1. Белый пепел снегов

Ян сидел на земле у подножия кургана, низко опустив голову, Ингерд видел лишь светлые волосы и грязную повязку на затылке, с проступившим кровяным пятном. Сокол вздрогнул, услыхав шаги, обернулся. И Ветер остановился, натолкнувшись на его взгляд, полный тоски и отчаяния, словно увидел своё отражение. Верно, Ян почуял то же и переменился в лице. Смерть рука к руке повязала Сокола и Волка, хотели они того или нет.

— Нет. Я не стану таким как ты, — произнёс Ян. — Не будет этого. Я не отдам свою душу бёрквам. Это слишком просто.

— Просто? Не суди о том, чего не знаешь, быстрокрылый.

— Я не хочу этого знать, — проговорил Ян сквозь стиснутые зубы. — Я мог бы дать клятву и отомстить. Как бы я хотел!.. — воскликнул он яростно, но тут же погасил в себе эту ярость. — Но мне должно думать не о себе, а о других.

— Тебе есть о ком думать, — сказал Ингерд, — и в этом между нами разница, Сокол. У меня же нет ничего, кроме мести, ею живу, пью её, питаюсь ею. Отними у меня месть, и я умру, потому что мне нечем будет дышать.

— Моё племя приняло тебя, — голос Яна был глух. — Ты мог бы принести нам много пользы...

Запнулся, удержав слова, каким не должно было сорваться с губ, но за него договорил Ингерд:

— А принёс горе, Сокол. Я обманул и тебя, и себя, и всех, понадеявшись, что смогу жить в чужом племени, как в своём. Нет. Каждый новый день становился тяжелей прошедшего, и тяжесть стала неподъёмной. Казню себя за то, что ты пошёл со мной.

— Я сам так решил, не маленький уж, — отозвался Ян, но с этого дня взял на себя вину за гибель отца и брата и нёс до самого своего конца. — А теперь оставь меня, Волк. Я хочу быть здесь один.

Ингерд молча повиновался. Едва поднявшееся над лесом солнце заволокло низкими сизыми тучами, из них посыпалась изморось, осела каплями на траве и листьях. Ян плакал, но никто бы не мог сказать — слёзы на его лице или дождь.

Не заворачивая в стан, Волк направился в знахареву избушку. День занялся смурной, и Вяжгир был дома, хлопотал по хозяйству. Одного взгляда ему хватило, чтоб распознать все перемены, что произошли с Волком, едва тот переступил порог. И эти перемены причинили знахарю большие огорчения, он увидел духов смерти, припавших к его следу, подобно псам, что гонят зверя.

Вяжгир ни о чём не спросил, поставил на стол еду. Но Ингерд не мог есть, только выпил кувшин родниковой воды, и такая вдруг усталость навалилась камнем-валуном, что не дала подняться с лавки.

— Что с ногой? — знахарь постелил ему на лежанке.

— В капкан попал.

— Дай погляжу.

Ингерд стянул один сапог, потом другой, больше похожий на решето, и знахарь умело развернул пропитанную мазями тряпицу. На ступне красовались четыре глубоких дырки, две снизу и две сверху. Они уже не кровили, но и затягиваться не спешили тоже. Знахарь промыл их, сменил тряпицу, все остальное сделала до него Велскья. Ингерд к этому времени уже крепко спал.

Держа в руках дырявый сапог, Вяжгир несколько минут смотрел на Волка и болела, болела у него душа. Чужак такой же, что и был — высокий, сильный, шрам на лице заметней и белая прядь всё так же метила его, — но не тот, совсем другой. И не потому, что снял кармак Соколиного племени и надел простой, чёрный. Не станет куница орлом, а волк соколом, как ни старайся, а он и не старался. Верное слово: Одинокий Волк. Хотели из зверя птицу сделать... Вяжгир покачал головой и с тяжёлым вздохом поставил сапог под лавку.

— Спи, Ветер, бедовая голова, — пробормотал, — ныне спокойные ночи по пальцам считать будешь.

