Злато в крови

— Откуда такое имя?

— Ну, говорят, в подражание Храму Соломонову, который муслимы называют "Купол Скалы", там еще пророк Мохаммед останавливался перед подъемом на небеса, а позже тамплиеры побывали. Рафаэль этот купол для одной из картин сделал фоном главного действа. Припомнил?

— "Обручение Марии". Но архитектура здесь иная. Не купол, а стрела. Скала.

— Верно. Вот тебе еще гипотеза. В древности храм вырубили из горной породы, как она есть в натуре, а в семнадцатом веке лишь отделали. Годится?

В самом деле, изысканный, прямо кружевной снаружи, с типичным "складчатым" многоарочным порталом и яркой розой над ним, внутри собор давил на плечи тяжестью массивных сводов, которые рассекались нервюрами не так густо, как в классической готике; высокий постамент алтарной части ассоциировался с чем-то языческим, витражи были лилового и черного, траурного стекла, а скульптур и вообще нигде не стояло.

Да. Никаких изображений темных ангелов, которые вдруг оживают и хватают тебя за горло. С легким содроганием я вспомнил приключения с дьяволом — или духом, как его ни назови, — и Селина (если верить, что мои мысли в нее не проникают) сразу отозвалась на мои эмоции.

— Вот ты о чем. Не обидишься, если я скажу попросту? С этим Мемом кто-то развел тебя как лоха, только я не совсем понимаю, кто.

— Мемом?

— Ай, да это один мальчик в детстве думал, что черта зовут Мем, потому что поп во время службы возглашал "Вонмем!" Послушаем, то есть.

— А откуда ты так сразу поняла, что "развел"? (Я решил обидеться за свое заветное.)

— Потому что там были образы. А образ — это то, что извлекают из сознания, но не истинная реальность. И сам текст до чего примитивный! На уровне профанной веры с небольшими модификациями. Рай — сусальное золото. Ад... Да ведь от тебя и не скрывали, что в аду на грешников насылают фантомы! И Вероники не было на вашей земле, и Плат уж больно портретный; о Туринской Плащанице, куда более похожей на натуральный оттиск, и то спорят.

— А чудеса Плата?

— Ты Сельму Лагерлеф читал? "Христос и Антихрист". Там ясно сказано: ложная святыня дает всё — кроме мира в душе. И лукава. Сколько наших собратьев по Темной Крови этот Плат сподобил на грех самоубийства!

— Тебе нас жаль.

— Я только лояльна.

— По отношению... к ошибке природы, фатальному порождению зла, кем мы по своей сути являемся.

— И часто ты этак проповедуешь, бия себя в грудь?

Мне стало смешновато: в самом деле, прокламации мне никогда не удавались.

— Эх, милый мой, мы, вампиры — это нечто, изредка случающееся с человеком; всё остальное люди творят над собой сами.

Я не выдержал и улыбнулся во весь рот, ненароком показав клыки.

— Я так понимаю, — продолжала Селина тем временем. — Всё, что рождается на этот свет, появляется не наобум, а с целью. Цель эта — себя понять. Может быть, и не возлюбить, но, во всяком случае, не питать к себе ненависти. Ненависть — это дорога, ведущая в никуда.

— Тривиальная мыслишка.

— А слово "тривиальный" происходит от "тривиума" — триединства наук, лежащих в основании средневековой учености... Нет, Грег, мы не ошибка природы, ибо она не ошибается, а перебирает варианты, даже если ее слугой выступает некий зловредный дух, охочий до плоти. Мы и не отродье диавола — слишком для него жирно. Сатана вообще не способен родить. А следовательно, нам надо оправдать наше существование: в его идеальном — подчеркиваю — виде.

— Какое может быть оправдание убийству?

Селина выразительно пожала плечами.

— Никакого, если исходить из одних моральных критериев.

— А что, есть и другие?

— Истины, добра и красоты. Вампиры особенно чутки к красоте, эстетике, так сказать. Это и есть их общий путь. Ведь истинная любовь — вовсе не нравственная категория, а скорее эстетическая; ведение Святого Духа.

