"Гуд бай, Америка-остров..."-1

Ей хотелось уже плакать. Не вернусь туда, хоть режьте. И Володька такой. Такой же...

Вечер быстро темнел. Мокрый и холодный, как жаба, воздух опустился на город. Она плюнула вниз, стараясь попасть с белеющий прут с балкона третьего этажа. Ох, на душе свинотно. Детка — тварь. Кажется, все уже ясно.

Много позднее ее наконец-то забрали с балкона, совсем замороженную (опять же не Володька, а Саша). "Чего дурочку гоняешь",— проворчал он, а Володька молчал, согнувшись, не поднимая из рук лицо. Ну и Майка молчала. Парень ушел и вернулся, подошел к Володьке, тряхнул.

— Слышишь? Ты иди в комнату, там полежишь, отойдешь...

Детка что-то бормотнул, как пьяный. Тогда Саша достал его из кресла и, поддерживая, увел. Вернулся без него, но уже с Тахиром и мордатым.

— Что с ним? — спросила, недоумевая, Майка.

Саша улыбнулся, как истинный красавец, подумал, ответил:

— Голова болит.

— Температура?

— Ну да.

— Будешь болеть, — хмыкнул Тахир.— Жрать-то водку меньше надо. Я к Тихомиру утром зашел, скучно было, а они уже сидят, завтракают, — он щелкнул по шее.— Дон — как пробитый. И хорош, с катушек двинул.

— Ему нельзя водку, — заметил Саша. — Водка не сочленяется с тем, на чем он сидит. По-хорошему, ему бы на Тагилстрой, кровь почистить, а там еще полгода спокойно жить можно.

Майка туманных Сашиных замечаний не поняла. Ей тупо хотелось домой.

— Дон нас на Гальянку свою долбаную возил. В школу. Школа-шоу. Барана какого-то выцеплять. Сам в дверную ручку пьяный, Тихомир его на лавочку посадил...

— Били?

— Напился, говорю.

— Барана-то били?

— Да нет, в уши гадили. Малолетка. Там у Дона проблемы, его дети обижают. Пацан перемохался, стоит, лупает; думал, поди, поломаем. Кино...Я Володьке говорю— давай пощупаем, а он уже все, зеленый человечек... Давно он на отпаре?

— Он банкрот. Ноль.

— Весело. Колчак, чего ты про кожу говорил?

— Оптом, — моргнул Саша.

— Турецкая?

— Китай.

— Жучки-паучки? На килограммы? Так я нашел тебе бабу, она возьмет в комок, за финье сдашь. Адресок черкнуть? Если выгорит — полквадрата мне откупим?

— Смотря как выгорит, — тонко улыбнулся орлиноносый Саша.

— Да что ты с ней носишься, кому она нужна! — закричал Тахир.— От нее ж воняет за километр! Соглашайся, дураков больше не будет!

— Я еще не отказался...Только я хотел в Челябу пихнуть, там вообще одним накатом...

Тахир обиделся, это Майка поняла. Из последующего разговора она выключилась. Ей хотелось домой!

Пришел парень, на одно лицо с Тахиром, — или в глазах уже двоилось к тому времени? Потом оба донимали ее с упорством, достойным лучшего применения, а ей было уже все равно — кто приходил, кто уходил, и кто что говорил...

Володька был в дальней комнате, со вторым балконом, без света, лежал на кровати, согнувшись, к стене.

— Вовка! Собирайся, домой поехали! Мне надоело, я устала, дома спать будешь...

Лицо у него было неживое — холодное и мокрое.

— Володька!

Она со звоном шлепнула его по уху. Глаза ненадолго открылись и закатились вновь.

— Ну ты что, обалдел?! Вставай сейчас же! Или мне без тебя идти, ты!.. Скотина пьяная!

Не отвечал. Тогда кто-то возник у нее за спиной — почувствовала. Быстро обернулась, тот парень, Саша, Колчак.

— Да разбуди ты его! Достали вы меня!

— Пусть, как есть. Лучше не трогай, — спокойно произнес он.— Дать тебе денег на такси?

— Мне не нужны твои деньги! С ним что?

— Скоро пройдет. Нужно время...

Саша заботливо укрыл Володьку клетчатым одеялом.

