чем оплачивается каждый пункт исследовательских методик.

В комнате их лаборатории уже сидели завлаб Стеценко и старший инженер Поликарпов; они подъехали раньше. Скидывая на ходу дубленку, в комнату вошел Орловский.

— Ну, и как Москва?

— Что Москва? Ну, что, Женя, Москва? Москва слезам не верит. Камазовские баллоны катят на все, и особенно на занятинскую муфту.

"На резинокордную муфту" — подумал Сергей. Казалось бы, простая штука — два блина с тканью внутри, будто вырезанная из транспортерной ленты. Занятин работал над этой муфтой пятнадцать лет, оттачивая конструкцию от испытания к испытанию — так возделывают сады в горах, годами разбивая неподатливую, неродящую землю и выбирая из нее камень за камнем, чтобы когда-то порадовала она цветами и ароматом будущего урожая. И вот теперь, когда ветки уже клонятся к поверхности планеты, отягощенные драгоценной мякотью плодов...

— А они видели последние акты? — усмехнулся из угла завлаб. — Или опять ходят вокруг канавы и списывают на конструктивные недостатки, а до динамометрического ключа руки не доходят?

— Видели... Что акты, когда Доктор у них на каждом углу "Снежинку" рекламирует.

— Ага, Доктор у нас смелый, — хмыкнул Поликарпов, — После одного выезда на Озерскую, да и то с непонятными результатами...

— Так он говорит, что это мы ему не даем испытывать.

— Ну да, это мы ему не даем. Тем, что предлагаем, а он отказывается.

— Нет, но все равно непонятно, чего он там ловит. Не ухватится Центр за "Снежинку". Идея интересная, исследовать надо, но эта мельница с титановыми поводками не для депо, и в Центре это прекрасно понимают. Не самоубийцы же.

— Не ухватится, Женя, но это хороший повод эксплуатационникам отложить сроки внедрения. Знаешь же сам, что такое для депо осваивать новые машины. Проще попросить еще "эмок", тут и план тебе и премия...

— А Доктор что с этого будет иметь?

— Да вроде как выходит, что ничего не будет иметь. Если затягивать сроки со сто двадцать первым, то у него под угрозой целый ряд тем по опорно-рамному. Получается даже, что он своими аспирантами жертвует.

— Может, просто личное? У него вообще-то масса причин для зуба на нашу лабораторию. Упругое колесо из редуктора выкинули...

— Которое он туда втиснул, только чтобы внедриться и повысил этим напряжения в оси при боксовании...

— Ну., может он и искренне в него верил, кто знает. Человек он увлекающийся. Шестикратную пульсацию момента на "Снежинке" мы ему обнаружили...

— Которую он представил как погрешность шага ведомого колеса, хотя немцы тоже ее нашли.

— Даже по мелочам взять — вон, недавно изобретение среднеазиатских товарищей с его участием зарубили.

— Которое по принципу барона Мюнхгаузена — тянуть себя за волосы из болота? Так он сам свою подпись снял, сказал — не его, поддельная.

— Но при этом сказал "А вообще это ребята хорошие, не надо их обижать".

— Да нет, Женя, насколько я его знаю — это не личное. До фонаря ему сейчас эти мелочи, тут у него какой-то расчет, выгода. Но какая и на что расчет — неясно...

Стеценко потянулся за пачкой болгарских сигарет. Она оказалась пустой, и он с досадой скомкал ее и не глядя кинул в плетеную корзину под столом.

— Хорошо, ну а какой может быть расчет, если ясно, что "Снежинка" в любом случае к внедрению не готова? Резиновые шарниры не пойдут, например.

— Ну да, он же сам признал, что деформации немного больше двадцати процентов.

— "Немного больше" — это почти в полтора раза. Двадцать восемь. При том, что для отечественной резины желательно не больше десяти — пятнадцати на сжатие.

— И на это тоже у Доктора готовых доводов хватает. Дескать, деформации, только по краю, и действуют недолго.

— Хм! — крякнул Поликарпов. — Ну, это он может говорить тем, кто не знает, что такое резина. Для начала разрушения совсем не обязательно, чтобы деформации превышали по всему массиву. Достаточно, чтобы они были в каком-то одном месте, откуда и пойдет. И важно не столько время, сколько количество циклов. А на новый норматив пробега будет пятьдесят тысяч крутых кривых и более ста тысяч стрелок на боковой, когда поводки перекашиваются. И не только это...

Поликарпов отомкнул один из ящиков своего стола, вынул оттуда пару рулонов осциллограмм, помеченных шариковой ручкой и протянул Сергею.

— Вот тебе загадка, извилины поломать. Это испытания "Снежинки" на Озерской ветке. Точка УРТ — усилия в реактивной тяге. Внизу отметка датчика оборотов колеса. Выбег, тяга, разгон напроход, замеры на отдельных скоростях. Что скажешь?

Сергей вгляделся через высокий стеклянный столбик расшифровочной лупы в темный след зайчика, отмеченный нервной дрожью, не видной на той же точке контрольного, штатного привода.

— Похоже, что есть пульсация момента, с частотой, кратной числу оборотов ведущего вала на число поводков.

— Так вот, потом на стенде у Доктора это пульсация практически исчезла. Я сам проверял, измерения корректны, все чисто. Доктор говорит — на Озерской была ошибка шага ведомого колеса. Все остальное на стенде тоже самое: редуктор, подвеска, муфта. Как ты это объяснишь?

— На стенде у Доктора не все то же самое.

— В смысле?

— Стенд не имитирует жесткости и массы рамы тележки в районе тяги редуктора. Возможно, мы и замечаем колебания усилий в тяге на живом тепловозе потому, что их усиливают собственные колебания рамы. Да, вот тут на этих скоростях резонансное усиление ясно видно.

Поликарпов поднял кустистые брови.

— Слушай, а ты вообще понял, что ты сейчас сказал?

— В смысле, что в этом случае может быть такая форма колебаний балки, что тяга не в пучности? И что напряжения в балке могут оказаться выше допустимых — смотря какая добротность у этой системы получится?

— Запросто такое может быть. Вот зубья тяговой передачи далеко от выводов полюсов, а те от их вибраций ломаются.

— Ну так все оно пока только предположение. На следующие испытания "Снежинки" надо заложить в программу тензометрию рамы тележки.

— В том-то и дело, что Доктор не дает "Снежинку" на испытания. Говорит, на стенде вибрацию устранили, остальное все замерено. И теперь, возможно, понятно, почему он не дает.

Поликарпов забрал рулоны и вновь запер в ящик на ключ.

— Мы пока их не показываем. По договоренности с Доктором.

— Так если он боится, что эти результаты обнародуют, чего же он тогда выступает против занятинской муфты?

— А кто его знает. Может, это у него просто без серьезных намерений — так, пыль в глаза пустить. Или он нашел какое-то универсальное оправдание для всех своих просчетов.

— Мужики! — послышался голос Орловского. — Есть у кого желание после работы остаться блиц сыграть?

Он стоял перед открытым шкафом, в глубине которого маячили шахматные часы в белом полистироловом корпусе.

Сергей сегодня на блиц остаться не мог. Он подрабатывал в ВТК — временном творческом коллективе и в ночь дежурил на стенде. Надо было успеть отдохнуть.

3.

Дежурство на стенде было делом не тяжелым, но занудным.

Надо было периодически проверять нагрузку по круглому манометру, показывавшему давление масла в большом зеленом цилиндре, и, если надо, поправлять, а также следить, нет ли сбоев в работе машины. Остальное время можно было дремать на стульях с набросанными на них фуфайками, в закутке, именуемом "шкиперской". К полуночи приходил сменщик, тоже молодой специалист из ВТК. Сергей уже обдумывал, на что потратить полученную надбавку: часть, конечно, на книжку, а остальное...

"В первую очередь нужен программируемый калькулятор..."

В цехе горело только дежурное освещение, окна отбрасывали на снежные завалы возле тротуара силуэты застывших механизмов. Мерно шипел воздух в пневматике и щелкал механический датчик циклов. Пожелтевший барабан сменял цифры. Вымерший цех давил пустым сумеречным пространством, пропитанным запахом индустриального масла. Сергей пошел в шкиперскую и устроился на фуфайках; он хотел вздремнуть под мурлыкание транзистора, но сон не шел. Ушедший день оставил какой-то неприятный осадок: то ли от похорон, то ли от разговора о муфте, то ли от увиденного на осциллограммах. На фоне произошедшей трагедии известие о наскоках Доктора выглядело диковато: если жизнь людей так хрупка, то странно, что многие из них пытаются портить эту хрупкую вещь. "Зачем, зачем ему это надо?" — крутилось в мозгу под неспешные блюзовые мотивы.

...С Доктором Сергей вживую познакомился еще до начала работы в Институте, на практике. Тогда его направили за синьками для диплома в большую комнату, заставленную кульманами и стоящими прямо на полу лампами дневного света. Его встретил широкой улыбкой энергичный человек лет под сорок, но моложавый, и напоминавший прической и манерами артиста Юрия Демича. Сергей понял, что это и есть не кто иной, как Семен Игнатьевич Крунин, доктор наук, чья фамилия постоянно мелькала в описаниях изобретений, научных журналах, справочниках и учебных пособиях: "привод Крунина..." "Круниным было предложено..." "снижение нагрузок на тридцать процентов...". Сергей был несколько растерян и удивлен: Доктор ранее представлялся ему значительно старше.

Крунин подвел его к одной из чертежных досок и торжественно объявил: "А теперь я вам дам такой привод, которым вы будете поражать всех на кафедре".

То, что было на синьке, действительно завораживало, как завораживает взгляд хитрое плетение восточного орнамента или рисунок лабиринта. В этом лабиринте Сергей узнал планетарный механизм, где несколько шестерен, как спутники, обкатывались вокруг центрального колеса, опираясь в ажурное кольцо внешнего. Валы, колеса, подшипники, изгибы литой стали свивались в клубок и были увенчаны, будто звездой, фигурой из лучей — то была "Снежинка", последний замысел Крунина, отысканный им где-то в патентах 60-х. В учебниках, действительно, ничего такого не содержалось. Доктор стоял рядом, наслаждаясь полученным эффектом. "Ну, как?" — спросил он, заложив руки за спину и слегка покачиваясь на носках туфель. "Вообще-то, слишком сложно" — задумчиво произнес Сергей, сопоставив в воображении увиденное с чертежами шведского электровоза. Семен Игнатьевич снисходительно хмыкнул и прочел небольшую лекцию о том, что увеличение числа деталей не всегда ведет к снижению надежности. Ни он, ни Сергей еще тогда не знали, что слова "слишком сложен" станут заклятьем, повисшим над этим приводом; их в один голос повторяли заводские конструкторы, технологи и деповчане.

Это выяснится позднее... А в тот февраль, получив направление, Сергей уже мысленно решил проситься в крунинский отдел; размах изобретательской работы захватывал его. К тому же он между делом изучил методику АРИЗ, это инженерное каратэ, позволявшее, словно кирпич ребром ладони, раскалывать самые хитроумные задачи; казалось, именно у Крунина это боевое искусство можно было показать в полную силу. Но вскоре, работая над дипломом, Сергей обнаружил, что для спецчасти ему не хватает данных по нагрузкам: разные авторы приводили разные модели, каждый уверял, что у него самая точная, и все они давали противоречивые результаты. К тому же, для снижения веса дипломного тепловоза Сергей выбрал так называемый групповой привод, у которого один электродвигатель вращал сразу две колесные пары; статьи и книги давали такой конструкции самые противоположные оценки. Короче, Сергей сам решил во всем разобраться, поработав сперва в отделе прикладной механики, а уж затем, прояснив картину, влиться в число, как ему казалось, творцов будущего. Так их пути с Доктором незаметно разошлись, подобно тому, как состав, миновавший стрелку, сначала движется по параллельному пути, и вроде как бы в ту же сторону, затем кривая — и вот уже прежняя полоса рельсов и шпал исчезает из виду, чтобы на мгновение промелькнуть под железными руками путепровода.

Придя в исследовательский отдел, Сергей забрал из библиотеки проштудировал от корки до корки все отчеты с крунинской подписью. Ему открылась странная закономерность: Доктор проявлял себя талантливым генератором идей, но ему постоянно не хватало упорства посредственности.. Крунин с воодушевлением хватался за каждую новую идею, патентовал ее, превращал ее в плоские ящики, заполненные кальками, кальки превращал в пахнувший нитрокраской опытный образец, а потом, столкнувшись с первыми трудностями, охладевал к своему детищу и загорался новым, которое казалось ему еще более удачным. Но вряд ли это можно было объяснить только нежеланием связываться с будничной доводочной работой. Казалось, что перебирая один вариант за другим, Доктор, как шахматная программа, искал какой-то абсолютный ход, абсолютное решение, которое разом решило все проблемы; возможно, так оно и было. Не принималось в расчет лишь то, что абсолютного решения могло не существовать вовсе, как не существует философского камня; разные условия производства и эксплуатации могут сделать выгодными разные схемы, и, к примеру, требовать подвески двигателя на раме или оси.

Впрочем, Сергей и сам примерно так же считал, когда учился в вузе: авторы учебников часто представляли дело так, что старые конструкции отмирают, уступая место новым и совершенным, технический прогресс представлялся похожим на что-то вроде трамвайной линии, по которой можно было ехать лишь в одну сторону.

4.

Сменщик пришел без опоздания, с сумкой, в которой лежали бутерброды и большой красный термос, предложил чаю. Сергей отказался — хотелось скорее лечь в нормальную кровать и не думать о технике. Он оделся, кинул транзистор в пакет и вышел из цеха.

На улице натянуло облака, низкие подсвеченные красноватым заревом городских огней и повалил снег; белые хлопья клубились в свете прожекторов и фонарей, освещавших территорию. Деревья превратились в белые кораллы, врастающие в небо. Снег нежно выкладывал узоры на усталой поверхности рельс и лепил абстрактные рельефы у колес вагонов — лабораторий, котлы которых наполняли ночь кисловатым дымом горящего угля. Прямо за воротами цеха на путях дремал тепловоз, подключенный к электрической линии для обогрева масляных и водяных соков его большого доброго тела, и снег стаивал на его боках.

Дорогу от проходной до остановки снег засыпал совсем — перед Сергеем развернулся ровный, чуть в складках, мерцающий праздничными блестками холст. Сергея вдруг удивило, что такой снег сравнивают с саваном; сейчас ему больше казалось, что это мягкое белое шерстяное покрывало, волоски которого шевелит ветер. В русской природе даже снег какой-то родной, добрый — когда глядишь на него, он успокаивает, восстанавливает силы души.

...В чем же цель Доктора? Воспользоваться случаем, трудностями, выступить спасителем тепловоза? А что это ему даст? Массу неприятностей, связанных с внедрением? МПС быстро выставит в виде нового козла отпущения именно "Снежинку". Куда проще ему дождаться отработки машины, пробить оборудование одной из тележек для сравнительных испытаний... а потом взяться за что-то новое, с легким сердцем говоря: "Вот, провели испытания, показали прекрасные результаты... просто завод уже освоил тот вариант и решил от добра добра не искать..." Просто и ответственности никакой. Что хочет Доктор? Премию от внедрения? А разве так уж она ему нужна? Есть степень, лаборатория, солидная зарплата... стоит ли эта премия того, чтобы нервы мотать, выслушивать беспредметные обвинения в адрес своего детища, которое уже изрядным образом надоело и мешает реализовать новые задумки... ездить, мотаться, постоянно что-то опять вылезает, и так без конца, до сумасшествия...

"А сам бы ты так поступил?" — мысленно спросил себя Сергей. "Отказался от бы от такого момента?"

"Нет," — тут же ответил он сам себе.

"А почему Доктор должен отказаться?"

"Потому что Доктор — не я. Меня почему-то влечет копание в проблемах, в вылезающих дефектах. И даже можно сказать, почему. Потому что если что-то пошло не так — то, возможно, мы обнаружили вещи, которые раньше никто не знал. Это азартная охота за новым знанием. А Доктор — не охотник за знанием, он генератор идей..."

Со стороны Шавырина вынырнул последний трамвай, отчаянно скрипя и повизгивая в кривой. За лобовым стеклом красовалась табличка "В депо". В депо так в депо. Депо рядом с общагой.

...Управление трамвая в шутку здесь сокращали как "Тр.Уп." На самом деле оно было больше похоже на вход в парк, где между засыпанными снегом деревьями дремали, как усталые слоны, заснеженные вагоны; новые, рижские, и, где-то к забору — старые, московские, поставленные в резерв и превратившиеся в высокие сугробы. Разыгравшаяся метель напоминала о приближении февраля; между линией и автодорогой высилась белая стена кустов, осины кидались на тротуар увесистыми снежками. Даже алюминиевая урна-орех и диспетчерский ящик, похожий на невысоко подвешенный скворечник, казалось, обзавелись высокими кроличьими шапками. Двойной красно-бурый "РВЗ" медленно загоняли в ворота, перегородив пешеходную тропу. Спешить и обходить его по целине Сергею почему-то не хотелось. Наклоненные под козырек окна трамвая напоминали что-то знакомое. Ну да, это как у "сто двадцать первого", только наклон в другую сторону...

...— Приглядывайся внимательнее. Эта машина — четвертая производная! — как-то обронил завлаб, когда они готовились на ноль ноль третьей машине к выезду на Ряжск.

— Почему четвертая?

— У нас иногда так ее зовут. Знаешь, в механике есть перемещение, пройденный путь. Первая производная от пути — скорость, вторая производная — ускорение. И путь и две производные от него мы можем напрямую померить датчиками, они на эти физические величины реагируют. А вот третью производную померить, почувствовать нельзя, придется использовать математику и пересчитывать из второй.

— А четвертая?

— А четвертую надо пересчитывать из третьей. То-есть, машина настолько новая, что на очевидные истины из предыдущего опыта рассчитывать не приходится.

Действительно, характер у этой машины оказался просто мистический. Казалось, что она сама выбирает своих исследователей: доверяет одним и совершенно не признает других, невзирая на заслуги и титулы. В число нелюбимых попал и Доктор, вместе с другими стоявший у истоков создания ее тягового привода.

Все началось с того, что Крунин с самого начала настоял поставить в осевой редуктор упругое зубчатое колесо — оно было его изобретением, и застолбить внедрение на новой машине было весьма большим искушением. Ничто не предвещало беды — резиновые втулки разлучили венец и ступицу уже в передачах "фантомасов", и уже не одну пятилетку бегали по дорогам страны. Но сто двадцать первому эта новинка не понравилось, как будто бы тепловоз сам решил, что упругости муфты и торсионного вала ему достаточно, и деталь, без которой он может существовать и двигаться, помешает его совершенству.

При боксовании ось выдала касательные напряжения выше предела усталости; чтобы снизить их, нужно было выкинуть патентованное средство Доктора, чтобы зубья передачи своими ударами снижали размахи больших спицевых колесных центров.

Крунин тут же запротестовал и привел расчеты, призвав себе в помощь духа новых математических методов. Изящное изыскание, украшенное графиками и вкусными, вибрирующими на языке терминами — "дисперсия ускорений", "дискретные ординаты", "нормированная спектральная плотность" — показывало, что нагрузки в приводе с колесом, лишенного упругого венца должны вырасти до безобразия. Одновременно Доктор предложил и колесо с более мягкими резиновыми втулками и даже просчитал, насколько вырастет продолжительность жизни редуктора от оптимизации; этот новый вариант вызвал возражения — подозревали, что в этом случае привод будут слишком раскачивать колебания кузова на рессорах. А если есть сомнения, надо клеить датчики и выезжать на путь.

И тут "сто двадцать первый" заготовил Доктору новую каверзу, смысл которой раскрылся далеко не сразу.

Результаты поездок оказались ни вашим, ни нашим. То есть, во всех трех приводах — и с жестким колесом, и с упругим, и с новым крунинским — максимальные нагрузки от неровностей пути оказались одинаковыми, в пределах погрешности опыта, хотя жесткость привода менялась примерно вдвое. Это уже не только шло вразрез с расчетами Доктора. Это уже не было похоже на все привычные понятия об оптимизации, когда при значительном изменении исходных параметров одни результаты должен быть больше, другие — меньше и где-то должен находиться хотя бы один максимум или минимум. Казалось, привод просто насмехается над Круниным: вот что вы со мной ни делайте, а я все равно такой же. Сослаться на разные условия опыта для разных приводов было невозможно: одновременно, на стоящем рядом на той же тележке контрольном приводе, в котором ничего не менялось, замерялись те же параметры.

Задачу подкинули Сергею: завлаб считал, что здесь нужен свежий взгляд. Парадокс был в том, что в вузе Сергей, несмотря на все свои усилия, так и не смог одолеть именно этот раздел теории вероятностей — теорию случайных процессов — и сдал его на трояк; не то, чтобы ему не хватило терпения, просто он не сумел перекинуть мост между формулами из учебника и реальным миром зубчатых колес, валов, подшипников, причудливых абстрактных скульптур корпусов и холодной геометрической красоты ферменных конструкций; дисциплина развивалась в основном на потребности радиоинженеров, а авторы учебного курса постарались сокрыть родимые пятна практических задач, из которых выросла эта ветвь древа познания, превратив последнюю в изящный восточный орнамент чистой и безвкусной, как дистиллированная вода, математики.

Если бы Сергей распределился в отдел Доктора, то, скорее всего, теория случайных процессов так и осталась бы для него неким островком прикладной магии. Крунин смог бы ясно и убедительно изложить суть своей методики в готовом, завершенном и застывшем подобно античной статуе виде; он разъяснил бы, что именно в научном мире считается правильным, а что-нет, уложив разжеванную информацию на белое пятно в познании Сергея, не замутненное собственными соображениями, и Сергей легко бы воспринял эту методику, как нечто известное и данное свыше, научился бы воспроизводить ее внешние формы, не вникая в суть, а ссылаясь на авторитетный источник, ибо нет видимой причины менять то, что кажется таким стройным и совершенным.

Но поскольку Сергей попал в отдел прикладной механики, где работали более исследователи, чем преподаватели, изложить крунинскую методику в достаточно доступном виде ему никто не смог, потому что ее, кроме самого Крунина, в Институте никто и не применял; разобрать же методику по работам Доктора без достаточной вузовской подготовки было все равно что пытаться освоить иностранный язык, начав с середины самоучителя. Проще всего было бы, конечно, подойти к самому автору и расспросить; но Сергей почел не слишком вежливым отрывать известного деятеля науки от работы и заставлять отвечать на вопросы, три четверти которых наверняка будут выглядеть детскими, и которые не возникли бы у человека, проникшего в суть учебника. Чтобы не вынуждать Крунина читать ему курс вузовских лекций, Сергей основательно перерыл институтскую библиотеку, анализируя опыт подобных зарубежных исследований в авиации и судостроении; чего-либо похожего по тяговым приводам у "забугорных" авторов не нашлось — то ли за подобные вещи там еще не брались, то ли это было отнесено к секретам фирмы.

Результат этого перелопачивания книг и журналов оказался неожиданным для самого Сергея. Разбираясь с конкретными примерами, он, наконец, понял смысл того, что в вузе выглядело столь же туманно, как танцы с бубном вокруг резного столба. Он увидел, как с помощью цифр и выкладок из хаоса звуков вычленять отдельные голоса и определять их природу. Он понял, что исследователь узнает нового и что теряет, преобразуя случайный хаос в математически выверенные кривые, где проходит неясная грань между четкой картиной реальности и аберрациями приборного видения, где твердь закономерности обращается в зыбкое колышущееся марево неустойчивой оценки, и как отличить верное отражение от призраков, порожденных конечной длиной цифрового ряда. Это был мир нового волшебного искусства, он позволял творить чудеса — например, замерять жесткость привода не на стенде, а непосредственно под движущимся тепловозом.

Сергеем овладел азарт, и он тут же решил применить свежеоструганную волшебную палочку на практике, благо часть замеров были на всякий случай записаны на магнитограф — просто так, для освоения новых многообещающих способов. Цифровая обработка в то время также напоминала занятия алхимиков; к старой машине "Минск-22" с серым мраморным пультом, на котором карандашом записывали состояние ячеек, был прилажен грубый железный ящик, в середине которого таился спаянный институтскими умельцами аналого-цифровой преобразователь на четыре канала. Прокрустово ложе со звучным названием "сто двадцать восемь уровней квантования" требовало точно знать, какие уровни и частоты наиболее важны для исследования; слишком низкие колебания гасились с помощью паяльника, конденсатора и сопротивления.

В серых стальных шкафах, набитых медью и гетинаксом, священнодействовали тридцать два килобайта оперативной памяти; запасные ячейки на случай выхода из строя пылились в кассетнице на стене. Каждый замер, переведенный в незримый массив электронных чисел, размещался на коричневой магнитной ленте в два дюйма шириной, которая сорок пять минут летала взад и вперед между вакуумными карманами, когда же математическое зелье достигало готовности, коробка, чем-то похожая на телеграфный аппарат, с хрустом выбрасывала сероватую бумажную ленту, похожую на чековую в магазине, но вдвое шире, покрытую букашками выбитых цифр. В идеале оставалось только взять карандаш и по одной перевести цифры на миллиметровку, построив график; но, по ходу дела, вдруг выяснилось, что программа дает результат не в достаточно наглядном виде, так что пришлось еще дополнительно преобразовывать данные для графиков на калькуляторе.

Когда Сергей, наконец, завершил всю эту египетскую бухгалтерию, он вдруг понял, что создал свою, самостоятельную методику исследований, согласно которой странное поведение привода было вполне объяснимым и закономерным. Воздействия от пути надо было рассматривать двояко; с одной стороны, это были отдельные удары, а с другой — периодические нагрузки. когда повышалась упругость привода, каждый отдельный удар стыка амортизировался лучше, но последующие удары стыков больше раскачивали якорь двигателя; два фактора до некоторых пределов компенсировали друг друга, оставляя наибольшие усилия в передаче неизменными. Стоило выйти пределы этой зоны противоборства, как нагрузки начинали резко расти; внутри же ее спорить об оптимальной жесткости привода было бессмысленно и надо было выбирать тот вариант, который при заданной надежности и сроке службы проще изготовить.

Такой подход тихо хоронил под собой надежды Доктора и еще нескольких диссертантов в разных местах Союза на то, чтобы на кончике пера вывести наилучшие параметры упругости и затухания звеньев привода. То, что обнаружил Сергей, просто закрывало вопрос: от сих до сих параметры хороши, и заводчане смогут сами выбирать, что им лучше.

Поскольку вопрос о ликвидации крунинского упругого венца превратился в принципиальный — не пускать же в серию грузовую машину, у которой при боксовании сто шестьдесят мегапаскалей в оси — работа Сергея была оформлена в виде статьи, к ней приделали занятинский расчет, а кроме него и Занятина статью подписала еще дюжина лиц из руководства Института и завода. Впрочем, Сергей не был против такого расклада: выходить одиноким рыцарем печального образа против нескольких научных коллективов и объявлять, что наработки по почти готовым темам могут теперь спокойно занять почетное место в корзине под столом, тоже не очень хотелось. В данном же случае о сем прискорбном известии сообщала большая группа авторитетных конструкторов и ученых, разделявшая его выводы.

Вот так, вопреки желанию Сергея, сто двадцать первый выбрал его средством борьбы с Доктором, и, как на дворянской дуэли, уклониться от этой борьбы можно было только принеся в жертву профессиональную честь. Металл не соглашался с тем, что хотел делать с ним Крунин, не смотря на его титулы и заслуги; Сергей, как испытатель, был обязан отстаивать объективные, не зависящие от него истины; иного права у него не было. Единственное, что утешало Сергея в этом странном противоборстве — он был стороной, вынужденной принять вызов.

...Решетчатые, с пиками наверху, ворота парка медленно растворились, оставляя на сугробах дугообразные черты. Трамвай поскрипывая, протиснул свое желто-красное тело в дремлющее вьюжное пространство, оставив поперек тропы две черные поблескивающие полосы. Совсем рядом показался панельный прямоугольник общежития. Черный подъезд с перегоревшей лампочкой, лестница, коридор, дверь комнаты на втором этаже, и спать.

Остаток времени до утра прошел спокойно, если не считать, что в три часа ночи к нему постучал сосед из общажной комнаты этажом ниже и заявил, что пришел искать свои трусы. "На фиг мне твои трусы!" — заявил Сергей, давясь от смеха. "Все говорят, что на фиг, но ведь кто-то взял!" — невозмутимо ответил сосед. Как выяснилось, он вечером постирал свои трусы, а потом они вдруг пропали, и он не надумал ничего лучшего, чем среди ночи пойти смотреть по всем комнатам. Сергей, насколько мог, доходчиво и кратко объяснил, что он с ночной смены и тут не был, что ему вообще до фонаря, есть ли у соседа трусы, и захлопнул дверь. Сосед поворчал и пошел стучаться в другие комнаты. В конце концов сосед нашел трусы у себя: оказалось, что он повесил их сушиться на батарею, а батарею задернул занавеской.

5.

Воскресенье заглянуло в окно поздним рассветом.

Сегодня спешить было незачем. У Витьки Торопова, что когда-то учился с Сергеем в одной студенческой группе, был день рождения, и на него собрались все одногруппники, приехавшие в Коломну. Собственно, день рождения был вчера, но у многих вчера была рабочая суббота.

На подарок уже сложились, и Сергей примерно знал, что купят: что-нибудь для будущей квартиры. Витка с женой жил в коломзаводской малосемейке, возвышавшейся большим панельным кирпичом возле переезда, к котором утянулась одинокая ветка трамвайных путей со ржавыми рельсами; на нее с железнодорожных платформ сгружали вагоны и откатывали на кольцо. Неподалеку за деревьями день и ночь грохотали поезда по линии Москва-Рязань, а чуть дальше шипели и сочно гудели паровозы, которых обслуживали в депо Голутвин. Но все-таки это было близко работе и к остановке, а квартиру скоро дать обещали — Витька работал в цеху.

Как и договаривались, они собрались у остановки, где с одной стороны темнел в плетеном кокошнике деревьев старый обветшалый частный сектор, а с другой высилась недавно отстроенная "китайская стена". Почти все уже обзавелись семьями и пришли с женами; среди них Сергей заметил незнакомую девушку, которую представили ему, как Аню, незамужнюю подругу жены одного из приятелей. Аня была невысокого роста, выглядела хорошенькой и стройной и оказалась учительницей химии.

Шумной компанией они разобрались с подарками, цветами и бутылками, и взяли курс на клетчатый корабль малосемейки. В общем, это был обычный день рождения с тостами, танцами под катушечный магнитофон с двумя полированными дощечками по бокам, перекурами на лестнице и разговорами о плане и премии вперемежку с анекдотами. Чуть позже появилась гитара, помогая вспомнить колхозы, практики и первые чувства; в открытую форточку вылетали и терялись сердечные слова о том, что дым костра создает уют.

После чая с тортом кого-то посетила идея всем разом пойти в кино, как когда-то вместе срывались после лекций в старый кинотеатр со стеклянными галереями и плюшевыми шторами, полупритопленный в зеленой тени парка. То незабвенное место осталось в другом городе и другие студенты спешили туда после занятий, а порой, что греха таить — и с самих занятий; здесь же ближайший храм искусств был совсем рядом, в старом деревянном клубе в глубине сада. Но они пошли не туда, а выбрали заведение, более напоминавшее о киношках их студенческой поры — стояло оно возле Кремля — и порешили брать билеты наугад, на первое, что там идет. С их компанией отправилась и Аня. Сергей понял, что их знакомят; он не любил, когда его пытались с кем-то свести, но, чтобы не огорчать девушку, взял ей билет рядом с собой.

После того, как они расстались с Татьяной, прошло уже много времени; не то, чтобы он не искал других знакомств, но Татьяна оставалась в его сердце и не пускала туда никого больше. Той легкости взаимопонимания, с которой два человека думают и действуют как один, не было, знакомые девчонки оставались знакомыми, но чужими, и попытки более тесных взаимоотношений вызывали чувство, будто кому-то изменяешь. Татьяна, сама не желая того, оставалась стоять между ним и другими, и было бы странно винить ее в этом — он и сам не хотел ее ухода...

В кинотеатре на этот сеанс был клуб любителей кино; давали Тарковского и зал был полон. Места оказались неплохие, несмотря на очередь в кассу; казалось, люди созрели до ленты, которая еще несколько лет назад прошла здесь без всякого зрительского интереса, и стремились наверстать упущенное. Это был "Сталкер".