Он загасил жаровню и вытряхнул пепел в очаг. Потом умыл руки, лицо, привычно ощущая ладонями все свои уродства. Убрал со стола, занавесил окно, чтоб солнце не обожгло травы, которые сушились в пучках под потолком. Да и домовой яркий свет недолюбливал... Потом сообразил, что никакого солнца нет, вздохнул, убрал занавеску. Дела-то все привычные, каждодневные, но знахарь не находил в них прежнего утешения, вот как изменил чужак его жизнь. Как если бы шагал одной дорогой, шагал — глядь, а кроме этой и ещё одна есть, а куда ведёт, где начинается и кто по ней ходит? Не успокоишься, пока не вызнаешь. Вот и у знахаря теперь не стало покоя.

В углу зашуршал домовой, ему не нравилось соседство чужака, неуютно ему было с ним под одной крышей.

— Ну-ну, не озоруй, — попенял знахарь, отрезал горбушку хлеба, щедро посыпал крупной солью и положил в угол за ухваты. Шуршание прекратилось.

А тут — шаги на крыльце. Дверь ещё не отворилась, а Вяжгир уже знал, чьи.

Пригнувшись, чтобы не задеть макушкой притолоку, вошёл Ян, равно как до него Ингерд, и знахарь мрачно подивился, до чего же они стали похожи. И у этого стать прежняя, и руки-ноги на месте, силу не потеряли, и волос всё так же светел, а в глазах волчья тоска. 'Вот и возмужал Ян, — подумалось знахарю, — где она, беспечная молодость? Молодость-то осталась, да беспечность навсегда ушла. Эх, судьба...'

— Посмотри мою рану, колдун, — попросил Ян, садясь к столу.

'Залечи душу мою', — говорили его глаза. Знахарь еле слышно вздохнул, опять вымыл руки мыльным корнем и размотал повязку, на которой коричневело засохшее кровяное пятно. Чтоб сподручнее оторвать повязку от раны, смочил водой, а когда намокла — тихонько отнял её от затылка.

— Пустяшная рана, — сказал знахарь. — Заживёт, не заметишь. Дай-ка новой тряпицей завяжу.

Пока он готовил целебную мазь, звенел склянками, что-то бормотал себе под нос, Ингерд даже не шевельнулся, спал, зарывшись щекой в мех. Ян видел только шрам да влажную от пота седую прядь. Вспомнил Ян тот день, когда встретил чужака в первый раз. Вспомнил свой страх и обернулся на дверь, словно ждал, что она вдруг отворится, на пороге объявится могущественный белоликий эриль и загуляет по избушке колдовство. Но Вяжгир сказал:

— Не бойся, быстрокрылый. Нечего тебе бояться в этом доме.

Ян закрыл глаза, стиснул кулаки и говорит:

— Подрубила меня судьба, колдун, обхитрила, ногу подставила. Больно падать.

— Упадёшь — поднимешься, — отвечал ему знахарь.

— Тяжко подниматься, точно камни стопудовые к рукам-ногам привязаны, — горько жаловался Ян.

— Камни те — боль твоя, Сокол. Не дай ей себя задавить, упорствуй. Тяжко? Всем тяжко. Сколько народу полегло ныне, а раньше сколько? По каждому до сей поры кто-то плачет. Ох, быстрокрылый, не мёд жизнь, ложками есть не будешь, а будешь — скоро надоест. Страдаешь? Надо иногда страдать, не то забудешь, что ты человек, не былинка придорожная, не сорная трава, что сама по себе произрастает. Ты не таков, потому и плачешь.

— Я не плачу, — опустив плечи, глухо произнёс Ян, а у самого слёзы в горле кипят.

— Куда идти? — спрашивает. — К какому знахарю, какому целителю? Кого просить о помощи? Как жить с такой болью?

— Он ведь живёт, — Вяжгир кивнул на спящего Ингерда.

— Не ровняй нас. Его горе не сильней моего, но больше. Скажи, зачем он здесь, у нас? Быть ли ещё худшей беде?

Вяжгир присел по другую сторону стола и взялся растирать в порошок сухие цветки.

— Нам за ним не угнаться. Никому не угнаться. Он как острый нож, без него не обойтись, но и кровь свою пролить можно, а то и жизнь отдать.

— Он опасен.

— Он не виноват, что он нож.

— Я уже не птенец, колдун. Не говори со мной загадками.

— А он и есть загадка. Что тебе сказать? Его дорога — река, а другие всего лишь ручьи. Он может принести много добра, а может большую беду притянуть, тут не угадаешь. И не остановишь. Его лишь такой же, как он, остановить сумеет.

