— Ложись! — остервенело орёт Миша.
Ещё одна очередь выбивает клочки материала, и живот обжигает боль. Как куль заваливаюсь на землю.
Миша, непрерывно отстреливаясь, подкатывается ко мне, оттаскивает под разбитые балки. Там уже, забившись в угол, клацает зубами Герман Ли, но всё же пытается стрелять, высовывая ствол из-за камней.
— Так всегда бывает, не обстреляны ещё, — успокаивает нас Миша.
Но мне безумно стыдно. Надо же, едва в штаны не наложил! Целый лейтенант, хренов!
Кровь струится из-под ткани, но от стыда, даже боли не чувствую, а сознание легонько уплывает, словно воспаряю в небо.
— Перевяжи! — рычит Герману Миша, не переставая поливать огнём темнеющие развалины.
Очнулся резко, в рот льётся вода.
— Кого-то загасил, — неуверенно говорит Миша. Достаёт из пилотки иголку, слюнявит нитку. Чего это он шить собрался? Удивляюсь я.
Он бесцеремонно разматывает повязку, из-под которой, не переставая, льётся кровь, стягивает края раны и смело тычет иглой.
— Блин, что ты делаешь?! — взвываю я, но стискиваю зубы. Жду, когда Миша закончит шить. Игла с хрустом входит в кожу, выходит с другой стороны раны, Он делает узелок и, вновь мучения.
— Я так собак своих зашивал, — с мрачной улыбкой говорит Миша. — Тебе повезло, печень не пробило. Сейчас подорожника разомну и забинтуем. А ты молодец! — неожиданно хвалит меня, — когда шил своих собак, они сильнее выли.
— Непонятно, кто это в нас стрелял? — кривясь от боли, говорю я.
— Такое ощущение, именно нас ждали, словно навёл кто-то, — замечает Миша.
— Этого не может быть. Прапорщик Бондар, никому бы не смог сообщить и зачем ему. А больше, о нашей операции никто не знает, — но внезапно вспоминаю внимательный взгляд генерала Щитова. Чушь, какая! Отбрасываю нехорошую мысль. Не будет ради какого-то зелёного лейтенанта мараться целый генерал. Да и повода нет. Может, ревнует к дочери? Глупо, перевёл бы в другую часть или, вообще, с армии выгнал. Но кто же? Может, случайность? И всё же, во мне гнездится уверенность, это не просто так, я согласен с Мишей, ждали именно нас.
— Знаешь, что больше всего непонятно, это то, почему тебя не убили? — неожиданно заявляет мой друг, — с такого расстояния не попасть невозможно.
— Наверное, не снайпер, — ухмыляюсь я, закашлялся и едва сознание не теряю от боли.
— Или наоборот, снайпер, — загадочно изрекает Миша, — а может, от метро нас отгоняли.
Гл.8.
Некоторое время Миша осматривает развалины, где, по его мнению, он сразил автоматчика. Приходит растерянный, задумчивый, в глазах непонимание и в связи с этим, страх.
— Ушёл? — догадываюсь я.
— Его точно подстрелил. Хорошо всадил, прямо в живот, вся земля в крови, целые лужи!
— И где же он?
— Ушёл и даже автомат унёс. Там ещё волчьи следы есть, они совсем рядом с человеческими, буквально вперемешку друг с другом. Что будем делать?
— В часть идти, — мрачно заявляю я, катая по ладоням свой чёрный камень. Каким-то чудом он не измазался кровью и сейчас внимательно осматриваю его поверхность. Окаменелые ракушки отпали, обнажив слегка бугристую поверхность. Теперь камень имеет несколько иную форму, он явно не круглый, а вытянутый и определённо напоминает сердце. Такое открытие меня сильно удивило, неужели он искусственного происхождения, но это невозможно, судя по окаменелостям, ему сотни миллионов лет. Вытряхнул из целлофана НЗ, я осторожно уложил в плёнку камень и засунул его подальше от кровавого пятна на моей форме. Затем обратился к Ли: — Помоги мне подняться, что-то у меня не по делу кружится голова.
— Много крови потерял, — хмуро произносит Миша, — тебе в госпиталь надо. Я тебя немного подлатал, но нужны антибиотики иначе, можно заработать воспаление, а там и до сепсиса недалеко.
— Утешил, — буркнул я.