— Все мое здесь, понимаете? — рвал сердце с экрана актер Кайдановский. — Здесь, в Зоне! Счастье мое свобода, моя, достоинство мое — все здесь! Я ведь привожу сюда таких же, как я, несчастных, замученных, им не на что больше надеяться... А я могу, понимаете, могу им помочь!... Я от счастья плакать готов, что могу им помочь...

После кино была ночь; она встретила всю их компанию, как продолжение сеанса, как темный зал, в зал, в котором разместился весь город, и проекторы фонарей рисовали на полотне белых улиц авангардные кадры. Было легко, в голове непринужденно смешивались философское содержание картины, воспоминания о лучших годах после школы, чувство того, что вокруг все свои, хрумканье мягкого, свежевыпавшего снега под ногами и остатки паров содержимого бокалов, поднятых сегодня за здоровье именинника; впрочем, главное было не в содержимом, а в хорошей компании. Что-то рассказывая друг другу и смеясь, они дошли до остановки Третьего Интернационала, где их подхватил запоздалый вагон, шедший на Холодильник. За Площадью Советской их компания начинала редеть; друзья выходили, чтобы топать домой или пересаживаться на другой маршрут. Выяснилось, что Ане надо ехать до Холодильника, а там идти пешком на Колычево; Сергей тут же предложил проводить; Аня согласилась.

Протоптанная в снегу тропинка вела за трамвайное кольцо. Сбоку, словно хребет гигантского динозавра, покрытый темными и светлыми пятнами зимнего камуфляжа, ползла ввысь насыпь строящегося путепровода, долгожданной дороги для трамваев на Девичье поле. С Оки полз оттепельный туман; низкие облака над городом сияли желто-коричневым заревом, словно море в тропиках, фосфоресцирующее от мириад живых существ. Впереди, обдуваемые всеми ветрами, высились крепостные стены домов нового микрорайона, опоясывающие неустроенные дворы с еще невзрачными саженцами деревьев и стандартными наборами скамеек и детских площадок из труб. Со стороны Оки, в низине, за присыпанными снегом ветвистыми кущами, прятались дома частной застройки, мерцая редкими светлячками окон и фонарей на черных и по-рыбьи скользких от сырости деревянных столбах; там царили тишина, сумрак и туман. Сергей угощал Аню шоколадом, прихваченным в гастрономе на пути в кино, и оба увлеченно болтали о разных вещах; Аня оказалась общительной и эрудированной собеседницей. Он обратил внимание, что ее зимние перчатки слишком легки, и, будучи больше надеты для фасона, плохо согревают ее руки — Аня то и дело прятала их в карманы нейлоновой шубки — и предложил ей свои варежки. Аня смущенно улыбнулась, но варежки одела с удовольствием. Так они дошли до подъезда, где еще долго говорили под звон капель, падающих с нагретой крыши девятиэтажного дома, и на прощанье обменялись бумажками с телефонами.

Обратный путь показался короче. Было тихо, и даже машины по шоссе перестали ходить. На переезде рельсы играли нетронутой изморозью.

"Ну вот," — подумал Сергей — "будет спокойная миловидная жена. Рациональный выбор, гармоничная пара. Говорят, такие пары подбирают на компьютерах. О чем еще думать? В конце концов, есть такие вещи, как привычка, уважение..."

Ему показалось, что его зеленые варежки теперь хранят тепло Аниных рук; он вспомнил ее лицо с маленьким приятным курносым носиком, с легким разлетом бровей над карими подвижными глазами, и оно показалось ему каким-то по детски доверчивым и беззащитным.

Как все может быть просто. Он позвонит, договорится о новой встрече, Аня к нему привяжется... Ну, а если завтра, через месяц, через год, судьба внезапно столкнет его с другой, которой появится настоящее, сильное чувство? Кто сказал, кто гарантировал, что такой непостижимый порыв душевных сил, как к Татьяне, был последним в его жизни? Можно было бы еще понять, если бы Татьяна была первой женщиной, к которой он испытал неземную, всепоглощающую страсть; тогда можно было сказать себе, что такое может случиться только один раз в жизни, если вообще случается, а дальше надо успокоиться и просто жить, просто потому что подобного никогда больше не произойдет. Но Татьяна была второй; первый раз это с ним было еще в вузе. Ничего особенного, он любил ее, она любила другого, ничего из этого не вышло, совершенно ничего, абсолютно ничего, кроме того, что неожиданно осознаешь: любить человека — это значит жить для него...

Значит, все еще может быть снова, и если это произойдет — как быть с Аней? Обманывать себя и ее, притворяться, играть? Имеет ли право он завоевывать сердце Ани, если не знает наперед, сможет ли ее по-настоящему полюбить? Да и как это — полюбить по разуму, по плану? Имеет ли он право подвергать ее риску ради попытки устроить собственную жизнь?

В общаге еще горел свет. На кухне сидел сосед с незнакомым Сергею мужиком. В опустошенной банке из-под рыбных консервов в томате высились окурки. Духан уплывал в раскрытую форточку. Где-то под табуретками позвякивала стеклотара.

— Серега, ну как тебе МВК? — спросил сосед, увидев в открытую дверь Сергея, проходящего по коридору в свою комнату.

— Какое МВК?

— Так ты чего, не слышал? Сто двадцать первый зарубили... понаписали замечаний, и за привод ваш тоже... Вот и я говорю, чего им докажешь, да? Серега, будешь с нами?

— Не, я уже день рождения у знакомых отметил, да и завтра вставать рано... Мне на сегодня хватит.

— Ну, это как хочешь, тут дело такое... если у человека настроение есть, а если нет то, тогда конечно... это каждый сам определяет, когда и сколько...

...Сергей сунул листок с Аниным телефоном в свои бумаги и забыл про него. Выбрасывать или рвать клочок бумаги, которого касались Анины пальцы, ему тоже не хотелось.

6.

Через форточку в не слишком большом кабинете заместителя директора по науке залетал веселый гул; было слышно, как подтаявшие сосульки с глухим звоном падают с пятнадцатиметровой высоты в лужи на отмостке, как скрипят в крутой кривой на подъездных путях колеса сплотки, как сочно разбрызгивают лужи с коричневой снеговой кашей машины на Рязанском шоссе, и как по мосту на Оке грохочет далекий состав. Прозрачные локоны берез купались в ярко-голубом разливе неба, что окрашивал в цвет морской волны тени на снегу, сиявшем на утреннем солнце оттенками желтого и розового; в воздухе чувствовались какая-то непривычная свежесть и простор. Запах проснувшейся вдоль теплотрасс земли перебивал копоть от сгоревшей солярки. Кабинет постепенно заполняли люди, рассаживаясь на стульях вдоль стен: их пригласили на совещание по поводу тягового привода сто двадцать первого, точнее, выходов их строя занятинской муфты. Сергей редко бывал здесь: обычно Громов предпочитал сам заходить в лаборатории, чтобы лично, своими глазами взглянуть на любые осциллограммы и расшифровки; но сегодня было решено собрать ареопаг из всех отделов Института, причастных к приводам. Был приглашен и Крунин, который сейчас непринужденно болтал о чем-то с Орловским, иногда смеясь, — скорее всего, тема разговора была далека от теории машин и механизмов. Был, естественно, и Занятин — он сидел поодаль, сосредоточенно перебирая вытащенные из старого черного картонного тубуса синьки. "Волнуется" — подумал Сергей. Волнение было вполне объяснимым.

Замдиректора по науке Глеб Константинович Громов полностью оправдывал свою фамилию.

Его научная карьера началась в вагоне-лаборатории с первых моментов основания Института: на его глазах строились корпуса и экспериментальные цехи, изобретались приборы, за неимением в то время готовых, люди учились своими руками делать тензодатчики, и, наконец, великими трудами и обходными путями был получен первый авиационный осциллограф. Волшебный ящик записывал колебания на кинопленку, которую приходилось разглядывать в лупу — но это уже был прибор, позволявший регистрировать колебания в сотни герц, недоступные ранее. С этим нехитрым вооружением надо было наступать на тайны тепловозов с гидропередачей. В те годы в самом разгаре была холодная война и, одновременно, — массовая замена паровозов на тепловозы. Кто-то в московских кабинетах решил сразу убить двух зайцев: сэкономить стратегическую медь и снизить стоимость каждого локомотива, заменив тяжелые и дорогие генераторы с электродвигателями на насосы с турбинами, что несли энергию от дизеля к колесам через потоки горячего масла.

Заводы наперебой выкатывали из ворот опытные машины — одна на другую не похожа; новинки приводили в ужас бывших паровозников нагромождениями из редукторов и карданов, заводские расчетчики сходили с ума от сложности кинематики, а клавишные арифмометры ВК-1 не успевали менять цифры в окошках, даже если бы за них удалось усадить целый город. Результаты же доводки требовались быстро, ибо от скорости ухода паровозов с дорог, как и от гонки в новых видах оружия, зависел исход борьбы великих держав. Вот тут Громов и начал нащупывать методы, которые легли в основу тактики и стратегии исследований на следующую пару десятилетий. В помощь скудной приборной базе он призвал магию стальных шкафов, наполненных тусклым багровым сиянием электронных ламп; аналоговые машины осилили закорючки дифуравнений, качая перьями самописцев и развязали гордиев узел трансмиссий, где каждый кардан вносил в общую круговерть свою дисгармонию.

Поставив работу на конвейер, Глеб пропустил через него добрый десяток машин — магистральных и маневровых, отечественных и импортных, купленных для накопления опыта, и защитил кандидатскую. Отечественные заводы уже обогнали Америку по мощности дизелей на одну секцию локомотива, как вдруг сверху пришло указание, что, ввиду неэкономичности гидропередачи, ее надлежит оставить только на маневровых тепловозах; большую часть опытных образцов порезали в металлолом, оставив лишь небольшую часть особей для разведения на подъездных путях. Но искусство исследования локомотивных трансмиссий было уже обретено Институтом; можно было сказать, что, сев в кресло зама по науке, Глеб поселился в доме, который сам же и строил.

С испытательских времен сохранил он прямоту и резкость характера, безотносительность к чинам и обстоятельствам. Многие в Институте побаивались Громова, но, в то же время, не могли вспомнить случая, когда он кого-нибудь наказал не по делу. Глеб органически не переваривал пустых разговоров и попыток упаковать незнание в красивые фразы и мог жестко и обидно оборвать говоруна на полуслове; тем не менее, ему всегда можно было возразить, и выступить с мнением, противоположным тому, которого он держался: единственным условием при этом была железная аргументация. Он не искал подхода к людям, с которым работал, выкладывая все, что думал о любом, сплеча и недипломатично; но и к нему не нужно было искать подхода, говоря сразу и начистоту. Любой приказ, им принятый, требовал выполнения любой ценой; но среди этих приказов не находилось продиктованных самодурством или невежеством. На технические советы Громов взял за обычай приглашать молодых специалистов: "Может, они и ничего не скажут, а если скажут, то что-то ценное". На молодость и отсутствие опыта при этом скидки не делалось — как и не принимались в расчет ученые степени и должности; для металла и Громова все были равны.

С Громовым в те времена начинал на испытаниях и нынешний начальник отдела, Игорь Афанасьевич Новак. Он первым в Союзе разобрался с вопросом, почему колесные пары при боксовании начинают колебаться от сил трения, как струна под смычком, и почему от этого ломаются оси. Выбрав себе менее широкое поле для изучения, он вспахал его глубже, и от него в отделе пошел стиль запихивать в каждую строку научной статьи гораздо больше информации, чем у других коллективов. У самого же Новака кандидатская оказалась до того заполнена свежими знаниями и идеями, что некий деятель вузовской науки впоследствии взял ее, разбавил общими рассуждениями и математическими выкладками и превратил ее в свою докторскую.

...Совещание не началось с вулканов и молний. Громов не спеша встал — высокий, коренастый, опираясь кулаками на истертую, потемневшую дубовую панель по краю стола, — и начал говорить спокойно и в какой-то степени отстраненно; гнев в нем перекипел.

— Как вы уже знаете, межведомственная комиссия сто двадцать первый не приняла, и, в частности, по приводу. Назначены комплексные испытания колесно-моторного блока в климатической камере с имитацией температур до минус пятьдесят. То, что в Печоре выявили неправильную затяжку болтов, и что брак на девяносто девять процентов и есть причина разрывов муфт — все это известно, и это сегодня обсуждать не будем. Через несколько дней из Луганска придет совершенно новая машина для испытаний на Северной — там будет ревизия КМБ, там и будем разбираться. Сейчас вопрос в другом — что у нас есть наготове на случай этого самого одного процента вероятности. Есть возражения против такой темы разговора?

— У меня вопрос, — Крунин, заложив ногу за ногу, слегка покачивал носком полуботинка, — У нашего отдела есть превосходный тяговый привод, который решил бы ваши проблемы. Но о нем, как я понимаю, речь идти не будет. Речь пойдет о том, чтобы исправлять недостатки штатного варианта, как вы обычно говорите, малой кровью. И я знаю, чем вы это объясните — тем, что "Снежинка" не проходила еще эксплуатационных испытаний. Этот довод вполне убедителен. Но тогда для чего нас сюда пригласили? Что от нас хотят услышать?

— Критику. Чем больше вопросов выявится сейчас, тем меньше их будет на пути. Вы не возражаете?

— Всегда рад помочь.

— Тогда начнем с того, что дадим изложить свои соображения автору.

Занятин не спеша привстал со своего места, развернул на оргстекле, покрывавшем зеленое сукно стола с разложенными на нем памятками, списками телефонов и таблицами, большие затрепанные синьки муфты, достал пояснительную, из корешка которой виднелись картонные полоски закладок. Сергей обратил внимание, что у Занятина появились мешки под глазами. "Волнуется..."

То, что сейчас будет сказано, Сергей в общем-то уже знал. Переход на болты с мелкой катаной резьбой, чтобы сжатие металла уменьшило коварное сосредоточение нагрузок в его толще и опасность разрыва его частиц. Шлифовка торцов втулок на магнитном столе, которая уничтожит перекосы, допущенные небрежной рукой токаря низкого разряда и выстроит втулки точно по росту, как отборных солдат в шеренге — тогда нажимное кольцо ляжет на них, как ровную плиту, надежно сцепившись с ней силами трения. Антикоррозийные покрытия... небольшое увеличение фасок... другие мелочи и тонкости, которые позволяют выжать из конструкции невидимые резервы, не добавляя ни грамма стали, но удлиняя нормо -минуты и делая менее трагическими ошибки невнимательных рабочих. Масса на глазах собравшихся перетекала во время; такого нельзя было вычитать ни в одном учебнике физики. Занятин закончил рассказ, несколько растерянно развел руками — "вот, собственно, и все" — сложил авторучку-указку, и не услышав ответа, повернулся и пошел к своему стулу; Громов, не замечая этого, пристально смотрел на истертый и подклеенный липучкой чертеж сборки.

— А как дела по варианту с болтами под развертку? Усложнение технологии оставим в стороне. Что с прочностью крепления?

Занятин обернулся, снова подошел к столу, развернул еще одну синьку — она была свежая, еще не вылежалась после множительной лаборатории и распространяла резкий запах нашатырного спирта. Ручка— указка заскользила по розовато-рыжим линиям.

— Мы проработали данный вариант. Получается, что это ложный путь: уходим от одного напряженного узла, болтов по внутреннему фланцу, к другому напряженному узлу. Нажимное кольцо нагружается изгибающим моментом, вот здесь получается опасное сечение, а вот по расчетам значения напряжений. Увеличить толщину кольца нельзя, потому что некуда. В эту щель между мотором и редуктором больше ничего не впихнуть. Хорошо шведам — у них двигатель короче.

— Ну, шведы на нашей производственной базе вообще такого привода не сделают... Значит, все равно не выигрываем. Плохо. Запасные решения всегда иметь надо. У кого есть предложения? Но только так, чтобы либо доработкой резинокордной муфты, либо применением другой, уже исследованной на тепловозе. Так, чтобы к окончанию комплексных испытаний, если резинокордная провалится, то можно было бы сразу ставить на серийную продукцию.

— Глеб Николаевич, — возразил Орловский, — но ведь вы понимаете, что родить новую муфту, чтобы и компенсировала, и крутильные колебания гасила, и в эти габариты влезала, можно, но никак не за полгода. За рубежом вообще нет такого решения. У них есть муфта с большей длиной, которая сюда не войдет.

— Я понимаю. Только времени у нас нет.

"Стоп, а надо ли, чтобы она была упругой?" — мелькнуло у Сергея. "Если по результатам испытаний при повышении собственной частоты до девяти герц там нагрузки сильно не вырастут..."

— Разрешите?

-Пожалуйста.

В кабинете притихли. Сергей подошел к столу и почувствовал, как на него удивленно смотрят сзади. Нет, он не собирался совершать чудо, просто первый связал два разных факта.

Он бросил в тишину горсть сухих технических терминов, которые для людей, далеких от мира машин, наверное, показались бы странным языком таинственных магических заклинаний. Заклинаний против голодного Демона Отказа. Впрочем, этим языком свободно владели все присутствующие; поэтому они с поразительным увлечением слушали то, что непосвященному показалось бы долгой тоскливой заумью. Волшебные слова тут же мысленно переводились в линии на чертежах, блеск стали, цепочки формул и гул двигателей, дрожащие зайчики осциллографов и масляное мелькание зубьев фрезы на станке. Рождалась рукотворная реальность.

— Предложение в том, чтобы резинокордную муфту заменить на зубчатую, с теми же самыми параметрами, что и у муфты между торсионом и якорем тягового двигателя. По осевому габариту она проходит. Более того, можно уменьшить ширину обоймы, потому что со стороны редуктора муфта должна компенсировать в осевом направлении шестнадцать миллиметров, а не двадцать шесть. Податливости одного торсиона достаточно, чтобы амортизировать возмущения от пути, на это указывают исследования на машине ноль ноль три, а также исследования и опыт эксплуатации электровозов ЧС4, ЧС2 и Sr1, который идет на экспорт...

Сергей проглотил слюну, на мгновение почувствовав, какая напряженная тишина стоит в комнате. Он понимал, что сейчас все ищут в его построениях ошибки, натяжки — и правильно делают, что ищут: всегда лучше что-то выявить сейчас, чем на пути. Он закончил мысль.

— Таким образом, в данном варианте есть только уже испытанные и освоенные производством узлы. Главное достоинство данного решения — в том, что детали зубчатой муфты изготавливают сейчас на участках с более стабильной технологией, чем детали резинокордной, а сборка муфты с обоймой не требует затяжки болтов динамометрическим ключом. В итоге частота выходов из-за брака сразу снизится. А если и эту муфту начнут делать с браком, то заводчане не смогут списать это на конструктивные недостатки — сейчас-то у них нет отказов по зубчатой.

— Кхм! Так что же получается? — пророкотал Глеб, приподнимаясь с кресла, — вы предлагаете менять муфту, только чтобы обойти пару заводских бракоделов? Пэтэушника с кривыми руками, который втулки точит, и сборщика, который наобум святых болты заворачивает?

— Именно так. Обойти пару бракоделов, чтобы они не задерживали внедрение всего тепловоза. Больше никакого технического смысла использовать две зубчатые муфты здесь нет.

"Ну вот — ответил прямо, и даже в чем-то цинично. Сейчас телефон на пол полетит" — решил Сергей. Но Глеб, поднявшись, продолжал стоять, глядя на рыжеватые линии синьки.

— Назовите основные недостатки своего варианта, — как-то резко и сухо неожиданно произнес он.

Сергей ждал этого вопроса. При проработке любой конструкции в отделе о слабых ее сторонах было положено думать больше, чем о сильных.

— При разобщении муфты, когда выкатывают колпару, смотровая канава будет загрязняться жидкой смазкой. Потом, в производстве увеличивается расход высоколегированной стали.

— У кого будут еще вопросы по этому предложению?

Тишина закончилась. Послышался шорох, люди задвигались. Кто-то кашлянул.

— Да какие вопросы. Все лепится из уже готового. Чертежнице дать синьки, она к вечеру нарисует.

— А у вас, Семен Игнатьевич? Хотелось бы услышать и ваше мнение.

— Глеб Николаевич, ну какое еще мнение? Оно давно было высказано в моих работах, просто их не все внимательно разбирают.

— И все-таки, если не затруднит? Хотелось бы услышать разные точки зрения.

Крунин не спеша поднялся, вздохнул, и его взгляд сначала скользнул в окно; затем он подошел к столу и, как на семинаре, повернулся к слушателям.

— Ну, что ж... После того, как все высказали свои мнения, позвольте изложить точку зрения человека, профессионально занимающегося динамикой тяговых приводов. Проведенные в нашем отделе исследования математической модели привода на ЭВМ показывают, что выбранные для вот этого варианта значения упруго-диссипативных свойств системы весьма далеки от оптимальных, что должно привести к снижению надежности. Но, тем не менее, я не хотел бы отрицать научно-познавательной стороны данного предложения: в конце концов, это еще один эксперимент, а бесполезных знаний в нашем деле не бывает. Более того, у нас нередко изобретатель зацикливается на чем-то одном, что кажется ему наилучшим, не ищет других путей. У нас же в ОКП в любой работе всегда рассматриваются альтернативные варианты. Так что расширение поиска — это всегда только плюс... да и к тому же надо и молодежи давать возможность пробовать что-то свое, верно? Хотя, повторяю, в прозвучавшем предложении лично я оптимальной конструкции не вижу.

Крунин выждал паузу, как бы ожидая возражений; не дождавшись, он бросил взгляд на комиссионные "Сейко" и повернулся к Громову:

— С вашего позволения, Глеб Константинович... сейчас у меня должен начаться монтаж нового образца на стенде...

— Да, конечно... Большое спасибо.

Крунин попрощался и легкой походкой вышел из кабинета.

— Хорошо, — Глеб сделал рукой жест в воздухе, — данный вариант будем держать на тот случай, если вдруг резинокордная не пройдет комплексные. Но это значит, что теперь у нас появилась возможность спокойно искать и другие решения, где не будет трения и смазки — на базе резинометаллических элементов. Да, я знаю, что у Куличева на стенде из шарниров резиновые сопли лезут. Но ведь он использует в этих шарнирах освоенные и отработанные решения... Освоенные двадцать лет назад, а за эти двадцать лет появились сферические шарниры, тонкослойные элементы, литьевой полиуретан и еще много чего. И, по-моему, сейчас, когда у нас появился рубеж, куда всегда можно отступить, надо сосредоточиться на технологиях, которые наши заводы не освоили — пока не освоили. От лабораторий соображения изложите на следующей неделе...

Глеб расставлял варианты тягового привода, как фигуры на доске. Слон под боем, его надо защитить пешкой. Вариант с двумя зубчатыми муфтами действительно пешка, так, конструкция за неимением лучшего. но слон в связке с пешкой — это сила, они дают противнику овладеть центром, то-бишь отложить сроки внедрения. Теперь следующим ходом можно развивать коня — новые технологии не должны валяться в заделах, пора вводить их в игру, накапливать по ним ноу-хау для прорыва вперед, сквозь черные ряды неизвестности.

Не зря все-таки в отделе после работы играют блицы.

7.

— Сегодня будем делать вскрытие.

В полураскрытое окно затекал пьянящий утренний воздух. Молодая листва зеленым дымом окутала казарменный монолит Учебного комбината. Где-то внизу прокатилась волна рокота, гула и скрипа, задребезжали стекла — сплотку с рельсосварочной машиной выгоняли на испытания.

Весна. Уже весна.

— Сегодня будем делать вскрытие, — повторил завлаб.

Несколько дней назад массивное тело секции "А" наконец-то прибывшей из Луганска машины ноль одиннадцать, со свежевыкрашенным салатовым кузовом и огромной надписью "ВЗОР" закатили в горбатую кирпичную оболочку цеха. На смотровой канаве почетный караул из четырех стальных колонн — домкратов подставил кузову свои грубые, натертые руки. Ребристые желуди — электродвигатели провернули ходовые винты, и добрая сотня тонн литых деталей, раскроенного и сваренного стального листа, витков меди и переплетений труб поднялась над серым постаментом тележек и повисла в воздухе.

Первыми к этому гигантскому операционному столу подошли рубашкинцы: они замерили разбеги осей и нашли, что они не соответствуют чертежам. Это значило, что ноль одиннадцатый, будь он сейчас выпущен на линию, будет хуже проходить кривые, давя гребнями сбоку на головку рельса больше обычного, стараясь сдвинуть его вместе с костылями и подкладкой и расшить колею; в прямых же тележка должна была стать наискось, и путь натирал бы гребень передней колесной паре, как тесный ботинок натирает мозоль на ноге. Дефект был исправим; но он говорил о том, как небрежно и без души была изготовлена ходовая часть, и внушал тревогу.

Итак, сегодня будем делать вскрытие. Разбирать тяговый привод, чтобы оборудовать его датчиками. И увидеть его состояние.

— Занятин сегодня в Москве, — продолжал Стеценко, — опять замечания по диссертации, так что придется начинать без него: подготовка и так вышла из графика. Так, что, Николай Михалыч, — обратился он к Поликарпову, — возьмешь сейчас Чугуева и на двух приводах, где будут ставить датчики, проверишь затяжку болтов, посмотришь, что там с арматурой, потом снимете "блины" и на стенде проверите, соответствует ли жесткость документации. На всякий случай запасные комплекты муфт нашего производства есть.

— Еще бы им не быть. Вон и Сергей тоже на столе их резал.

— Да, Сергей тоже идет. Ему обязательно надо знать, в каком состоянии экипаж перед опытом, каждая мелочь. На Лермонтовской говорят, что болты якобы раскручиваются в эксплуатации; вот сейчас у нас свежий тепловоз, только что с завода; вот и проверим.

— Интересно, — хмыкнул Поликарпов, — а кто это им сказал, что затяжка ослабевает в эксплуатации? Они когда-нибудь по прибытии новой машины в депо ее проверяли?

— Ну видишь, Михалыч, даже если им никто не скажет... Если это брак, то вместе с заводом виновата приемка, то-есть МПС. Это для них уже вопрос чести мундира. А вот если здесь, после ничтожного пробега, затяжка не соответствует, значит, есть основания вытаскивать людей с Лермонтовской на завод и там разбираться, что там за производство, и что там за приемка. На серийных-то машинах у них нет такого безобразия!

— Да, жаль, что Занятина самого не будет...

Занятинская диссертация уже давно была на выходе, но в вузовском секторе ее все время тормозили из-за разных непринципиальных вещей. На этот раз всплыло требование, чтобы в работе обязательно что-то должно быть посчитано на ЭВМ.

...Григорий Чугуев, мужик лет тридцати пяти из их отдела, уже ждал в углу возле выкаченных тележек. Он стоял, опираясь на здоровый, как ручной пулемет, черный динамометрический ключ. Там, где у пулемета должен был быть диск, у ключа виднелся полумесяц с делениями и стрелкой. Когда тянут гайки, стрелка отклоняется и показывает усилие. Сегодня движение стрелки должно было бесстрастно, как весы Немезиды, определить степень вины и невиновности.

— Ну что, Михалыч, новую диссертацию писать будем?

— А ты, Григорий, свою чего писать не стал? Чай, вуз кончал, не техникум.

— У меня жизнь и так неплохая. Жена, машина, двое детей, квартира.

— И калым в шкиперской.

— Так это, Михалыч, трудовые мозоли.

— А что, диссертацию у нас без трудовых мозолей кто-то делал?

— Да диссертация, Михалыч, она еще когда будет и сколько нервов помотают по разным инстанциям, да еще кто-то будет показывать, что ты хоть и семи пядей во лбу, а от него, инстанции, полностью зависишь. А калым — он сразу, и ни перед кем кланяться не надо, наоборот — тебя все сами просят и с уважением.

— Ну, насчет инстанций — уж чего, да это бывает. Был я недавно на защите в одном железнодорожном вузе — там половина доклада из благодарностей в честь того-то и того-то, разве что родственников и собачек не упоминали.

— Небось сам-то, Михалыч, из-за этого свою не стал писать?

— Свою? Да нет, тут свои причины были.

— Мысли с тепловозами, а душа все-таки к пчелам?

— Что пчелы? Понимал бы ты что в пчелах! Пчелы — они как дети... Ты от дела-то не уводи. — Поликарпов похлопал себя по кармам и вытащил засаленную тетрадь в черной дермантиновой обложке. Втулки и болты крепления изготовили, ты получил?

— Уже в шкиперской. Обратно, выходит, за флагманов отрасли работать будем?

— Хорошо, что хоть колесные пары менять не надо.

— Ха, это точно.

— А их-то почему? — спросил Сергей.

— А, это на первой машине был случай. Заводские технологи решили сэкономить на прибылях. Знаешь, такие емкости в литейной форме, которые подпитывают горячим металлом отливку, пока она не остынет.

— Знаю, это у нас на технологии было. Ставятся там, где меняется сечение отливки и скопления металла. А если не предусмотреть, то сталь сожмется при охлаждении и внутри появится полость — раковина.

— Это хорошо, что вас и этому учили — пригодится. Так вот, еще со времен, когда в Луганске паровозы делали, там вот как раз спицевые колесные центра были. И всегда положено было над каждым переходом спицы в обод ставить свою прибыль. Такое целое ожерелье из прибылей, и в центре еще над ступицей. А потом же, когда "Ласточки" пошли, на них центра делали дисковые, спиц там нет. И вот сейчас, когда для сто двадцать первого снова спицевые понадобились, они что сделали: сделали одну прибыль, над ступицей. Вот мы взяли тогда колесный центр, поставили на карусельный станок, и сняли металл по ободу. А там под каждой спицей при переходе в обод — раковина, откуда потом трещины пойдут. Вон это колесо там за цехом валяется, потом можешь сам сходить посмотреть. Показали луганцам, показали представителям МПС — вот тогда-то они и поняли, что то, что веками оттачивалось, с кондачка не ломают.

— Я вот одного не пойму. Луганский завод в конце тридцатых вообще освоил коробчатые центры. У них же переходы плавные, меньше раковин образуется. Почему они их не использовали?

— Мастерство иссякло. Знаешь, на производстве люди годами друг к другу подбираются, гранями притесываются, чтобы был монолит вроде пирамиды египетской; тонкостей-то ведь так много, что на бумагу их все не перенести. Взять да покрошить все это отбойным молотком — это в два счета, а потом в кучу сгрести — кладки не получится. Так, щебенка россыпью... Ну вот, славно мы поговорили, а теперь славно поработаем!

8.

Вскрытие машин обычно производится без торжественности и трепета присутствующих: эта была работа, в которой ученый внешне ничем не отличается от слесаря. Набегающую колесную пару вывесили, подведя круглые таблетки домкратов под хомуты рессор. Чугуев с ключом полез наверх, на широкие серые балки рамы — с них проще было достать наружные гайки на фланце. Сергей ломом застопорил колесную пару, чтобы не вращалась. Поликарпов снял с плеча черную командирскую сумку с планшетом, чтобы записывать результаты, и послюнявил химический карандаш ("Где он его достал в наше время?" — мелькнуло у Сергея).

— Ну что, Михалыч, как говорил Гагарин перед обедом — поехали?

— Подожди, надо еще внешний вид зафиксировать... — карандаш забегал по листу на планшете, — Так... так... При затянутых болтах по наружной периферии РКЭ... в месте утолщений, так будет точнее... наблюдается выдавливание резины в сторону наружной периферии... Степень выдавливания примерно соответствует нормальной деформации РКЭ... Так?

— Ну так величина затяжки болтов не от резины зависит. Кольца на дистанционную втулку замыкаются.

— Это означает, что в собранной муфте кордные нити были вытянуты. Если вот сейчас выяснится, что болты тянули нормально, а элементы внутри повреждены, это существенная деталь...

— А если бы не были вытянуты?

— Если корд не растянут, значит, предварительного напряжения нет, и быстрее разрушится. Все, крути!

Чугуев, широко, как моряк, расставив ноги, накинул длинный рычаг динамометрического ключа на гайки, расположившиеся аккуратным венчиком по краю наружного фланца, похожего на огромную стальную суповую тарелку. Когда вал двигателя вращается с частотой две тысячи оборотов в минуту, край муфты развивает скорость, близкую к посадочной скорости сверхзвукового лайнера, и вот тогда именно эта "тарелка", жестко сидящая на валу шестерни на прессовой посадке, не дает деталям муфты сдвинуться от центробежных сил и растрясти весь узел. В этом был один из замыслов Занятина: центрировать его муфту было проще, чем конструкцию со стальными поводками.

Чугуев не спеша увеличивал усилие на рукоятке, следя за ползущей по лимбу стрелой: важно было поймать момент, когда начнется страгивание...