'Такой, как ты', — подумал знахарь, но вслух говорить не стал.

— Что ж ты раньше не сказал? Отчего промолчал, когда... — Ян запнулся.

— Когда его за руку на отунг привёл? Я знал, что племя от него много помощи возьмёт, я не ошибся, он хороший воин. Если б он остался с Соколами... Но не останется. А теперь мне повиниться надо, — вдруг сказал знахарь и тяжело вздохнул.

— В чем же твоя вина, колдун? — сразу насторожился Ян.

Когда нашёл я Ветера, зимой, его Годарх со Стигвичем добить хотели, а с ними Вепрь был. Видать, за ним по кровяному следу шли.

— А ты помешал. И мне не сказал.

— А я помешал, — согласился знахарь, — и не сказал. Думал, ты меня в стан, за стены жить упрячешь. Сглупил я, каюсь. Только сейчас, когда Вепри на нас вместе с Мышами и Выдрами полезли, дотемяшил я, что это они за ним явились, за Волком. Вот как сильно он им сдался, сколько за него Соколов подчистую вымели.

— Так что же выходит... — Ян весь похолодел, — они и племя Волчье вырезали из-за одного Волка? Из-за того, что маэр? Да на кой такие маэры нужны! — воскликнул. — Если по их милости...

— Цыц! — шикнул на него Вяжгир. — Охолони, Сокол, не дурак ты, головой думай, а не горячим сердцем. Раз хотят они его достать, сами Вепри или кто другой ихними руками, стало быть нужен этот маэр, крепко нужен, стало быть он, даже один-одинёшенек — Вепрям большая помеха.

Тут Ингерд неловко повернулся во сне и застонал — зацепил раненую ногу и проснулся. Приподнялся, поглядел кругом себя. Увидел Яна. Тот, ни слова не говоря, наполнил пенной брагой две кружки и одну придвинул ему. Ингерд слез с печи, сел к столу, кружку взял и вместе с Яном молча выпил. Потом ещё. И ещё.

Шалыми делались от хмеля глаза, вскипала кровь, а голова оставалась ясной и холодной. Хмель не брал, не приносил успокоения. Знахарь глядит: худо дело, если пьёшь и не пьянеешь — жди беды, либо избу в щепки разнесут, либо друг друга поубивают. Он жбан с брагой потихоньку забрал, радуясь, что выходиться не успела, не то ещё крепче была бы, забрал и упрятал подальше в кладовую.

А Ян с Ингердом до того напились, что совсем озверели, сидят друг против друга, глаза бешеные, злые, а руки медленно так, неслышно к кинжалам, что на поясе, ползут. Выветрилось из ума, что живут в одном роду, что общей кровью мазаны. Домовой в страхе где-то затих, а знахарь, прикидывая, как бы ему назревающее побоище упредить, взял полено поувесистей и приготовился огреть и того, и другого.

— А и ладно, потом вылечу, — пробормотал, примериваясь, с какого бока ловчее подойти и кого уважить первым.

И только Ингерд с Яном схватились за ножи, а знахарь замахнулся поленом, как на крыльце послышались лёгкие шаги, и дверь распахнулась. На пороге появился мальчишка-вестовой, знахарь сразу полено за спину спрятал, а Сокол с Волком, мигом протрезвев, убрали ножи.

Мальчишка, босоногий и чумазый, с выгоревшими на солнце добела вихрами, в обтрёпанных штанах и куцей рубашонке, — по всему видать, только что на улице играл, а тут готтары его за шкирку — и с поручением. Застыв на пороге, он переводил заполошный взгляд с Ингерда на Яна и тонкую дубовую палочку с начертанной на ней одной-единственной руной выставил перед собой, будто бы защищаясь. Всё, что поручено было передать, видимо, забыл начисто. Тогда Вяжгир подошёл к нему и негромко, ласково спросил:

— Тебя готтары прислали, сынок? — и, дождавшись кивка, добавил: — И что же велели сказать?

Мальчишка сглотнул и шёпотом ответил:

— Готтары собрали отунг у священного дуба и вам надо сейчас прийти.

Едва договорив, тут же развернулся и задал стрекача, лишь босые пятки засверкали.

