Игры с дымом

— Все-то будет, — любил говорить он. — Говорят: золотой век, золотой век; да это ничего, вот буду я неустанно радеть и печься о благе и справедливости — так мы и заживем как наши прадеды.

И народ верил Мерру и верил обещаниям, и любил ландмайстера. Сказки о золотом веке Зенира, впрочем, ходили по тавернам и рыночной площади, обрастая слухами. Известное дело: хорошо имбарским королям в Зенире жилось, пока Лергир их железной рукавицей не придавил. Но если подумать — ничего, и нам сейчас с Мерром жить неплохо. Фонтаны вот бьют — да еще и повыше, наверно — и товаров на базаре вроде как не убавилось, а золота как наши прадеды не видели, так и мы не видим. Так уж мир Всевышним вылеплен.

В Зенире Тон родился, здесь провел первые годы жизни — но воспоминаний оставалось немного. Послушник помнил высоченные дома — навряд ли выше двух этажей, — помнил просто-таки необъятную рыночную площадь: целый пестрый город лотков и палаток. Помнил уютный воз с пряниками, на который забрался по удачно разбросанным мешкам. И смутно, как в кошмарном сне, помнил путь в Химбар: жгучую боль в сломанной ноге, радужные круги перед глазами, прерывистое дыхание несущего его на закорках Амета... потом память обрывалась. Была какая-то белесая муть, дома... а, может, и нет... нет, не вспомнить.

Разговор со стражником у ворот прошел гладко — сказалось, опять же, доверие к серой рясе с золотым кругом. Да, почтенный, мы из Химбара. Нет, никакого товара с собой не везем. Пошлину уплатить, говорите? Вот, примите с благословлением Всевышнего. Да, погодка-то радует. И вам того же, благодарствую.

Путники пробирались по улочкам. Тон вертел головой и вспоминал. Вон по тому переулку — точно, точно! — можно пройти к главной площади; но сейчас туда лучше не соваться. Вон торчит Круг Всевышнего: храм. Рядом — Тон вспомнил — стояли лотки торговцев. Там можно было стянуть пирожок или яблоко — и потом бежать без оглядки, теряясь в лабиринте улочек.

На послушника нахлынули воспоминания детства. Вон у того моста он играл, корча рожи статуям с краев. Вон стоит воз, как две капли воды похожий на тот, памятный, с пряниками. Он, наверное, так же мерно поскрипывает, когда едет; там под рогожей темно и тепло, а пряники сладкие.

И потом боль, и страх, и потеря сознания, и какой-то бред про туманные зенирские улицы, и пробуждение в стенах химбарского храма...

— Ну что, — сказал Тон, отрываясь от мыслей, — куда теперь направляемся?

— Тебя балуют, ты и осмелел? — сказал Орон. — Веди к ближайшей таверне — а там мы заплатим за ночлег, тебя аккуратненько свяжем и в комнате уложим, глядишь — утром кто и найдет.

Тон обернулся, испуганно глядя на тааритов.

"Да, — с тоской подумал он, — а чего было ожидать? Еще повезло".

— Сейчас, спрошу дорогу, — обреченно сказал он.

Обнаруженный трактир носил гордое название "Пятая Башня Зенира", что, несомненно, о чем-то да говорило. По крайней мере, посетители должны были почесать в затылке: какая-такая башня? Потом вспомнить: Зенир Многобашенным называют, и ведь неспроста. Потом надо попытаться вспомнить хотя бы пару зенирских башен; справедливо рассудить, что без пары кружек не разобраться... что ж, может быть, в том и заключался хитрый расчет трактирщика.

А по всему трактиру висели портреты ландмайстера Мерра.

Это было мало похоже на тщательно выверенные, с любовью написанные картины — нет, скорее артель мастеров, высунув от старания языки, обводила приложенные к бумажному листу трафареты, чтобы потом наспех расцветить тремя-четырьмя красками. Но изображен был точно Мерр — во всяком случае, под каждым портретом была краткая поясняющая надпись, да еще и нравоучение.