— Ого! — крякнул Поликарпов, услышав первую цифру. — Сразу же и нарушение техтребований чертежа.

Действительно, момент затяжки оказался чуть ли не вдвое ниже положенного. Легко, подалась и вторая гайка, третья... Сергей вынул лом, провернул им немного вал, чтобы сверху оказались другие болты, снова застопорил привод. Четвертый болт оказался перетянутым, пятый— немного недотянут, и только шестой попал в допустимый диапазон.

— Ну, что, Михалыч? — откуда-то из-за спины послышался голос Доктора. Сергей обернулся. Крунин в сине-фиолетовом диагоналевом халате стоял со стороны поднятого кузова. "Со стендов, видимо, зашел."

— Может, ребят подослать вам помочь, если что? — спокойно и добродушно продолжал Крунин. — У вас тут, говорили, задержка, так может, подошлю своих соколов, ударный субботник-воскресник — и догоним график.

— Благодарствуем, Семен Игнатьевич! — усмехнулся Поликарпов. — Только ведь в народе так говорят: когда человек не умеет руководить, он все время субботники устраивает.

— Это в каком смысле?

— Да вот пример наглядный, — Поликарпов оказал рукой на тележку, — заводчане вот тоже спешили, штурмовщину устраивали, небось, даже за сверхурочные премии получили. А в итоге что? Теперь тут окаменевшее дерьмо расковыриваем. Небось, интересует, как муфта? А хреново муфта, тепловоз только что из ворот, а затяжки нет. У нас вон на ноль ноль третьем сколько лет стоит? Хоть сейчас ставь рядом и проверяй, вот и субботник-воскресник. Давай дальше, Григорий! Хотите, можете рядом посмотреть, у нас тут секретов нет.

— Да и у меня от вас секретов нет, заходите на стенд в любое время... Экземпляр акта можно будет потом в наш отдел?

— Да господи, какой вопрос. Лишь бы польза была. Григорий, следующую!

...Наконец они стали разобщать привод, подбивая концы болтов расплющенным концом лома. Место начала разборки на фланце и со стороны муфты было помечено: это требовалось для того, чтобы сопоставить момент затяжки с размерами деталей арматуры. Шло скрупулезное, неторопливое копание в мелочах и мелочах мелочей, которое со стороны могло показаться чуть ли не параноидальным, болезненным, но в итоге давало возможность на бесчисленные "А, может быть..." спокойно ответить "Не может".

В фильмах об ученых обычно показывают момент озарения. Вот шел ученый по улице, что-то увидел, и — бах! у него родилась идея. На самом деле это только финал длинного и занудного пути накопления информации, фактов, осознания между ними зависимости и связей, которые в один прекрасный момент смогли выстроиться в единую логическую цепочку, как молекула ДНК из хромосом. Часть этих фактов зачастую была собрана другими исследователями, которые, возможно, были не менее талантливы, но им не досталось какого-то завершающего звена, либо количество собранных фактов было слишком мало, чтобы не отнести смелые предположения на игру случая. Каждый новый исследователь карабкается по спинам предыдущих, и нет никакой гарантии, что именно он окажется тем счастливцем, что увидит с вершины лучи восходящего солнца и новые цветущие земли.

Здесь, на канаве, они рыли котлован и закладывали фундамент под будущие находки. Сергей не знал, не мог знать, насколько эти находки будут значительны, и будет ли он, Сергей, как-то причастен к ним; он просто копал этот котлован, потому что это делают все, и без этого наука невозможна. Он тоже стоял на плечах других, и потому смог что-то увидеть дальше; но это обязывало подставлять и собственные плечи.

Люди, не занимающиеся исследованиями, всей этой черновой работы не видят. Для них ученые — это люди, получившие знание, которого нет у других. И пользоваться этим знанием кажется простым и легким.

...После выкатки колесной пары в пространстве между двигателем и рамой стало просторнее. Не мешала ось и тяговый редуктор — и теперь Сергей с Григорием, столь же педантично, один за другим, раскручивали болты по внутренней зоне крепления. Именно здесь выдержать усилие затяжки было особенно важным: сила, действующая на болты по окружности, на меньшем радиусе, достигала веса четырех слонов; число же болтов сокращалось с двенадцати до восьми, или, как любили шутить в отделе, по два болта на слона. Ставить болты чаще нельзя: отверстия под них перерезывают кордные нити, а ведь они, эти нити, белые шнурки искусственного шелка в черном слое резины, как раз и тянут, как бурлаки, ведомый фланец за ведущим, в то время как резина, будто мясо на костях, лишь обеспечивает среди них порядок, равномерность загрузки и предохраняет от дождя, масляной грязи и истирания о стальные выступы. Впрочем, и реже болты ставить тоже нельзя: нажимные кольца начнут выгибаться и ослабят натяг нитей; одни из "бурлаков" станут надрываться, другие — сачковать. Поэтому по наружной зоне и надо закручивать на четыре болта больше, несмотря на меньшие нагрузки. За каждой такой тонкостью стояли годы черного научного труда.

— Та-ак... И по внутренней зоне у нас выходит, как бык прошелся, — констатировал Поликарпов. — Жаль, Занятин в Москве. Это ему надо было видеть. Теперь аккуратно снимаем ее, родимую, и смотрим элементы...

Муфту поддели ломом, чтобы отделить резину и фланец, успевшие слипнуться частью молекул; успели подхватить, чтобы не свалился в мазутный ручеек в углу канавы, и подали на-гора, к месту, где был уже заранее подстелен на свежие опилки кусок толстой полиэтиленовой пленки, чуть покоробленной от долгого лежания в рулоне. Сергей, пригибаясь, чуть ли не бегом рванул к концу канавы — взглянуть на процесс. Поликарпов уже вертел в руках блестящий никелированный твердомер Шора, похожий на отрезанную четвертушку хоккейной шайбы со стрелкой.

— Наружная поверхность элемента со стороны двигателя без повреждений, усталостных трещин и разрывов нет, сеть озоновых трещин на свободной поверхности не наблюдается, складок и внешних следов термодеструкции не замечено ... — ровным голосом, чуть торжественно проговаривал Поликарпов.

"Словно молитву какую читает... или заклинает муфту от дьявольских козней" — мелькнуло в голове Сергея сравнение.

— По краю поверхности соприкосновения с нажимными кольцами, в местах выступов визуально заметна незначительная пластическая деформация поверхности обкладок без следов повреждений... Изменения формы отверстия... — тут Поликарпов сделал небольшую паузу, достал платок и откашлялся, — изменения формы отверстия под соединительные болты не замечено...

Сергей знал, что за каждым фиксируемым признаком скрывается долгое изучение работы не только муфт Института, но и торовых муфт на электричках, западных изделий фирмы "Вулкан" и "Лохман и Столтерфохт" на рыбопромысловых судах... от творения Занятина изначально требовали, чтобы оно превзошло тевтонский гений.

Поликарпов протянул Сергею прибор Шора, и никелированные площадки с шипом коснулись упругой кожи обкладок.

— Так, твердость резины в пределах нормы... теперь разнимем элементы...

...Смысл увиденного дошел до Сергея не сразу — где-то на третьей секунде... Не то, чтобы он не понял, в чем дело, просто он именно этого не ожидал, ожидал в принципе какого-то подвоха — например, того, что кордные слои муфты могут не повернуть друг относительно друга, как это все время старались делать на Лисичанском заводе, и из-за этого поверхность муфты под нагрузкой шла волнами, в отличие от муфт, вышедших из-под его собственных рук; он ожидал примерно такого, но не того, что он увидел.

На поверхности резинового элемента красовался здоровый, примерно с ладонь, волдырь; такой было принято называть "хлопун", и возникал он оттого, что при сборке заготовок обкладку плохо прикатали к корду, оставив пузырь воздуха. Хлопун был на той стороне элемента, которая оказывается внутри и в сборе не заметна; но слесарь, устанавливавший элемент в муфту, просто не мог его не видеть — если, конечно, не был слепым.

— Ты видел? Нет, ты видел, а? — взвился Поликарпов. — Они нарочно его внутрь засунули! Григорий, ты видишь?

— Ну ни фига... Вот это рыба!

— Вот! Григорий оттуда увидел... Нет, ну это ж специально! Это уже точно увидели, что диск с хлопуном, и внутрь спрятали, чтобы сборку... чтобы сдачу тепловоза не задерживать... — Поликарпов вынул из кармана своего синего потертого халата мел и обвел хлопун, это напоминало обведенный мелом контур трупа из детективного фильма, — будьте оба здесь, я пойду за фотографом... нет, я понес эту парашу прямо в отдел, там, и сфотографируем... Сергей, ты собирай метизы, все аккуратно в пакеты, и тоже в отдел, там пусть Нина Ивановна обмеряет, прямо к ней неси. В вагон я сам позвоню, чтобы подошли готовить под датчики! — крикнул он, уже удаляясь быстрым широким шагом в глубину пролета.

— Слушай, пока Михалыч бегает, я ключ в шкиперскую закину. Тут же рядом, вон, через заднюю дверь в цеху и там, — спросил Чугуев у Сергея.

— Давай, только смотри, чтоб потом тебя искать не пришлось.

— А чего меня искать, я тут возле телеги буду...

Григорий ушел, а Сергей присел на корточки и стал аккуратно раскладывать по пакетам болты, шайбы и втулки — словно вещдоки на месте преступления.

9.

За плечо его тронул парень в черном длинном рабочем халате — это был Андрон, который с утра возился неподалеку на своем стенде, испытывая карданные подшипники.

— Слушай, скажи заодно рабочим, чтобы разобрали редукторы — сделать ревизию осевых подшипников.

— Так это же не предусмотрено программой.

— Это для меня. Понимаешь, готовим сейчас одну публикацию по осевым редукторам разных тепловозов, и позарез не хватает статистики. Хотя бы ту пару редукторов, что датчиками оборудуют. Мне рабочие не подчинены, а твои испытания сам Глеб курирует, тебе сделают.

— Надолго это?

— Это быстро. Померить посадочные места и обратно собрать. Понимаешь, такая возможность, и не воспользоваться...

В чем-то Андрон был прав. По-иному надо было ехать в Печору и ловить, когда какую-нибудь из машин установочной серии загонят на подъемку.

— Ладно, только не тяните...

Сергей подошел к бригадиру — "тут такое дело, возникла необходимость ревизию подшипников провести, вот он будет присутствовать" — и понес записи и пакет с деталями в отдельскую комнату, через запах пробуждающейся листвы в яблоневом саду, росшем под окнами корпуса. Когда строился Институт, люди видели гармонию жизни в том, чтобы разбавить скопления металла и камня перед их глазами привычным пейзажем сельской усадьбы, чтобы можно было выйти после трудного дня и впиться зубами в спелое, только что с дерева, яблоко — вот и именовали они заводские проезды аллеями, бережно обсаживали плодовыми деревьями и разводили под многометровыми окнами цехов палисадники со скромными цветами, дарившими отдых и мелкие радости натруженной душе.

Он не успел дойти до дверей. Навстречу ему по лестнице быстро спускались завлаб, Орловский и Поликарпов; где-то пролетом выше слышался голос Бельцевича.

— Общий аврал! — объявил завлаб. — Давай обратно на подъемку, сейчас там все шишки соберутся. Увидишь, на чем вы на Север ехать собирались.

— Что, еще одну бракованную муфту смотреть? — удивился Сергей.

— Да нет, тут уже чего почище. Сейчас сам увидишь.

В цеху возле разъятого корпуса редуктора уже толпился народ; в центре событий монументально стоял Андрон, перебирая в руках обтирочные концы. Выражение лица его было таким, словно он собирался сделать торжественное объявление.

То, что они увидели, действительно представляло событие; по крайней мере, такого за все время существования Института видеть не доводилось. Подошедший Поликарпов оценил ситуацию двумя исчерпывающими словами, добавить к которым было нечего.

Наружное кольцо одного из осевых подшипников редуктора было расколото. В зеркально отшлифованных поверхностях его обломков дробился свет ламп под потолком цеха; эти блики оттеняла гранитно-слюдяная шероховатость разломов.

Подшипник разрушился, пробежав лишь от Луганска до Коломны. Сотни километров из сотен тысяч положенных. Новый подшипник на новой машине. Было странно, как этот ноль одиннадцатый вообще дошел сюда, в этот цех.

Будущее машины представлялось предельно ясным: в лучшем случае она должна была застрять с заклиненной колесной парой где-то на просторах Севера между Воркутой и Сосногорском, или даже раньше, под Вологдой; в худшем же случае ей было суждено лететь под откос вместе с вагон-лабораторией, под напором пяти тысяч тонн железа и угля, разогнанных до сотни километров час.

Сергей перевел взгляд на роликовый подшипник с другой стороны: внешнее кольцо на нем было цело, и теперь его сдвинули с сепаратором в сторону для осмотра: было видно, что на внутреннем кольце, крепко обнимавшем ось прессовой посадкой, дорожка качения не блестящая, как полагалось, а почему-то мутная. Смысл этой неправильности еще предстояло разгадать.

Андрон поднял один из осколков и показывал собравшимся; он обращал их внимание на неверные очертания бурта, выступа, который не дает роликам уйти вбок. Положено там было быть площадке, которую хитроумный человеческий разум придумал наклонять под определенным углом, так, чтобы ролик своим бегом поджимал под свой торец масло, уничтожая трение. Здесь же площадку сточил с двух сторон гигантскими фасками резец невнимательного токаря; получался острый клин, похожий на острие горского кинжала. Это меняло точку приложения силы и не давало маслу проникнуть между роликом и буртом — косая грань соскребала его с торца ролика. С таким дефектом подшипник долго проработать заведомо не мог; тут же окружающие вспомнили в сердцах бакинский завод, его выпустивший, людей, причастных к выполнению плана и родственников этих людей по материнской линии.

Людей, достойных упоминания, набиралось много. Был среди них токарь из южного азербайджанского города, пропитанного морем и нефтью, был работник ОТК, принявший кольцо, был сборщик, который не отбросил в отдельный железный ящик видимый глазами брак, был еще один работник ОТК, принявший подшипник, был луганский сборщик, снова не отбросивший подшипник с браком, была масса других лиц, ответственных за слесарей и контролеров. Цепочка людей шаг за шагом вела к крушению и возможным людским потерям, в числе которых предстояло быть и самому Сергею, и тем, с кем он проработал и успел по-человечески привыкнуть.

Лучше бы это было сознательное вредительство, диверсия, думал Сергей. Тогда этим делом занялись бы органы и стало бы ясным, кто и зачем хочет их уничтожить лишними миллиметрами снятого металла. Здесь же покушение на убийство было налицо — не было лишь виновных. За брак не сажали, да и мотивом покушения были не ненависть, не месть, не ревность, а равнодушие. Кому-то было все равно, что от этого куска железа, углерода, хрома и еще бог знает чего зависит чужая жизнь. "Бойтесь равнодушных". Кто это сказал? Кажется, Бруно Ясенский...

В распахнутых воротах цеха показалась фигура зам. директора по науке. Что он может сказать, в общем, было уже известно: ревизия всех осевых редукторов, замена подшипников — в плюс к замене муфт. Это решение принял бы каждый.

Если диски и арматуру муфт можно сделать тут же в Институте, то подшипники надо было ждать с завода — и, желательно, уже не с бакинского. Было ясно, что выезд снова сдвигается ближе к лету.

— Ну, что? Пора собрать все это дерьмо в мешок и навестить заводчан, — произнес Громов, — по остальному, все, что нужно от экспериментального цеха, в вашем распоряжении. Чтобы лишний раз не согласовывать: это сделать, то изготовить — считайте, что я это уже приказал цеху. Если кто не понимает — немедленно докладывать. Игорь Афанасьевич, проект приказа по командировке мне сегодня...

Краем глаза Сергей заметил среди толпы Крунина. Доктор был уже без рабочего халата, в сером стальном костюме, и лицо его отражало невозмутимость, к которому была примешана лишь легкая капля простого человеческого любопытства. Казалось, что случившееся никак не влияло на его планы и вообще интересовало чисто как ученого, занятого сходной тематикой. "Любопытно, что он теперь скажет про муфту?.."

Через плечо Громова в цех заглянуло солнце, словно и оно пыталось разобраться в происходящем; оно осветило разобранный КМБ огромной светлой призмой, вырезанной высоким, уходящим под потолок прямоугольником окна. В солнечной призме висела пыль и плавал сварочный дым; где-то из угла за стоящей на канаве секцией доносились удары металла о металл, отскакивающие от ферм под потолком. Над головами, гудя передачей и сотрясая стены, прополз мостовой кран. Экспериментальный цех продолжал свою работу.

Часть 2. ВОЙНА ВОЗВРАЩАЕТСЯ.

1.

Командировки действительно оформили быстро. Вскоре в отдел позвонили из канцелярии и сказали, что можно забирать. Сергей отправился туда. "На твоем месте, я бы из канцелярии не вылезал" — полушутя посоветовал ему Поликарпов.

Это была небольшая комната на первом этаже с видом на памятник Ленину, клумбу и яблони. Памятник был со значением: классик марксизма призывал "не упустить время для получения более целесообразных для нас тепловозов"; благословление, вероятно, в первую очередь адресовывалось располагавшемуся в соседней комнате партбюро. Канцелярию населяли молодые незамужние девчонки, которых набирали после школы, на что и намекал Поликарпов. Исключение составляла лишь Верка, статная, замужняя и озорная, двадцати пяти лет от роду, которая, впрочем, в первый же день при всех предложила Сергею: "Хотите стать моим любовником?" — и было непонятно, шутит она или всерьез.

На этот раз в канцелярии было оживленно; у барьера стоял вечно растрепанный Кихотов, художник, который числился в Институте дизайнером, но за неимением таковых задач выполнял работу оформителя в мастерской, под которую была выделена комната в цеху. В той же мастерской выполнялась и большая часть заказов, которых Кихотов набирал по другим конторам. Вершиной его творчества была гигантская мозаика, во всю стену общественного здания в центре, посвященная битвам древности; всадники княжеской Руси вольно сочетались в ней с девизами петровских времен; впрочем, Кихотов этим обстоятельством ничуть не смущался и гордо заявлял, что так задумано. Говорили, будто сумма, полученная за монументальное творение, также была монументальной.

Спор шел об искусстве. В этом славном городке, в старой его части, где остатки древнеисторического Кремля поднимались к небу ожерельем вокруг закрытых, но также объявленных исторической и культурной ценностью соборов, церквей и колоколен, нашла себе пристанище коллекция картин художника Константина Васильева. Первое, что узнали обыватели — то, что художник загадочно погиб двадцать лет назад, что он писал светящимися красками и что Союз Художников отказывается признать его работы искусством. Второй новостью стали огромные очереди по выходным в небольшие комнаты, найденные энтузиастами в старом здании какого-то учебного заведения; сюда приезжали из Москвы и более далеких мест; слышалась иностранная речь. То, что жители Коломны по выходными ездили в Москву, было привычным и понятным; то, что москвичи, соседи Третьяковки, нашли на границе области некий дефицит в области культуры, удивляло многих. Впрочем, в будние дни сюда можно было пройти совершенно свободно, чем и воспользовался Сергей.

Первая же картина, которую Сергей увидел прямо от входа, неожиданно удивила и потрясла его; он перестал замечать скромное убранство помещения, наводившее на мысль о жизни послевоенных лет. Это было "Нашествие"; свинцово-сизая колонна марширующих гитлеровцев проходила мимо руин собора, из-за которых, сквозь незаметный просвет в давящих грозовых облаках проглядывало солнце. На лицах солдат застыла печать бесстрастной отрешенности; казалось, будто они идут, не испытывая ни мысли, ни чувства, мягкие живые машины разрушения. Всю картину заполняло какое-то пугающее могильное безмолвие, и мерный шаг бесконечной колонны, казалось, не нарушал, а подчеркивал отсутствие природного звука. Сергей вдруг почувствовал, что он смотрит кадр из кинохроники: он это где-то видел...в кинотеатре, на сером пузатом экране телевизора, на фотографиях, в краеведческом музее своего родного города, от которого представители народов Европы оставили лишь причудливые обломки скал на фоне неба. В то же время он понимал, что именно этот кадр он не мог нигде увидеть; в нем была сверхреальность, где детали естественного бытия творец заменил выражающими ее яркими символами. Символы эти, однако, не были домыслом и от них не веяло плакатной схемой, очищавшей мир до жестких тезисов: они были частью сложного, реального мира, его внутренней сути, которую художник каким-то непонятным образом сумел извлечь из плоскости чувств и обратить в понятные глазу изображения. Настоящий художник смотрит более чем на жизнь: он заглядывает в душу людям, предметам и событиям.

Дальнейшее путешествие по выставке было для Сергея подобно открытию другой планеты. Он не в первый раз видел подлинники великих мастеров; довелось свидеться и с сокровищами Эрмитажа; но такое чувство он испытал впервые. Перед ним появлялось нечто, подобия которому он никогда не встречал, это нечто было наполнено вопросами "как?" и "почему?", словно река в месте, где выше головы. Возможно, именно это и пугало иных людей, привыкших всегда ощущать твердь под ногами; Сергей же привычно нырнул в глубь этих вопросов в надежде разглядеть дно.

Привычка к логическому перевариванию всего увиденного тут же подсказала ему, что Васильев не принадлежит ни к одному из известных направлений, ни к одной из известных школ изобразительного искусства; он поднялся над их границами и сплавил в вещество с неведомыми доселе свойствами. В этом композите удивительным образом соединились разумная понятность реализма, яркая образность сюрреализма, четкость линий кубизма и чувство цветов и линий абстракционизма; фэнтези и лубок были сцеплены какими-то загадочными атомарными силами с классической живописью, подобно тому, как в тонкослойных резинометаллических элементах, новом шаге технической науки, тонкая, как бритвенные лезвия, сталь сцепляются с тонкими пленками каучука — и рождается чудо, материал с твердостью стали на сжатие и податливостью резины на сдвиг.

Все это казалось Сергею очень близким; в работе их отдела надо было постоянно подниматься над границами научных дисциплин и школ и отливать из их элементов новое знание о технике, так, что потом трудно было определить, где защищаться; в реальных проблемах машины силы природы смешивались без оглядки на структуру вузовских кафедр и требовали поистине энциклопедических знаний.

Было там и что-то даже от операторского искусства; человек двадцатого века добавил к своим глазам зрение кино— и телекамер, и это расширение взора было схвачено гениальной кистью. Многие из его полотен действительно были как бы мгновенным состоянием динамики; казалось, камера сейчас повернется влево или вправо, даст наезд или другим объективом будет дан крупный план.

"Интересно, как бы изменилось живопись, если бы большинство людей видели хотя бы часть этого мира еще и через всплески осциллограмм, кривые спектров, точки на графиках?..."

Что же касалось души, чувств, то Сергей ощутил, будто от картин веяло какой-то ранее неведомой богатырской силой; дух древней Руси как бы преломился в планетном катаклизме Великой Отечественной и явился в новом, не музейном, а понятном нынешнему человеку облике. Зигфрид замерзал в степи под Сталинградом, Добрыня бился со змеем в стратосфере, а Ярославна исходила беззвучным криком сердца по принесенной похоронке. История вернулась — или мы вернулись в историю, словно в дом, где прошло наше раннее, забытое детство.

"Странно", — думал Сергей, переходя от картины к картине, — "у нас ищут пути раскрытия новых возможностей человека в йоге, в тайнах тибетских монахов, в японских искусствах, а его надо искать в нашей собственной истории, наших народных обычаях... Русь всегда в истории делала невозможное — не здесь ли секрет этого чуда? "

— Как вы не понимаете! Это же язычество!

Резкий нервный голос Кихотова выдернул Сергея из глубины воспоминаний. Дизайнер все больше распалялся и размахивал руками.

— А при чем тут язычество? — возразила сидевшая у окна Леночка, тихая невысокая девочка, предпочитавшая миди и длинные прически. — Там в картинах есть древняя символика и сказочные сюжеты. Они не все мне понравились, есть слишком мрачные, но это же история...

— История? Церковь не зря запрещала языческие обряды! Сначала их просто изучают, а потом? Начнут заниматься чернокнижием, вызывать духов, колдовать, идолам молиться! Сколько на этом людей свихнется, вы подумали?

— По-моему, вы путаете язычество с оккультизмом, — не выдержал Сергей.

— С чем?

— С оккультизмом. Язычество — это когда человек верит в природу, в естественные силы окружающего мира, в то, что в нем происходит. В грозу, в ветер, в приход весны, в рост деревьев. А колдовство — это вера в сверхъестественное, в потусторонний мир, в то, что происходить не может. И при чем тут церковные запреты? Религий у нас много, и церкви отделены от государства...

— И здесь почти все комсомольцы! — вставила слово розовощекая блондинка Наташа.

— Я беспартийный и имею право верить в бога!

— Да верьте, но что же вы на выставку так ополчились? Народ сам посмотрит и разберется.

— Народ? Народ не разберется! Его уводят к мистике, а потом поведут и к сатанизму! Вот вы говорите, язычество. Природа, да? Но ведь если каждый будет непосредственно общаться с богом, искать его там в лесу или на речке, так ведь люди разные! Каждый придумает себе своего бога, свои нравственные правила, и что? Будет жить, как он хочет, не считаясь с обществом? Вера должна идти через церковь, через единые для всех правила, единую духовность...

— Ага, и попы будут мне устанавливать, что я должен любить, что ненавидеть, как я должен думать, как не должен думать... А кто этих попов выбирал? Кто их над нами ставил? Кто снизу следить будет, ради нравственности они рулят или ради собственного брюха? Да какая же это нравственность! Это духовное рабство!

— Браво, Сережа! — вскрикнула Леночка.

— Рабство? А может вы, молодой человек, не только церковь имеете в виду, но и партию?

— Комсомольцы на провокационные вопросы не отвечают! — отчеканил Сергей голосом студента на плацу военной кафедры.

Канцелярские барышни прыснули. Верка, которая в это время прихлебывала чай из тонкого стакана в высоком вагонном подстаканнике, закашлялась.

— Комсомольцы должны видеть, что это безобразие! — расходился Кихотов. — Они должны видеть, что это — мазня! Эти девицы с рыбьими глазами, эти взгляды одержимых! А посмотрите на картину "Маршал Жуков"! Это... это же фашист!

— А у вас — Верка даже привстала из-за своего полированного однотумбового стола, — у вас там на стене на площади — Дон Кихотский на бешеном Россинанте!

Грохнул смех. Девчонок прорвало. Казалось, что в канцелярии заливался звонок к концу рабочего дня.

— А что...ой...и вправду похож, вот!...

— И лошадь — тощий Россинант!

— А меч... не, я не могу, меч... вдвое больше лошади...

— Так ему меч, чтоб лозунг на нем писать, он им не дерется, только на словах ля-ля...

— И вообще, вообще вы просто завидуете Васильеву, потому что ваше художество в сравнении с ним бледно выглядит...

— Да как вы можете! Это же историко-патриотическая тема!

— Только сделано без души.

— Ну, знаете! — Кихотский впился глазами в Верку, постепенно приобретая красный цвет и задыхаясь от возмущения, — я буду на вас жаловаться!

— А я пожалуюсь на вас, что вы меня домогались, — ледяным тоном отпарировала Верка, — И все подтвердят!

— Что? Что? Да как вы... — он повернулся к Сергею, — вы, вы тоже подтвердите?..

— Да собственно, какое мне дело, до кого вы домогались...

— Это неслыханно! Это — заговор! Я... я... — он не договорил и выскочил за дверь.

Верка, держась от хохота за живот, протянула Сергею оформленные командировки.

2.

В Луганске стояла радостная солнечная погода, но жара не слишком чувствовалась. Если точнее, то город называли Ворошиловградом — его несколько раз переименовывали то туда, то обратно, и оттого продукция самого мощного локомотивостроительного завода планеты Земля, способного обеспечить тепловозами половину железных дорог мира и в младенчестве именовавшегося заводом Гартмана, а ныне ВЗОРом, порой называлась в диссонанс с местом выпуска. Однако в Институте все, что приезжало по рельсам из этих степных мест, продолжали называть луганским: рождение Института и становление старой научной Гвардии пришлось как раз на то время, когда городу и заводу возвращали старое название. Именно так называли завод и в купе торопливого южного поезда, которое оккупировали вчетвером Новак, Занятин, Стеценко и Сергей. Впрочем, за время путешествия от все еще закрытого лесами и реконструируемого теремка Павелецкого вокзала до недавно отстроенного огромного бетонного ангара станции Луганск производство не было главной темой разговоров. Сожалел об этом, пожалуй, только Сергей: на ВЗОР он ехал впервые.

Каждый локомотивостроительный завод, виденный Сергеем, имел свое лицо. Брянский был похож на старый парк с аллеями, памятниками, плакатами и выставочными павильонами, и даже сновавшие туда-сюда по подъездным путям сплотки напоминали какой-то громадный, затерявшийся в листве и эстакадах аттракцион. На Коломенском, несмотря на новые корпуса, лежала тихая печать довоенной заводской окраины и чувствовался какой-то иной, не нынешний ритм времени, который можно почувствовать только в черно-белом кино. Новочеркасский почему-то вызывал воспоминания о слышанных в детстве стихах: "Вам снилось когда-нибудь море в безводном степном городке?.." Что же касается Луганского, то в нем было что-то от мемориала. Казалось люди, восхищенные мощью и масштабами предприятия, усмотрели в нем некий символ собственного могущества, как египетские фараоны видели тайную силу власти циклопических пирамид над снующими вокруг них людьми.

Сперва для Сергея этот завод показался чем-то прекрасным, вроде величественного древнего замка или собора; струны его души затронули и пешеходный мост в виде фермы, сквозь которую он шел к проходным, как поезд, и красивый паровоз на постаменте в память о трудовой доблести прошлого.

Дирекция завода расположилась отдельно от заводоуправления и заняла старинный особнячок управляющего: в этом чувствовалось какое-то желание отрыва от стройных рядов линейного руководства среднего звена, обеспечивающего своим ежедневным трудом взаимодействие частей гигантской производственной машины. Под окнами особняка был сделан пруд с лебедями, обогреваемый зимой от заводской котельной. Представительская роскошь явно превышала масштабы виденного Сергеем на других предприятиях.

— Вот оно, их знаменитое "лебединое озеро", — прокомментировал Новак. — Раньше была еще и обезъяна в клетке, но сдохла.

— Приятно живут, — хмыкнул Занятин. — Выглянул в окно, на лебедей посмотрел... и ни о каких втулках думать не надо.

— А может, это для дела. Начальство из главка заедет, так пыль в глаза пустить, показать уровень. А там и выбить что-нибудь за счет министерских фондов.

— Да главку эти лебеди, как корове седло. Главку показатели выполнения нужны, чтобы перед министром отчитаться, ну и какой-нибудь личный подход. Да и чего главку показывать, они сами в главк ездят. А это скорее на тех, кто в производстве не петрит. На обком или республиканское ЦК.

Широкая лестница вела на второй этаж особняка; на обширной плоскости стены висела карта мира, центром которого был Луганск; от него во все пределы расходились лучи к точкам, куда завод поставлял тепловозы. "Мировая экспансия ВЗОР" — усмехнулся про себя Сергей.

Разговор на втором этаже дирекции нес чисто организационный характер, и Сергей с Занятиным переждали его в черных кожаных креслах в коридоре. В коридоре было тихо, отсутствовала столь привычная для заводоуправлений конторская беготня с бумагами и чертежами, и даже трудно было понять, есть ли жизнь за дверями кабинетов, или там, за порогом начинается другое пространство, и разверзаются бесконечные молчаливые глубины космоса с немигающими россыпями звезд. Наконец, добро на осмотр машин было получено, и они снова вынырнули из батисферы дирекции в шум и движение завода.

В гигантском прямоугольнике экспериментального цеха их уже ждали два конструктора, зам начальника цеха и представитель приемки заказчика. Они пошли вдоль пролета, где рождалось несколько новых секций сто двадцать первого — крайние уже стояли на больших серых тележках, и где-то в их освещенных недрах копошились электромонтажники. Под потолком горели лампы, не оставляя на полу места для тени. Все было пропитано запахом масла и сварки. Гудели двигатели кранов, визжали шлифмашинки, шипел воздух из пневматической магистрали, откуда-то сзади доносился голос Занятина, продолжавшего давнишний спор: "Ну так что, сложно на магнитный стол комплект поставить?.. Ну пусть технологи запишут... Нет, а что, у нас, что ли, Байконур? Мы на таком же делаем..."