— Послушай, Кирилл, чего ты выскочил, зачем поставлялся как последний кретин? — в сердцах ругнулся Миша. На его лице пробежались бугры, а ноздри раздулись как у быка, увидевшего перед своей рожей тореадора. Все эти признаки указывали на то, что мой друг испытывает крайнее эмоциональное волнение.
— Так я ж даже не мог подумать, что волк начнёт из автомата отстреливаться, — пошутил я.
— Интересная версия, — медленно проговорил друг и к моему удивлению задумался.
— Ещё скажи, что то был оборотень, — фыркнул Ли, но наткнулся на тяжёлый Мишин взгляд, помрачнел и, пожав плечами, попытавшись полностью раскрыть свои узкие глаза, с ехидством спрашивает: — Миша, ты действительно веришь во всю эту чушь?
— Я в живот ему несколько пуль всадил, а ты знаешь, стреляю я метко, от таких ранений медведь бы загнулся, а этот ушёл ... причём странным образом человеческие следы как-то трансформировались в волчьи.
— Сказочник, — фыркнул кореец, но в чёрных прорезях его глаз колыхнулся ужас.
— Хватит рассказывать байки, мы не в пионерлагере, здесь нам больше делать нечего, уходим, — решительно произношу я, ощущая, как наливается жгучей болью рана.
Как трудно идти, нитки скрипят, кровь сочится, мучает жажда, ежеминутно накатывает дурнота, ноги дрожат, перед глазами вспыхивают световые пятна. Пытаюсь прислушаться к своим ощущениям, неужели возникают галлюцинации. А ведь точно, огни! Я с трудом воспринимаю реальность, и не сразу понимаю, что перед нами КПП. Меня укладывают на жёсткий топчан, вливают в рот воду. Старший лейтенант объявляет тревогу, скоро прибудет рота Обороны, а меня увезут в госпиталь. Как жаль, со Стелой не попрощаюсь. Перед глазами появляется её видение, но за ней стоит, крепко сжав губы, генерал Щитов. Я отмахиваюсь, они исчезают, а им на смену выплывает полковник Белов, он улыбается словно добрый дедушка, затем мрачнеет: — Вот как бывает, Кирилл, оказывается генерал начальник над нечестью, что расплодилась в заброшенном метро. Необходимо отобрать чёрный камень, иначе он уничтожит всех нас. В том метро есть одно потайное место, где сила артефакта сводится к нулю, его необходимо отнести туда и как можно быстрее. Я знаю, метро должны скоро взорвать и тогда все наши усилия будут напрасны, каста Ассенизаторов исчезнет, а вместе с ней рухнет весь мир. Торопись Кирилл, вспомни для чего ты здесь, возвращайся к своей напарнице! — почти кричит он, и я отключаюсь.
Госпиталь в Подольске — операцию сделали, сижу на уколах и таблетках, здоровье стремительно возвращается. Главврач удивлён скоростью заживления и, хотя печень была не задета, ранение весьма серьёзное, мог изойти кровью. Хорошо Миша в своей деревне научился зашивать собак, вот и пригодился его опыт, иначе кровью изошёл, а я ещё такой молодой. Внезапно мне так стало себя жалко, что едва не всхлипнул, но мгновенно выругался сам на себя — нечего нюни разводить! А ещё меня постоянно преследует странное ведение, что случилось со мною перед потерей сознания, я чётко помню слова полковника Белова, они шилом запали мне в душу, но я разумом понимаю, всё это плод моего воспалённого сознания ... но слова полковника не хотят испаряться из моей памяти.
С неба срывается пушистый снег, но я не ухожу из больничного парка, здесь тихо и спокойно. Кутаюсь в толстый халат, поглаживаю в кармане свой талисман, который сейчас я называю "чёрным сердцем". Не знаю почему, но он всегда со мной и не теряется. Я уже стал считать его частью себя, как хорошо, что пули по нему не попали.
По парку, в одиночку и небольшими группками, прогуливаются пациенты, кого-то везут на инвалидной коляске, кто-то ковыляет на костылях. В Подольске много солдат и офицеров с ранениями, в Афганистане в полном разгаре война. Меня тоже причисляют к "афганцам", так как — пулевое ранение, устал доказывать, что я на войне не был, но с интернационалистами у меня сложились дружеские отношения.