— Неплохая... вампиродицея.

— Какой ты ученый. Это всё соборные своды действуют.

Тут я кое-что сообразил: однажды на меня мимолетно повеяло отголосками сонных мыслей Римуса.

— Под этими сводами совсем нет изображений святых, а я их люблю.

— Мусульманская среда сказывается.

— Но ведь я видел большие парные фигуры где-то в похожем интерьере. .. Мужчина и Женщина. Да, именно так. Послушай, Сели! Я хочу увидеть те статуи вживую.

— Наяву не получится. Только в моих мыслях и в моей крови. Слишком опасно.

Я отлично помнил, в какой шок повергла Римуса эта ее кровь, и остерегся принять ее слова за приглашение. Ментальный образ меня тоже не устроил бы, даже если бы Селине удалось его направить ко мне (вообще-то кое-какие подобные трюки у нее начали выходить). И мы решили отложить просмотр когда-нибудь на потом, а завтра ночью слетать в город Эдин, столицу провинции Эдинер, навестить, наконец, Музей Серебра — место, где никто из наших, включая Римуса, пока еще не потоптался.

Помню, когда мы устроились в нашем общем пристанище, но еще не застегивали спальников, Селина потрепала меня по волосам:

— Чистое золото. Везет мне на представителей чистой нордической расы: ты, как и я, сильно блондинист, Римуc вовсе белявый, Ролан с рыжинкой, Сибби — снова англосакс-протестантка наилучших кровей. Один Бенони брюнет, и то так называемая "большая средиземноморская арийская раса". Надо бы в целях политкорректности хотя бы одного негра...то есть афроама цопнуть.

— Лучше бы самурая, — пошутил я.

— Что ты! Ни в коем случае! Мы с Роланом однажды прикалывались по поводу, как вампиру поудобнее с собой покончить. Отобрали три нестандартных способа: выйти в открытый космос на ракете и отворить люк, вызвать друга на последний поединок типа старых викингов, чтобы он тебе отрубил голову и сжег тело, развеяв прах, — и обратить против его воли самурая старой закалки. Очнется вампиром — вмиг всех вокруг перещелкает.

Ну, а ввечеру проснувшись, мы полетели в Эдин.

Я немало удивился тем искривлениям Заоблачного Дара Селины, которые наблюдал еще Римус: как и меня самого (и даже еще похлеще), ее без конца тянуло озоровать в воздухе так же, как и на земле, — кувыркаться через голову, выделывать типичные курбеты норовистой лошадки, перекидываться на спину и с нарочитой ленцой скользить вдоль текучих струй. Причем на ее выдающихся летных способностях и ориентации в пространстве это воздушное хулиганство не сказывалось никак. Но меня-то обучала этому сама наша прежняя Царица!

В городе я сразу понял, почему Селина пригласила на экскурсию одного меня: на месте прежнего изящного костела торчала безглазая развалина, к стене которой было прилеплено нечто вроде провиантского склада или барака для строителей.

Поблизости скучали сторожа известного нам пошиба. Я их обезвредил, каждого не более чем на литр, отобрал пистолеты и уложил в кювет проспаться.

Внутри мне показалось скучновато: основная экспозиция прикрыта поверху брезентом и опломбирована, многие витрины опустели, скамьи и стулья перевернуты кверху ножками.

— Это ничего не значит, Большой Брат, — шепнула Селина (мои уши такой "полетный" шепоток слышали за милю, а все другие особи, как смертные, так и не очень, — ничего не ловили). Фонды любого музея подобны тому айсбергу, на котором загнулся "Титаник": малая льдинка наверху, а внизу целый материк. Поэтому главный хранитель фондов, как правило, куда более весомая фигура, чем директор музея или галереи.

И отперев какую-то мало приметную дверь, она повела меня в подвалы крутой лесенкой из белого кирпича, перемежающегося с темно-красным.