Они подошли к участку, где вдоль канавы лежали собранные колесно-моторные блоки, ожидая подкатки. С того момента, как их перестали касаться руки сборщиков, они не прошли ни одного метра по рельсам, и именно в них таился окончательный ответ на вопрос, когда же начинают слабеть болты и отчего рвется муфта.

— С какого начнем проверку? С этого, наверное? — Новак остановился перед одним из серых КМБ. — Да хоть с какого. Какой больше нравится.

— Где тут халаты и динамометрический ключ можно взять?

— Да сейчас рабочие подойдут с инструментами.

— А вот эта галтель мне не нравится, — Стеценко вынул из коробки, валявшейся на верстаке участка, несколько знакомых болтов с плоской, срезанной с одной стороны головкой. — С таким радиусом болт запросто может упереться закруглением в угол фаски прижимного кольца и повиснуть.

— Не повиснет, — тут же возразил конструктор.

— Ну как не повиснет? Вот же она висит! — взволнованно воскликнул высоким голосом Занятин, стараясь перекричать визжащую неподалеку шлифмашинку. — Вон даже щель видна!

— Да это грязь набилась. Тут щуп надо.

— Есть щуп. — Сергей держал в руке старое лезвие от бритвы "Нева". — Толщина одна десятая миллиметра.

Он подсунул "Неву" под округлую с лыской головку винта. Лезвие спокойно прошло между головкой и нажимным кольцом.

— В воздухе винт висит. И вот этот тоже...

— Ну-ка, дайте посмотреть. Так... А, черт, сломалось. Так и не померишь, жаль.

— Да и бриться теперь нечем будет.

— Ну что вы, я целую пачку взял... — Сергей достал из кармана пиджака синюю коробочку с желтым адмиралтейским корабликом, туго набитую черными пластинками. — А бреюсь я вообще нержавеющими, "Руби", они многоразовые...

Конец истории оказался скучным и прозаичным, подумал Сергей. Надеялись обнаружить новую тайну природы, оставшуюся незаметной для предыдущих исследователей, а нашли обыкновенное разгильдяйство.

3.

Вблизи Москвы на павелецком направлении путь был сильно разбит составами — Сергей почувствовал это по боковым толчкам вагона в прямых. В начале командировки он этого не заметил — слишком были заняты мысли ожиданием того, что он увидит на заводе. Теперь же все стало простым и ясным, и органы чувств привычно фиксировали все окружающее — белые сумерки близкого рассвета, придорожные туманы после недавнего дождя, мокрые шпалы и нудные поперечные броски кузова, служившего их временным пристанищем. Да, создание путевых машин актуально... не случайно под них передали все, что можно, даже уникальный "Шабот". Может, Крунин действительно прав, и мощные машины в четыре и шесть тысяч сил на секцию — а там и побольше, ведь двадцать пять тонн на ось еще не предел — вытеснят с магистралей по медвежьим углам нынешних работяг с серой кепочкой... Дорога-то открыта.

Осмотр расставил все точки. Тепловозы уже из ворот опытного цеха выходили увечными, и было странно, почему они при таком качестве изготовления и сборки тут же не заворачивались приемкой обратно в цех. Подтвердилось все — отклонения по затяжке болтов, неправильные галтели и фаски, брак по размеру втулок... сколько это можно перечислять, сколько об этом можно писать и говорить заводчанам? Даже предстоящие комплексные испытания оказывались как бы ненужными: проблемы-то в общем нет. Конечно, хорошо, что есть повод еще раз съездить, прокатиться на рекордно длинном плече от Воркуты до Сосногорска — впервые в Союзе исследуют тяговый привод на пути такой протяженности, хоть в "Юный техник" заметку пиши — будет огромный объем выборки, уменьшатся изломы линии на графике из-за снижения случайной погрешности, появится новая формула, описывающая результаты... Но это все интересно для науки, для какого-то более дальнего и неопределенного будущего, на десять, на двадцать лет вперед, а с машиной, с металлом сейчас все ясно, запрещающий на ее пути убран, только разобраться с бракоделами...

Прибыв в Институт, Сергей узнал, что приехал Коногонов.

Коногонов был весьма крупной руководящей фигурой, каковые редко заглядывали в гудящий от дизелей улей между Озерской веткой и Окой. Когда-то он начинал с партийной деятельности на Коломзаводе и был продвинут заводом вплоть до Москвы. Сергей не раз слышал, будто Коломзавод охотно брал на обеспечение подснежников — общественных работников, получавших зарплаты квалифицированных рабочих или ИТР, и, организуя их взаимопомощь и карьерный рост выстраивал из них лестницу до различных коридоров власти в столице. Коногонов продвинулся до весьма солидной конторы, имевшей формальный статус общественной организации, но которая на самом деле все в стране и решала. Контора эта обычно называлась двумя буквами: Це и Ка. Остальное было понятно. Поговаривали, что именно Коногонов подсунул в доклад Горбачеву строки о том, что брянские машиностроители построили завод, чтобы делать устаревший дизель (подразумевался харьковский Д100), вместо того, чтобы делать новый и прогрессивный (подразумевался коломенский Д49).

Был такой прием тайной аппаратной борьбы — немного рискованный, но никогда не имевший обратного хода: если какой-то вопрос не выдерживал критики экспертов, его вставляли не в постановление, а в отчетный доклад партийного работника соответствующего уровня на съезде, конференции или пленуме. В отличие от проекта постановления, доклад хоть и обсуждали, но никогда не корректировали: вроде как это просто отчет, констатация и оценка фактов, а свершившийся факт, как говорил Салтыков-Щедрин, не подлежит отрицанию. А потом в решении такого форума всегда ставили дежурный пунктик: "...Руководствоваться в своей деятельности положениями такого-то Доклада в практической работе..." и так далее. Вроде как бы и решения не принималось, и прямой директивы никто не давал, а за исполнение можно было спросить.

Пикантным в этом вопросе с дизелями было то, что железнодорожникам был нужен именно Д100 на замену изношенных дизелей на "десятках", да и американская фирма Фербенкс-Морзе как ни в чем ни бывало продолжала выпускать аналогичный дизель 38D, не вникая в документы партийных съездов и считая его вполне современным и нужным покупателю. Вот эти моменты и были обойдены в докладе молодого генсека, вряд ли задумывавшегося над тем, хуже или лучше V-образный дизель оппозитного; Коломзавод же подтверждал свои права головной организации по созданию среднеоборотных дизелей, оттесняя харьковских соперников.

Проверить, насколько эти слухи о всемогуществе Коногонова соответствуют истине, Сергей не мог, и ему не оставалось ничего другого, как просто принять их к сведению.

"Интересно, будет ли он ходить по отделам и вагонам?" — подумал Сергей. — "И если да, что будет спрашивать и у кого?"

Впрочем, по приводу как раз было много чего рассказать и ответить. Но о том, что Коногонов ходит по цехам и встречается с народом, никаких вестей не доносилось: вместо этого в лабораторию заглянул парторг Уралов, который обычно объявлял о политинформациях.

— После работы чтоб не разбегались, а шли в актовый зал! Предистенский передал, что будет открытый партхозактив! Явка обязательна всем.

— Всем членам?

— Всем! Членам, не членам... Важные вопросы будут.

— У нас вон важный вопрос — у луганских слесарей руки под ландыш заточены.

— И поважней найдется. В общем, всем обязательно.

Предистенский был человек не сказать, чтобы высокий, но статный и с какой-то особо благообразной внешностью. Живи он в иное время, наверное, стал бы священником; ряса и борода прекрасно бы подошли к его фигуре и степенному голосу, был бы он естественной, живой частью старого города с красной кирпичной кладкой, пирамидами куполов и утренними звонами. В эпохе же нынешней Предистенский был назначен в Институт по партийной линии с Коломзавода, и в этом не было ничего удивительного: значительная часть райкома числилась на Коломзаводе слесарями или еще кем, и, по возможности, выдвигалась в Москву; так сила завода крепла связями и окупала расходы на содержание. В Институте Предистенский возглавил партбюро и стал начальником Отдела Концептуального Проектирования, сокращенно ОКП. Отделенный от исследований на живом, реальном пути, ОКП казался подразделением изначально надуманным и дублирующим заводские службы; но Предистенский сумел переманить к себе в отдел ряд ученых, у которых не клеилось с внедрением, в том числе и Доктора, и окружил их молодыми специалистами по распределению, в основном из местных — у них не такие амбиции, как у иногородних, значит и хлопот меньше. Он сумел найти заинтересованных лиц даже для безнадежных проектов, вроде атомного локомотива, что финансировало какое-то далекое от железной дороги ведомство, которому надо было истратить лишку фонда развития науки — чтоб на следующий год не урезали. Впрочем, атомное чудо развивалось без каких-либо шансов воплотиться в железе, и потому было безвредным; зато бумажные результаты регулярно обсуждались на научно-технических советах, вносились замечания, изредка даже выходили даже статьи, и, самое главное, все это не отрывало ни копейки от действительно нужных работ Института, ибо финансировалось со стороны. По этим причинам на тему смотрели сквозь пальцы: зачем конфликтовать, если человек никому не мешает? Еще из глобальных начинаний ОКП были "Тепловоз 2000 года", который не собирался строить ни один завод, и тепловоз на водородном топливе, что очень нравился экологам, и который при попытке осуществления все равно пришлось бы начинать с нуля.

Именно в этой атмосфере слабость Доктора забрасывать свои идеи, хватаясь за новые, нашла себе самую благоприятную среду обитания; Доктор стал необычайно плодовит на новые темы и авторские свидетельства — к сожалению, постепенно теряя в себе нажитые изначальным трудом навыки ученого. В свою очередь, Доктор придавал подразделению Предистенского особый вес: ни у кого в отделе тогда не было доктора наук, а у него — есть.

4.

Коногонов коснулся в своем выступлении вопросов своего масштаба, на фоне которых все эти проблемы с браком на опытной технике могли показаться точками и пунктирами местного значения. Он говорил о том, что партия на прошедшем съезде поставила перед машиностроением задачу создать технику, конкурентоспособную на мировом рынке с лучшими зарубежными образцами. Он говорил о повсеместном внедрении результатов научно-технического прогресса и необходимости добиться перелома в работе. Он говорил об органическом соединении накопленного опыта с новыми знаниями. ("Высокомолекулярном" — усмехнулся про себя Сергей.) Он говорил красиво, артистично, излучая такое чувство внутренней убежденности в своих словах, что Сергей мысленно отметил: если бы Коногонов сейчас вдруг взялся говорить о разведении носорогов на Луне, его речь звучала бы столь же солидно и убедительно, и каждый бы в зале понимал — человек глубоко верит в то, что он говорит. Такое иногда бывает во сне: человек услышит какую-то фразу, мысль, казалось бы необычайной глубины и важности, а после пробуждения вспоминает лишь набор банальных слов, произнесенных с многозначительной интонацией.

"Интересно, для чего он сюда приехал?" — подумал Сергей. — "Просто провести мероприятие, отметиться? Но, насколько слышал, он это не практикует." Как рассказывали те, кто к нему ездил от Института, Коногонов редко ездил на чисто показные мероприятия, хотя частенько бывал в Коломне; он наведывался как-то больше по делам, встречался с райкомовским и коломзаводским руководством, то-то обсуждал в кабинетах, что-то решал и уезжал обратно. Гораздо чаще приезжали к нему, в Москву, докладываться. Говорили, что он любил по ходу разговора задавать вопросы о разных технических тонкостях обсуждаемого предмета, и причем о таких, что отвечающим не всегда удавалось уловить связь между данной тонкостью и решаемым вопросом; то ли он в это время строил какие-то свои планы, не имеющие прямой связи с темой обсуждения, но касающиеся данного предприятия... то ли просто хотел показаться осведомленным, чтобы не вешали лапши на уши.

"А телодвижений насчет луганского брака так не сделал..." — мысленно отметил Сергей. — "Почему? Какая-то очень хитрая интрига, ради которой надо покрывать Луганск и только по опытному производству? Или только по браку на этой машине? А может... Может быть, Коногонов действительно не владеет ситуацией и всего лишь слепо лоббирует в верхах интересы Коломзавода? Но в чем тут эти интересы? Какой смысл покрывать брак на машине с коломенским дизелем? Или это способ скрыть недоведенность дизеля? Или... или что? Домыслы все это. Домыслы, а фактов недостаточно."

Тем временем Коногонов плавно перешел на принципиальные проблемы нового мышления и сослался на прозвучавший с трибуны все того же съезда призыв критиковать всех, невзирая ни на какие должности. Закончил же он выступление пожеланием в добродушном и дружеском тоне, чтобы разговор на партхозактиве прошел в открытой, честной и созидательной атмосфере, и чтобы как коммунисты, так и беспартийные не стеснялись выдвигать новые идеи, которые руководство всегда готово... и так далее. Продуманная концовка вызвала дружные отчетливые аплодисменты — какие и полагаются для высокого гостя.

Следом по протоколу слово предоставили Предистенскому. Шаркнув по доскам сцены отодвигаемым стулом, он решительно и быстро подошел из-за стола президиума к трибуне, держа в левой руке что-то завернутое в черный пленочный пакет. Выступление было начато в более яркой и мажорной тональности, чем у Коногонова, однако могло показаться скучным; то был самоотчет парторганизации. В целом картина была обрисована благополучная.

— ...Но есть среди нас и те, кто еще не перестроился! — резко повысил тон Предистенский где-то на десятой минуте, так, что микрофон на трибуне на секунду возбудился и съехал на визг. — Еще встречаются в нашей работе проявления групповщины и попытки установить монополию на научную истину! Еще есть люди, которые погрязли в рутине и противодействуют сближению науки с эксплуатационной практикой! И это не только келейные проблемы взаимоотношения людей в творческом коллективе — убытки от таких негативных явлений несет вся отрасль. Все знают, что новый локомотив, который так ждут железные дороги, не прошел межведомственную комиссию — и, в частности, из-за привода, из-за разрыва резинокордных муфт. Но не все знают, что эти муфты рвались еще и на стенде!

Зашуршал пакет и в следующее мгновение рука Предистенского взметнула высоко над трибуной черное кольцо с большой, неровной, как бы покромсанной вкривь и вкось гигантскими ножницами, дыркой, из которой торчали куски разлохмаченного искусственного шелка.

Сергей сразу узнал это кольцо. То была одна из муфт, специально порванная в ходе испытаний: так узнавались пределы возможностей новинки. Одни муфты нагружали моментом, во много раз превышавшим будущий момент в приводе, следили, как на боковой поверхности возникали гофры от потери устойчивости, замеряли их, ловили момент, когда начнет рваться связь между нитями и резиной. Другим давали обычные нагрузки, но намного дольше, за пределами того срока, когда муфту на плановом ремонте должны снять и заменить новой. Так выискивались возможности увеличить крепость муфты и жизненный ресурс. Убиенные резиновые блины вытаскивали на институтскую свалку, где те и находили свой последний покой в многолетних цилиндрических кучах — на случай, если вдруг кому-то понадобиться снова вернуться к результатам старых опытов и проверить, не осталось ли чего незамеченного опытным глазом. Вот оттуда, со свалки, и было притащено измочаленное кольцо, даже не подозревавшее, какая историческая роль ему уготована.

Предистенский шел на подтасовку. Он нарочно смешивал понятие приемочных испытаний, при которых муфта должна была остаться целой после заданных блоков нагружений, и исследовательских, где разрушение муфты было целью и смыслом. Расчет явно велся на то, что Коногонов, как выходец из заводского сектора, слышал лишь о приемочных испытаниях. Сергей вдруг понял, как шилось множество дел о вредительстве в далекий период культа. Никакой специальной политики, никакой идеологической линии — просто убирали друг друга в ведомственной или личной борьбе. Неожиданным лишь было то, что рецидив культа был принесен именно тем самым ветром перемен, о котором столько мечтали барды, не признанные Министерством культуры рок-группы, авторы мюзиклов и прочие люди, признаваемые за предвестников прекрасного будущего.

— Вот— яркое доказательство! — продолжал греметь Предистенский. — Вот то, что наши корифеи расхвалили сверх меры, скрыв всего один, но существенный недостаток. А между тем в отделе концептуального проектирования уже давно давно предложили муфту, которая намного прочнее! Предложили целый новый привод — и все это до сих пор не нашло применения как из-за амбиций отдельных групп ученых, неприязни их к чужим изобретениям, так и в результате незаинтересованности заводского сектора науки, который до безобразия затянул доводку тепловоза 2ТЭ121... И сейчас, здесь, на этой трибуне, я чувствую прежде всего свою вину, как партийного руководителя — в том, что я не проявил до конца принципиальность, не пошел на открытый конфликт со сложившейся монополией и не поднял этот вопрос раньше!

— А раньше он бы не смог поднять. — послышалось откуда-то сзади. — Чтобы увести чужую муфту, надо дождаться, пока ее сделают...

Не обращая внимание на шум в зале, Предистенский перешел к оптимистической концовке. Он предложил внедрить вариант резинокордной от своего отдела, внедрить "Снежинку", взял обязательства обмоторить бегунковые оси на ТЭ126 — неудачной мутации луганского восьмиосника со слишком тяжелым дизелем — и вообще призвал считать неактуальными все разработки, которые были проведены до провозглашения курса на ускорение.

Предистенский закончил на высокой ноте. В зале воцарилось молчание. Из разных концов донеслись робкие хлопки, явно не собиравшиеся перерастать в бурные овации.

— Не надо аплодисментов! — быстро нашелся Вадим Иванович. — Сейчас не время для рукоплесканий! Пусть дальнейшее обсуждение проходит чисто в деловом ключе, а хлопать в ладоши будем, когда наша техника будет надежно работать на линии!

Сергей обратил внимание на выражение лица Коногонова: оно было как-бы немного отстраненным от происходящего и трудно было понять, что он в данный момент думает. Впрочем, признаков того, что выступление Предистенского было неожиданностью, также не наблюдалось. Казалось, что он считает, что свою роль в действии он уже сыграл и с дальнейшим справятся без него.

Начались прения, и Сергей, которому за комсомольскую жизнь довелось видеть достаточно собраний, понял, что эти прения были проигнорированы. Был несколько дежурных выступлений с общими фразами, в которых тема привода обходилась. Предистенский ерзал от нетерпения и ожидал возражений — чтобы обрушить всю мощь своего обличительного пафоса. С ним дискутировать не стали. Полемика имеет смысл, когда судьей в споре выступает человек или сообщество, разбирающееся в тонкостях вопроса, и подчиняющее эмоции разуму. Здесь же арбитром был приглашен человек, далекий от вагонов и смотровых канав.

"Клан" — размышлял Сергей, ожидая, что финалом разыгрываемой пьесы будет что-то вроде резолюции печально известной сессии ВАСХНИЛ — признать крунинские подходы единственно отвечающими политике перестройки и устранить всех, кто с этим не согласится. "Предистенский ставит непререкаемым авторитетом в Институте своего подчиненного Крунина, коломзаводский выдвиженец Коногонов молча благословляет коломзаводского выдвиженца Предистенского... Непонятно одно — а зачем Коломзаводу-то это надо? Какие у него интересы в этой муфте? Может быть, смысл в том, чтобы вообще усилить влияние Предистенского на ученых? Чтобы дизелисты, если надо, писали хвалебные отчеты по Д49? Но вопрос с Д49 уже пролоббирован на уровне съезда, уж выше некуда. Или же все-таки есть куда, и со мнением исследователей еще будут считаться?"

Впрочем, предложенная резолюция каких-то кар с собой не несла. Помимо обязательных, был пункт о важности работ над альтернативными вариантами привода, в частности, вариантом резинокордной муфты ОКП, и оборудовании одного из тепловозов опытной серии "Снежинкой". Вполне благопристойная и здравая резолюция для тех, кто будет смотреть в министерстве и ЦК. За исключением того факта, что оборудовать тепловоз было решено "ногами", не прошедшими всего положенного пути испытаний. Но об этом могли знать лишь те, кто работал в Институте.

"Раз Предистенский не спешит повышать свою командную роль, значит, главная цель все-таки привод, а не дизеля. Тогда зачем этот привод Коломзаводу? Зачем подтягивать тяжелую артиллерию в лице человека из ЦК? Ничего не понятно."

Народ расходился с явным недовольством. Даже сам Крунин, казалось, не хотел такого триумфа. На выходе из актового зала завлаб с Орловским подошли к окну вестибюля, сквозь которые просвечивала индустриальная панорама озаренных закатным солнцем далеких заводских труб, и, где-то далеко — заречные просторы. Сергей тоже подошел — переждать, пока основная масса народа пройдет по неширокой лестнице.

— Да, вот тебе и расширение гласности...

— А партбосс небось Дудинцева с карандашом читал. — усмехнулся завлаб. — Конспектировал.

— Какого Дудинцева?

— Который "Не хлебом единым" написал, что в пятьдесят шестом критиковали. Помнишь, я у тебя почитать брал?

— Ну так я же сам и Предистенскому ее давал полгода месяцев назад. Еще подцепил его: "Что, никак в материалах Апрельского Пленума есть указания изучать?" -"Да нет," говорит, "когда-то давно встречалась в журнале, сейчас хочется вспомнить, что такое".

— Вот он для выступления цитаты оттуда как раз и вытащил. Только применил с точностью до наоборот. В романе у изобретателя-одиночки коллектив разработку украл, а здесь — чтобы можно было красть у коллектива. Зла не хватает...

— Ладно, Викторыч, — устало произнес Орловский. — В конце концов, это всего-навсего муфта. Неживая материя.

— Да при чем тут муфта? — завлаб нервно шарил по карманам, ища сигареты. — Не в муфте дело: за муфтой человек виден. Вопрос в том, останемся ли мы людьми или так — кто чего друг у друга стырил.

До Сергея внезапно дошло, что произошла не просто еще одна из постоянно возникающих в Институте интриг; был подрублен столб, на который, вопреки интригам, продолжала опираться и вестись настоящая научная работа, а результаты исследований не превращались из поиска истины в способ войны кандидата А с кандидатом Б.

...Институт был основан в конце 50-х, когда в ученых видели один из стратегических ресурсов холодной войны; поэтому с момента его возникновения между учеными и "партайгеноссе" существовал Договор. Договор этот формально никем не заключался и даже никто никогда не говорил о нем вслух; тем не менее все его тщательно соблюдали, по крайней мере, на памяти Сергея. Суть Договора была проста: партийцы никогда не примешивают политику к научно-техническим вопросам, а ученые никогда не влияют на назначения в партийной иерархии Института, лоббируя ту или иную тему. Так эти две силы годами существовали параллельно друг другу: политика не разрушала науку, наука — политику. Мелкие казусы вроде устных призывов искать гносеологические корни рессорного подвешивания или личных кляуз на материальном мире не сказывались и в расчет не принимались. Предистенский разорвал договор. В директивный документ по силе политической должности, а не научной истины, были внесены указания, которые должны были напрямую воплотиться в черные и цветные металлы. Прецедентом же, развязавшем руки Предистенскому, стал тот самый доклад генсека на съезде, когда тот вмешался в малознакомый ему вопрос о дизелях. "Подрыв курса партии на реконструкцию и ускорение научно-технического прогресса..." — слова-то какие... Как с "сухим законом": все вроде из таких добрых побуждений, а в итоге получается такая...

5.

На остановке возле учебного комбината толпился припозднившийся народ, трамвая не было видно ни с одной, ни с другой стороны: то ли перерыв, то ли поломка на линии. Ждать, потом давиться или висеть на подножке не хотелось, тянуло подальше от шума, толкотни и перемешанного под потолком вагона человеческого дыхания. Сергей отправился пешком, сначала вдоль трамвайных путей до Мосэнерго, затем, по Дзержинского, по широкой просеке в домах, оставленной линией электропередач — на Ленина; улица, которой по названию положено было главенствовать среди прочих, пересекала кольцо, деля его на две неравные части. На ней шумела листва и рокотали редкие автомобили; всего этим маршрутом добираться до клетчатой коробки общежития было минут сорок.

Обычно такие пешие прогулки успокаивали, гасили эмоции и возвращали способность спокойно и отстраненно анализировать ситуацию. Но сейчас, когда Сергей привычно мерил шагами пространство тротуара от "Станка", небольшого старого клуба ЗТС на Окском проспекте, где желтели старые довоенные дома, и до неброской стекляшки Спорттоваров, он чувствовал, как вопреки ожиданию, в нем откуда-то изнутри, как тошнота при отравлении, подымалась смесь ненависти, презрения и отвращения.

...Вряд ли секретарь бюро упражнялся в красноречии лишь для того, чтобы убедить Коногонова. Обычно такие вопросы согласовывают еще до собрания. Здесь была другая цель: заставить людей бояться. Сыграть на боязни попасть под слепую партийную кампанию, поломать карьеру и будущее. На страхе, что призыв генсека разобраться с отраслевыми НИИ будет означать как раз обратное — что разбираться и смотреть не будут. На страхе оказаться в числе заклейменных ретроградов, монополистов, еще какие там ярлыки... потерять репутацию и уважение коллег, стать вечно непонятым моральным изгоем. И все бы это, наверное сработало, особенно для каких-нибудь блатных сынков... но вот как быть с теми, чью карьеру в любой момент может поломать вместе с жизнью тот же самый рассыпавшийся подшипник? Будут разбираться, не будут... какая, к черту, разница, если завтра какая-то дерьмовая деталь, трещина в металле, ошибка в размерной цепи, перегрев в термичке, еще что-то просто поставят точку на человеке, сразу, полностью, без реабилитации? Ну, чем, чем он еще может напугать? Из комсомола исключит, с аспирантуры выгонит? И это все — перед вероятностью, что завтра всего этого, города, неба, травы, асфальта в трещинах, чугунной ограды Парка Победы — не будет?

На самих испытаниях обычно не чувствуешь страха. Он может возникнуть потом, месяца через два, три, и тогда все эти события, все то, что отделяло ту грань от этой, хочется навсегда забыть. Потом он уходит, но ничего не забывается, просто складывается куда-то далеко, и остается с тобой навсегда, как война, и снова тянет на испытания, потому что там, в вагоне, никогда это не вспоминаешь. Лишить карьеры, лишить будущего... какая чушь, у нас будущее лишь пока мы никому не угождаем...

"Демократия — это тот здоровый и чистый воздух..." Как всегда — верно, но наполовину. Можно дать человеку внешнюю свободу, права, но воспользоваться всем этим человек может лишь тогда, когда у него хватит сил не дать другим играть на своих слабостях. Свобода — это не воздух, кто-то сверху открыл и все дышат. Свобода — это воля.

...Лестничная клетка панельной хрущевки еще источала едкий запах ацетона — ради весны ЖКО покрасило стены и перила ярко-синей нитрой. Сергей уже поднялся к двери квартиры, отведенной под их общежитие, и уже полез в карман за ключами, как эта дверь внезапно и быстро распахнулась, из нее вылетела молодая светловолосая женщина в легком бежевом плаще, и, не замечая Сергея, быстро застучала набойками высоких каблуков вниз по лестнице. Сергей узнал ее: то была Лиля, знакомая одного из его общажных соседей, Бронислава Мечковского, последние полгода щеголявшего большой отпущенной бородой. Пока Сергей входил в оставленную полуоткрытой дверь, на него из глубины темного коридора налетел сам Бронислав.

— Она ушла?..

— Да, только что.

— Куда?

— Вниз куда то, по лестнице.

Бронислав метнулся на кухню, загремели шпингалеты и хлопнуло растворенное окно. Путь освободился. Сергей скинул обувь и прошел в свою комнату, чтобы повесить плащ в гардероб. Когда он закрывал дверцу, то увидел в зеркале, что Бронислав стоит на пороге комнаты с совершенно потерянным лицом. "Поссорились" — решил Сергей.

— Послушай... У тебя что-нибудь выпить есть?

Сергей вынул из тумбочки небольшую плоскую бутылку коньяка, три звездочки, которую держал уже год, на случай неизвестно какого неожиданного торжества, и поставил на стол.

— Закуска за тобой.

"На двоих хватит. Собственно, ему сейчас больше нужна компания."

Коньяк был, в общем, ничего, хотя для Сергея так и осталось непонятным, что, собственно, люди в нем находят и почему считают символом престижа. Быстро разогреться в случае переохлаждения — не самое лучшее...

-...Ты знаешь, я решил.

— Чего решил?

— А теперь нет смысла больше жить. Понимаешь? Только не говори, что все еще будет, все это прочее, не отговаривай, не надо.

— Покончить с жизнью?

— Я твердо решил. Только не отговаривай.

"Тяжелый случай..."

— Ну, если твердо решил, какой смысл отговаривать? Тогда пистолет понадобится.

— А почему пистолет?

— Ну, понимаешь, надо же не просто так, а чтобы все поняли, что это не случайность, не сдуру, не минутная слабость, а обдуманно.

— Пистолет достать трудно.

— Пять лет назад на харьковском рынке за четвертной один пацан предлагал.

— Ну не поедешь же сейчас в Харьков его искать...

— Не поедешь. А пистолет все равно надо, иначе несерьезно, не то. Вот например, утопиться — задыхаешься, вода в горло лезет, потом если труп не сразу найдут — посинеет, всякая гадость лицо объест, страшный будет. Некрасиво это.

— Ну, есть и другие способы. Принять яд, например.

— Знаешь, у Лавренева есть такой "Рассказ о простой вещи", там чувак говорит: "Я не стану травиться, как забеременевшая проститутка". Несерьезно.

— Повеситься можно.

— Повесишься — скажут: "Ну и дурак".

— Точно, скажут.

— А надо так, чтобы не глупо выглядело. Вот пистолет — это солидно. Все равно что как в бою.

— С крыши броситься.

— Неудачно бросишься — просто останешься калекой. И в больнице неизвестно сколько будешь валяться с переломанными костями, операции будут делать...

— А если под поезд?

— Как Анна Каренина?

— Как Анна Каренина... тоже как-то...

— Ну и потом, разрежет, кишки на шпалах, тоже не то. И обратно может выйти, что мучиться будешь.

— Не мучиться — это вены перерезать.

— Скажут, Есенину подражал. И еще кровью стихи написать. Фальшиво как-то, как слабак какой-то.

— Пожалуй, да, как какой-то гимназист старорежимный...

— Ну я и говорю: пистолет и застрелиться. Только важно еще, как стреляться. В сердце не надо, в больнице будешь долго мучиться и умирать. Надо в висок или в рот.

— В рот стрелялся Гитлер.

— В рот стрелялся Гитлер, сразу же вспомнят. Ну и потом, когда дуло пистолета в рот засунешь, может вытошнить. Вот в висок... Ну, тут тоже надо суметь, потому что пуля может так попасть в череп, что обратно мучиться будешь, а добивать тебя, я, например, не буду, на кой это мне надо, чтоб потом по судам таскали?

— Знаешь... — задумчиво промолвил Бронислав, — мне уже чего-то расхотелось кончать с собой.

— Дело твое, я что, переживать буду?

— Спасибо тебе, пошел я...

— Ну, давай! А то уж время десять.

Бронислав остановился в дверях и обернувшись, добавил:

— Коньяк за мной. С получки. Обязательно напомни...

6.

Утро настало как обычно, после вчерашних событий на душе словно не осталось ощутимой тяжести — скорее, какое-то притупление чувств. Небо над городом было затянуто легкой равномерной белой пеленой, и на сухую пыль возле крыльца даже немного покапало. В воздухе парикмахерским одеколоном разлился легкий запах призрака дождя.

Подготовка к испытаниям шла своим чередом. В Институт прибыли новые подшипники и бригада луганских слесарей — ускорить подготовку, хотя тормозом был отнюдь не недостаток людей. Крунина же в цеху не было видно — еще вечером он отбыл в Луганск с пакетом документации на "Снежинку" и на вариант резинокордной на болтах под развертку. Занятина тоже не было — с утра ему дали в цеховой поликлинике бюллетень на три дня: давление поднялось.

Луганских слесарей тут же поставили на оборудование двух опытных колесно-моторных блоков. Сегодня надо было снять с торсионных валов фланцы упругих муфт, здоровые металлические тарелки, напрессованные на конусные, похожие на винную пробку, концы. На Северной дороге фланцы почему-то сползали, хотя на испытаниях в Институте спокойно выдержали шестикратную перегрузку. Подозревали, что концы валов на заводе обточили с изъяном; для проверки было решено провести новые прочностные испытания валов, сделанных точно по чертежу, а также осмотреть то, что пришло на ноль одиннадцатом. Торсионы для стендовых испытаний уже лежали на соседнем участке, ожидая своего часа, когда механические руки будут крутить их и выворачивать из своих гнезд. Вокруг луганской бригады кучковались институтские рабочие, иногда подзуживая насчет качества опытного образца, уже ставшего в цеху притчей во языцех. Чуть поодаль в порядке обязательного авторского надзора расположились Сергей и завлаб, который присутствовал вместо Занятина.