Картины были похожи. Темный фон с декорациями, белый силуэт с исходящим от него сиянием: несколько мазков кистью. Мерр мыслящий: человек сидел на подобии кресла, склонив голову; к нему тянулись кривые лапы смущавших его демонов. "Воину меч, крестьянину коромысло — Мерр же за нас неустанно мыслит", — гласила надпись прямо на стене под портретом. Рядом Мерр радеющий: силуэт возвышался над толпой — несколько фигур, обведенных по тому же трафарету, — в приветствии воздев руки. Надпись, впрочем, поясняла: никакое это не приветствие, а молитва. "Мерр пред Всевышним молитву деет — за весь народ неустанно радеет", — было написано на стене.

И, разумеется, "от разбоя и напастей избавитель — Мерр Зенирский неустанный воитель" и "меч правосудия в ярой гневливости, Мерр неустанно печется о справедливости", и еще что-то в дальнем углу, Тон не разглядел. Что в городе делал наместник эл-Плотог — совсем непонятно; а вот изображения народного любимца Мерра, похоже, висели в каждом кабаке: приходи и смотри.

— Мне вот этот больше других нравится, — заявил Оронтаар, указывая на портрет на стене. — Про него не сказано, что он неустанный.

Путники сели за стол под изображением Мерра благородного: силуэт протягивал лучезарную ладонь оступившейся тени. "Святой воитель и защитник народный, Мерр и с врагами благородный", — прочитал на стене Тон. С довольным видом — как же, грамотный! — посмотрел на Оронтаара, и тут послушника осенило: таарит вполне себе умел читать по-лергирски.

— Вот, Серен, — весело сказал Орон, — гляди, до чего северяне додумались. Ты хотел чему-то научиться — так вот, как вернешься к себе в Тер-Миндир, обязательно напиши под портретами предков, что они хорошего сделали.

Серентаар не ответил. Он сидел, уставившись в немытую столешницу. Его губы что-то беззвучно шептали.

Аштаар подняла ладонь: "оставь Серена", — и повернулась к подоспевшему трактирщику.

* * *

Они сидели уже два часа. Оронтаар шутил, высмеивал Тона, улыбался Аштаар, временами обращался к Серентаару — и махал на него рукой. Серен не произнес ни слова. Он сидел и молча прихлебывал из кружки, уставившись в стол. Аштаар хмурилась, глядя на мага, вздыхала, нехотя что-то отвечала Орону. Тон уплетал за обе щеки жареных карасей из зенирского озера и непонимающе ловил насмешливые взгляды Орона: ведь рыбу едят только простолюдины.

"Почему Тоннентаар не рад? — иногда думала Аштаар. — Ему бы радоваться: он же из печи необожженным выбрался — а он сидит кислый. Странный он все-таки".

— Она у Хизантаара.

Это было первое, что за весь вечер сказал Серентаар. Он сидел неподвижно как сам Великий Законник Хорхизан. Сидел и смотрел в столешницу.

— День прошел, — понимающе кивнув, сказала Аштаар. — Да, Серен. Теперь у Хизантаара.

— Мы все там будем, — сказал Орон. — Рано или поздно. Не предавайся унынию, вершаир.

— Я знаю.

Повисло молчание. Серен взял кружку. Отпил.

— Смертельная усталость наваливается на меня, вершаиры, — сказал он. — Я прошу вас, останемся здесь на ночь. Путь неблизок. Мы уже заплатили за ночлег. Утром отправимся, оставив северянина... Тоннентаара.

— Ты же все не как шаиры делаешь, — весело сказал Оронтаар. — Бреешься вот. Вместо вина какого-то местного пойла заказал. А сейчас вдруг передумал и оставаться-медитировать решил?

— Надо идти, — сказала Аштаар и зевнула.

