Женская верность

Татьяна замолчала, впервые за долгие годы выговорившись до конца. За окном, занавешенным старым детским одеялом, давно затихли людские голоса, и ночь вступила в свои права.

— Ладно. Для разговоров ещё будет время. Чего делать-то думаешь?

Татьяна поднялась с кровати, подошла к подполу, попыталась открыть хорошо притёртую крышку, но от пережитого волнения руки не слушались, сил не хватало. Акулина молча взялась за железное кольцо, потянула, и в образовавшемся проёме стало видно мужчину среднего роста, худощавого, светлые волосы аккуратно зачёсаны назад. Он лежал на деревянной лежанке, застланной чистым белым бельём. Такая же белая, свежая рубашка и серые, хорошо отглаженные брюки, на ногах кожаные коричневые тапочки, казалось, он прилёг отдохнуть, если бы не свеча, горевшая в сложенных на груди руках. Пахло ладаном, мокрой землёй и картошкой.

Акулина подняла глаза:

-Как хоронить думаешь?

-Придётся тут в подполе закопать.

-Нет, энто не дело. Сверху печь. Земля всегда тёплая и рыхлая. Смрад пойдёт на весь барак. Всё и откроется. Как потом оправдываться будешь? Сочтут убивцей. А сыновьям каково будет? — Акулина осторожно закрыла крышку погреба.

Сели возле стола.

-Может, на кладбище как?

-Как, щёб в бараке не узнали его через весь коридор протащить?

Обе повернулись к окну.

-Счас уже ночь. Греметь не след. А завтра днём гвоздочки из рамы повытаскивай, будто моешь. А ночью, когда все заснут, раму выставим и Николая твово вытащим. Землица ещё мягкая. Супротив вашего окна могилку и выроем. Только придётся всё Устишке рассказать. Вдвоём не осилим.

Акулина накапала в алюминиевую кружку капель от сердца, подала Татьяне.

-Я к нему. Посижу рядом последнюю нашу ночь. А ты крышку сверху не закрывай, а замок на дверь повесь. Утром на работу пойдёшь, откроешь. Ну, куда деваться? Говори Устишке. Там уж сама смотри, кабы не хуже.

На следующую ночь, дождавшись, когда вернутся домой последние загулявшие забулдыги, утихнут вечерние шорохи и шумы, а в комнатах потухнет свет и наступит сонная тишина, три женщины выставили оконную раму. В полуметре от окна вырыли могилку. Рыли по очереди. Двое копают, одна караулит. Вдруг кто припозднившийся будет возвращаться. Луна будто специально им в помощь спряталась за тучи. Темень стояла такая, хоть глаз коли. Тело Татьяна сама завернула в стёганое ватное одеяло, поверх укрыла синим тканым покрывалом.

Зарыли быстро. Но даже полная темнота не скрывала свежевырытой земли.

-Ладно, из утра встану, всё рядом вскопаю. Мол, огород решились хоть малый завесть. Душа требует. Чай, деревенские мы. А счас пошли по домам. Хватит шарабориться. Перебудим всех.

Рано утром, когда жители барака только стали просыпаться, Устинья вскопала маленький клочок земли под своим окном заодно с Татьяниным. И никого это не удивило. А через неделю соседи с другого края барака для будущего цветника тоже огородили под своим окном клочок земли. Вскоре вдоль барачных окон вырос самодельный заборчик. И все последующие годы весной и летом там полыхали цветы, росла редиска и морковь. И только Татьяна ничего не сажала на своём клочке. Как-то незаметно для людей она обложила его дёрном, а ближе к окну посадила тополь. Зная нелюдимый характер Татьяны, соседи особенно не удивлялись такому её отношению к общему увлечению. Вольному воля.

А вскоре почти одновременно демобилизовались из армии оба Леонида.

Как-то перед вечером Илья возвращался домой с работы. Настроение было прекрасное. Впереди светили танцы с последующим походом в женское общежитие. И уже почти прошёл палисадник под окном, когда заметил, там, на завалинке барака, возле окна тётки Тани сидит военный.

-Никак Лёнька старший?! Вернулся?! — Илья открыл небольшую калитку, подошёл ближе, протянул руку:

— Привет победителям!

В ответ Лёнька как-то грустно улыбнулся:

— Здорово, Илья.