— Наверное, мне надо было вчера выступить, — произнес Сергей, смотря на подготовку к демонтажу, которая обычно не несла в себе каких-то моментов истины. — Человек я сравнительно новый, соавторства муфты у меня нет, даже конкурент базовому варианту; в личном и ведомственном интересе тут упрекнуть сложнее.

— Не надо. Ты сейчас, как испытатель, во сто раз важнее. Твое оружие — данные. Вот проведем комплексные, тогда и поспорим...

— Обсуждение в массах? — спросил подошедший куда-то из зеленого леса стендов Орловский.

— Да вот, постигаем глубину мысли народного академика Лысенко.

— Ну-у, куда хватили! — усмехнулся Орловский. — До лысенковщины нашему институтскому вождю еще расти и расти. У него, у Лысенки, была "мичуринская теория", база. А здесь шанс выпал, а козырей нет. Вот лет семь-восемь назад начнись перестройка, он бы развернулся, устроил революцию в науке. С одной стороны, были бы ретрограды, то-есть мы, которые осциллограммы под лупой расшифровывали, и расчеты на логарифмической линейке делали. А с другой — передовое крунинское учение с дисперсионным анализом и широким внедрением ЭВМ в процесс исследований. Ну, а то, что машина не сама создает знания, а выдает лишь то, что в нее человек заложит — это поди кому объясни. Вот Предистенский Крунина на докторскую и толкал — основоположник нового учения ему был нужен, сам-то партайгеноссе на это не тянул, только на организационную сторону. А сейчас пришло новое поколение и говорит на том же языке, на него ярлык отсталости не навесишь, им распечатку с АЦПУ и они — распечатку, им про доверительный интервал, и они тебе про доверительный. Завтра это уже кандидаты, а там, глядишь, и начнет эта молодежь тыкать пальцами в ОКП и говорить, что король — голый, что перебор вариантов идет вслепую, в отрыве от исследований.

— Почему бы ему тогда просто не перетягивать к себе свежих людей?

— А он уже не сможет. Он и так полностью забил штаты и пораздавал всем темы, он не может никого взять, пока те не защитятся... ну, разве что если штатное расписание увеличат. Остается у него только одно — зацепиться за внедрение, и показать, что у него муфта не летит — любой ценой, любым ростом трудоемкости, хоть золотую сделать, но иметь возможность на все разумные доводы говорить — "А у нас не ломается". Пока вопрос был чисто ведомственным, это бы МПС раскусило, а сейчас, на волне перестройки и ускорения, появился шанс проскочить.

— Думаешь, Предистенский все-таки решился подмять все под себя?

— Н-ну.. — Орловский сделал неопределенный жест руками.

— А зачем? Он и так неплохо живет. Да и ОКП, по-моему, вряд ли стали бы в будущем теребить, если он никого бы сам не задевал — тематика своя, финансирование свое, работают себе люди, и ладно. Тем более когда начальник отдела партийный босс и с такими связями.

— Ну, может он в Москву метит. Или кому-то сверху выгодно, чтобы здесь он подмял все под себя. Гадать не будем...

— Кто тут старший-то? — из круга обступавших место действия рабочих отделился один из луганцев, чуть ниже среднего роста, в офицерской смесовой рубашке защитного цвета, расстегнутой на груди и потемневшей от пота на плечах: в цеху, несмотря на раскрытые ворота, уже начала накапливаться дневная жара и духота. На носу слесаря виднелось пятно: верно, забывшись, почесал замасленной рукой.

— Фланец-то никак не снимается! Что будем делать?

— Ну как это не снимается, — хмыкнул Орловский, — всю дорогу снимался, а на вашей установочной серии почему-то еще и сам слетал. Идем смотреть.

Возле электродвигателя стоял луганский гидросъем, чем-то похожий на паука — здоровый цилиндр на лапах, с винтом и штурвалом наверху. Штурвал вращали, винт давил на поршень, тот выталкивал масло из цилиндра через длинную гибкую трубку и штуцер в косую ноздрю на фланце. Дальше масло шло по каналам к поверхности вала, туго охваченного ступицей фланца, вклинивалось между валом и ступицей и разлучало нерушимую связь этих деталей, неподвластную окружному усилию в шестьдесят тонн — если, конечно, все сделать по чертежу. Текущая жидкость заменяла громоздкую махину пресса.

— Льется в зазор между валом и ступицей, как с худой кобылы... и вот, ничего не снимается. Вот, вот, глядите, просто течет и все! — Луганец для наглядности покрутил штурвал.

— У-у, так ваши вал-то с браком сделали, — протянул Орловский. — по допускам чертежа фланец должен плотно прилегать к валу, а здесь по некруглости не проходит. Яйцо у вас во ВЗОРе сделали вместо круга, вот и свищет.

— А ты спрашивал, почему коническая посадка сползает, — добавил завлаб. — Одна часть фланца на воздухе висит, другая обжимает контактные поверхности, как бабу потную. Снимем — акт составим.

— Ну так сперва снять надо! — снова зашумел слесарь. — А оно ведь не снимается! Фланец резать надо!

— Ну уж сразу и резать. Более вязкое масло не пробовали?

— Да только чего не пробовали! И консистентную смазку пробовали, и даже с опилками! Стружками в зазор вылезает, консистентная то есть!

— Надо быстрее крутить штурвал — сказал Сергей.

— Чего?

— Надо жидкую высоковязкую смазку и быстро крутить штурвал. Скорость течения в зазоре увеличится, возрастет напор.

— Да ну, разве это поможет?

— Поможет! — к "пауку" из толпы зрителей протиснулся Чугуев, которого заедало, что за то же лазание по смотровой канаве можно получать столько же, но без образования. — про число Рейнольдса слыхал? Вот и действуй!

Двое луганских слесарей начали чуть более оживленно вращать штурвал. По торцу вала потекла смазка.

— Да кто так крутит? Вам бы только сало жрать! Отойди. — Чугуев отодвинул в сторону одного из заводских слесарей и начал быстро перебирать штурвал. — Вот так надо! Хоп-хоп-хоп-хоп-хоп!

Что-то с глухим металлическим звоном щелкнуло, и фланец сдвинулся вперед.

— Все! Стронулась! А ты говорил!..

— Что тут за дефицит дают-то? За кем становиться? — послышался голос подошедшего сзади Поликарпова.

— Да вот, заводчан учим с их браком справляться.

— А что же у них за сооружение такое?.. Григорий! Чего ты людям сразу про импульсный гидросъем не сказал? Простая штука, две детали: цилиндр со штуцером и плунжер. Маслом заливают, ввинчивают, сбоку становятся, и кувалдометром по плунжеру — хрясь! Шестерню с тягового двигателя снимать хорошо. Главное, заранее проволокой прикрутить, чтобы не улетела.

7.

На выходные был турслет. Отъезд был, как всегда, вечером в пятницу. Речной трамвай отвозил команды от пристани у Завода Тяжелых Станков. Усталое солнце лениво купалось в Оке и подсвечивало аллею, тянувшуюся от трамвайной остановки через Озерскую ветку.

Динамик хрипло разносил ритмичный юморной рок-н-ролл, записанный где-то на концерте — сквозь музыку слышались аплодисменты. Сквозь них и хрипы прорывалось: "И стало вери гуд, да что там — итс ол райт..." За кормой кипела вода. Кто-то настраивал гитару. "Женя, а ты топорик не забыл?.." "Эй, ватман не помни, на чем газету рисовать будем!" Костя Солнцев, парень с гагаринской улыбкой, недавно пришедший в их отдел, что-то рассказывал статной широкогубой шатенке из отдела электропередач, в ярко-алом спортивном костюме, и та заливалась от смеха. Мимо плексигласового окна пролетела чайка, распластав крылья.

Человеку не так уж много и надо, чтобы почувствовать себя свободным.

...После конкурса самодеятельности началась дискотека; Сергей понес ненужные причандалы в домик, чтобы не растерять. На обратном пути на крыльце он увидел Светку, рыжую девчонку из отдела проектирования стендов; про нее он слышал, что "раньше ходила с одним парнем, теперь ни с кем не ходит".

— Привет! А ты чего на танцы не идешь?

— Не могу. Ногу на эстафете растянула.

— Болит?

— Нет. Только ступня, когда идешь быстро, болтается. Ходить можно, а шейк уже не сбацаешь.

— А что здесь сидеть? Пошли к Оке, там комаров меньше. Если ты не против, конечно.

— Почему же? Совсем не против.

Над высоким берегом, у волейбольной площадки стояла небольшая беседка со скамейкой; туда от домиков вела неширокая тропа. Сходя с крыльца, Светка тут же взяла Сергея под руку — вроде как чтобы снова не оступиться. Они шли, болтая о всяких пустяках.

В беседке и в самом деле было неплохо. Ночь окружала площадку панорамным кинотеатром. По черному зеркалу реки тянулись световые дорожки бакенов. Из-за изгиба реки неторопливо вырастали огни буксира. Прошелестел легкий ветер — Сергей снял с себя штормовку и накинул на плечи девушки, не снимая руки; так он легонько обнял ее. Светка, казалось, не замечала этого, увлеченно рассказывая об аэробике и аутотренинге, переминая в руке стебелек кашки, затем перешла на какое-то свое любимое стихотворение. Внезапно она остановилась.

— Погоди, у тебя комар на лбу. Сейчас смахну.

Она осторожно приблизила ладонь к его лбу, но Сергей взял ее руку в свою, слегка сжал, и посмотрел в глаза. Светка улыбалась, чуть прерывисто дыша и слегка приоткрыв рот; он почувствовал, как их губы медленно сближаются.

Он порывисто прижал ее к себе. Светка прогнулась в талии, чуть запрокинув голову назад; ее рука скользнула вверх по плечу Сергея и обняла его за шею; их губы сомкнулись. Она впитывала его поцелуй, будто родниковую воду из фляги, слегка покачивая головой; ее дыхание становилось все глубже и глубже, Сергей чувствовал жар ее щек и пульсацию крови; улавливал, как по клеткам ее тела растет и растекается сладостная, излучающая жажду волна. Внезапно Светка глубоко и непроизвольно вздохнула и рывком отвела голову назад и влево от себя; левая рука ее скользнула за головой обратно и уперлась ладонью в его грудь, а правой она схватилась за ограду беседки, так, словно у нее сильно кружилась голова.

— ...Тебе не понравилось?

— Почему? Очень даже хорошо...

Она не успела опомниться, как Сергей вновь припал к ее губам. Светка неровно застонала, ее глаза были устремлены куда-то в небо за густой листвой, она слабо уперлась в его плечо правой рукой, пытаясь отстраниться, а левой как-то неосознанно гладила по спине. Казалось, она вот-вот потеряет сознание. Сергей ослабил объятия: Светка тяжело хватала ртом воздух, будто только что вынырнула с глубины.

— Хватит... Не надо так больше... Понимаешь, ты — затягиваешь. Полностью, надолго. Я не хочу так.

— А как?

— Просто мужской ласки. А в понедельник все забыть.

Она запустила руку в его волосы, провела ото лба к затылку.

— Жениться тебе пора.

— Ну, так в чем дело? Выходи.

Светка коротко вдохнула в себя воздух, по телу ее прошла легкая судорога.

— Прямо сейчас?

— Хочешь подумать?

— Так неожиданно... — она непроизвольно улыбнулась.

— Ты же сама говоришь — пора.

В ветвях прошелестел легкий порыв ветра. Качнувшаяся ветка легко задела ее за ухо. Светка обернулась, сорвала листок и задумчиво стала вертеть его между пальцами.

— Я вот смотрю на тебя... Знаешь, после прихода в Институт ты очень быстро превратился из пацана в мужика. Характером. А в душе у тебя осталось что-то от пацана... хорошее что-то.

— Хочешь взять сырой материал и вылепить из него под свои привычки?

— Да такого многие хотят... Кстати, на тебя Элен глаз положила. Полвечера ищет.

— Уступаешь подруге?

— Да мы практически не подруги. А чем она тебе не нравится? И фигура у нее какая, и деловая...

— Интересный у нас разговор пошел. Давай лучше о чем-нибудь другом. У меня диск по ритмической гимнастике есть. Нужен?

— Знаешь, я влюбчивая. С тобой поговоришь о дисках, посидишь, забудешься... потом все это забывать будет тяжело и больно.

— А вы расстались, потому что в чем-то не хотели уступить друг другу?

— Можно сказать и так... Неважно. Не хотелось бы повторять. Да и знаешь, поздно уже, а завтра ориентирование.

— Как же ты с такой ногой побежишь?

— Ничего, команда дотащит как-нибудь до финиша... Ты на меня не обиделся?

— Обиделся. Ужасно. Сейчас пойду, напьюсь и буду у вас на крыльце песни орать. "У тебя на р-ресницах сер-ребрятся снежин-нки..." — прохрипел он "под Высоцкого".

— На гитаре играть не пробовал? Тебе пойдет.

— Ну, тогда надо женитьбу отложить. А то женишься, потом на гитаре некогда учиться будет...

Сергей проводил Светку обратно до домика и вернулся в беседку.

"Глупо как-то все получилось... А вообще, ни о чем в этом мире не надо жалеть."

— А мне можно тут с тобой посидеть?

Сергей обернулся. Перед ним стояла Элен; свет вынырнувшей из-за легкого облака луны подчеркнул ее спелую, казалось, готовую брызнуть соком фигуру. Не дожидаясь ответа, она присела рядом; ее аппетитные округлые колени приглашающе протянулись в его сторону.

С момента прихода в Институт главной целью Элен было удачное замужество; поэтому, несмотря на чрезвычайно пробивные свойства, подкрепленные отсутствием излишней стеснительности и крутыми боевыми бедрами, она не поднялась выше старшего техника. Вначале она встречалась с курсантами артучилища: важно было распознать того, кто закончить отличником и сможет остаться в Московской области. Но отличники то ускользали, то им кого-то сватали родители, то они вдруг распределялись в какую-то точку на карте, где быстрее можно было получить звездочку, но при полном отсутствии быта или просто далеко. В прошедшем сезоне Элен вдруг почувствовала, что курсанты стали интересоваться не столько ей самой, сколько ее более молодыми подругами, и начала строить планы относительно перспективного гражданского контингента.

После недолгого перебора вариантов Элен наметила себе два основных объекта. В первую очередь это был Сергей: свободен, не пьянствует, не носится по бабам, перспективен и рядом будет хорошо смотреться. В запасе у Элен был Яша Вельтман из "автоматиков" — невысокий худощавый юноша, который был значительно ниже ее, и по этой причине был оставлен на крайний случай: пара смотрелась бы не столь выигрышно.

...Сергей не спешил хвататься за брошенную нить разговора, ожидая, что скажет Элен.

— Любишь мечтать по вечерам? Я тоже. Слушай, а у нас в комнате сейчас никого, девчонки намылились танцевать до утра. Можно прекрасно посидеть, и комаров там не летает...

"Ну, что же ты еще раздумываешь?" — говорил ее взгляд. "Смотри, как я изумительно сложена, какое роскошное, истомленное тело... ты ведь даже не можешь представить себе, каким наслаждением станет быть со мной... А когда ты увидишь меня без одежды, ты сразу забудешь всех, с кем раньше встречался. Жить прошлыми чувствами, потерями... зачем? пора наверстывать... И вообще со мной у тебя все пойдет по-другому. Ты перестанешь гоняться за научной истиной и быстрее защитишь диссертацию. Я тебя научу, как заводить полезные связи, мы выбьем себе комнату, потом квартиру. А твоя любовь к технике... да это просто прекрасно, когда будет гараж и машина. Просто разок в жизни оттолкнись от дна и плыви по течению."

— Серьезно, никого нет? — спросил Сергей.

— Конечно! — Элен встала и протянула ему руку.

"Знаешь, это все-таки большая разница, будут тебя любить или просто использовать..."

— Я к своим, домой. Выспаться перед ориентированием.

— А как же...

— Наверное, никак. Извини...

Через полчаса Сергей уже видел Элен, которая вела под руку Яшу Вельтмана.

8.

В последний перед испытаниями день, как всегда, немного беспокоила предстартовая лихорадка. Вроде все было готово, вплоть до рюкзака в вагоне. Браться за что-то новое в отделе за эти оставшиеся часы не имело смысла, разве если подкатит что-то срочное; но срочного не было. Были непрерывные ответы на вопросы "Ну что, завтра, наконец, выезжаете?", были сто раз пересмотренные рулоны в кассетнице. В конце концов, Сергей вспомнил, что для чего-то хотел отщелкать внутренний интерьер кабины "Пустельги". Он забрал в вагоне не тянущий карман "Агат" и отправился на пути на пустыре.

"Пустельга", или, по-английски, "Кестрел", была тепловозом фирмы "Браш", когда-то купленным на международной выставке. Зачем — Сергей этого до сих пор не мог понять. Все, что из него узнали, можно было получить в экспериментальном цеху. Копировать что-то с нее не имело смысла — она была в целом не хуже и не лучше отечественных, а чтобы повторять ее, потребовалось бы строить новый локомотивный завод, подобный английскому, не получив из того особой выгоды. По ходовой части англичане показали, как, используя решения чуть ли не паровозной эпохи, сделать машину на 200 километров в час, только за счет тщательной отработки в мелочах, опыта и фанатичного вылизывания конструкции каждой детали. Оригинальный кузов с предварительно-напряженной обшивкой делал "Пустельгу" похожей на самолет; но точки сварки обшивки с рамой за не столь уж долгий срок пребывания в Союзе проржавели насквозь; от нажатия пальца металл крошился и рассыпался прахом насквозь — для наших дорог такое было совсем негодным. Сергей поднялся по лесенке левой двери и протиснулся по проходу в непривычно узкую, похожую на капсулу спускаемого аппарата кабину. "Ну и габарит у англичан" — подумал он. Рассказывали, что зимой на испытаниях "Пустельги" помощники в "гудках" застревали в проходе между стенкой кузова и дизелем.

Через открытую правую дверь донеслись голоса. Сергей инстинктивно замер — это были голоса Доктора и Предистенского, они медленно приближались. Получалось нехорошо — Сергей вроде как присутствовал при чужом разговоре. Но и греметь, вылезая из кабины, тоже не хотелось: чего доброго, заявят, будто нарочно подслушивал. Недолго думая, Сергей предоставил событиям возможность развиваться своим случайным ходом.

— А вы никак тут еще одну порванную муфту хотите найти? Для нового актива?

— Не угадали, Семен Игнатьевич. Рваные муфты нам с вами больше не нужны. Но вы ведь не это хотели сказать. Давайте прямо: в Луганске что-то случилось? Как результаты командировки?

— Случилось. Замечания технологов. Они убили "Снежинку". Полностью, по каждой детали. Это не можем, это не сделаем, это...

— Подождите, подождите. С каких пор вы стали обращать внимание на такие мелочи? Вы же не хуже меня знаете, с каким боем приходится брать технологов. Всегда.

— Совсем не то. Совсем, Вадим Иванович, не то. Не то! Мы с нашими ребятами посмотрели парк оборудования, их возможности. "Снежинка" — не для этого завода. Титановые поводки, конические подшипники нестандартные... Да им кувалдой только махать! Если сейчас продавить изготовление луганцами опытных образцов, на пути все полетит, с треском, с позором. Назад надо отыгрывать. Пока еще простят.

— Ну что же... Это правильное решение. Честно, мужественно, по-партийному. Ваша позиция, Семен Игнатьевич — это позиция принципиального ученого, это я вам без всякой лести говорю. А вот с дополнительными штатными единицами в отдел, с увеличением фонда заработной платы что делать? Это все под "Снежинку" пробивается. И не для меня — для вашей тематики.

Предистенский остановился где-то напротив двери "Пустельги". Было слышно, как похрустывает щебень под ботинками.

— Вам не обидно, Семен Игнатьевич? Столько новых идей, изобретений, которые ждет страна... Это уже не ваш лично вопрос, и не мой, это просто партийный долг — создать условия для внедрения ваших разработок. Как же иначе вести перестройку экономики?

— А вы-то сам в эту перестройку верите?

— Не понимаю.

— Ну как же? Сначала вы были апологетом Хрущева — все помнят, — потом сразу Брежнева, теперь — перестройки. И всегда во все подряд верили? Безоговорочно?

Послышался короткий смешок Предистенского.

— А вы? Вы разве не верили в свои привода? Сначала в упругое колесо, потом в опорно — центровой, в многопоточный редуктор... Как вы говорите, безоговорочно... Мы с вами такие же люди. Строительство нашего общества — это гигантский научный поиск, и жизнь нас все время поправляет. Поэтому сейчас предлагаю все это еще раз обдумать, взвесить и спокойно обсудить.

— Есть какой — то план?

— Ну, плана пока нет, но сама судьба работает на нас. Механики едут в Печору, за данными для блоков нагружения своего привода в климкамере. А ведь это — большой соблазн занизить результаты. Занизить, облегчить режимы на стенде, легким путем оправдать итоги ранних стендовых испытаний, которые, как мы видим, не подтверждаются в эксплуатации. И здесь у них не просто соблазн, но и неограниченные возможности. Сами меряют, сами испытывают...

— А если не занизят? Они ж у нас фанатики, самураи нечерноземные.

— Их вынуждают обстоятельства. Да и потом, не так уж это и важно — главное, наличие мотива. И тогда кому же, как не вам, выступить против монополии на научную истину? Против очковтирательства, против вопиющего злоупотребления свои монопольным положением?

— Постойте. Вы что же, предлагаете мне...

— Я предлагаю высказать честное мнение, мнение ученого. Кстати, помните, вы как-то высказывали предложение передать исследователей тяговых приводов из отдела прикладной механики в вашу лабораторию? Создать мощное научное ядро из лучших специалистов под вашим руководством? Думаю, в новых условиях бюро эту идею поддержит. И не только бюро — вас поддержат и выше... Тем более, есть жалобы молодых коммунистов, конструкторов.

— Какие жалобы?

— Да нет, не на вас, конечно. Люди высказывают удивление, почему к их труду относятся несправедливо. Специалист месяцами вынашивает новые идеи, днюет и ночует за кульманом, изобретает, а испытатель съездил раз с его разработкой, померил — и уже готова диссертация...

— Простите, Вадим Иванович, вы давно сами ездили на испытания?

— Ну, о чем вы? Я ведь имею в виду совсем другое: вот будут они все в одном коллективе — в вашем коллективе, и появится взаимопонимание, работа пойдет более плодотворно... Да, вы извините, я через полчаса должен быть в райкоме... если не возражаете, продолжим по дороге. Понимаете, главное сейчас — не сломаться, не опустить руки...

Голоса затихли, и тут Сергей почувствовал, как впиваются ногти в ладони его сжатых кулаков.

Как все просто, думал Сергей. Кампании, ярлыки, обвинения... поломать жизнь авторам резинокордной... все ради великой цели, нескольких штатных единиц в отдел. Чем оправдаться, прикрыться перед чужой совестью — всегда найдется. Хоть Лениным, хоть Сталиным, хоть перестройкой, хоть крестом с молитвой.

9.

Вечером трамвай с зияющими прямоугольниками открытых окон, наполненный духотой и людьми, снова доставил его на улицу Ленина, в комнату, которой он уже частично не принадлежал, поскольку чувствами уже готовился к качающемуся миру вагона. Мозг машинально, где-то в глубине, продолжал переваривать смысл услышанного диалога, и, пользуясь тишиной и сумраком задернутых от солнца штор, выдал в сознание результат, словно процессор на ЦПУ.

"Шахматисты против наперсточников" — мелькнуло в голове сравнение. Как бы верно ни был предсказан итог, шарик все равно окажется под другим стаканом. Идет брак — скажут, что виновата конструкция. Как бы тщательно ни провели сейчас испытания, результаты объявят подтасовкой, потому что "есть мотив". А новая поводковая муфта? Будем над ней месяцами возиться, доводить, пробовать на пути, а как только станет видна ее перспективность — кто-то скопирует и заберет, потому что "нужна конкуренция". Какой тогда во всем этом смысл, если то, что строилось годами, десятилетиями, в одночасье переделят более ловкие?

...Он вспомнил, что сегодня дежурство оперотряда. За активные выходы давали вкладыш — бесплатный проездной на любой транспорт в пределах города и района — кроме такси, разумеется. Сергей решил не пропускать.

На этот раз им в нагрузку дали юных дзержинцев — несовершеннолетних пацанов из школы. Юные дзержинцы были созданы для приобщения подростков к порядку. Пользы от них были никакой. В них бродило детство и жажда найти себе на задницу приключений. На дежурствах у них постоянно изымали нунчаки и вообще они больше подходили на роль малолетних правонарушителей; Сергей подозревал, что из правонарушителей их и набирали.

В оперотряде многие тоже были из тех, кто когда-то гонял с уличной кодлой; но то были люди, которые повзрослели и переварились, часть отслужила в армии, кое-кто обзавелся семьей, и теперь их объединяло желание, чтобы по улицам можно было ходить, чтобы в трамваях не пахло блевотиной, а их дети избежали многого из того, что они когда-то прошли.

Сегодня они бродили по Площади Двух Революций, под сенью колокольни, окруженной гастрономом. То было одно из наиболее оживленных мест города в предвечернее время, где пересекались пути из ликеро-водочных отделов, ближнего двухэтажного кабака, именуемого рестораном и пляжа, где к вечеру по кустам собирались стаи бухариков. Задача дежурства была в том, приличное место в центре никто не оскорблял скотским видом; для исключения вопросов отряду был придан штатный сотрудник в форме и с черной потертой рацией. Батарейки в рации не работали.

... Этот мужик подошел как-то незаметно. Невзрачный, среднего роста и сильно пьяный, с заплетающимися ногами и языком. "Сам пришел сдаваться, что ли?" — удивился Сергей. Не видеть красные повязки дружинников можно было только в состоянии полного отруба.

-Ры-ы... Ребята... Хде тут мили-ция?

В руках мужик держал что-то похожее на батон вареной колбасы. Мгновенье позже Сергей понял, что это не батон. Это был ржавый, облепленный суглинистой землей до бесформенного состояния артиллерийский снаряд калибром миллиметров сто. С гильзой.

"Боев здесь не было. В войну был артполигон, под городом. Значит, оттуда. В мирное время так просто не потеряли бы. Значит, лежал лет сорок пять."

Понять, ввинчен ли взрыватель, нельзя. Головка залеплена грязью и ржавчиной, ничего не разобрать.

По площади ходит народ. После работы по магазинам, в кинотеатр, в сквер отдыхать. Женщины с сумками, дети, молодая пара с коляской у светофора, еще одна... третья...

"Радиус разлета осколков — четыреста метров." Майор с военной кафедры на занятиях в пойме говорил. Хорошо запомнилось... Это не значит, что в радиусе четыреста метров будет сплошное поражение. В случае взрыва на площади погибнут не все. Для солдат на войне, в атаке можно было бы сказать: частичные потери. Но здесь не война и на площади не солдаты.

Они стоят посреди площади, ближе к перекрестку со светофором. Люди идут со стороны проспекта, со стороны трамвайной остановки, со стороны гастронома, со стороны рынка. Идиотская мысль — понести сдавать снаряд в самое людное место города.

Четыреста метров. Это люди на площади, на перекрестке, в сквере у памятника. Люди, что идут по проезду от остановки, и те, что идут мимо ресторана. И еще там, за листвой и за огромными витринами гастронома в очереди. Почему у магазинов делают такие гигантские витрины? Мимо проезжает битком набитый автобус.

...Сергей знал, что это такое — боеприпасы времен войны. На испещренной оспинами воронок земле области их находили десятилетия за десятилетием. На поле, куда он в детстве бегал гонять мяч с пацанами, нашли два снаряда. В огороде у соседа нашли бомбу, увязшую в мягкой болотистой земле; она хорошо сохранилась и по-гадючьи блестела. Бомбу нашли во дворе детского садика возле кинотеатра, рядом с тротуаром, по которому он ходил всю жизнь. Давно законченная война пыталась дотянуться до новых поколений, но промахивалась.

Впрочем, промахивалась она не всегда. На втором курсе был случай: студентов с параллельного потока послали на уборку картошки куда-то под Дубровку. Работали на комбайне, на верху, на переборке. Внезапно один парень увидел на транспортерной ленте снаряд. Раздумывать было некогда. Еще секунда, снаряд упал бы в механизмы и десяток человек разметало бы по полю. Он схватил снаряд с транспортера и прижал к себе.

Комбайн остановили. Парень осторожно спустился и пошел по пашне к краю оврага, чтобы дать смерти уйти в сплетения дерна на склоне и серые, слезившиеся моросящим дождем облака, не тронув рассеянных по полю людей.

Он не дошел нескольких шагов. Хоронили в закрытом гробу. Другие не пострадали.

...Сколько осталось этому снаряду? Что происходило в его нутре за эти годы, что стронулось за время его последнего путешествия сюда? А может, там вообще нет взрывателя? Может, это вообще болванка? Только пороховой заряд и воспламенитель? Если бы тогда, в Дубровке, была болванка... Гадать бессмысленно.

Милиционер вместе с Кешей Кустовым, командиром отряда, пытаются принять снаряд у мужика; спасибо, сейчас саперов вызовем... Мужик упирается; нет, он должен сам отнести в отделение, не дает снаряд, дергается, чуть не валится вместе со снарядом. Бесполезно. Мужик непредсказуем, как снаряд. Самоубийца хренов.

Вокруг начинает собираться народ. Нет бессмысленнее инстинкта, чем желание людей посмотреть на то, что сейчас может стать их общим концом. Людям показывают удостоверения и говорят, чтобы разошлись; но их собирается все больше и больше. Что значит — город не видел войны. Всего одна бомба на него упала, как на Америку. Если сейчас заорать "Бегите! Снаряд!", смотреть припрется весь район. Самые активные лезут по головам и уже начинают толкать мужика.

— Кеш! Увозим его! Срочно!

Милиционер уже понял, выскакивает на проезжую часть перед резко затормозившим синим фургоном, двухтонкой "Авиа". Фургон подают задним ходом, расталкивая народ. Открывают дверь.

Сколько осталось времени?

В открытую дверь тут же заскакивают четверо юных дзержинцев. Им, видите ли, интересно.

Кеша заскакивает следом и пытается выгнать. Дзержинцы балуются, уворачиваются. Времени нет. Придется везти мужика вместе с этими ненормальными. Все равно жертв будет намного меньше.

Мужику помогают осторожно подняться по лестнице в кузов, подсаживаю, направляют ноги на ступеньки. Милиционер садится к водителю. Внутри кузова нужны по крайней мере два вменяемых человека. Один из них уже есть, это Кеша, он будет придерживать дзержинцев. Другой должен подстраховывать мужика.

И только тут до Сергея дошло, что из всех, пришедших на дежурство в этот вечер, он единственный, кто изучал мины и подрывное дело.

Впрочем, от того, что он изучал подрывное дело, и даже изучал на отлично — потому как в случае чего хотел жить — не давало здесь никакой гарантии. Во-первых, это был всего лишь курс на военной кафедре. Во-вторых, для лежавших в земле боеприпасов вообще никакой гарагнтии не существовало, им предписывалось уничтожать такие штуки на месте путем подрыва. Это правило в сочных и доходчивых выражениях разъяснил учебному взводу майор Калдерис, съевший не одну собаку на том, что взрывается; поэтому если он что-то говорил, то это значило не просто то, что он знает — это значило, что он знает, что иначе быть не может, потому как жизнь неумолимо доказывала это жестокими примерами. Когда он что-то объяснял, то девять из десяти выражений были емкими и сочными; но это не со зла и не из желания отделить себя от строя студентов, одетых для подобия в зеленую вьетнамскую стройотрядовскую форму — просто это у него было что-то вроде заклинаний, которыми он отгонял от себя смерть и придавал рукам уверенность, не позволяя когда-либо закрасться в них гибельной дрожи.

И еще Калдерис так же ярко и наглядно разъяснил учебному взводу, что лежавшие в земле боеприпасы запрещается трогать, брать в руки и перемещать.

Главным знанием из всего курса теперь было то, что гарантии доехать до дежурки нет.

Если вторым поедет кто-то другой, вероятность не доехать будет еще выше.