Ее голова плавно закружилась, глаза начали слипаться. Девушка сделала над собой усилие — и увидела, как падает со стула Серентаар, задевая портрет Мерра благородного; как сползает на пол Тон. Аш успела заметить пронизывающий взгляд Оронтаара, падающего лицом прямо в тарелку с едой — и провалилась в безмолвную тьму.

* * *

Тон видел сон.

Юноша шел по полузнакомому городу — может статься, Зениру, — по узкой улочке, вжатой между домами-гигантами. С неба падали, кружась, белые светящиеся искры. Они оседали на карнизах окон, налипали на камни — но вокруг Тона вились неуловимо, не даваясь в руки. Юноша робко тянулся, пытаясь поймать — огоньки игриво отдергивались. Они падали, падали; воздух полнился ими.

А под ногами клубился туман.

Густой и молочно-белый, он обволакивал ноги до колен — искры оседали в него и им поглощались; с каждой минутой туман жирнел и выбрасывал рваные бледные щупальца. Тон шел. Впереди не было видно ничего: огромные дома сжимали юношу в узкой улице; над головой виднелась кривая полоска бледного неба. Впереди — белая муть, из которой неслись искры; и дома: серые, длинные и невероятно высокие. Ни одной двери не виднелось в стенах. Где-то наверху тускло светились окна. Что за ними — послушник увидеть не мог; а ниже тянулись глухие стены. Послушник шел, вязкий туман шевелился под ногами; но ноги ступали по чему-то твердому.

Юноша присел, опустил руку в туман, чтобы ощупать камни мостовой. Белесая муть ухватилась за пальцы и поползла вверх; она была холодная и комковатая как вынутая из погреба простокваша. Рука проникала в туман все глубже и глубже, не встречая преграды — хотя ноги по-прежнему стояли на твердых камнях.

Тон потянулся еще дальше — и сырой холодный туман взметнулся, застилая глаза и уши. Голоса, безумные и истошные, закричали в разуме юноши, взывая — Тон не мог разобрать слов, но мысли помутнели; боли послушник не чувствовал. Голоса кричали и кричали, а туманная муть обволакивала тело.

Тон рванулся и встал. Голоса умолкли; их эхо, стихая, отзывалось в разуме.

— Здравствуй, Тоннентаар, — негромко сказал другой, вкрадчивый голос.

— Кто ты? — юноша не удивился. — Это сон?

Все было правильно и логично. Так и надо, так и должно быть.

— Сон? — спросил голос. — Разве твои сны подобны тому, что ты видишь сейчас?

— Где я? — глупо спросил Тон. — Что я тут делаю?

— Иди вперед, — мягко толкнул его невидимый собеседник.

Тон зашагал. Слева открылся проход, тихий и темный. Туда не попадало белесых искр, они проносились мимо; но клубился туман, такой же густой и жирный.

— Иди, — настойчиво повторил голос.

И там, среди серых стен, из мглы выступали... Тон предчувствовал и не удивился, когда высокие фигурные ворота показались из мглы. Он знал. Ворота были закрыты, но послушник знал: если захочет, он может их открыть — но боялся. Боялся пройти под аркой. Знал, что должен — и боялся. И юноша стоял, и смотрел на них — на высокие столбы из желтоватого песчаника, на чугунные прутья с причудливыми завитушками; юноше казалось: языки пламени пробегают по узорам, багряно блистая сквозь туман. Пробегают и гаснут.

— Иди! — снова сказал голос. — Может быть, это сон. Может быть, нечто большее. Иди, я хочу знать, Тоннентаар, сможешь ли ты.

Тон робко потянулся к чугунным узорам — и в страхе обернулся, почувствовав.

Туман был непрогляден; за спиной он поднялся выше головы. В нем показывалось темное пятно, принимало очертания: некто приближался, и Тон задрожал. Высокий мужчина — Оронтаар! — шел к воротам, не обращая на послушника внимания — юноша вздрогнул. Таарит уже протягивал руку к чугунной изгороди — Тон затаил дыхание.