И слегка улыбнулся.

— Ты что, нервная? Расслабься.

— Как? Ты не куришь?

Саша снова улыбнулся. Его улыбки кривые мне не нравились, змеиные.

— А что ты хочешь?

— Без разницы.

Он неслышно проплыл по комнате, из пустого шкафа взял сигареты, одну вытянул, кивнул на балконную дверь — выйдем?

Вновь обжег резкий, как удар хлыста, холод. Внизу плавились фонари. Девять часов, десять? Я тормозила, как мотор, на меня давили неторопливость и излишняя плавность его движений, и то непонятное, жуткое, что творилось в комнате с Володькой.

Курила. Саша молчал, смотрел на меня.

— Сколько лет тебе?

— Это так важно — сколько мне лет?

От сигареты мне, естественно, стало плохо, в легких от дыма мутило, противно тянуло сесть или уже лечь. Конечно, что еще можно было ждать от "Полета", без фильтра — полета, что ли? От холода меня била дрожь, и пальцы не слушались.

Саша отвел мою руку с сигаретой в сторону, и совершенно спокойно ко мне потянулся. Я оттолкнула.

— Почему? — спросил он. Спокойно!

— Как вы все меня здесь достали! Вы нормальные люди? Потому что я с другим человеком приехала!

— Не кричи, — тоже без выражения.

Я еще затянулась. Снова провисла долгая пауза.

— Замерзла?

— Очень.

— Пошли в комнату тогда.

Одеяло сползло на пол. Он прижимал подушку ко рту и дышал тяжело, хрипло. Саша тронул запястьем его лоб, пожал плечами и ушел.

Я осталась. Убрала одеяло на спинку, села на колени, коснуться руками этой несносной головы, наклонилась согреть щекой его щеку... Погладила по вискам и вздрогнула, отпрянув, когда посмотрела в лицо — а он не спал! Глаза, полуприкрытые ненатурально темными ресницами, смотрели прямо на меня, сквозь. Не отражающие глаза. Лицо, синеватое в отсвете заоконных фонарей. Мне это было уже черезчур, я заплакала.

Что было потом? Опять словно отрывок из сна, словно это снилось когда-то и вспоминается клочками, как в кинотеатре, с контрамарочного стула, приставленного к пятому ряду. Саша (это что, друг?!), хозяин квартиры, который спросил войдя: "Опять зачах Немец?". Они почти смеялись над этим, а я билась в истерике, телефон у меня забирали...Колчак наконец ушел звонить, но не в "скорую", а Форум орал, чтобы все убирались, что ему все надоело, что он сейчас всех выкидывать будет.

Потом снова затишье, когда вернулся с анальгином(?) от знакомых Колчак, Володька почти пришел в чувства, и я уговаривала его ехать домой, потому что уже очень поздно, а он не хотел никуда ехать, только смеялся беспочвенно; в конце концов я послала все и рванула одна. Долго ждала автобус — было около двенадцати, одна на остановке, лил дождь, а я в кофте, в туфлях на семи сантиметрах, без денег... Было до боли обидно на весь мир, на Детку...

Володька проснулся с ощущением, что в комнате появился кто-то лишний. Да — он открыл глаза — Вадька чем-то ожесточенно швырялся на столе и ругался сквозь зубы. Увидел взгляд Володьки и сказал зло:

— Ты, убогий, кто тебе разрешал тащить баб в мою постель? Веди домой, к маме, сколько можно?

Володька посмотрел на спящую Вику, уткнувшуюся безмятежно в его плечо, и снова на Форума.

— И что за пляски шаманские ты мне вчера устроил?— снова поток ругани вполголоса.— Чего ты поехал куда, если знал, что так, что б с тобой возились? Вставай давай, буди свою телку, я не буду опаздывать на работу из-за такого урода, как ты!

Нашел на столе пропуск и вышел, саданув дверь. Вика проснулась, посмотрела на дверь и сонно спросила:

— Сколько времени?

Володька перелез через нее, принялся одеваться. Разбитый будильник на столе.

— Семь десять.

Вика подниматься не спешила, куталась в одеяло неприятного сероватого оттенка, который только сейчас заметил Володька и отвернулся. Колчак где-то раздобыл вчера заменители, и теперь хотелось пить, тошнило.