Когда человек не знает, что спокойное поведение снаряда в истекшие пять минут или полчаса не означает уверенности в следующие секунды, он может успокоиться. Человек привык видеть опасность в живом хищном звере и тысячелетние родовые привычки толкают его переносить этот опыт на другие предметы. Человек как бы следит за их поведением и подсознание подсказывает, что если ничего не происходит, то враг не настроен нападать. Но у снаряда нет настроения. Ему все равно, когда нападать. Он зависит от обстоятельств. Человек, успокоенный безмолвием, притупляет внимание и просматривает момент, когда обстоятельств нападения становится больше.

Или же незаметно появится эйфория; когда человек загоняет в себя страх, он может начать непроизвольно, чтобы доказать, что опасность не так уж велика, играть с этой опасностью, совершать действия долее рискованные, чем те, что просчитывает разум. От эйфории могут гибнуть везде, где сеть опасность: в химических лабораториях, на воинских полигонах, в цеху на заводе.

Человек слишком мало жил в мире техники, чтобы изменить свои инстинкты.

На сколько изменится вероятность? На проценты? На доли процентов? Не так. Надо считать по-другому: вероятность изменится на десять человек...

"Значит, сегодня твоя очередь".

Сергей поднимается вслед за мужиком в закрытый кузов с небольшими окнами наверху и просвечивающей пластиковой крышей. В кузове горит свет. Это важно. Сзади закрывают дверь — Сергей чувствует это слухом, не оборачиваясь. Он не замечает дзержинцев — ими займется Кеша. Для него сейчас существует только странный симбиоз мужика и снаряда, положение, скорость и ускорения каждого звена этого странного механизма. Сейчас весь смысл жизни в том, куда они качнутся в следующий момент.

Несколько сот метров до дежурки, казалось, ехали очень долго — мужик успел рассказать, что снарядов было два, что их выкопали пацаны за огородами, что один он отнял и понес сдавать в милицию.

Значит, в черте города еще один снаряд. Скорее всего, в частном секторе, не в центре. Разберутся.

Двери фургона открываются. Шагов пятнадцать. Сколько осталось времени? Милиционер отгоняет прохожих, идущих в их сторону по тротуару. Дзержинцев отсекают у входа, и они пялятся через стекла. Инстинкт любопытства. Мотыльки на лампе.

...Когда они ввели мужика в дежурку, все разбежались. Сергей даже не понял, как это произошло: вот только что была комната людей, толкавшимся по разным делам, и вдруг все пусто, только два милиционера, один за барьером, другой навстречу из коридора. Милиционеры подходят и нежно берут мужика под руки. Все. Их с Кешей дело окончено. У стеклянных дверей Сергей обернулся — мужика аккуратно сажают на диван, снаряд все еще у него в руках. Асфальт перед дежуркой, дверь в кузов двухтонки. Водитель заводит мотор. Поехали обратно. За спиной нет взрыва. Секунду, две, три... Только шум улицы и ворчанье семидесятисильного движка впереди под кабиной.

"Черт, как глупо получилось. И везти нельзя было, и не везти нельзя."

Внезапно Кешу сотрясает приступ раскатистого смеха. Он не может остановиться и хохочет, откидывая голову назад.

— Ты чего?

— Ой, блин... знаешь, чего подумал... вот мы уехали, а сейчас в дежурке он как рванет...

— А чего смешного?

— Ну это... Представил — завтра по "Голосу" скажут — в Коломне террористы подорвали дежурку... секи, в Коломне — террористы... блин, не могу...

Снова площадь: двухтонка лихо завернула вправо. Открылась дверь. Кеша высунулся в проем.

— Пацаны! Мы вернулись!

Теперь можно спокойно шутить.

— Ну и как? Все живы?

— А то! — Кеша повернул голову в сторону шпиля колокольни. — "Дырку от бублика ты получишь, а не Шар-рапова!" — крикнул он, подражая Жеглову из телефильма.

"Дырку от бублика" — повторил про себя Сергей. В памяти вдруг снова всплыл разговор, услышанный у "Пустельги", и он почувствовал, как его охватывает какая-то веселая ярость. Он еще не знал, что сможет предпринять, но понял, что будет идти до конца. Как боеголовка ракеты, захватившая цель.

Часть 3. ПРАВО НА РЕЗУЛЬТАТ.

1.

В первый день испытаний сплотку вытолкнули за ворота Института. К вечеру должен был подойти маневровый с Голутвина и вытянуть их на товарную станцию, где формировали сборный на Москву. Это был один из эпизодов, который всегда встречается в дальних поездках, когда ход событий нельзя ускорить и остается только ждать; человек, не совершая работы, все равно утомляется, потому что в нем живет постоянная готовность к действию, которое с равной вероятностью может начаться и через полчаса и послезавтра.

Чтобы скоротать время, Сергей перечитывал Экзюпери у окна кают-компании; мимо открытой двери по узкому коридору задумчиво бродил Сашка Розов. Забивать козла, то есть использовать способ убийства времени, специально придуманный для таких пауз, почему-то никого не тянуло — возможно, людей точила мысль о числе производственных дефектов, найденных на ноль одиннадцатом и все инстинктивно ждали от этой машины какого-то нового, не замеченного еще подвоха.

В проеме двери снова появился Розов. Он повернулся лицом в кают-компанию и оперся руками о косяк.

— Чего читаешь?

— Да так. Про летчика, который разбился в пустыне.

— "Маленький принц"?

— Нет. "Планета людей".

Удивительно. Когда люди слышат про Экзюпери, почему-то всегда вспоминают "Маленького принца" и ничего больше.

— Потом возьму почитать?

— Странный вопрос. Конечно.

Розов зевнул и пошел курить в тамбур. Сергей вновь погрузился в чтение, нырнул в него, скрываясь от этого бесконечного дня у входных стрелок Института.. "...Суть не в том. чтобы жить среди опасностей. Это всего лишь громкая фраза. Тореадоры мне не по душе. Я не люблю опасности. Я знаю, что я люблю. Люблю жизнь."

Сергей остановился, откинулся спиной на обитую сероватым пластиком стену купе и вновь повторил про себя последнюю фразу.

А ведь как похоже, подумал он. Почему мы здесь и почему готовы ехать с этим чертовым ноль одиннадцатым, который надо просто разобрать по деталям, на каждой детали поставить клеймо "брак" и россыпью в полувагонах отправить назад? "Улыбнитесь, каскадеры, ведь опасность — это все-таки пустяк..." Нет, неправда. Опасность не пустяк и мы не каскадеры. Никто из нас никогда не любил опасностей.

Мы любим жизнь.

Просто мы любим жизнь, и не только свою.

Мы слишком любим жизнь, чтобы позволить кому-то с ней случайно расстаться — насколько это в наших силах.

Мы настолько влюблены в жизнь, что не можем спокойно смотреть, как кто-то топает по чужим жизням грязными ботинками.

Наверное, это и есть наша религия.

...День, который в заботах обычно пролетал слишком быстро, теперь растягивался, как нити клея "88". Внутри, за воротами Института, шла жизнь, и темновато-серый торец корпуса, как ревербератор, отражал низкий, с солидной примесью инфразвука, звук выхлопа на двенадцатой позиции: на другом конце двора, у реостата, электрики гоняли секцию "Фантомаса", отрабатывая новую схему. Возможность ничего не делать не доставляла радости; чувство оторванности от привычной комнаты отдела со старыми, затертыми до черноты столами и шкафами, вечными грудами рулонов исчерканных осциллограмм на столах, в мешках и кассетницах, добавляло какой-то инстинктивной тревоги. Где-то там, за окном над зелеными шапками деревьев, шуршали ленты под линейками, там разносили по комнатам пирожки и беляши, разгадывали очередной сюрприз техники, перебивая мыслительный процесс чаем и новым анекдотом, там стучала машинка за квадратами стекла в конце коридора. Дальше, в цехах, стонали и сопели стенды и кто-то, вытирая черные руки хлопчатыми концами, записывал очередную цифру, глядя за тем, как скользит по делениям черный стальной волосок. И только они ожидали перед выходной стрелкой, как ждут посетители перед дверьми высокой инстанции, ожидая, как распорядятся их судьбой.

По коридору прошел Дроздов — крепкий высокий парень, направленный на испытания взамен ушедшего в отпуск Гену Яхонтова. Впрочем, он, возможно, его вообще теперь будет заменять — Гена, попробовав себя в качестве прибориста, собирался переходить на путевые машины, в отдел рабочих органов — все-таки ближе к родной ему робототехнике. Сердцу не прикажешь.

— Андрей, слышал, чего партбосс-то утром говорил? — донесся его голос из приборного отсека.

— А я уже в командировке и на собрания не хожу.

— Да я вообще не хожу, мне мужики в цеху заложили.

— Ну ты беспартийный, так и не ходишь. И чего там?

— Сказал, все тепловозы, что спроектированы до перестройки, надо признать устаревшими и разрабатывать новые.

— Это как у Салтыкова тире Щедрина, — раздался басок Розова. Разрушил город и построил на новом месте.

— А строить на новом месте будет, конечно, ОКП? Площадочку себе разравнивает?

— Может быть. Вадим Иваныч человек осторожный, в этих делах зря слов на ветер не бросает. Многолетним опытом научен.

— Да вот, сомнение меня в этом берет. Есть главк, министерство, и ведь не все, кто там сидит, дураки, кто-то еще и работает. Смотри: опытный образец тепловоза сколько стоит?

— Несколько миллионов.

— Подготовка производства — десятки миллионов. Чего ты думаешь, так вот от нечего делать сейчас эти миллионы дадут под красивые слова? Счас. Разбегутся. Вот у меня сомнение и выходит.

— А кто его знает. Насколько я в людях разбираюсь, Предистенский не Ломоносов, но интуиция у него хорошо работает. Видимо какие-то перестановки наверху намечаются, что можно если не на тепловоз, то на тему деньги пробить. А там — как у Ходжи Насреддина, что подряжался эмиру за двадцать лет ишака грамоте выучить: или эмир помрет или ишак сдохнет, виноватых нет!

— Виноватых нет, пострадавшие будут. Паны дерутся — поезда под откос.

— Хрен с ним, чего сейчас гадать. Посмотрим. У, да скоро уже на обед пора, а картошку чистить еще и не начинали. Чья очередь?

— Вагонные продукты пока трогать не будем — мало ли чего в пути. Вон по одному каждый в столовку сходит, а вечером посмотрим, может еще и до утра тут торчать.

— Ладно. Но не дай бог там сегодня пельмени из нутрии — я тогда на Мосэнерго рвану.

— Почки с гарниром возьмешь, они полезные. А на Мосэнерго пойдешь — вагон прицепят и не увидишь.

"Пусть сначала прибористы сходят" — подумал Сергей. Он притворил дверь купе и полулег на полку, прислонившись спиной к стене коридора. О стекло окна купе билась здоровая муха: она то пыталась с разгону пробить его, то, обессилев, бродила по его поверхности в поисках выхода, никак не понимая, почему видимые бурыми фасетчатыми глазами деревья и кусты вдруг стали недоступны. "Не похожи ли мы сейчас на эту муху?.."

...Сергею и раньше довелось сталкиваться с тем, как другие строят научную карьеру на работах людей из ОПМ. Делалось это обычно двумя способами.

Первый способ изобрели в недрах вузовских кафедр, где вечно не хватало средств на лабораторную базу, об опытном производстве можно было говорить лишь образно, и преподавательские будни с хозяйственными неурядицами тихо старались превратить ученого в учителя. Суть его была в том, чтобы представить результат работы исследователя как вытекающий из своей собственной теории; причем теория эта не то, чтобы не вносила ничего действительно нового по сравнению с тем, что нашел первопроходец, а и не должна была вносить ничего нового — далеко идущие выводы, сделанные в отрыве от эксперимента, могли быть опровергнуты ближайшей поездкой. Иллюзия новизны достигалась многочисленной мишурой, обвешиванием поля исследования многочисленными незначащими деталями и факторами, всем тем, что настоящий исследователь как раз отбрасывает, дабы за деревьями увидеть искомый лес. Модели объекта обрастали новыми массами и связями, число степеней свободы возрастало чуть ли не на порядок. Полагалось сказать, что все это уточняет модель; хотя на самом деле из-за отсутствия экспериментальных данных по реальной упругости или рассеянию энергии в той или иной введенной в рассмотрение связи расчетный результат точнее не становился. Основу работы составляли энциклопедический обзор работ предшественников и бесконечные математические выкладки. Затем один к одному списывались выводы, к которым за несколько лет до этого пришел ученый из ОПМ, и глубокомысленно заключалось, что испытания подтвердили выводы теории. Венцом творения был ряд мелочей, которые заведомо никто не станет проверять на пути за отсутствием практической необходимости. Таким макаром можно было из материалов одной кандидатской в ОПМ вырастить путем почкования несколько диссертантов на разных кафедрах; для пущего успеха распространялось мнение, что теоретические исследования важнее экспериментальных — вплоть до объявления эксперимента чисто инженерной работой.

Другой способ был доступен конкуренту, имеющему приличный стенд. В этом случае, чтобы сесть на хвост, надо было внимательно следить за исследованиями в ОПМ, и, как только там появлялось действительно что-то свежее — растиражировать те же самые эксперименты на большем числе подобных объектов исследований. Здесь конкуренту важно было не увлечься и не получить ненароком действительно какой-то новый результат; это обрекло бы его на долгий процесс его объяснения подведения теории и давало бы все новые и новые поводы ученому ареопагу объявлять диссертацию незавершенной. Обогащение человечества новым знанием и здесь достигался за счет третьестепенных частностей — как презрительно говорили в ОПМ, "ловли блох". Оставалось только найти человека с завода, чтобы за соавторство в статьях протолкнуть бумагу о внедрении каких-то рекомендаций — и диссертация готова, на вид вполне значимая и солидная, за исключением того, что остепененному впредь надо было тщательно избегать столкновения один на один с какой-нибудь действительно серьезной задачей.

Но при обоих этих путях добывания вторичного научного сырья у первоначального автора все же никто не отбирал ни заслуг, ни приоритета, ему не мешали получать ученую степень и вообще не мешали работать и творить. Чтобы присваивать плоды трудов настоящих ученых, до сего момента нужны были сами ученые, нужно было, чтобы они сохраняли интерес к работе и, наконец, условия, чтобы появилось то, к чему было можно присосаться, чтобы появился результат, новое знание. Теперь же слова генсека, не обремененные точными формулировками, позволяли обойтись и без этого первичного результата, и без его создателей: война за кресла все спишет. Вообще тех, кто вытягивает всю работу, часто замечают лишь тогда, когда успешно от них избавятся.

— Ты на обед-то чего не идешь?

Дверь купе со стуком отъехала в сторону и внутрь просунулась голова Непельцера в неизменном картузе, из под которого торчали длинные волосы — когда-то, будучи старшеклассником, Мишка хипповал и теперь старался сохранить память о поре отрочества.

— Тоже боишься, что пельмени из нутрии? Нет их сегодня. Сегодня на второе зразы, сосиска и рыба жареная. На гарнир картошка и макароны. Капуста была, съели уже. Будешь валяться тут, и картошку съедят.

— Спасибо за заботу! Сейчас иду.

Сергей встал, подошел к окну купе и опустил его ниже. Вспугнутая муха покружила в пространстве между полками и вылетела наружу.

Солнце снижалось, удлиняя тень вагона на соседние пути. Маневровый еще не приходил. Рабочий день кончился, и через окно в коридоре было видно, как на футбольном поле у потемневших сараев собирается народ.

Проем двери опять заполнил Сашка Розов.

— Слышь, отпусти Дроздова за отдел сыграть! А то ж забивать некому — кто в отпуске, кто в командировке!

— А если сейчас на Голутвин утянут?

— Да видно там, с поля! Пока подойдут, пока прицепят, пока рукава соединят, он добежать успеет. Первое ж место потеряем, черт! Честь отдела!

— А испытания — не честь отдела?

— Только пару голов забьет! Дальше наши как-нибудь от обороны продержатся! Слушай, мы сейчас всем вагоном тебя просить будем. Мишка, Андрей!

— Ладно, только сразу же тяните его, как тепловоз будет. Даже если на ворота выйдет, все равно с поля сдергивайте.

— Железно! Сеня, пошел! Таможня дает добро!

...Через четверть часа Дроздова провели мимо вагона в сторону остановки. У него была поломана рука.

— Ну кто ж знал, что ему руку сломают? — оправдывался Розов. — Он же сам кому угодно чего угодно сломает. Хоть руку, хоть ногу.

— Раз просили отпустить — прибористы будут теперь за себя и за того парня. Я замену просить не буду.

— Ну чего, проживем без замены. Сейчас лето, вагон часто топить не надо...

Маневровый подали, когда уже начали темнеть. Сплотку перетащили к товарной платформе. Холодный сто двадцать первый незыблемым утесом возвышался под казенным прожекторным светом, льющимся с мачт. Вдали за листвой деревьев перемигивались окна девятиэтажек на Мосэнерго.

Еще не в пути, но уже не в Институте.

2.

Второй день поездки сплотка провела у товарной платформы. Сборный еще не был сформирован.

Когда с утра выяснилось, что они в любом случае не отправятся раньше обеда, Сергей рискнул слетать в Институт — благо недалеко. На дорожке у памятника он вновь столкнулся с Веркой из канцелярии — она несла какие-то папки в пыльных толстых синих коленкоровых обложках.

— Еще не уехали?

— Здесь, на Голутвине, стоим.

— Знаешь, — продолжила Верка томным голосом, — вот отчего это, как я тебя увижу, так у меня все опускается?

— Озорничаешь, да?

Верка любила разыгрывать и дразнить мужиков, пользуясь цветущей внешностью и бойким характером.

— Да нет, просто, если скажу правду, ты не поверишь, или смеяться будешь над моей искренностью.

— А что же это за искренность такая?

— Да вот, я решила ребенка завести, а для этого подбираю лучший генофонд института, — без тени смущения заявила она, выдвинув вперед соблазнительный бюст, — вот ты у меня в списке.

— Обратно озорничаешь?

— Да ладно, это я тебя на правильные мысли настраиваю. Ты сейчас один, а у нас в канцелярии три девчонки судьбу не определили. Вот зашел бы, пригласил в кафе сходить, какая больше понравится.

— Сватаешь, что ли?

— Да тебе не понравится, если я просто сватать буду. Вот издалека разговор и завожу. Они ж молодые, стеснительные, сами не подойдут, только глазами в окно смотрят, когда ты идешь, ошибки в документах делают.

— Так ведь сперва надо с испытаний вернуться.

— Боишься, что не дождутся?

— Да нет, просто надо еще в себе разобраться.

— Ну так смотри, не забывай! — Верка махнула рукой и пошла вдоль по аллее, нарочно танцуя упругими бедрами так, что, казалось, памятник Ленину сейчас соскочит со своего места и бросится вслед. "Ну, деловая!" — подумал Сергей.

...По главному тяжелые "волы" таскали составы между Москвой и Рязанью, сотрясая планету шестью тоннами необрессоренной массы на ось. Солнечный жар, казалось, превращал воздух внутри вагона в какой-то вязкий горячий кисель. Окна были открыты, но это мало помогало — жар струился от разгоряченного солнцем выщербленного камня платформы, балласта соседнего пути, от иссохшей земли междупутья.

Костяшки домино в мирном беспорядке лежали на столе — температура в кают-компании не располагала к потребной для игры быстроте мысли и реакции. Чтобы бездействие не разлагало, каждый усилием воли придумывал для себя какую-то не слишком утомительную работу, занимавшую руки и внимание. Сергей взял читать программу испытаний: он уже изучил ее вдоль и поперек, эту подшивку лиловых светокопий в картонной корочке цвета кофе с молоком. Он наизусть помнил цифры, чтобы потом, в кабине, не требовалось никуда лазить; но он еще и еще раз перечитывал слегка расплывающиеся слова, складывающихся из букв цвета школьных чернил на промокашке — просто на всякий случай. "Когда на испытаниях делать нечего, надо делать что-то..."

В дверь купе заглянул Андрей в расстегнутой и завязанной узлом на пупе рубахе.

— Изучаешь все?

А чего еще делать...

Александров, видимо, тоже успел переделать все необходимые для своего железного дома дела и теперь решил ухватиться за нить случайно завязавшегося разговора — занять минуты.

— Сейчас — еще сидеть и в окно смотреть, а за окном пока одно и то же... Я вот книгу взял и пока не читаю, потому что потом нечего читать будет — Розову пока отдал... У нас вообще работа, как в анекдоте про чукчу на Красной площади. Слышал?

— Не помню, — ответил Сергей. Может быть, он и слышал, но рыться в памяти не хотелось.

— Ну вот. Послали, значит, чукчу в Москву салют смотреть. Вот он возвращается, все в чуме собрались, спрашивают: "Ну, расскажи, какой из себя салют?" "Однако, так было: сначала ничего-ничего, потом: е-мое! Потом опять ничего-ничего, а потом — е-мое!"... Вот и наша работа так: то ничего-ничего, то сразу: е-мое! Сейчас вот сидим, а там днем и ночью фигачить будем, замеры писать. Вон, никогда столько лент с собой не брали.

— Ну так и на плече таком никогда раньше не ездили. Считай, что через всю Францию поперек.

— А потом все это обработаешь на машине и будешь строить распределение максимумов?

— Нет. Распределение амплитуд.

— А чего амплитуд? В прошлый раз было максимумов!

— Сейчас надо наиболее точно воспроизвести повреждаемость резинокордной муфты. Отдельные большие перегрузки эта муфта хорошо держит...

— А, ну я помню. Вон на ноль ноль третьей как круговой огонь сделали — коническую посадку провернуло, а муфте хоть бы хны.

— Ну да, а вот когда ее вперед-назад деформировать моментом, в ней накапливаются повреждения. В резине молекулы, как длинные пружинки, свертываются и развертываются, и связи между ними начинают нарушаться, появляются усталостные трещины. В кордных нитях волокна друг о друга трутся и тоже постепенно начинают перетираться, как в любом канате.

— Понятно. В общем, получается вроде ткани — чем больше туда-сюда трешь, тем быстрее протрется, а так разорвать тяжело.

— Ну, где-то примерно похоже. Вот когда мы считаем распределение амплитуд, мы как раз и отделяем переменную часть нагрузки и деформации от постоянной.

— А зачем тогда распределение максимумов раньше делали?

— А оно для другого важно. Его надо знать для стальных деталей, которые разрушаются от усталостных нагрузок. То-есть, мы должны знать, не выходят ли максимумы за предел выносливости.

— Да, вот еще помню, лет десять назад Доктор делал распределение мгновенных значений и всем доказывал, что это правильно.

— Так это для роликоподшипников. Вот, например, надо знать, когда пойдет выкрашивание роликов. Нагрузки на ролике, в месте, где будет выкрашивание, всегда переменные, потому что этим местом ролик то опирается на кольцо, то оно опять в воздухе.

— Ну, не в воздухе, а в смазке...

— Ну да, в смазке, но главное, на него кольцо то давит, то не давит. И поэтому важно, насколько в каждый момент кольцо давит на ролики, а не просто максимальные нагрузки. Вот распределение мгновенных значений в этом случае и считают. Здесь же не простая синусоида, чтобы по формуле одно из другого вывести.

— Подожди. Выходит, что одного, самого верного метода обработки нет, и все зависит, как и отчего каждая деталь из стоя выйдет?

— Именно так. А если испытывается узел из разных деталей, выбирается метод для тех деталей, которые, по ранее известным нам данным, должны определять надежность всего узла. Сейчас таким узлом считают резинокордную муфту...

Александров не исследователь. Он приборист. Он посвятил себя искусству правильно переводить микроскопические перемещения поверхности металла в колебания частоты на магнитной ленте и пляску световых зайчиков на фотобумаге. Он никогда не собирался идти дальше и проникать на основе своих записей в глубину таинственных действий в металле; он только создает записи, верные копии. Но ему не все равно, для чего он это делает. Художнику не все равно, сколько людей придет смотреть на его полотна, и что они скажут. Еще ему очень дорог этот кусок жизни, затраченный на испытания, и он хочет знать, что обменял его на что-то важное.

И Сергей всегда старается объяснять как можно подробней.

-...Горит! Горит!

Сергей пулей выскочил из купе и бросился в приборное, откуда доносились крики.

Из черно-белого "Славутича", прикрученного к полке шкафа-перегородки, шел дым. Где-то из-под пластмассовой решеткой задней стенки подмигивали желтые проблески пламени.

Время пошло. У них было несколько десятков секунд, пока пламя не разгорится и токсичный дым не помешает борьбе; дальше пламя должно было перекинуться на сухую и горячую стенку шкафа — перегородки. Тогда им осталось бы только бежать.

Непельцер быстро крутил винты крепления к полке. Сергей бросился отворачивать с другой стороны. В проходе, ведущем в мастерскую, показалась фигура Розова с красным баллоном углекислотного огнетушителя, казавшегося яркой детской игрушкой в его могучих руках. Александров... он протиснулся сзади Сергея и быстро накрыл телевизор плотной кошмой.

— Открутил? Все! Тащи на улицу!

Из-под кошмы лениво сочился дым. Сергей держал край грозившего бедой деревянного ящика, двигаясь спиной вперед; кто-то открывал перед ним двери. Главное — не споткнуться. Сейчас его глазами были память, восстанавливающая образ оставшейся части коридора по уходящему назад виду, и уши, которыми он ловил возгласы других — тех, кто могли видеть напрямую. Ящик миновал поворот у двери тамбура, под ногами почувствовались железные ступени лесенки. Так... так... осторожно... Справа ящик перехватил Александров.

"Славутич" опустился на беловатый выщербленный бетон грузовой платформы. Из двери выскочил Розов. Вместо огнетушителя он уже держал в руках кувшин с водой; с огнетушителем можно не спешить, он еще понадобится.

— Сдергивай кошму, сейчас зальем.

— А не долбанет остаточным?

— Разрядиться должно было. Пламя — ионизированный воздух.

— Ну смотри, тебе, как физику, виднее...

Под отверстиями задней стенки лениво ворочалось коптящее, жирное пламя. Розов осторожно пролил воду из кувшина. Послышалось шипение и треск лопнувшего разогретого стекла. Пошел белый пар.

Сашка достал из кармана отвертку, неспешно вывернул болты задней стенки и, сняв ее, оглядел картину разрушения.

— Блок строчной развертки менять придется и еще пару ламп. А так жить будет.

— Слушай, Сергей, давай мы сейчас в Институт сгоняем, и заместо этого притащим старый, что на складе. А то скучно все-таки без ящика будет.

— А если сейчас отправят?

— На электричке догоним на Сортировочной. Вместе с ящиком.

— Смотри, как бы до Воркуты догонять не пришлось. Вместе с ящиком.

— Да не волнуйся, мы мигом...

...К трем часам сидеть в вагоне становится невозможно. Александров раздевается до плавок, вытаскивает на товарную платформу стул и садится на него, закрываясь от солнца черным зонтом и время от времени поливая себя водой из кувшина. Спустя пять минут то же самое делает и Сергей. Со стороны это, наверное, выглядит идиотски. Над путями студнем дрожит горячий воздух, будто из сопла реактивного двигателя. "Еще немного, и появятся миражи..."

— Вернется народ, — заключил Александров, — возьму бидон, схожу на Голутвин за квасом. Окрошку делать будем. Вот ты учился, у вас в студенческой столовке домашняя окрошка была?

— Нет. Когда жарко, холодный борщ был.

— Холодный борщ — это совсем другое... Тем более, если на раздаче в жару долго стоит, он нагревается.

— У нас в вузе столовая с конвейерами была. Его сразу разливали и брали поднос. Не успевал нагреваться.

— И в буфетах тоже конвейеры?

— В буфетах — нет. Я вообще в буфеты, что в корпусах, не любил ходить. Невыгодно. В буфете возьмешь жареную колбасу, яичницу, салат какой-нибудь, кофе, стакан сметаны и сочник — и это все стоит почти как комплекс.

— Комплекс?

— Ну да, в столовке комплексы за шестьдесят копеек и семьдесят. И еще сверху обычно берешь полстакана сметаны и томатный сок...

Непельцер с Розовым притащили в узле из шторы другой телевизор. Это "Рекорд", древний, с большими лампами на металлическом горизонтальном шасси.

— Эй, вы купальщики, помогите тащить! А то мы тут запарились!

— Давай сюда. Да он ведь не тяжелый.

— Он не тяжелый, жара замахала, — Непельцер сдирал через голову потемневшую от пота сине-лиловую фасонистую рубашку с погончиками и батниковым воротником. — Да, тебе один из Отцов просил передать, что на свадьбу приглашает.

— Каких Отцов?

— Отцы — это которые борода, мы их тут так зовем. Ну Мечковский, что в общаге с тобой живет.

— Так Бронислав женится? А когда?

— Они еще точно не решили, пока приготовятся, пока то-се. Где-то в сентябре будет...

В приборном отсеке "Рекорд" вынули из корпуса, как моллюска из раковины, и приделали сбоку большой форточный вентилятор — обдувать лампы. "Сашка, патентуй: новое слово в электронике!"

К вечеру следующего дня их сплотку поставили в голову наконец-то сформированного сборного и отправили на Москву. Начинались долгие дни дороги.

Мимо окна проводницкого купе пробегали знакомые места, освещенные закатным желто-коричневатым солнцем. Пока Сергей глядел на эту картину, ему внезапно пришло в голову, что вся его жизнь шла под перестук колес: тук-тук — электричка из одного района в другой, в городе, разбросанном по лесам, с площадью, равной Ленинграду; тук-тук— практика, тук-тук — испытания, командировки, электричка в Хорошово на лыжи, электричка в Москву, съездить к родителям... "Мой поезд отходит, твой поезд отходит..."

Интересно, что бросит его в дорогу завтра? А лет через десять?

"Ладно, хватит расслабляться" — подумал он и направился в сторону кают-компании.

3.

Между Москвой и Печорой где-то на полсуток или чуть поболее они застряли на станции с жутким названием Колфонд. Если точнее, состав был брошен: на локомотиве обнаружилось грение буксы.

Станцию окружало кольцо невысокого леса с весенней салатовой зеленью лиственных деревьев и темными густыми пятнами елей и сосен. На путях, кроме их состава, торчал поезд путейцев с молчаливым, хвойно— зеленым валуном мотовоза МЭС, тревожащего взгляд неестественно-округлым капотом; под окнами вагонов бегали дети со страшными, выщербленными ртами. Было во всем этом нечто, внушающее суеверную неприязнь. Потихоньку темнело; чтобы не садить аккумуляторы и не жечь топливо движка, ограничивались неярким боковым фонарем в приборном салоне у пульта. Через опущенное окно было видно, как из подлеска понизу выползает беловатый туман. Телевизор ничего не ловил.

— Перепугаться, — заметил Непельцер, вытряхивая мусор пепельницы в литровую жестяную банку из-под венгерского компота, — перепугаться может прежде всего тот, у кого совесть нечиста. Вон в прошлом году в отделе разного оборудования жуткий случай произошел. Помните?

— Не помним. Рассказывай.

— Ну вот. Надо было им как-то съездить на Кольцо с вагоном, а в вагоне кто в отпуске, кто на бюллетень попал. Вот они взяли трех алкашей из цеха, чтоб только провода таскали, и помогать проводнице, ну и ученые, значит, с ними поехали. Андрей, знаешь Царя из цеха? Низенький такой, у него там хозяйство с пневматикой за Орловским стендом...

— Знаю. Отъезжали, он как раз у всех сшибал. "Миш, дай трояк... Андрей, дай трояк..." У Бобренева монастыря где-то живет.

— Ну, вот Царя этого взяли и еще двоих, один уже не работает.

— Выгнали по-тихому.

— Ну вот, отписать на Кольце они-то все там отписали, загнали потом вагон на Николаевку, а в состав чего-то долго не ставили. Вот Зенкевич и другая наука результаты забрали, и айда вечерней электричкой в Коломну, отчет срочно писать, а этим куда спешить — остались, с понтом, за вагоном присмотрим, проводнице угля притащим, в диспетчерскую бегать будет, все такое. В Институте их сразу крутить гайки заставят, а тут вроде как лафа — лежи, валяйся. Никакого угля они, конечно, таскать не стали, тем более лето, проводницу отпустили, знаешь, это, полная у них баба такая, тетя Дуся, у нее родственники где-то на Юго-Западе, она к ним махнула...

— Короче, Склихософский! Когда ужасы — то будут?

— Ща будут ужасы.

— Ага, рассказ будет ужасно длинный.

— Ладно, дай человеку закончить...