Внизу было очень прохладно, несмотря на лето, сухо и пахло какой-то пряностью или благовонием. Повсюду стояли большие лари, высокие и длинные ящики, затемненные и зашторенные витрины. Как ни странно, освещение было не выключено — хотя тусклые лампы годились разве что для летучих мышек или... ну, нас, вампиров.

— Ты как, справляешься с замками? — тем же шепотом спросила Селина.

— Опыт приобрел. Но ведь и у тебя тоже появилось умение, я видел.

— Только не для того, чтобы у самой себя воровать.

— М-м?

— Здесь где-то мой праздничный наряд лесной молодухи, который дарят после рождения первого ребенка. Стоит тысяч пять в золоте, средняя городская семья на такую сумму не один год могла прожить безбедно. Такой подарок от нашей общины означает, что ты законная жена: по лесным понятиям, если детей нет, так у вас не брак, а просто затянувшийся флирт. Я наряд музею передала, потому что меня друзья попросили, а теперь, когда их нет, пробую возвратить.

И мы стали шарить во всех вместилищах подряд, восхищаясь и пытаясь уловить "ментальный след", как с ученой миной выразилась моя сообщница. Я накопал столовый сервиз на сто персон, которым гордился бы сам кардинал Ришелье, а может быть, и его потомок, бывший королевским Регентом. Работа не казалась архаичной — но то же я мог бы сказать и о резных металлических бляхах, обведенных рамкой из более драгоценного камня, и о плоских футлярах для книг, о шпажных эфесах и шкатулках для рукоделия, о ширмах и пиршественных чашах, купелях для крещения и разбавления вина и фигурках для дорожных шахмат: белые были из светлого серебра Потоси, черные — вороненой кубачинской работы.

Наконец, Селина отыскала свое приданое.

— Вот, не в сундуке, а в стоячей витрине — просто шторку в сторону оттянуть. Как же я забыла! Ну ничего, зато ты уж всего насмотрелся. Давай теперь померим.

... Длинная белая рубаха с широкой вышивкой по подолу — оранжевые, желтые, синие цветы, зеленые ветви, иглы и листья. Я протянул ее первой. Затем Селина застегнула на рукавах широкие серебряные запястья из двух половин — от локтя почти до середины кисти. Пончо (и произносилось похоже: понья, понка) — плечевая накидка на грудь и спину с разрезами по бокам, покрывающая рубаху до самой каймы, вся в узких продольных полосах, зеленых и темно-синих вперемежку. Вместе это смотрелось, как роскошный букет полевых цветов, повернутый стеблями кверху. Вокруг шеи легло оплечье — широкое ожерелье вроде египетских, но более сложного низанья. Снова серебро, ляпис-лазурь, кораллы, речной жемчуг. Пояс такой же работы, шириной в мою ладонь. Башмачки с ушками: козловая кожа грубовата, зато серебряные пряжки и боковые пуговки -тончайшей работы. И поистине венец всего — так называемая линта с зубцами, как у крепостной стены, вся из кованого кружева и камней, отягощенная жемчужными цепями, что доходят до самого пояса и кончаются мелкими бубенцами. Когда я наложил эту деревенскую корону поверх волос моей дамы, то понял, почему самый низ одевался раньше верха: с непривычки пригибать отягощенную голову было рискованно, еще и не поднимешь с пола.

Доспех. Оберег. Броня. И как она изменила саму Селину! Стройность, величавость осанки. Лицо в раме или, скорее, в окладе: строгое и нежное.

— Грегор, ты представляешь, я в нем хоровод водила! Аки столп в пустыне.

— Представляю, но не очень. Это же не для простого человека ноша. Может быть, покажешь?

— Без музыки не смогу, да и сила моя преизбыточна, неинтересно. Весь смысл жизни для меня был в том, чтобы противостоять — в танце, верховой езде, фехтовании. Это ушло, мой братец.