-Ну и как тебе мирная жизнь? Что-то смотрю, не особо рад.

-Да, понимаешь, столько лет дома не был. Привыкаю.

-Ясно, — и Илья протянул цепкую рабочую руку. — Привыкай, ну и ежели что — всё как прежде, — и по-свойски тепло улыбнулся, — стукни в стену.

Илья ушел, а Леонид остался сидеть на завалинке под окном материнской комнаты, возле молодого тополя. Он глядел на обложенный дерном холмик — могилку своего отца и безмолвно рассказывал ему про войну, про себя, про то, что до последнего не знал о его смерти. Ведь все письма проверяла военная цензура, и мать не могла написать ему о случившимся. А ещё говорил о том, что добыл для него документы...

Вечерний сумрак медленно окутывал Бумстрой. Леонид услышал, как за оконным стеклом звякнула дужка ведра, мать собиралась по воду.

— Мам, я сам. — И заторопился домой. Надо принести водицы, дров. Ну и завтра искать работу. Вон, какие заводы за войну выросли. Жизнь продолжается. И живое должно думать о живом.

Тайная история

На душе у Прасковьи воцарился мир. Жила она в тепле, сытости и покое. И хоть комната была одна, но хлопотать другую для неё и Кулинки попробовали только раз. Однако начальство пояснило, что нет у Акулины Федоровны документов, подтверждающих, что она солдатская вдова. Детей у неё тоже нет. Так что могут поставить на очередь, но вон сколько рабочих основных специальностей с малыми детьми по чужим углам ютятся. А трудовой фронт — ну так и никто за войну не прохлаждался. Что поделаешь? Война виновата. Но все были рады, что снова вместе.

Иван вернулся без телеграммы и предупреждения. Как-то днём, когда дома были только Прасковья и Надежда, в дверь постучали, и следом же она отворилась. Прасковья ойкнула: "Кто энто?" А Надежда, поправлявшая свою пышную шевелюру перед настенным зеркалом, присела и кинулась к дверям: "Ваня! Ванечка! Ваня!!!" И повисла на шее у брата.

В дверях стоял статный военный, в белом полушубке и армейской шапке со звездой.

-Здрасте. Вот, вернулся. Где все-то?

-Иван? — И глаза Прасковьи затянула пелена слёз.

-Ну что ты, бабушка Прасковья? Будет, не плачь. Жив, не ранен. И подарочек тебе припас, — говоря всё это, Иван разделся, повесил полушубок на вешалку у дверей, сунул руку в котомку и достал банку сгущёнки. — Вот, молоко, только густое и сладкое. — Сноровисто открыл банку ножом с красивой ручкой: — Ты кушай, а я, пока наши на работе, в баньку схожу.

— Счас, Ванечка, соберу тебя. Портки да рубаху исподнюю батины положу. В свои прежние-то не поместишься. — И Надежда с сомнением осмотрела брата.

На мгновенье сердце Ивана замерло: "Батя, никогда уж не свидимся, батя".

— Собирай. — И радость возвращения смешалась с болью потери.

— Полушубок-то оставь. В баню лучше в Илюшкиной фуфайке.

— Ладно. Раскомандовалась. — И он послушно натянул маловатый ватник.

Вечером перед ужином Иван раздавал подарки. Матери он привёз тёплую вязаную шаль, которая долгие годы согревала тело и душу Устиньи. Сёстрам по тоненькому, прозрачному, как воздух, платку. Акулине достался отрез материала. Много лет он хранился в её сундуке, потом было сшито из него красивое платье, которое долго висело не надёванным в гардеробе, одним своим видом даря Акулине надежду, что вот, вернётся Тимофей, тогда уж она и нарядится!

— Ну, Илья, принимай! — Иван поставил на стол чемодан не чемодан — чёрный, со скошенной стороной, украшенный перламутровым узором. Привязанным прямо к ручке маленьким ключиком открыл его, и все замерли. Внутри оказался настоящий немецкий аккордеон. О таком Илья даже мечтать не мог.

И тут Иван вспомнил, что приготовленный для бабушки Прасковьи подарок, банка сгущенного молока, отдан ещё днём.