— Ну вот, остались они втроем, на Николаевке, вечереет, то есть что? идеальная обстановка складывается выжрать. А тогда как раз борьба с пьянством начиналась, и они рассчитывали, что им медицинский на поездку-то оставят, а им выдали такую синюю гадость — помнишь, нам тоже еще тогда выдавали — типа нитхинола, но бледнее, и пахнет от нее натурально водкой, а там можно пить ее или нет, никто не знает. А бутыль им такую большую дали, литровую. Вот вечереет, ну, как вот у нас сейчас, сидят они и смотрят на эту бутыль с гамлетовским вопросом: пить или не пить? А если пить, то быть или не быть? Смотрели, смотрели и от вожделения кто-то удумал — а давай мы ее на биче попробуем! На Николаевке ж бичи так под окнами и ходят. Позвали они какого-то бича, что возле вагона посуду перебирал, так мол и так, мы тут на халяву киряем, будешь за компанию? Ну а бич, что ему? Он всегда с радостью. Всем разлили по стаканам, бичу — полный, и первому дали. Он стакан — хлобысь, прямо стоя выдул и ждет, смотрит, и даже как ни в одном глазу, как в кино. Ну, чуваки обрадовались, за стаканы взялись, и только раз — бич у них на глазах прямо синеет, как Фантомас, и грюк на пол. Они к нему, а он и не дышит, они щупать пульс, сердце слушать, искусственное дыхание — ничего. Все в панике жуткой — блин, трандец, бича убили. А уже так где-то темнело. И вот они этого бича в брезент завернули и потихоньку из вагона ногами вперед вытащили, в кусты под дерево отнесли и там развернули и кинули. И бутылку снаружи этой жидкостью протерли, чтобы отпечатков пальцев не оставалось, и там же кинули — вроде как выбросил кто, а бич нашел и отравился. Свет в вагоне везде погасили, разделись и под одеяла попрятались, будто спят, а сами трясутся и ждут, когда милиция придет. Часа в три ночи — в вагон стучат. Только открывать в тамбур — глядь, а за стеклом двери бич стоит! Царь, говорит, ничего не соображает, машинально дверь и открыл. А бич — в тамбур: "Ребятки, у вас там еще не осталось? Здорово продрало, до сих пор горит!" "Нет, отвечают, мы все выпили".

— Они там со страху не обделались?

— Вот вам смешно, а чуваки после этого на водку неделю смотреть не могли... Саш, дай от твоей раскурю, а то зажигалка не чиркается.

— Держи... Ну да, этим бичам лишь бы прочухало. Токсикоманы, одно слово.

Клубы сигаретного дыма причудливыми завитками медленно потянулись к потолку.

— А чего их вообще бичевать-то тянет? Пошли б на завод куда, заработок наверное, не меньше был. Мало ли шараг, куда хоть какого возьмут.

— Хрен его знает, товарищ майор... — повторил Непельцер одну из любимых присказок. — По-разному, наверное, а еще на работе надо за что-то отвечать, беспокоиться. А тут, на отстое, ему чего — ни за что не отвечай, и стеклотара, вона, всегда валяется, проводницы выгребают. Вроде как корова на лугу пасется. Думать не надо. Да и от жизни ему особо не требуется: собрал посуду — выпил.

— Как эти... первобытнообщинные. Собирательством живут.

— Ну, действительно: если в жизни человеку ничего не надо — ни заработать, ни семьи, ни для души или культурных каких надобностей, увлечений — его и принудительно к труду не вернешь, он все равно к своим бутылкам сбежит. Потому что так ему проще.

— Это что же — и при социализме два разных вида человека получается? Высшие и низшие? Ну, так и до расовой теории недалеко.

— При чем тут расы? При чем? Когда человеку в нашем обществе ничего человеческого не надо — вот тебе надо, мне надо, ему надо...

— Ему не надо.

— Не, ему тоже надо. Вот нам надо, а им — не надо. Вот это, по-моему, что-то вроде болезни. Только лечить до сих пор не научились.

— А вдруг это действительно другая разновидность человека? Ну, не генетическая, а психическая?

— Ни в коем разе. Бичи сами не продолжаются, они живут и умирают быстрее. А в их число попадают из обычных. Социальная болезнь.

— Расчеловечивание.

— Чего?

— Расчеловечиванием можно назвать. Вот древние люди трудились, они очеловечивались, культуру у себя нарабатывали. А это — обратная эволюция...

"Рас-чело-вечива-ние..." Сергей неторопливо, вразрядку мысленно повторил это слово, как будто в нем была какая-то мантра. Он подошел к окну в глубине приборного салона, вдали от лампы, в углу, где в салон выходила дверь большого коридора, положил обе руки на серую потертую ручку окна и, надавив, опустил раму. В окно повеяло легким запахом сосны и, словно звук детского ксилофона, долетел далекий звон молотка осмотрщика.

...Это было давно, летом, на второй год работы. Они стояли в депо Ряжск, после того, как проехали с замерами плечо — горячее, июньское, наполненное солнцем и пылью колодок и закончившееся внезапным водопадом грозы. Вставало раннее утро, ясное, холодное, все пропитанное обильной росой, и он точно так же опустил это окно, чтобы вывести наружу скопившуюся в обитых серым пластиком закоулках вагона теплую неприятную духоту.

Прямо напротив вагона, на небольшом пригорке, сидела местная шлюха-алкоголичка, тощая, с землистым абстинентным лицом; возможно, ей было лет двадцать пять, но выглядела она раза в полтора старше. Она была полностью мокрой — может, от росы, а может, она пришла сюда еще ночью и сидела под дождем; на ней была красно-малиновая синтетическая блузка, облепившая худое тело и небольшие, расставленные в разные стороны выступы груди, ниже — голубые намокшие штаны на заклепках, дешевая подделка под джинсы, и синие парусиновые туфли на желтой микропорке на голых грязных ногах, слегка разведенных в стороны. Колени служили опорой для локтей, и безвольные кисти свисали вниз, не соприкасаясь друг с другом. Взгляд ее, безразличный и пустой, словно выключенный, был направлен в сторону вагона; таким же выключенным было и выражение всего лица с нарисованной на нем яркой губной помадой чертой рта и окаймленного неряшливыми косыми полосами черно-рыжих волос, крашеных иранской хной из пакета. Скорее всего, она надеялась, что кто-то придет и ее востребует — если, конечно, она вообще способна была рассчитывать действия, а не пришла сюда по наитию и инстинкту. Несмотря на в целом присутствовавшие формальные признаки женщины, женского в ней абсолютно не чувствовалось — как, впрочем, и определенного человеческого — мыслей, чувств; просто сидящее существо, как факт, как растущая вокруг блестящая от капель дождя и росы трава.

Она сидела долго. Потом откуда-то со стороны депо пришли два слесаря в синеватых молескиновых спецовках, тоже алконавтического вида, показали ей бутылку червивки и увели с собой.

Труд создал человека... Нет, не совсем так. Трудиться может и лошадь, трудиться может раб, и вот эта опустившаяся тоже может трудиться, если ее заставить, что-то крутить, собирать... Очеловечивающий труд — это когда человек не просто что-то делает руками, это развивает только руки. Это не просто когда человека приучают что-то делать и принуждают к этому. Это когда человек начинает понимать, что и зачем он создает, когда он рождает у себя в мозгу технологию будущего творения, передает металлу часть своей мысли, а не только усилия рук и движения. Когда человек созидает, он становится равен богам.

"Так вот зачем людям надо очеловечивать металл своим творчеством", подумал Сергей, "это надо, чтобы не рас-чело-вечиться"... Ему понравилась эта странная, но красивая мысль; она объясняла то упорство, с которым люди создают титаническую оболочку второй природы на своей планете, и указывала на какую-то еще не совсем определенную для его логической картины жизни вещь: Сергей в первом приближении назвал эту полуинтуитивную категорию "путь". Действительно, потребность не расчеловечиваться объясняла, почему для того, чтобы люди продолжали окружать свой мир техносферой, вовсе не обязательно было делить их на сильное меньшинство, которое принуждало бы большинство работать, словно на строительстве пирамид, ради амбиций верхушки; достаточно было понять, что, не созидая, расчеловечишься. Путь к жизни, где никто никого не принуждает...

По своей обычной привычке, Сергей тут же подверг эту мысль критике: нельзя допускать, чтобы любая новая идея, родившаяся в сознании, захватывала человека полностью и ослепляла его радостью, что это он сам придумал, не позволяя заметить слабые места хода мыслей. Он обнаружил в ней явный недостаток подлинной научной последовательности, нашел, что все это довольно зыбко связано с диаматом и даже отдает какой-то наивностью; но было в этой гипотезе и что-то, что не могли объяснить учебники. В конце концов Сергей решил считать "расчеловечивание" удачным образом, метафорой; он закрыл на ночь окно и вернулся в проводницкое купе готовиться ко сну.

"Чего только в башку не взбредет на станции с названием Колфонд" — мелькнуло в голове, когда он смежил глаза.

4.

"Рельсы, рельсы, шпалы, шпалы..."

Детская считалка крутится в голове.

Вторые сутки перед глазами рельсы и шпалы. Как и раньше, на других испытаниях. Все тот же планшет с обозначениями режимов и крестиками. Все тот же микрофон ГС и динамик в коробке. Все те же команды вагону. Где-то там, за гулом дизелей двух секций, пляшут зайчики на пузатом экране железного ящика монитора и дорога укладывается сжатой патефонной пружиной на серые металлические катушки магнитографа. Сашка специально подобрал для этих испытаний металлические бобины — у них меньший дисбаланс, чем у выточенных из толстого оргстекла. Сашка экономит пленку и устанавливает самодельное реле времени на минимум. Самодельное реле, самодельные бобины, самодельная тарировочная балка, самодельные тензодатчики — их сотнями изготавливают в Институте, проволоку укладывали на шаблоны тонкие пальцы молодых женщин — инженеров из отдела прочности. Самодельное, самодельное, самодельное... Что в этих условиях сможет сделать зарубежный исследователь, привыкший к тому, что в любой момент можно заказать специальным фирмам любое оборудование, арендовать любую аппаратуру? Генсек на съезде сказал, что численность советских институтов больше, чем зарубежных. Иначе и не может быть, когда все делают своими руками. Плюс колхозы и стройки. Наши ученые делают то, что в мире в таких условиях сделать не смогут. Правда, и в этом тоже есть плюс — они знают о погрешностях аппаратуры, датчиков и методики больше, чем пишут в проспектах фирм.

А сейчас главное — рельсы, рельсы, шпалы, шпалы. Идет замер под нагрузкой. Однопутка изгибается среди низких и пологих старых гор — путь звеньевой, рельсы эр пятьдесят, шпалы деревянные, деревянные шпалы на сером асбестовом балласте. Черные, смолящиеся от пропитки и порыжелые, целые и треснутые, скрепленные стальными лентами скоб, с врезавшимися в дерево черными прищепками противоугонов и без них, шпалы бегут навстречу кабине днем и ночью, тысяча восемьсот шестьдесят шесть на километр в среднем. Цифра некруглая, но важна для выводов, и Сергей заучивает ее, как магическое число. Турбокомпрессор с восьмой по десятую позицию воет совсем как реактивный двигатель, двигатель на маленьком, чем-то похожим на истребитель, воздушном автобусе "Як-40", на котором Сергей летал с маленького аэропорта областного центра до столичного Быково; самолетик легко отрывался от земли и мгновенно оказывался уже за облаками. И сейчас путь лезет в небо на подъеме, турбокомпрессор повышает ноту, как будто они и в самом деле взлетают — воздушный лайнер с пятью с половиной тысячами тонн на хвосте.

Рельсы, рельсы, шпалы, шпалы. На вторые сутки в кабине среди всех достижений человечества больше всего начинаешь ценить простые вещи — удобство кабины, жесткость подвески, звукоизоляцию. Тепловоз становится внешней оболочкой человека, экзоскелетом, тело и мозг чувствует, насколько одно к другому подходит. И прежде всего — кабина. На сто двадцать первом это нечто особенное. Можно сказать — эта кабина хорошая, просторная, удобная — но это значит ничего не сказать о капсуле размером с хрущевскую кухню, после которой кабины "червонцев" и "фантомасов" кажутся зелеными спичечными коробками. С чем ее сравнить... с орбитальной станцией? нет, лучше с капитанским мостиком, это пространство с огромными прямыми окнами, где на механика не давят ни стены, ни потолок, ни пульт. Она несет людей на мягких амортизаторах и ограждает бригаду от топота четырехтысячного табуна. Она греет ноги теплым полом и холодит голову кондиционером под потолком. Она бережет продукты в дороге за маленькой дверцей холодильника и обмывает водой стекла от мошек, а если механик высунется в окно, то она поддержит его живым теплом подлокотника. Кабина сто двадцать первого любит бригаду, и за время испытаний привыкаешь к ней, как к дому.

Усталое тело отдает дань рессорному подвешиванию — здесь оно мягкое, как будто едешь в такси, на двадцать четвертой "Волге". Не напрасно на сто двадцать первом так долго над ним возились, меняя длину и ширину змей-пружин, с упорством фанатиков выбирали число и толщину серых листов в рессоре, ползали взглядом по заскорузлым лентам осциллограмм, разглядывая серый, чуть расплывчатый след через прозрачные столбики из оптического стекла с нанесенными на торцах сетками. Эта подвеска бережет живую энергию человеческих клеток, она не так вытягивает силы из мышц, не так притупляет работу мозга, как на других товарных машинах. Чтобы создать ее, людям потребовалось стать вероотступниками. В то время во все учебники вошла священная фраза, что сбалансированная подвеска, в которой нагрузка на рядом стоящие оси уравновешивается рычагами и тягами, свое отжила и будущего не имеет. Фраза была подтверждена опытами, и так бы оставалась священным откровением, если бы еще перед постройкой сто двадцать первого в Институте не поставили смелый эксперимент на тележке электровоза ВЛ60, детища хрущевской семилетки, где сбалансированное подвешивание наглядно являло свои недостатки: оно растрясывало кости бригаде подобно необъезженному коню. Результаты переделки оказались необычайными: машина стала идти мягче, чем построенный пятнадцатью годами позже "Фантомас"; за рухнувшей стеной незыблемого мнения открылось широкое поле эксперимента.

— А почему этот тепловоз так долго доводят?

Помощник, молодой парень, видимо, недавно из техникума, задал вопрос, который Сергей слышал уже много раз. И на этой дороге, и в Центре, и на Лермонтовской.

— А их все долго доводят. Только некоторые доводят до или после запуска в серию, вот и кажется, что их создают быстрее.

— А это как это?

— Ну вот в пятидесятых построили "ласточки", "червонцы", ТЭП60, отчитались, что машины готовы, пустили в серию... А потом проводили исследования и переделывали. На первых "ласточках", например, рессоры были жесткие, как на паровозе. Это потом уже, когда ТЭ7 делали, стали гонять на испытания, переделали. На ТЭП60 сначала втулки привода вообще пробега не держали — стали исследовать, переделали. А пишут о таких вещах только в книгах для узких специалистов, а как возьмешь историю завода или что-нибудь другое популярное — только "в короткий срок создали и освоили". Вот и кажется, что создавали быстро.

— А за рубежом быстрее делают?

— Да и за рубежом так же, только много фирм делают много разных моделей, в какой-то одна проблема вылезает, в какой-то другая, а поскольку число машин в каждой из серий обычно меньше, чем у нас, на это не так обращают внимание. Так и накапливается опыт. И новые решения они не всегда спешат внедрить. Вон у американцев до сих пор опорно-осевой привод на тепловозах и тележки с челюстными буксами. Это недавно только они начали работать над новой телегой с радиальной установкой, чтобы колеса поворачивались относительно рамы...

— Как у автомобиля?

— Примерно. И локомотив с опорно-рамным приводом они просто взяли и у шведов закупили.

— Ну это понятно. А как доводят до запуска в серию?

— А это если удается часть новых узлов внедрить и отработать еще на старых, ранее выпускаемых машинах. Вообще идеальный случай — это когда новые узлы внедряют на старых локомотивах, а новый локомотив компонуют из старых узлов — в смысле, новых, современных, но которых уже до этого внедрили.

— Это получается — тепловоз надо создавать раньше, чем он будет построен, что ли?

— Примерно так, просто не всегда такая возможность есть. Например, полностью тележку от сто двадцать первого ни на "фантомасе", ни даже на ВЛ60 не отработаешь...

— Ч-черт!

На генераторе пропало возбуждение. Путь все еще идет в гору, и инерция состава быстро иссякает. Механик судорожно пытается восстановить схему, но закон сохранения энергии быстро заставляет его схватиться за кран. Состав застывает растянутым на подъеме.

В таких ситуациях время как будто скачком меняет свой ход. Вот только что оно спокойно текло вместе с составом сквозь полосу отчуждения — и тут же сменило фазу, стало суетой в кабине, отразилось в тревожном свете сигнальных ламп на пульте — немом крике машины о неисправности, оно разрезано смачными емкими фразами, где сильные чувства смешались со сгущенной до пары слов технической мыслью.

Возбуждение восстановить не удается. Схема новая, ее тонкости, еще не перешедшие в страницы инструкций и изустные предания, передаваемые от бригады к бригаде, не позволяют сразу понять, в чем дело. Жаль, что на испытаниях нет никого из отдела передач. Но весь Институт к составу не прицепишь.

— Ну что, надо на тормозах осаживать назад на станцию, там спокойно разберемся... — механик хочет взяться за трубку рации, чтобы вызвать дежурного, но рация уже сама шипит и сообщает, что со станции на перегон вслед им уже вышел грузовой. Они отрезаны. Конечно, крушения не произойдет — следующий состав дойдет до красного и тоже станет на подъеме, и сначала потребуется осаживать куда-то его, а на станцию в их направлении уже идут другие поезда, и на следующую все это время, пока освобождают перегон, прибывают встречные... вот так и возникает срыв движения и летят графики. "Вот вам и скорость, товарищ министр" — всплывает в мозгу фраза из фильма.

-...Слушай, а если эту фигню попробовать...

Возбуждение внезапно восстанавливается. То ли нашли в чем дело, то ли машина сама почувствовала серьезность ситуации и перестала дурить.

— Ну что, попробуем тронуть? Вообще-то на "десятке" такой состав без толкача на этом подъеме не взять...

Шипит песочница, механик осторожно отдает* тормоза и толкает штурвал контроллера. Сто двадцать первый, будто стыдясь недавних капризов, впивается бандажами в рельсы. Рельсы сухие, без воды, не замасленные, локомотив в прямой... со сцеплением все нормально, а движки...

"Ну, ну, давай же, давай..."

Машина продвигается вперед, сперва тихо, потом все быстрее, быстрее, и вот уже сосны спешат за окном со скоростью под тридцать пять.

— Ну, зверюга! — облегченно вздохнул механик. — На такой еще и график наверстаем!

На лице механика улыбка. Он понял ценность этой новой машины, родословную которой минуту назад он разобрал для последнего болта. Эфемерные цифры шестьдесят тонн тяги и восемь тысяч сил стали для него ясны и зримы, вылились в вес проведенных составов и время выдержанного графика. А остальное... Чтобы остальное было в порядке, существуют они, Институт.

Время плавно возвращалось к его обычному ходу, показывая себя через спокойно оборачивающиеся лесистые горы и привычные с детства столбики пикетов. В динамике ГС терзал гитару магнитофонный Розенбаум:

"..Есть резон своим полетом

Вынуть душу из кого-то,

И в кого-то свою душу вложить,

Есть резон дойти до цели,

Той, которая в прицеле,

Да потому что остальным надо жить..."

"Да потому что остальным надо жить" — машинально повторил про себя Сергей.

Рельсы, рельсы. шпалы, шпалы...

5.

— Желтый мигающий!

Впереди станция, где-то на ее путях состав переведут на боковой. Значит, это будет стрелка, и по ограничению скорость сорок... Сергей окинул взглядом крестики на планшете: таких режимов вроде достаточно, командовать "Замер!" не стоит.

Стрелка скоростемера подрагивала где-то у середины подковы циферблата. Механик взялся за рукоятку электродинамического тормоза, чтобы умерить бег состава. Он уже привык по возможности беречь колодки и сдерживать напор вагонов силой двенадцати мощных, круглых, как у электровоза, тяговых двигателей. Сейчас должен взреветь дизель, чтобы дать возбуждение...

Механик толкает ладонью черный пластмассовый шарик на стальном хромированном стержне. Стержень внезапно вылетает из усеченного конуса ступицы, механик не успевает схватить шарик, и рукоятка падает на пол, где-то под кресло. Механик коротко ругается, инстинктивно лезет за непослушным куском металла, протягивает руку — шарик со стержнем, как живой, катится по коврикам от бокового толчка, убегает под пульт.

— Тормоза!

Механик спохватывается: в погоне за ожившей деталью он упустил время и состав накатывает на следующий сигнал со скоростью значительно больше положенной. Он хватается за кран машиниста. Оживает стрелка манометра — выходит воздух из тормозной магистрали, во всем составе приходят в движение поршни в круглых, занесенных ржавой пылью цилиндрах под рамами вагонов, через длинные тяги и суставы рычагов подтягиваются колодки к мерцающим бликам на бандажах колес.

Скорее, скорее... Колодки прижаты, инерция бросает вперед. Началось торможение. Но впереди уже надвигается маршрутный светофор с двумя желтыми огнями, за ним стрелка. Скорость еще высокая, они не успеют ее сбросить до сорока.

Значит, на стрелке они могут сойти с рельс и впилиться в состав, стоящий на боковом пути, справа от них. Стрелка недалеко, и все решится очень быстро. Все зависит от двух вещей: до какой величины упадет скорость и какой запас у машины по воздействию на путь в кривых. Запас, какой там запас?.. "Как хорошо, что в Институте заметили и выставили разбеги!" — мелькает у Сергея...

...Сколько месяцев прогоняли тележечники одну из первых машин по одному и тому же участку пути Озерской ветки, определяя те самые заветные разбеги — по два на крайних колесных парах и по четырнадцать на средней — магические числа, что открыли сто двадцать первому зеленый на большую часть дорог с тепловозной тягой. Для той же цели на опытных машинах было испробовано по десятку вариантов связи колесных пар с рамой тележек и тележек с кузовом; в день и в ночь уходили сплотки на знакомый изгиб стальной черты на коломенской земле, посылая на прощанье гудок у переезда — то нагретые солнцем, то мокрые от дождя, то облепленные снегом, чтобы, вернувшись, привести несколько точек для графика. Несколько цифр, разных физических величин, определявших размеры пространства, упругость, силы было рождено в результате этого египетского труда.

Теперь эти несколько физических величин должны были определить, останутся ли бригада, прибористы, он сам в следующие несколько десятков секунд целыми и невредимыми или же... Но об этом "или же" думать теперь было незачем: ничего бы не изменило.

— Двойной желтый!

— Вижу двойной желтый...

Два огня, два глаза неизвестного чудовища, один под другим. Все произойдет именно там, где остряк, длинный, заточенный клином кусок рельса, отведет левый гребень передней колесной пары, словно богатырской рукой толкая и разворачивая стопятидесятитонную махину секции А, борясь с ее инерцией и с трением колеса, набегающего в кривой чуть под углом. Если гребень сбоку надавит на рельс слишком сильно, рельс отожмет так, что машина провалится в колею. Или же прижатый гребень начнет карабкаться на рельс. В обоих случаях — крушение.

Скорость, с которой они пройдут стрелку, зависит от нажатия колодок и силы трения. Здесь не Среднеазиатская, колодки в норме, зато расстояние... Стрелка скоростемера опаздывает на свидание с заветными сорока. Шестьдесят, меньше шестидесяти...

— Вагон! Приготовились! Замер!

"Хоть запись останется. Никто ее больше не повторит."

Сергей не отпускает кнопки микрофона. Когда он почувствует, что тележка сходит с рельс, то даст команду броситься на пол.

"Все привязано? Да, когда последний раз заскакивал в вагон, все привязано."

Состав, сборный состав через один путь справа, как он сейчас некстати... Крытые вагоны, полувагоны, платформы проскакивают, отражая эхо их дизеля. Удар должен прийтись по кабине по касательной, со стороны машиниста. Стрелка приближается, ее изгиб отсюда напоминает большую, лежащую на боку сдвоенную латинскую букву S. Где-то у основания этой буквы в серо-коричневый столб сборного вкраплены желтые, с потеками котлы бензиновых цистерн, отсюда они похожи на батарейки "Марс". Словно в составе не нашлось другого места... Судьба? Теперь цена их проигрыша слишком велика.

Стрелка растет. Прижатый к рельсу остряк словно нож, летящий в грудь.

Остряк скрывается под тепловозом.

Машину бросает вправо. Сильнее обычного.

На скоростемере пятьдесят. На четверть больше нормы. Силы тоже где-то на четверть больше. Жребий брошен.

Прошла первая колесная пара... вторая... удары колес отсчитывают их шансы. Мир вращается вокруг кабины.

...Прошла третья колесная пара, последняя в этой тележке. Спустя мгновение их жизнь повиснет на первой колпаре задней тележки.

Стрелка между сорок пять и пятьдесят.

Сергею кажется, будто он физически чувствует каждый гребень. Кузов всегда реагирует с запозданием. Сначала колесная пара выбирает зазор, на крайних он небольшой... затем удар смягчает упругость буксового упора и поводков, поворачивается масса тележки, обремененная висящими на ней тяговыми двигателями по четыре тонны каждый. Тележка не сразу передает усилие на кузов, сперва она движется в зазоре шкворня, затем ее удар смягчают мощные пружины. Сколько человеческих рук и умов было задействовано в этом споре металла...

Задняя тележка прошла, на стрелке идет секция Б, ее плоский обрубленный конец у холодильной камеры переходит незримый рубеж. Передняя тележка — три удара... задняя...

Теперь главное, чтобы напор пяти с половиной тысяч тонн не выдавил вбок легкий зеленый пенал вагона-лаборатории. Секцию А теперь кидает влево, желтые пузыри цистерн разворачивает вбок и назад. Впереди — свободный путь, нити рельсов, с грязной мазутной полосой на щебенке меж ними, сходящиеся где-то дальше у выходных.

Еще несколько секунд. Стрелка скоростемера падает до сорока и ниже. Все. Прошли.

— Конец замера!.. Андрей, поставь там в журнале у этого замера галочку или подчеркни.

— Ставлю псису! А зачем?

— Чтобы обязательно его обработать.

Нити пути вновь сошлись в один за кошачьим глазом выходного; они шли по участку почти без уклонов и с пологими кривыми, механик не спеша добавлял позиции, давая составу ускорение; ему в такт, плавно, как самолет перед взлетом, брал все более высокие ноты турбокомпрессор, готовый достигнуть апофеоза на десятой и уступить ударным от выхлопа поршней. Казалось, они сейчас приподнимутся над полотном и устремятся в светлую чашу неба, накрывшую коричневато-зеленую поверхность тундры. Механик завел разговор на темы, далекие от только что произошедшего; казалось, он мысленно корил себя за то, что, поддавшись принятому в дикой природе инстинкту преследования, не сразу применил пневматику.

— А что, — спросил он у Сергея, — на осевых редукторах наклонные подвески думают ставить?

— Нет, только удлинять. А зачем наклонные-то?

— Да вот, недавно книгу из деповской библиотеки читал, "Развитие локомотивной тяги", там пишут, что оптимально ее под углом размещать, расчеты приводят.

— В курсе. Только там на самом деле ничего считать не надо.

— В смысле — не надо? Совсем не надо?

— Там все зависит от того, какие муфты на карданном валу между двигателем и редуктором. Есть муфты, у которых несущая способность сильно зависит от угла перекоса валов, которые они соединяют. Например, зубчатая. Для таких лучше расцентровку валов сделать минимальной, то-есть ставить подвеску вертикально.

— То-есть параллельно тому, как колесная пара в буксе движется?

— Да. А есть такие муфты, где наоборот, надо начальный угол перекоса давать. В автомобильных карданах, к примеру, подшипники игольчатые, и если эти иголки не будут проворачиваться, они на кольцах лунки выбьют.

— Знаю. Бринеллирование называется, — механик повернул лицо к Сергею и улыбнулся, — у меня ведь заочное высшее, только в инженеры я не пойду, тут и зарплата больше, и вообще...

"Вот почему он брал в библиотеке "Развитие локомотивной тяги". Сколько же у нас в Союзе интеллекта недоиспользованного..."

— Да, бринеллирование. Вот почему на ТГМ-ках, где карданы с подшипниками, горизонтальные тяги стоят. Получается, оптимальных решений всего два, для одних муфт вертикальная подвеска, для других — горизонтальная.

— Хорошо, а как же тогда на электровозах, на чешских? Там карданы с подшипниками, а тяга вертикальная.

— На первых ЧС-ках пластинчатые муфты стояли, у них допустимая нагрузка от угла перекоса сильно зависит. А потом нельзя там горизонтальные ставить, торсион будет о вал якоря стукаться.

— Вот так, Степаныч, — заметил помощник, уютно развалившись в кресле, — человек на несколько страниц формул придумал, и все насмарку.

— Ну, перед тем как выводить формулы, — заметил Сергей, — надо определить, что у нас в приводе будет слабое звено, и относительно него уже и оптимизировать все остальное. Раньше, например, слабое звено была тяговая передача. Теперь зубчатые колеса в отдельном корпусе, на роликоподшипниках, межосевое расстояние не гуляет, шестерня симметрично опор, условия смазки хорошие. Зато слабым звеном стал передаточный механизм.

— В общем, ясно. Вечный бой с неизвестностью.

— А любой расчет — в чем-то неизвестность, — сказал механик. — Есть вещи, которые вообще расчетом на заводе не предусмотрят. Вот командировали нас как-то на Среднеазиатскую, так я на "луганке", двумя секциями, взял состав, которые они тройной "вешкой" тянули. А почему? У них на реостате дизеля плохо регулируют, разброс мощности между секциями большой, вот и не добирают. А некоторые местные вообще так делают: видят, что машина сильно боксует, так помощник берет кувалду, идет в дизельное — и кувалдой по рейке топливного насоса, чтобы подачу уменьшить. Мощность меньше, ток на генераторе меньше, он и не боксует; а на то, что дизеля калечат, не смотрят. Да, а тебе вот в дизельное заглянуть не пора?

— Перестраховываешься, Степаныч, — откликнулся помощник, тем не менее поднимаясь со своего места, — недавно же смотрели. Да вот, — обратился он к Сергею, проходя к двери, — кузов тут здоровый, но и напихали в него оборудования — я молчу. Бригады все бока об углы поотбивали.

— Это ты еще "бычка" не видел! — усмехнулся механик. — На ТЭ2 высоковольтная вообще в кабину въезжает. А тут вона кабина, хоть танцуй...

6.

На одной из станций вдруг повалил снег.

Как будто не было июня, как будто пару недель они не изнывали от жары на платформе у пакгауза. Крупные хлопья плотной ватной завесой разом прикрыли четыре стороны горизонта, оставив глазу лишь ближнюю перспективу; они сыпались лавиной, большие, насыщенные влагой, как будто каша из-под колес грузовика в оттепель. Они тяжело плюхались на отвесную стену лобового стекла ползли по ней, оставляя потеки и налипая на серые параллелограммы дворников, они был повсюду, и любой предмет становился лишь фоном для этих неестественно крупных, как на новогодних рисованых открытках, белых комков.

Мир стал фотографией цвета сепии; сквозь разом побелевшую поверхность земли кое-где выступали бугорки и щебень, пятна шпал и кучи металлического лома, некогда бывшего присланной для освоения Севера техникой, брошенной возле путей по бесхозяйственности и забытой до лета. На почерневшем от воды железе полувагонов на соседних путях ветер рисовал сероватые пятна камуфляжа. Лохматые, темные, налитые ледяной слякотью облака, казалось, цепляли крышу низенькой станции. На обшитом досками путейском сарае висел лозунг, зовущий строить коммунистическое будущее; снег заретушировал буквы, нарисовал между ними свои перемычки, почему-то наводя Сергея на мысли о революционном Петрограде.

— Начальник, однако, зима снова пришла, — раздался в коробке громкоговорящей связи голос Непельцера. — Однако, приедем, надо сказать, чтобы зимнюю норму спирта на командировку выписали.

— Ага. И запасной лом.

— А лом зачем?

— Ну так зима, скоро лом греть придется.

— А, в этом смысле... Ну, лом мы и в депо достанем, сколько хочешь, ты, главное, насчет спирта не забудь. И чтобы питьевой был, а то от гидролизного, знаешь, головка у Андрея заржавеет... у магнитографа его... Отойди, пошутить нельзя! — Непельцер, видимо отмахивался от Александрова. Микрофон в вагоне отключился.