Началось с того, как нам в палату привезли лейтенанта без ноги, моего ровесника, может, на год старше. К слову сказать, в этой палате я единственный, кто не воевал, и начались у того проблемы. Он постоянно злой, каждый день до отключки напивается, и кидается костылями. Смотрю на него, а сердце зашкаливает от жалости, но таких ребят жалеть нельзя, необходимо это болезненное состояние вышибать клин клином.
Очередной раз лейтенант заходит пьяный донельзя, вначале швырял костыли, затем обливает подушку слезами. Мужчины смотрят на него, но не вмешиваются. Приподнимаюсь на подушке: — Слушай, сосунок, сколько можно постель портить?
Воцаряется тишина, все вытягивают в мою сторону шеи. Лейтенант замолкает, с ненавистью глянул на меня, лицо идёт багровыми пятнами.
— Это ... ты мне? — ещё не веря, спрашивает он.
— Других сосунков в палате нет. Разнюнькался, мальчик ногу потерял, а как же "самовары" без рук и ног под капельницами лежат? И то не ноют! Ты жри, жри водку, а затем валяйся в блевотине на улице. Может, кто и подаст? Во, житуха тебя ожидает! Кстати, у церкви, больше подают!
— Что?! — он соскакивает на пол, едва не падает, лицо перекошено, ищет костыли, а они валяются в разных углах палаты. Прыгает на одной ноге, едва успеваю сползти с кровати. Но он, умудряется меня поймать, бьёт так, что шов расползается. Мажется моей кровью, но не унимается, явно хочет убить. Он мне надоедает, легонько бью ладонью в шею, лейтенант тихо сползает на пол. Затаскиваю на кровать, бережно укрываю одеялом, сам иду на перевязку.
Когда захожу обратно, лейтенант, как умер, застыл под одеялом, не издаёт ни единого звука. Соседи по палате, посматривают на меня, но больше из любопытства. Один майор, с лицом, посеченным осколками и выбитым глазом, понимающе улыбнулся. Прошло несколько дней, лейтенант ковыляет на костылях чёрный, на меня не смотрит, но и не пьёт. Интересно, чем всё закончится? Пришьёт меня или нет? Но вот однажды вечером, подходит к моей кровати: — Пойдём, — грубо тычет костылём.
Я понял, моё "лекарство" сработало, но в какую сторону? Поднимаюсь, иду следом. Заходим в столовую, накрыт стол, под проточной водой охлаждается водка. В развалку сидят афганцы, усаживают между собой, рядом влезает лейтенант, кстати, его Володей звать, разливают водку, все выпивают, Володя оборачивается ко мне, показывает недопитый стакан: — На гражданке моя норма была, такой она и сейчас останется, — с ухмылкой добавляет он. — Вчера протез примерял, ходить буду. А вообще, удивляюсь, как тебя не замочил. Как хорошо, что этого не произошло, столько было разных мыслей. Знаешь, хоть ты и гад порядочный, хочу стать твоим другом, я понял для чего ты это сделал, встряхнут меня хотел, чтоб я почувствовал остроту жизни. Жестоко. Но у тебя получилось, а я ведь действительно уже не мог остановиться, так себя жалко было ... и на весь мир был злой.
Жму руку, мужчины посмеиваются, затем водка, закуска, разговоры — гуляли почти до утра. В этот раз я вновь надрался, Володя дотащил меня до постели, периодически подставляя свой костыль, чтобы я не рухнул на пол.
Иду по парку, вспоминаю, улыбаюсь своим мыслям, хвалю себя и на душе так тепло, а на встречу идут два человека, внезапно внутри словно щёлкает затвор — не нравятся они мне, уж очень неестественны осанки, словно от всего ждут подвох. Бородки окладистые, густые волосы зачёсаны назад, в глазах фанатичный огонь, полы плащей развиваются, но что-то опасное скрывается под ними.
Подходят всё ближе и ближе. Сжимаюсь, интуитивно ищу путь к отступлению. Как бы невзначай отхожу за скамейку, прячусь в зарослях. Ловлю себя на мысли. Что я делаю? Совсем с ума сошёл, чего ещё выдумал! Идут себе люди по своим делам ... но какая от них пышет мощная энергетика, такое ощущение, будто воздух впереди плавится.