— А это вам. — И он протянул Прасковье пачку печенья из своего сухого пайка. Немного замешкался, опустив руку в солдатскую котомку: "Мам, приготовил ещё в начале войны. Вот. — Иван протянул Устинье квадратную серебряную коробочку: — Портсигар это. Для бати. Убери".

В возникшей тишине Устинья открыла ящик комода, купленного Тихоном ещё до войны, и аккуратно положила подарок туда, где лежало бельё мужа. В этом портсигаре все остальные годы хранились от получки до получки все семейные сбережения.

За ужином выяснилось, что самый лучший подарок — сгущенное молоко. Прасковья отламывала кусочек белого хлеба, макала его в сладкую белую жижу и с видимым удовольствием ела.

На следующий день Иван пошёл в отдел кадров и уже через день вышел на работу.

А с первой получки, помня, как Прасковья радовалась сгущёнке, он купил пол-литровую банку абрикосового повидла. Повидло понравилось даже больше сгущенки.

-Устишка, энто у нас и яблоки, и ягода в Покровском растуть, а мы повидлов не видали.

-Яблоки-то растуть, да сахар кусается. Потому и не делали. А тут сахар купить можем, да яблоки кусаются.

-Бабушка, ты ни об чём не думай. Знай себе отдыхай, да чай пей. Вон у нас в столовой стали сладкие булочки печь. Ежели седни напекут, принесу тебе. — И Илья, нахлобучив ушанку, отправился на работу.

Между Ильей и Иваном образовалось настоящее соревнование. Каждый хотел удивить Прасковью чем-нибудь новым и вкусным. А та радовалась, как ребёнок, от чего оба внука ещё пуще старались.

Как-то утром Прасковья не смогла встать.

-Занеможилось мне, Устишка. Встать мочи нет.

Устинья как раз сбиралась на работу:

-Отдыхай, мама. И ни об чём не беспокойся. Я вот тебе сладкой водицы наведу, да рядом поставлю, ежели пить захочешь.

С этого утра Прасковья всё чаще проводила целые дни в постели. Слабела на глазах. Устинья вызвала врача на дом.

Впервые за всю жизнь Прасковью прослушали и выписали специально для неё лекарства. А вечером зашла медсестра и взяла на анализ кровь. Ободрённая таким не виданным за всю свою жизнь вниманием умных и грамотных людей, Прасковья приободрилась и утверждала, что уж теперь-то она точно на ноги встанет.

В назначенное время Устинья пошла к врачу, узнать результат обследования матери. Врач посмотрела анализы, сделанные при осмотре записи:

-Ну, что тут можно сказать? Для её возраста анализы и состояние самые обычные. Тоны сердца, правда, очень слабые. Покой, хорошее питание, да смотрите, чтобы пролежней не было, — и врач закрыла амбулаторную карту.

-Може, какие таблетки али уколы? На глазах слабеет.

-Витамины могу назначить, только вряд ли это поможет.

-Сколь долго ей отпущено?

-Я не Господь Бог. Не знаю, кому сколько отпущено. Но судя по годам и моим наблюдениям, может так и несколько лет протянуть, а может и несколько дней. Сердце у неё совсем изношено.

И уже не решались оставлять Прасковью одну. Дежурили по очереди, сменяя друг друга в зависимости от графика работы, чтобы постоянно кто-нибудь находился при ней. А за окном тянулась морозная сибирская зима. Прасковья вздыхала: "Дал бы Боженька до тёплых дней дотянуть. Листочки ещё разок увидать. Да и вам мёрзлую землю долбить несподручно. А вот оттает землица, тоды бы и убраться, раз уж срок мой пришёл".

Снег ещё лежал серыми языками в тени бараков и сараев, но солнце уже вовсю пригревало спину через рабочие ватники и плюшевые жакетки. Устинья сидела возле матери и вспоминала, как они мечтали наесться досыта белого хлеба. А ещё думала о том, что дал Бог ей исполнить эту мечту и мать в последние годы жила в тепле и сытости. И о том, как боялась ехать в Сибирь, о том, как Тихон спас всю их семью. И ежели бы не он...

-Устишка, слышь ли? — Прасковья приоткрыла глаза. — Привиделось що ли? Девонька малая совсем. Ещё не ходок. Сидит супротив меня. А кто такая — не видела, не знаю. Головка в русых кудряшках, а щёчки так и горят.