— У тебя на поясе нож, — шепчет голос. — Убей!

Тон хватается за ножны, достает оружие — блестящий нож с теплой рукоятью, очень удобно лежащей в руке. Орон не смотрит на послушника, но тот не может встать на пути у мага; юноша ждет, пропускает таарита мимо — и, беззвучно вопя, наносит удар.

И нож вязнет в воздухе, не достигая цели, и юноша немеет; белесый туман поднимается вокруг, обволакивая, застилая глаза. Голоса кричат и завывают в разуме, некто плачет и хохочет, и снова истошно кричит. Тон хватается за воздух — и падает, не в силах удержаться. Туман смыкается над головой; туман накрывает Оронтаара, ворота; весь мир тонет в белой шевелящейся мути.

* * *

Комната. В комнате кровать. На кровати лежит Тон и смотрит, как по дощатому потолку ползет муравей. Комната залита дневным светом, что проникает через полузавешенные окна. Солнечный лучик нацеливается прямо в глаз Тона, он поворачивает голову — и у окна вырисовывается лицо Амета: живого, пусть потрепанного и усталого. И с пивом в руке.

— Проснулся! — во все горло заорал Амет. — Проснулся, Тон, чтоб мне это когда!.. Живой! — уверенно закончил он и ткнул юношу кулаком в плечо.

— Умгу, — слабо кивнул послушник. Его окатило густой волной пивного духа, Тон уставился на друга и улыбнулся. Паладин был изрядно пьян. У ног его валялся пузатенький кувшин — надо полагать, выпитый в одиночку. Очевидно, этим Амет не ограничился.

— Я тут сижу, жду, — добил сомнения Амет, — вот, чтоб скучно не было. Ну, тебя тоже дурманом опоили, пришлось, потому что как же. Я тут взял кружку, — паладин загнул палец, — это после того, как тебя Даром будил. Ты ж знаешь, как я Даром, когда выпью, потому вот не пил тогда, — Амет загнул второй палец, подумал, загнул третий. — Почти, — уверенно добавил он. — А ты чего-то дергался, я тебя решил не трогать. Не знаю, что ты там в страшных своих снах хороших видел, ну дак ну его... Так я просто подождал, взял вот, — паладин загнул на правой руке все пальцы и левой махнул на кувшин. — До этого ж совсем ни-ни, они ж, ересь эта лютая, представь, хмель в голове греют. Гады, — подытожил Амет, достал откуда-то из-за табуретки полную кружку, отхлебнул сам и протянул Тону.

Тон сел на кровати, и сна у него не было ни в одном глазу. Юноша вспомнил, что произошло накануне.

— Амет, — серьезно спросил он, — что с южанами?

Паладин поставил кружку на пол.

— То есть совсем с южанами, оттуда? — Амет махнул рукой, показывая. — Ну так и подумал. Взяли их. Отряд местных, я еще. Предупреждал, чтоб наготове были, а эти все равно без Щита и с рапирами в ножнах. А один там не ел. Трактирщик клянется, все ели, ну да, — паладин недобро усмехнулся. — Ну притворился, а как подошли — ересь лютая! Говорил дуракам: не зевайте, дак! головы соломенные! Этот двоих убил. Вспышкой.

Тон вспомнил взгляд Оронтаара — холодный, колючий взгляд.

— Ну, я что, — хмуро продолжил Амет, — ему гардой по морде и руки заломал. Он пока кровью плевался, ему рот зажали, чтоб огнем не кидался.

— И что теперь? — встревоженно спросил Тон.

— Сам будто не знаешь? — ответил Амет. — Хотя жечь, наверное, не будут — кто их знает, они же не горят, небось.

Испуганное воображение нарисовало высокий мост над рекой, с которого бросают... в мешке... связанную по рукам и ногам... истерзанную палачами... нет, не может быть!