— Что ж, — Ян обвел избу тяжёлым взглядом, — готтаров не ослушаешься и доброго от них сегодня не услышим. Ты идёшь? — спросил Ингерда.

Тот кивнул, хоть идти и не хотел. Нечего ему было теперь делать на Соколином сборище, но не бросать же Яна, этот сход будет для него тяжким — первым без отца.

— Ступайте, ступайте, — выпроводил их Вяжгир, — меня не ждите.

Оставшись один, в сердцах зашвырнул полено в угол, наскоро умылся, переодел рубаху и тогда уже поспешил в стан.

У священного дуба собралось много народу, но всё же меньше, чем в тот день, когда Соколы принимали в семью чужака-Волка. Знахарь взглядом отыскал Ингерда, тот сидел чуть в стороне — то ли сам так решил, то ли сидеть с ним рядом никто не захотел. Вяжгир направился к нему и сел на траву около. Сразу почувствовал отголоски тяжёлой скорби, витающие промеж людей, разбавленной ещё не остывшей яростью позавчерашнего боя. Яна встретили молча. Многие винили его, за то что уходил из стана, но ни слова упрека не услышал Ян, никто не хотел делать ему больней, чем уже сделано.

У дуба, у самых корней опять лежало брёвнышко, покрытое мягкими шкурами, для старейшин. Вышел кхигд, в сером домотканном одеянии, лицо по всегдашнему было скрыто тряпицей, повёл обрядовую песню, стал говорить с вечуваром, просил совета и милости для племени. Всё по заведенному порядку, по обыкновению, как много раз до этого. А только всё не так: и готтары сидели застывшие, безмолвные, точно скалы, которые не может отогреть солнце; и хриплый голос кхигда то и дело срывался, когда говорящий с духами в обрядовой пляске огибал пустующее место янгара. Не было больше янгара. И челиги, его споручники, каждый остался со своей сотней, не захотели выйти вперёд, не за кем. Многие Соколы плакали, молча, по-тихому, их никто не осуждал.

И когда завершился обряд и наступила тишина, один из готтаров, который от Серебряков, сказал:

— Тучи над Соколиным станом, дома наши темны. Двадцать лучших бойцов потеряло племя, двадцать жён остригли свои дивные волосы, потому что ушла их сила. Время мелких ссор и драк закончилось. Лютой зимою встанет Стечва, и лёд сделается красным.

Сказал другой готтар, самый старый из рода Веров:

— Холодный ветер гудит в наших очагах, гуляет страх по становищу, не выстоять нам против Росомах, Выдр и Мышей, если примкнут к ним Вепри. Сказывают, тёмная сила, никем не названая, им помогает.

И сказал третий старик, что из Райалов:

— Наше племя лишилось головы, а без головы телу не жить. В лихую годину негоже разобщаться, а посему надо решать, кому стать янгаром. Много среди вас славных мужей, непросто выбрать. Думайте, Соколы. Сейчас нам драки ни к чему, хотите — примите наше разумение, а оно таково: Ян Серебряк возьмёт отцову ношу, и дух рода одобрил нашу догадку. Теперь слово за вами.

Ингерд видел Яна со спины, тот словно бы окаменел. Тишина стояла такая, что было слышно, как шелестит ветер в листве, воины молчали, уперев мечи в землю, молчали седовласые готтары, они своё уже сказали. Молча глядел на всех вечувар. Перед ним никто не мог ни соврать, ни струсить.

Слово старейшин почиталось выше всех остальных, они назвали янгара — остальным должно принять. Но Соколы птицы вольные, не согласны — не заставишь, и право такое — не соглашаться — у них было. Потому старейшины ждали, не захочет ли кто ещё попытать счастья, взять дружину под себя? Если найдется такой смельчак, ему придётся Яна вызвать на суд меча, и кхигд будет неусыпно следить, чтобы суд был честным и справедливым.

Ингерд поднял лицо к небу. Вечернее небо очистилось от облаков, окрасилось густой синью и лишь тихо алело там, где спряталось солнце. И вдруг в тишине раздался звон, глухой, грозный, это стукнулась о щит рукоять меча. Потом ещё. И ещё. А потом вся поляна огласилась грохотом, он вспугнул птиц, переполошил всех собак в становище и смолк. Так Соколы говорили: да, мы принимаем нового янгара, наше оружие тому порукой.