У одного из мужчин, на ветру, расходится плащ, на груди сверкнул крест, усыпанный каменьями. Попы, что ли? Да вроде для священников слишком молодые — как бойцы, тела сильные, походка пружинит. Батюшки такими не бывают, я вспоминаю отцов церкви, переваливающихся по храму, с кадилом в руках.
— Кирилл, что в кустах ищешь? — на дорожку выныривает целая толпа афганцев. Спешу к ним, неестественно улыбаясь, мельком глаза улавливаю, как мужчины приостановились и резко рванули вперёд.
— Отлить, что ли хотел?
— А, пустое, мерещится всякое, — меня бьёт озноб, я почти уверен, что избежал некой опасности, причём реальной, словно столкнулся с чем-то непонятным и беспощадным. В жизни такого не испытывал! Ласкаю пальцами "чёрное сердце", камень конкретно тёплый, даже горячий.
Не могу уже находиться в госпитале. Рана не болит, хорошо рубцуется. Надоедаю лечащему врачу с выпиской. Он хмурится, утверждает, что с такими ранениями ещё необходимо лежать месяц, но, ощупывая швы, в удивлении поджимает губы, в итоге, сдаётся.
Мне положен отпуск после ранения, но еду в часть. Хочу увидеть Мишу и Ли. Не будь их, гнил бы в лесу на радость жукам. А ещё, тянет к Стеле, но я мрачнею, не хочу видеться с генералом.
Капитан Бухарцев встречает меня радушно, заводит в кабинет, из сейфа достаёт коньяк. Разливает. Усики дерзко топорщатся, взгляд смеющийся.
— С выздоровлением, Кирилл Сергеевич, поздравляю тебя!
— С чем? — в недоумении беру стакан.
— Ваша троица представлена к орденам Красной звезды.
— За что? — вырывается у меня.
— Как же, обезвредили банду уголовников.
— Какую банду?
— Не выздоровел ты, Кирилл, — с сожалением смотрит ротный. — Забыл, из-за чего ранение получил?
— Стреляли, а я стоял как дурак, пока не словил пулю в живот, — искренне говорю я.
— Конечно, конечно ... да у вас целое сражение вышло! Знаешь, сколько уголовников положили?
— Каких уголовников? Там один был. Миша его подстрелил и то каким-то образом он ушёл.
— Ну, брат, тебе однозначно нужен отпуск. Ладно, поехали, — он лихо булькнул коньяк. Я тоже выпил, гортань обожгло. Блин, это оказался не коньяк, а подкрашенный чистый спирт, авиация, чтоб вас! В душе ругнулся я.
— Четверых вы завалили. Лежали аккуратно, мордами в землю и автоматы рядом. Вы беглых зеков расстреляли, — капитан Бухарцев занюхал кусочком хлеба, но есть его не стал, развернул плитку горького шоколада, поломал на неровные части, ловко швырнул кусочек себе в рот, с хрустом задвигал челюстями, чёрные усики дёрнулись как палочки в умелых руках дирижера.
— А что Миша с Ли говорят? — слегка опьянев, спрашиваю я, как завороженный наблюдая за его усами.
— Бери шоколадку, — капитан Бухарцев подвинул её мне поближе, затем нахмурился: — Была серьёзная перестрелка, тебя ранило, поэтому твои бойцы трупы сильно не искали, тебя надо было срочно везти в госпиталь, — ротный и ещё плеснул спирта.
— Не-не, больше не буду, — я решительно закрываю ладонью стакан.
— Ну, как же, надо орден обмыть, извини, такая традиция. А после будем на плацу тебя награждать.
— Никаких плацов, лучше здесь выпьем! — воспротивился я.
— Как хочешь, — улыбается в усы капитан. Достает бархатную коробочку, вручает мне.
— Как глупо, — я рассматриваю награду, — за то, что наложил в штаны, партия отмечает меня высокой правительственной наградой.
— Ты это ... про партию, — грозит пальцем ротный, — не надо. Замполит услышит, не отмоешься. Ты одень орден, — он дырявит тужурку, привинчивает награду. Мне неловко, будто что-то украл, но ощущать на груди орден, невероятно приятно, вот оно, советское воспитание! К наградам у нас относятся трепетно. Каждую неделю Леонид Ильич Брежнев кого-то да награждает и себя не забывает.