— А лом греть — это, что, у вас такая наколка, розыгрыш? — поинтересовался механик.

— Да нет. Это деталь быта...

...Мороз. Сухой снег, похожий на крахмал, даже не колючий. Снег лежит вдоль насыпи, похожий на белый, неестественно белый крахмал; вагоны своим движением легко подымают его в воздух, словно пыль; перетираясь в полете, он становится белой взвесью, растворяется в пространстве, как молоко в стакане кипятка и лезет, лезет во все щели. Несколько лет назад они ездили здесь зимой со старым "салон-вагоном", лабораторией 9727. Зеленый дом на колесах начинал свою трудовую биографию еще на Коломзаводе, когда Института не существовало, а исследования только начинались.

Линкруст на стенах, пружинные матрасы на полках (они почему-то пахнут формалином), деревянные филенчатые дверцы шкафов, покрытые потемневшим лаком... В санузле вестовая труба не обогревается теплой водой, и каждый раз при смыве из нее, как из сопла реактивного двигателя, с ревом вырывается столб белого холодного пара со снегом. Чтобы она не забилась льдом, из титана в чайник набирают кипятку и льют прямо в эмалированное жерло унитаза; но девяностоградусная вода не в силах до конца управиться с вихрями снеговой пыли, обдувающей трубу со скоростью урагана, и все, что смывается туда, замерзает в непроницаемую пробку.

Тогда в топке котла накаляют докрасна тяжелый лом и суют в трубу. Горящее дерьмо воняет особенно омерзительно. "Андрей, когда ты в вагоне противогазы заведешь!?"...

— Вагон! Приготовились!

Полоса снега осталась позади. Подъем, тринадцатая позиция, скорость пятьдесят. Воет турбокомпрессор, и кажется, что локомотив сейчас взмоет в этот голубой просвет в облаках перед прожектором.

— Вагон готов.

— Вагон усегда готов! — папановскими интонациями добавляет из динамика Розов. — Андрей, иди спать, смена пришла... А вы, Штирлиц, останьтесь!

— Да уж куда мы из кабины.... Замер!

— Замер идет...

Вагон готов, вагон всегда готов. Как в старой песне, "и в снег, и в ветер". Что их держит на этой работе, задал себе вопрос Сергей, их, прибористов... Ну он-то понятно, вроде цель есть, диссертация, но они-то ее не пишут — Розов, Непельцер, Александров, все, кто уносится в ночь то с одним, то с другим руководителем испытаний, в зеленой субмарине с гофрированными стенами. Они могли бы точно так же отрабатывать где-нибудь на Коломзаводе, ЗТС, Текстильмаше... есть, в конце концов, и получше варианты, но, тем не менее, прибористы остаются здесь, по месяцам не видя семей и, собственно, за практически ту же зарплату, что и везде.

Романтика путешествий? Вряд ли. Оно, конечно, красиво — объехать половину Союза, особенно тянет к таким вещам в юности, но в вагоне все уже давно были людьми остепенившимися, в зрелом возрасте, да и какая романтика в том, чтобы прожигать ломом замерзшие нечистоты? Вообще, что здесь держит его самого? Диссертация? Но ведь он, Сергей, вполне мог выбрать тему, где можно просто крутить гайки на стенде, мог выбрать другую лабораторию, другой отдел... да, мог выбрать тот же когда-то манивший его ОКП, наконец, он мог и вообще сюда не приезжать, ему предлагали и остаться на кафедре... только здесь, на пути, он первый получал в руки научную истину, а на кафедре что — блуждание среди гипотез и математических моделей; но ведь живут же так другие и защищаются... почему он так не смог?

Может, все дело в том, что тут над ними никого нет? Начальство, коллектив, семьи — все это за тысячи километров, можно пить, искать развлечений — никто не увидит. Только вот не пользуются они этой свободой. Во время работы — сухой закон, случайных баб — никаких, все только для того, чтобы выполнить этот самый приказ начальства досрочно и получить половину из сэкономленных дней. Значит, беспризорность — это здесь не ценится.

Но чего-то же их тянет сюда? Как Сталкера в Зону? А что, похоже. "Это ведь единственное место, куда можно прийти, если надеяться больше не на что". А к ним, в Институт, и идут, когда надеяться больше не на что. Когда опускают руки инженеры депо от непонятных поломок, когда исчерпываются идеи заводских конструкторов, когда вузовская мысль топчется на месте и предлагает бесчисленное множество вариантов, увядающих от столкновения с практикой. Мы, в вагоне, — последняя инстанция, мы решаем судьбу техники и людей, связавших с ней жизнь. Может, в этом все и дело? Где и как еще они получат право считать себя хозяевами судеб?

...Треугольник на конце тонкого серебряного волоска стрелки достигает цифры 40.

— Конец замера!

— Есть конец замера...

...А вообще, разве не опасно для техники, когда от человека ничего не зависит?

Ведь почти всегда металл начинает ломаться с человека, думал Сергей. С того, что человеку показывают, что завод — не его завод, цех — не его цех, станок — не его станок, а его положение в этой стороне жизни, отмеряемой рабочими сменами, зависит не от него самого, а как начальство распишет. Человеку, который чувствует, что зависит от чужой милости, все равно, насколько зрелы и сочны плоды его труда, и даже то, то, что на этих плодах, как на ниточке, висят чьи-то жизни, не будет принято им во внимание — ведь его собственной жизнью и судьбой распоряжается некто, поставивший себя хозяином; а, значит, тот за все и отвечает. Даже страх и угрозы не заставят человека закрепощенного чувствовать себя в ответе за свои труды; в атмосфере страха гибнут мастера, а процветают угодники, тупо усиливающие хозяйское самодурство.

Но что же делает столько людей подобными крепостным? Пусть они не выглядят угнетенными, не жалуются на свое ярмо, и даже сплошь и рядом довольны своей жизнью, но глубоко в душе у них сидит все тот же крепостной, которому его труд — всего лишь более комфортная барщина...

Дело в системе? Нет, слишком легкий и готовый ответ. Система, среда... Но ведь не превратила же эта система в безразличных волов в упряжке его, прибористов, многих людей, с которыми довелось работать. Они не следовали обстоятельством, они нашли в жизни место, где их приходится принимать такими, как есть, а не бесправными червями. Значит, при разных системах есть шанс быть свободным.

Главное, чтобы тебя в душе не сделали быдлом, чтобы ты сам совал голову в ярмо. Не думать, что все равно за нас решат по-своему.

"Только что мою жизнь должна была решить вылетевшая из гнезда ручка; но десятки людей, доводивших ходовую часть, повернули судьбу в другую сторону... И Предистенский не все решает. Просто сегодня моя очередь каждым днем испытаний менять его решение. От меня может зависеть жизнь муфты, вопрос, прожил ли Занятин недаром эти годы. И я должен драться за эту часть его жизни до конца, как рубашкинцы дрались за мою."

7.

Они приближались к Печоре с севера. Планшет, на котором Сергей крестами отмечал замеры, был уже полностью исчеркан, но Сергей вновь и вновь давал команды вагону: хитрый Розов наэкономил магнитной ленты, выставляя время замера по нижнему, определенному программой испытаний, пределу, и теперь Сергей стремился расстрелять этот запас до последнего километра. Больше статистики. Больше циклов. Еще кусок черной дюймовой ленты с перемагниченными частицами, еще один, еще... Сергей остервенело хватался за каждый момент, представленный дорогой, за каждый удар стыка, переведенный в колебание зайчика на мониторе. Потом можно будет спать — не вырывать для сна минуты на стоянках, положив голову на руки, сложенные на пульте, а просто спать, лежа на полке и не чувствуя, как в рифленую стальную стенку бьется ветер от встречных поездов. Это была заветная мечта последних трех дней — круглосуточные дежурства в кабине заставляют жить другими ценностями, неизвестными для большинства людей. В пустыне больше всего ценится вода. Здесь, на испытаниях, больше всего ценится сон, безопасность, потом, смотря по сезону — тепло или прохлада. Небо затянуто серыми высокими пленками облаков, убегающих к северу, и вечером в Печоре будет тихо и солнечно, и для неожиданностей осталось слишком мало километров, и сейчас главная мечта — сон. Но сон будет потом, а сейчас важно добить ленту.

От Воркуты они шли со сверхтяжеловесом. Это был двойной состав, точнее, два состава: к хвосту первого прицепили голову второго. Первый состав вел их ноль одиннадцатый; второй, подчиняясь командам их бригады, отдаваемым через рацию, тянул обычный "фантомас". Как положено, "фантомас" старался взять на свои плечи положенную ему долю веса состава, дабы снизить продольные силы: в длинной цепи вагонов могла оказаться автосцепка с заваренной трещиной или пострадавшая от сильного удара на горке. Но нагрузка все равно больше доставалась 2ТЭ121: когда на руководящем подъеме "фантомас" боксовал, сбрасывая тягу, их трехсоттонный богатырь продолжал упрямо хвататься за рельсы, лишь немного снижая скорость и, проскальзывая то одной, то другой колесной парой, тут же восстанавливал сцепление. Это работали датчики, ловящие разницу в скорости осей, те самые датчики, из-за последствий детских болезней которых они с Андроном когда-то отправились в Сивую Маску; теперь пришло время для этих круглых коробок на буксах возвращать людям долги и доказывать, что они вовсе не лишняя деталь в угловатом зеленом гиганте.

Сергей, как руководитель испытаний, от тяжеловеса мог отказаться; но он сознательно решил нагрузить машину как можно больше, чтобы удостовериться, как при более тяжелом режиме держат сделанные им самим взамен лисичанских черные круги резинокордных муфт, как держат болты и втулки, аккуратно выточенные неизвестными ему, но добросовестными рабочими экспериментального цеха Института, как держит сборка — произведение жилистых рук Гриши Чугуева, как работают не искаженные безалаберностью исполнителей идеи Занятина. Он не боялся, что что-нибудь вылетит. Он знал, что привод выдержит и больше. Двенадцать колесно-моторных блоков тянули тысячи тонн заполярного угля без передышки — состав пропускали по зеленой улице, ибо он не вмещался на станционных путях. В этом был и свой минус — если забарахлит какая-то "точка", ускорениемер или тензодатчики, то остановиться и поправить уже было невозможно; но Сергей рассчитал, что имеющегося запаса до Печоры хватит.

— Ну, такого ударного финиша у нас еще не было, — прокомментировал очередной замер Розов.— Как доезжаем до депо, давай три дня на разграбление города.

— А чего ты там собираешься грабить? Вроде уже все прибарахлились, — Сергей машинально вспомнил, что его последней покупкой здесь был отрез марли, внезапно оказавшейся в дефиците после вхождения в моду марлевых платьев. Марля была нужна знакомым.

— Ну, надыбать там всегда чего найдется. Вон я на рынке оленьи унты видел — как раз твой размер. Забойная вещь. Зимой сюда снова на испытания приедем — в унтах ходить будешь.

— Командировочные уже к концу подходят, не хватит.

— Ну, чего ж ты с книжки мало-то снял, как сюда ехать?.. Во, идея! А давай мы андреевский слиток бронзой выкрасим и в Печоре загоним, с понтом золото?

— Что ж вы его в Воркуте не загнали? Там шахтеры, у них зарплаты шахтерские.

— Да как-то некогда, надо было в ОРСе затариться, город посмотреть...

Когда они стояли в Москве на сортировке, то подобрали здоровую чушку свинца. Серые болванки, похожие на длинные поленья с парой рубчиков поверху, кучкой валялись в междупутье, чистые, свежие, только штуки три в самом низу попали в лужицу от растекшегося на жаре куска битума.

— Слышь, Андрей, а это ж однако, дефицит! — крикнул в окно вагона прогуливавшийся внизу Непельцер. — Свинец, однако!

— И вправду свинец, — констатировал неспешно подошедший Александров. — Наверное, с вагона выпал, когда стукнули. Валяется здесь и на фиг кому нужен.

— Так это реактор засыпать везут. Может, целый состав был. И, наверное, не стукнули, а вагон вскрыли, покидали наружу, а унести все не смогли.

— Надо хоть одну в вагон закинуть, пригодится. А то замучаешься выписывать.

— Ха, на грузила... Слушай, она тяжелая, больше двух пудов; зови мужиков, чего так корячиться будем?

Чушку аккуратно поднесли и задвинули на пол тамбура.

— Ну что, пошли за второй? Все равно их здесь потаскают.

— Да ну ее... И этой на всю жизнь хватит. Еще вагон перегрузим...

— Вагон!.. Приготовились!.. Замер!..

В динамике ГС грюкнуло — кто-то брал микрофон с пульта.

— Ну ты прямо как "Огонь!" командуешь, — послышался чуть охрипший голос Андрея. — У вас в вузе на кафедре артиллеристы были?

— Нет, понтонеры.

— Это у нас Брадин артиллерист. Создатель первого вагона и старейший испытатель.

— Спасибо, а то я и не знал.

— Да это я для бригады говорю, она-то, наверное, не знает.

— Брадина все знают, — встрял густым басом Сашка. — "Из вагона выпал Брадин — тепловозов испытатель. А за ним летел Кайсатов..."

— "...С толстым пузом волосатым."

— Конец замера.

— Есть конец замера. А чего его кончать, сейчас следующий начнется...

"Скоро уже отстреляемся" — подумал Сергей. Боевая задача вагона-лаборатории в этом сражении подходила к концу. Дальше, после обработки, судьба привода будет решаться в климатической камере — огромном сооружении, занимающем конец экспериментального цеха. Камера была размером с дом в несколько этажей, чтобы в ее чреве за стальными воротами могли свободно размещаться целые агрегаты. Теперь туда поместят стенд весом с карьерный самосвал — ложе для полностью собранного колесно — моторного блока, с кучей механизмов, которые заменят приводу сопротивление состава, удары стыков, качание кузова на рессорах, из-за которого перекашиваются муфты, специальные приводы будут двигать редуктор вбок вправо и влево, имитируя движение средней колесной пары в кривых и на стрелках поперек пути. Раньше, на паровозах, бандажи средних колесных пар делали без гребней, чтобы те не мешали проходить кривые. Теперь на локомотиве бандажи одинаковые, но средняя пара должна ходить поперек пути, и это тоже должен компенсировать привод.

Привод возложат на этот стенд, словно на жертвенник в пещерном храме, и несколько дней трубы будут наполнять этот храм дыханием арктических просторов, пока не остынут стены, пол, все конструкции и внутри не воцарится заполярная зима с положенной по нормам стужей в минус пятьдесят — невзирая на жару под тридцать в разгоряченном летним солнцем цеху. Только после этого стенд включат, и поведение муфт будет переводиться в электрические сигналы приборов, докладывающих человеку о состоянии резины и металла. Входить внутрь для осмотра надо осторожно, еще в жарком цеху закутавшись с головой в теплую одежду, а войдя, надо обязательно задержать дыхание и начинать дышать не сразу, осторожно, поверхностно; опасен не столько холод, сколько внезапность, с которой он обрушивается на распаренное, не готовое противостоять морозу тело, слизистые оболочки носа и горла, и легкие. Разговаривать... внутри лучше вообще в это время не разговаривать. Искусственная зима здесь действует на человека не временем, а циклами, как усталостная нагрузка на стальной образец.

Скоро отстреляются... Помощник вышел в дизельное, и Сергей воспользовался этим, чтобы еще раз, возможно, последний за эту поездку, выглянуть из бокового окна, подставить лицо тугому ветру, пропитанному озоном, смолой и хвоей. Глядя на покрывшие косогор ряды сосен, он вдруг поймал себя на том, что пейзаж чем-то напоминает виденное в старом фильме "Водил поезда машинист": пологие горы, лес и бегущие пути. Вот только иначе, чем в кино. В кино люди совершают подвиг, а они здесь для того, чтобы не давать его совершить. На экране кочегар паровоза грудью бросается на струю пара, чтобы дать спасти пассажирский поезд от неминуемого крушения; но человек техники знает, что резьбу так просто ни с того ни с сего не сорвет, и корень зла был в дефекте детали или неправильной сборке. Они здесь для того, чтобы делать фильмам скучные концы. Финал научных поисков — чтобы не срывало резьбу или не срезало болт: и тогда героиня не узнает героя по фотографии в "Гудке" и они встретятся когда-нибудь позже, кочегар восстановит свое доброе имя не жертвой, а годами труда, и молодой помощник еще долго будет ухаживать за любимой девушкой, пока она не ответит ему взаимностью. Они меняют судьбы людей, а кто-то пытается менять их собственные судьбы. Что такое судьба? Результат попыток человека и многих других людей, попадающихся ему на пути, изменить ход его жизни.

Сергей усмехнулся: полгода назад он не знал ответа на этот вопрос, а сейчас этот ответ всплыл в сознании, как само собой разумеющийся. Значит, полгода он подсознательно анализировал этот вопрос, накапливал новые жизненные факты, и какого-то из них оказалось достаточно, чтобы выстроить логическую цепочку. Так и в исследованиях: какой-то новый результат, наблюдение могут оказаться ключом к разгадке, натолкнуть на совершенно новые выводы.

За спиной хлопнула дверь, прибавив шума в кабине — вернулся помощник.

— Природой любуешься?

— Да нет, фильм один вспомнил,— ответил Сергей, уступая место. — Вагон, приготовились!..

Состав шел под уклон, и механик врубил электродинамический, стремясь сдержать нарастание скорости. Дизель сразу взревел, как на четырнадцатой позиции; то был недостаток схемы, в которой для возбуждения двигателей в этом режиме требовались большие обороты главного генератора. Тяжесть двойного состава навалилась на сто двадцать первый, тяговые двигатели отбирали у тысяч тонн энергию их разгона и обращали в электричество, ток накалял ряды реостатов на крыше, а лопасти вентиляторов швыряли на них все новые порции свежего воздуха, чтобы металл не перегорел от жара. Огненное дыхание ЭДТ выбрасывалось в сторону от состава; так силу гравитации пускали на ветер. Сдерживая вагоны, тепловоз упирался в путь, и вскоре к реву дизеля и гулу вентиляторов добавился неровный, приглушенный изоляцией кабины вой, низкий, похожий на гудение трансформатора.

— Вагон! Замер!

— Слышь, а ты, часом, не знаешь, чего это воет? — спросил помощник.

— Колесные пары. При электродинамическом, если тормозная сила выше сцепления, начинается юз. Если при торможении пневматикой колодки при юзе останавливают колесо, то здесь оно вертится, только медленней, скользит во вращении по рельсу, и начинаются такие же автоколебания, как при боксовании. Вон пальцем по мокрому стеклу потри — оно скрипит, так же и колеса скрипят при скольжении.

— Как при боксовании гудят — это я слышал. Точно, похоже. И с какой же скоростью они сейчас скользят?

— Где — то примерно со скоростью пешехода.

— Это как же ты узнал? На слух, что ли?

— Почти на слух. Проводили исследования, выяснили, когда эти колебания начинают развиваться...

Сергей хорошо помнит эти исследования: последний раз они их делали пару месяцев назад на этой самой ноль одиннадцатой машине, чтобы проверить результат. Жаркие солнечные лучи пробивают густую листву деревьев вдоль путей Института, раскаляя щебенку, как камни в сауне, и выбивая из шпал густой запах пропитки. Машина стоит на участке путей у гаражей; рельсы здесь будто изглоданы скользившими колесами, и в Институте даже так и говорят, что здесь механики "упираются и начинают грызть рельсы". К буксе подведен длинный многометровый провод, идущий к тензодатчикам на оси; здесь далеко ехать не надо и можно обойтись без капризного и вредного токосъемника, внутри серой стальной гильзы которого тонкая пленка ртути объединяет собой вращающиеся полированные кольца. Пока провод успеет закрутиться, замеры будут отписаны. Две бумажных полоски, наклеенные под углом, чтобы чувствовать именно закручивание оси, а не изгиб, должны сказать, насколько это все опасно и не лопнет ли ось на перегоне.

Всю мощь дизеля на секции бросают только на один мотор из шести — иначе на сухих рельсах тяжелую машину просто не сорвать. По команде механик набирает позиции, жужжит мотор старенького осциллографа в сером алюминиевом корпусе, машина дрожит и начинает тащить волоком по рельсам удерживающий ее тепловоз прикрытия. Наконец одно колесо накатывается на небольшое — только чтобы стронуть, начать — пятнышко машинного масла, и огромное спицевое колесо начинает проворачиваться, из-под него вылетает пленка содранной окалины, проворачивается лениво, не спеша, и тут появляется и нарастает рокот, и раму тележки начинает трясти, как стальную линейку, если прижать ее одним кольцом к столу и, оттянув второй, отпустить. Тележку болтает так, что, кажется, она сейчас развалится; то идет первая форма автоколебаний, колебания привода, когда оба колеса болтаются враз на упругости торсиона и муфты, нагружая их моментом в несколько раз выше тягового. А бандаж все быстрее скользит по рельсу, и вот рокот сменяется низким воем, когда размахи колесных центров идут навстречу друг другу, перекручивая ось. Тележка дрожит мелко и часто, для стороннего наблюдателя это выглядит не таким угрожающим, но на самом деле сейчас может быть самый опасный момент, когда энергия колебаний сосредоточена в оси. Из-под колеса начинают вылетать искры и пахнет горячим металлом; все быстрее скользит колесо, и вот вой затихает, зато поверхность катания превращается в огненное кольцо из-за частиц горящего металла. Это эффектно, но опасность здесь уже только в износе бандажа и рельса, колебания уже сорвались. Механик сбрасывается на ноль, колесо замедляет свой бег, снова начинает выть, наконец, смолкает, и с глухим ударом, отдающимся в стальном нутре всей машины, восстанавливает сцепление. Замер окончен. Один замер на сухих рельсах на месте. Его повторят вновь и вновь, потому что трение между колесом и рельсом меняется случайно, и надо выловить самые тяжелые случаи, которые только могут встретиться, Затем все повторят на мокрых рельсах, затем — на замасленных. Потом опять все сначала, на сухих рельсах, мокрых, замасленных, но в движении. Муфта, сделанная и собранная по чертежам, все это издевательство выдерживает. И сейчас та же самая муфта, на которой боксовали — держит, тянет двойной состав, и нипочем ей ни удары стыков, ни колебания от юза. Сделано на совесть.

На совесть... Помнится, в том фильме тоже что-то было про рабочую совесть. Вечная тема. Правда, там все очень уж просто: вот есть человек, сломленный тяжелыми обстоятельствами жизни, несправедливостью, вот ему и все равно. Это же сколько жертв судьбы роковой надо набрать, чтобы хватило их и на косые торцы втулок, и на хлопуны, и на обоймы подшиников, на затяжку болтов, на разбеги... на ту самую проклятую ручку...

Сергей усмехнулся про себя, вспомнив давешние размышления о браке и "комфортной барщине". Барщина — это полбеды. Беда в том, что она слишком многим нужна. Не только тем слабым линейным руководителям на производстве, что держат подчиненных за холопов, и не только тем кабинетным работникам высшего звена, для которых смысл жизни — держаться за кресло. С этими все ясно. Но ведь на ее защиту встают и люди, несомненно, деловые и предприимчивые, над которыми не висит необходимость кому-то угождать, у которых есть и талант и свобода его проявить. Им выгодно, чтобы кто-то нарушал технологию, не выдерживал размеры, отступал от пунктов инструкций. Им надо, чтобы все разваливалось, они строят на этом личное благо для себя. Хозяева бесхозяйственности...

Стоп. А кто сказал, что предприниматель всегда должен быть хозяином? Если предприниматель строит свое благополучие, обедняя общество, это в душе тот же "крепостной", обирающий хозяина. Он не чувствует себя частью общества. Он не чувствует общее добро частью своего. Для него общество — чужой господин, у которого он живет, и которого можно при случае обжулить...

Сергей не успевает закончить мысль. Из тайги вдруг показываются массивы гигантских зданий — они настолько огромны, что даже это синевато-зеленое хвойное море, протянувшееся до самого горизонта, не в силах затерять их от посторонних глаз. Казалось, что эти необыкновенные сооружения созданы не людьми, а поставлены неведомыми, могущественными пришельцами, какой-то сверхцивилизацией с безграничными возможностями, и только протянувшиеся к ним ниточки дорог и электропередач позволяют понять, что сверхцивилизация, создавшее космическое чудо света — это мы сами.

Сергей командует последний замер — как пулеметчик, выпускающий остаток ленты вдогонку убегающему противнику, — долгий, очень долгий, пока стрелка скоростемера не начинает съезжать вниз в преддверии входных стрелок станции Печора.

Они сделали все, что могли.

8.

Сергей с трудом выдрал себя из вязкой трясины забытья. Их уже отцепили от состава и загнали в депо. Сейчас прибористы снимут провода, и освобожденный ноль одиннадцатый расстанется с ними — скорее всего, навсегда. Сергей пока не видел случаев, чтобы на испытания в депо дважды выделяли одну и ту же машину.

Он вернулся в вагон. Во всю длину приборного салона, словно бинты в полевом госпитале из фильма про войну, сохли серые полотнища — по его просьбе Александров вывел немного замеров с разных участков на осциллограф. Сергей снял одну, что показалась ему не такой влажной, и смотал в рыхлый рулон — для экспресс-анализа.

Прозрачный квадратик стекла на логарифмической линейке перевел миллиметры отклонения серого следа в силы и ускорения.

Ниже.

Получалось ниже, чем при поездке от Воскресенска до Воронежа.

Сергей взял наугад еще пару лент, выбрал замеры с наибольшими нагрузками. Ниже. Везде получалось ниже, чем под Москвой на ноль ноль третьем.

"Вот и все" — подумал Сергей. "Вот и основания для Предистенского заявить о занижении результатов. Специалисту, конечно, можно объяснить разницу. Под Москвой железобетонные шпалы, вставки разбиты старыми электровозами с тяжелыми двигателями и составами, что мчатся по участку один за другим. Здесь — деревянные шпалы и составы ходят реже. Но это поймет специалист. А лапшу о подтасовке результатов будут вешать на уши управленцу, который краем уха о таких вещах слышал."

Надо найти факт, подумал Сергей. Надо найти в результатах новый научный факт, чтобы результаты вообще нельзя было ни с чем сравнивать... Нет, но так не выйдет. Сопоставлять можно даже с "фантомасами", важно уметь делать это корректно, чтобы делать правильные выводы. А Предистенскому нужны не правильные, а выгодные. Тогда зачем вообще факты? Любым нашим фактам противопоставят громкое красивое слово. Главное, чтобы оно соответствовало не истине, а предубеждению — тогда ему поверят.

Стоп. Слово. Почему мы все время играем по правилам, выгодным Предистенскому? Его фразе надо противопоставить не факт, а фразу. Красивую, очевидную, понятную...Нет, так нельзя. Это уже не наука.

А, собственно, разве мы решаем только научные задачи? Найти режимы нагружения — это наука. Найти, что сказать, если на работу огульно бочку катят — это не наука. В этом споре, как говорил Ходжа Насреддин, выигрывает тот мудрец, у которого лучше подвешен язык.

Итак, слово. Слово, которое не даст некорректно противопоставить этот результат другим. Посмотрим.

Чем отличаются эти испытания от других? Мы писали для автоматизированной обработки от Сосногорска до Воркуты. Раньше сто двадцать первый испытывали на более коротких участках. Еще что у нас? Распределение нагрузок по обобщенным данным, где будут разные участки пути разного состояния, разный профиль, даже разная конструкция пути... Что это значит? То, что процесс, для которого построено это распределение нагрузок, нельзя называть "стационарным", только и всего... Ну так вот же и есть они, два отличительных слова: "впервые в Союзе на пути большой протяженности" и "нестационарный процесс". Что на это скажет Предистенский? А сходу ничего не скажет, ему еще надо осмыслить, что это означает, чтобы при ответе не попасть впросак.

Вот Доктор знает, что отвечать. Он может предложить сделать обработку для отдельных участков, где нагрузки от пути за участок не сильно меняются, то-есть "стационарные", сравнить спектры и характер распределения нагрузок. Ну, так это и хорошо. Этим мы превращаем вопрос из говорильни в нормальную научную работу. Пусть проверяют, анализируют. За нами километры человеческого труда в бобинах. Скорее, Доктор ничего не скажет. Незачем ему ввязываться в этот бой при таком перевесе первичных данных.

Сергей откинулся назад, чувствуя затылком, как слегка дрожит перегородка купе в такт дыханию дизеля на холостых оборотах. Задача была решена. Из опущенного окна потянуло легким ветром. Вагон вздрогнул — его отцепили от локомотива, с которым он уже который день составлял одно целое, ездил на треугольники для разворота и даже на экипировку. Железная пара распалась.

От этого толчка на пол купе упала записная книжка с методикой опыта, неосторожно оставленная на краю столика с железной окантовкой; падая, книжка раскрылась, и из нее вылетел желтоватый листок. Сергей поднял и его; там был телефон и имя, только телефон и имя, телефон, оставленный Аней в тот вечер угасающей зимы; оказывается, он все время здесь лежал, засунутый за пластиковую корочку. Сергей переписал его в книжку: по возвращении надо будет просто взять и позвонить, быть может, на том конце провода все еще ждут ответа.

А если он потом влюбится в другую? "Ну и черт с ним!" — ответил Сергей сам себе. "Переживу как-нибудь. И пусть это будут только мои, а не ее проблемы."

Сергею хотелось просто, не раздеваясь, упасть на полку и отрубиться — и в то же время хотелось выкинуть что-то непредсказуемое, на манер того космонавта — ассенизатора у Кира Булычева, что стоял под первым чистым дождем на планете и кричал: "Мне нравится моя работа!". Сергей не сделал ни то, ни другое. Он просто встал и вышел из вагона.

Он вдруг почувствовал, как огромен этот мир с высоким небом, пропыленной зеленой ребристой шкурой вагона, темно — серыми, чуть розоватыми в косых лучах заката, кирпичными стенами деповских цехов и сплетенными на стрелках струнами рельс, уходящих в безбрежный космос по обе стороны от него.

Он понял, что сделал в жизни что-то главное. Что именно? Реабилитируют Занятина. Муфта пройдет испытания. Тепловоз пойдет в серию. Отрасль преодолеет этой новой машиной набежавшую отсталость от западных фирм — как во времена реконструкции тяги. Будет право сказать себе: "Мы можем". И еще, наверное, самое главное, — "Мы решаем". Каждый из нас, хотя бы немного, но все же решает — если хочет решать и у него хватает терпения. Вот это, наверное, и значит — "сбылось".

Теперь можно спокойно подумать о себе. О том, как защитить диссертацию, завести семью. И еще, для начала, хорошо выспаться.

Где-то неподалеку из репродуктора лилась спокойная и как-то неуловимо щемящая душу песня:

"...Это ты, наша молодость, молодость, молодость

Из уютных квартир погнала нас сюда..."

"Сентиментальность" — решил Сергей. Но мелодия песни, казалось, была замыкающим звеном в этом усталом вечере с солнцем, садящимся за частокол далеких крыш города, с глухим рокотом дизелей, похожим на голос прибоя, с запахом креозота, металла и смазки; без нее эта странная гармония была бы неполной.

Он не знал, что пройдет всего каких-то пять лет — и большая страна, в которой он родился, получил образование, работал, будет расчленена на части, а жившие в ней народы поссорены друг с другом. Он не знал, что завод, что выпускал эту богатырскую, выстраданную таким трудом машину, окажется в другом государстве; поставки нарушатся, производство ее будет остановлено, и оставшиеся экземпляры будут доживать дни свои на базах запаса, безмолвные, облезшие, лишь видом своим напоминая о мощи и способностях людей прошлых десятилетий; в обмен же на куски жизни, отданные созданию великого живого промышленного мира, каждый получит бумажку, с ценностью, равной бутылке водки по текущему курсу.

А пока Сергей стоял у ровной полосы серого щебенчатого балласта, словно у галечной кромки, окаймляющей купол безграничного моря, и освобожденный от проводов ноль одиннадцатый неспешно, словно корабль из гавани, уходил от него в даль, подернутую, словно туманом, сизым соляровым дымком, оглашая прощальным, сочным гудком портовый город.

Жизнь всегда так устроена, что после одной битвы следует другая.

И пока бьется сердце, никогда не надо упускать шанс на победу.

Ноябрь 2005 — август 2006., Брянск.

* "Отдал тормоза" вместо "отпустил тормоза" — старый железнодорожный жаргон, идущий со времен до автотормозов и сохранившийся в 80-х. ("Машинист дал два длинных гудка — чтобы отдали тормоза в составе, если где зажато. " А.П. Платонов. "Корова")