Внезапно за одним из шкафов кто-то застенчиво кашлянул. Я обернулся. На каком-то тюке сидела пожилая тетка, выдержанная в серой цветовой гамме: серая кофта поверх серой хламиды, серые замшевые туфли, серый волосяной кукиш на затылке... серая кожа. Тут я спохватился, что ветхого природного серебра получается как-то многовато, да еще через него явно просвечивает стена, а на стене экспонат: то ли уздечка в металлической обкладке, то ли плеть с окованной рукоятью.

— О, Диамис, друг мой сердечный, — обрадовалась Селина. — Вот уж не чаяла свидеться.

— Вампиры призраков по большей части не видят, — пробормотал я. От растерянности ничего более умного на язык не пришло.

— Ну тогда я не призрак, — ухмыльнулась Диамис. — Тоже по большей части.

— Грегор, — сказала мне Селина. — Вспомни того обаятельного наркоторговца, на которого ты сначала поохотился. Ты ведь с ним после разговаривал? Значит, ты исключение из правила.

— Прелестно! — старуха захлопала в ладоши. — Так ведь и я нечто исключительное. Из правила.

— Я думала, ты... в лучшем месте, — моя дама протянула руку, точно пытаясь нащупать нечто более плотное, чем дым.

— Детка, да какое место может быть лучше, чем то, где тебя окружает красота! Видишь ли, нас всегда притягивают вещи, которые мы любили при жизни: дом, дерево, этнографическая коллекция, собираемая в течение всего твоего земного срока. И такие, как ты — взыскующие поместить свою душу в изделие, где пребывает и часть моей собственной души. Причем — лучшая часть.

— Я не могу дать этому душу. Никак не получается танцевать.

— Получится; только ты пока боишься.

— И партнер для танцев у меня разве подходящий?

— Не хуже прочих, доню, не хуже многих прочих. Вот только на крючок подцепленный, как корюшка, а губу рвать ему страшно. Ну да с кем такого не бывает!

— Я тебя увижу, Диамис, Диамант мой драгоценный?

— Всякий раз, доню, когда придешь. Я ведь бессменная хранительница. Главнее меня тут нету. Так что властью своей говорю тебе, мальчик: люби ее, уж ее-то все любили, и друзья, и враги.

И с этим напутствием она торжественно, как Чеширский Кот, растаяла в воздухе.

— Прощай, прощай и помни обо мне, — расплывалось в темноте вместе с насмешливой улыбкой. — Прощай, и если навсегда, то навсегда прощай. А если нет — то просто до скорого свиданья.

— Вот так, — говорила Селина, спешно распаковываясь. — Наряд лучше снова нашей Диамис на хранение оставить. Что делать! От такого важного поста и в могиле быв не откажешься.

А уже выйдя наружу, добавила:

— Вот и поразмысли: у Статуй такие же стражи, если не лучше.

Немного позже я попросил рассказать мне хотя бы об одном таком страже и получил "на день глядя" историю, которую можно назвать "Повесть о Карене-Рудознатце". Я привожу ее здесь, хотя она куда более наших дневных видений выламывается за пределы данной повести. Следовало бы перевести ее в строго монологическую форму и отогнать в комментарии к тексту; может быть, позже я так и сделаю, если не будет лениво.

Повесть о Карене-Рудознатце

— Говоря по правде, следовало бы назвать ее "Историей Алхимика", — так начала Селена, — но как термин, так и название книжки затасканы до состояния половой тряпки, в которую постепенно превратился кусок бархата, затканного золотой нитью. Потому что моего задушевного приятеля Кари от пеленок дразнили именно алхимиком.

Приятеля? О да, хотя на других "нитях", как туманно говорила Селина, он был тем юным членом Братства, который вытаскивал ее из-под расстрелянных трупов, красавцем-аристократом, подвигшим ее, тогда военного посланника во враждебном Лэн-Дархане, рискнуть своей головой ради установления мира, — а может быть, и обоими сразу. В любом случае, он по жизни играл роль ее молчаливого и целомудренного обожателя, друга за кулисами, который ничего почти не желает для себя самого. Крепкая вторая роль в комедии или драме Селининой жизни.