-На-кося, водицы испей. — Устинья чайной ложечкой смочила матери губы. А у самой так и побежали мурашки по спине.

-Устишка, що за ребёночек? А то вон отец мой и мать в ряд стоят, а мне говорят, что её не знают. — Голос Прасковьи слабый, прерывистый, чтобы расслышать, Устинья наклонилась ближе.

-Внучка это твоя. Я её тут родила. Тут она и померла, младенцем. — Устинью била нервная дрожь.

-Ну вот, а то среди своих, как чужая. А энто они за мной приходили. Помру я, Устинья, седнишний день.

-Мама, врач сказала, ещё сколь годков можешь протянуть.

-Не сбивай меня. Сказать тебе следоват, да сил уж мало. Не успеть боюсь. Слухай. — Прасковья перевела дыхание и чуть слышно, почти шёпотом, продолжила: — Тихон твой не зря за тобой жениться гонялся. Отец его поп грамотный был. Многие годы в Москве при столичной церкви служил. Потом к рюмке стал прикладываться. За то и попал в наш приход. Да на то время и наш приход не бедным был. А ещё слыхала я, что выбрал он приход сам, потому что в старинных церковных родовых книгах вычитал... — голос Прасковьи прервался, казалось, силы оставляют её. Устинья вновь смочила чайной ложечкой её губы. — Погоди, отдохну чуток. — Дыханье матери было еле уловимым, но ровным и спокойным.

Устинья встала, разминая затекшие ноги. Подошла к печи, взяла чайник, подлила в кружку воды, всыпала немного сахара, размешала. Всё не одной водой поить мать. Вновь присела рядом. Надо бы дров принесть. Ребята заранее нарубили, да припасённые у печи закончились. А идти в стайку Устинья не решалась. Боязно мать в таком состоянии оставить. Так и сидела рядом. Глянула на часы. Скоро уж Лёнка вернётся с работы, посидит тут, а Устинья пойдёт мыть полы в заводоуправлении, заодно и дров принесёт.

-Устишка...

-Тут я, мама, тут. — Устинья поправила тёплое ватное одеяло, укрывавшее мать.

-Слухай. Свёкор твой, отец Тихона, Василий, мне сказывал, что прописано в тех книгах, будто прабабка моя боярского рода. Имя её — Федосья, отца Прокопом звали. В каком колене не упомню теперь. Да сильно она царю насолила. Про то, чем насолила, толком не знаю. Но говорил Василий, что видал он картину, где едет в санях боярыня, обличьем очень схожая на ту, что он видел на рисунках в старых книгах, которые читал, пока в Москве служил. А когда тебя в деревне увидал, то про то своё знание Тихону-то и рассказал. Очень ты своим обличьем на прабабку всхожа. — Прасковья немного помолчала, набираясь сил. — То ли веры она другой была, то ли что похуже. Попав в опалу к царю, спрятала дитё своё от его немилости. Отправила сына в деревню с нянькой, откуда та была родом. Думала на недолго. Чтоб в бедности не мыкался, добра на церковный приход прислала, и на словах приказ мальца беречь, пока она за ним не явится. И чтоб всё по чести было. Строго за дитё спросит. Только вышло не по её. Казнил её царь. А дитё осталось. Тут уж церковникам и самим боязно сознаться стало, чьёго отпрыска хранят. Но и зло на царя затаили. Чтоб не затерялся совсем род, так в церковных книгах и записали: Родкин. От него наш род и ведётся. — Устинья зачерпнула маленькую ложечку сладкой воды, Прасковья проглотила, чуть слышно вздохнула и продолжила: — Сладилось у вас с Тихоном всё хорошо, и отец Василий радовался нашему родству, но пока решался рассказать не рассказать, красные пришли. Тут сама знаешь, в таком родстве сознаться, беду на всю семью накликать. Вот он и молчал. А перед смертью вызвал меня, велел всем выйти, да и рассказал. — Сил у Прасковьи совсем не осталось. Она и сама это чувствовала. И, переведя дух, заторопилась: — Только, говорит, до времени никому не сказывай. А то погубишь род, веками сберегаемый. А помирать будешь, кто самый разумный в роду будет, тому и скажешь. Ещё, говорит, Тихон знает. В бытность поповичем помогал те книги читать.