Затягивая ремень, он — специально старался не смотреть, но тем не менее —

поймал ее взгляд; из тех улыбок, к которым никак не мог привыкнуть. Занервничал.

Начало им положил взгляд Гальки — тогда, на траве, но тогда это было смешно, понятно: пятнадцать лет, дрожащие руки, заброшенный пляж — взгляд любопытный и не зло-поощрительный; и сколько их было потом, партнерш — случайно-разовых или повторно-случайных; но почему до сих пор?

— Смени выражение своего лица, — сказал он, улыбаясь. — И не надо на меня так смотреть. Как будто я мальчик, а ты моя взрослая мама.

Она все прикалывалась.

— Да? А сколько тебе лет?

Володька сел рядом, склонился над ней.

— А зачем тебе?

— Ну, — улыбнулась и Вика. Расслабленно.— Ты горячий... Или молодой?

— А твой мужик что, холодный?

— А зачем ему напрягаться? На это есть такие малолетки, как ты.

За это он поцеловал ее — медленно, вдумчиво. Он любил бы девчонок — за тот упоительный кайф, в который погружаешься, когда имеешь с ними дело, но любить их — для него было неправдоподобно.

И ее руки потянулись под незастегнутую рубашку, по твердой груди без признаков жира, по ровному загару тела; а он резко оторвался, встав.

— Малолетки нынче дешевы, — сухо сказал, закручивая на себе пуговицы злыми пальцами. — В следующий раз буду умнее. А твой отвозит тебя утром на работу? Лучше поторопись, сегодня придется на трамвае, можешь и опоздать.

— Володька, ты обиделся, что ли?

— Нет.

— Володька!

— Что? — он обернулся от двери.

— Что — это все, что ты можешь мне сказать?

Он чуть замедлил, и улыбнулся с удовольствием, обламывая:

— Ты красивая.

Вышел из комнаты. Вслед услышал:

— Козел...

В ванной брился Вадик. Володька сел за его спиной на край ванны и стал смотреть, как в зеркале тот яростно дерет свои щеки лезвием (Вадька работал в снабжении). При обоюдном молчании процедура завершилась.

— Откуда она здесь взялась?

Володька пожал плечами. Вика жила в соседнем доме, он остался один ночью (все куда-то свалили), вот и позвонил. Мысли, чем заняться, у них были примерно одинаковы, она и пришла.

— У нее нормальный хахаль теперь.

— Я понял...

— Какой урод, все-таки,.. — вынес Форум, вытирая лицо полотенцем.

— Почему?

— Не почему. Это диагноз. Ты урод...

На порез была выжата капля одеколона. Вадик поморщился и пояснил.

— Ведешь себя, как полный урод. С дури-то слезать думаешь? Через год у тебя останутся одни проблемы, если не подохнешь от всякого мусора... Или у тебя есть план подохнуть? Определяйся. И хорош по разным койкам прыгать...Взять мою Лерку — я с ней два года уже летаю, мне больше ничего не надо...

Володька вежливо выслушал. Может, чисто только вежливо.

— Дай мне умыться. Ты вроде закончил,— попросил. И еще: — Никто ничего не сказал вчера Майке?

— Кому? Это той соплячке? Ох, давала она концерты. Бешеная. Колчак сказал, у тебя белая горячка.

— Ого.

Лешка тосковал. Наверно, у него кто-то сидит. А я его здесь терзаю. Пусть мучается, все равно не отпущу. Жалеть его он не собирался. Володьке плохо, значит, плохо будет всем. Даже деликатному Лешке. Особенно ему.

-У всех животных, свиней последних есть своя этика поведения, культура, блин. Они за свои границы не выходят, следуют инстинктам и все. А инстинкты безобидные. Из всех форм жизни — человек самый страшный зверь, чуешь, Лешка? Из черного и белого победит черное, оно сильнее. Люди сил не имеют ему сопротивляться, демоническая природа жестче, ей подчиняться проще. А свет — он хрен прольется, особенно в конце тоннеля. Не дождешься, блин. Я и сам Америки не открою, я — тоже не сильный, вот в чем фокус, мне ногами себя пинать хочется, я и пинаю, потому что даже в этом себе отказывать не хочу... Все продам, когда припрет, себя по кусочкам, родину, все...

Один Володька иронично кивал в такт другому, размякшему, и хихикал над Лешкой, под эту чушь загружающемуся. Лешка — Лешка, я думал, ты умнее, ты что, совсем в людях ничего не видишь?

— Или так, из любопытства... А смогу? Чисто ощущения получить острые. Слушай, я еще и торговаться буду. А вдруг — недостаточно остро? Я уже заелся, по ходу. Говорю же — человек — скотина зажравшаяся. Никак из круга не выйти.

А Лех, и на самом деле, верил ведь, что было грустно, и сопротивляться бросил, и в диалог наконец вступил, как будто Володька совета у него спрашивал или благословления.

— Понимаешь, тебе так, рывком, ничего не изменить. А начинать надо — с самой первой ступени.

— Да не хочу я! Менять! Ты пойми! Меня ведь все устраивает!

— В церковь тебе, — пробормотал тихо Лешка.— Любви в тебе нет. Ни к чему. И вокруг нет, — никакой защитной оболочки. Родительской даже, она обычно вывозит ...Тебя что, родители не любили?

Володька на Леху уставился, как сумасшедший на другого сумасшедшего. А Лех, видно было, разволновался, пятнами пошел. А тут ручку двери из квартиры дернули — и — вылетела Майка. Увидев Володьку, она захлопнула покрепче рот, молча натянула кроссовки, вышла в подъезд. Лех сердито засопел.

— А что, здороваться теперь не будем, а?— крикнул Володька ей вслед. Ох, до чего ему хотелось сейчас каких-то гадостей. Вот кто у Леха окопался. Дуется за вчерашнее, это была дурацкая затея, куда-то с ней ехать, а сейчас виноват он.

Он подумал, выскочил за ней. Нагнал на площадке с почтовыми ящиками, грубо тормознул, швырнул к перилам. Еще хотелось ударить, страшно хотелось, и узнать, что можно почувствовать при этом.

— Я не понял! Что случилось-то?!

Она почти с ненавистью отвернулась, и тогда Володька тряхнул ее за куртку.

— Ну?!

Майка молча хлопнула его по щеке со всей силы, от души. Классика!

Он разжал руки, вдруг успокоившись, стало даже смешно.

— Дура.

Больше всего Володька злился сейчас на Майку. Она ему нравилась, но что с этим делать — он не понимал. Что тут делают с девчонками, на Гальянке этой долбаной?

Прошлепали кроссовки по лестнице вниз, затихли на улице. Холера, чего хочется? Напиться? Нет! Подраться? Чего-то злого, жесткого... Да, быть может.

А может... Зачем? Если так?.. Лучше уж сразу.

На площадку вылетел Лешка, вытаращил глаза.

— Что ты сделал?

Володька коротко засмеялся.

— Отчитаться? Получил по морде.

— Понравилось?

— А что, тоже хочешь? Действуй.

Лешка, не размахиваясь, сунул в живот. Володька разогнулся.

— И ты не профи.

— Плохо?

— Не то. Пойду я. Привет.

— Да куда ты? Если хочешь — заходи. Теперь-то уж...

— Нет. Пойду. Дела.

— Ну, смотри.

Тоска, есть что-нибудь смертельнее тебя? Тоска, закручивающая спирали, когда и кажется, что вроде отпустило, вышел, подхватывающая в свои неотвратимые круги вновь? Тоска — как средство общения с миром, как символ собственной ничтожности! Господи, да есть конец тебе?

Корявая Выя, корявая ночь, я корявый и достало! Лю-ууди! Найдите меня!! Помогите! У-у...

Фотография! Девять на двенадцать! С наивной!.. Где мог я улы...

— Девушка! Времени не подскажете? А можно проводить вас?..Два слова, не больше!

Силуэт, метнувшийся от него в арку, торопливые шаги. Вслед слегка поругаться. Никто не хотел развеять Володькину грусть-кручину. Прихлопнула она добра молодца почем зря. Тоска...

— Мужики, покурим?

Двое парней. Помедлив, подошли. Непуганые. Который помладше, протянул Володьке сигарету.

— И этого, — щелкнул пальцами.

Дали и прикурить, от спички. На что не пойдешь ради элементарного общения с простыми нормальными людьми.