Школа гейш

Мия рассмеялась:

— Налысо?

— Ну да, — он подмигнул. — Я шесть лет бритым проходил, мне не привыкать. Готова?

Это было не просто. Совсем не просто. Джин заламывал ей руку, сжимал запястья в стальном захвате. Снова и снова терпеливо объяснял, почему, куда и как нужно бить противника.

— ...не надо хватать его за ладонь. И рукой дергать тоже не надо. Возьми за большой палец и потяни. Вот так. Ну? Давай, пробуй...

Мия пробовала. Морщилась, слушая деловитые пояснения как именно можно покалечить человека, применяя тот или иной прием, и повторяла, повторяла снова и снова.

Достать Джина у нее не получилось ни разу. Самханец уходил от любых ударов и пинков с неизменной легкостью, и сломанная нога ему, казалось, нисколько не мешала.

— ...мужчину бей коленом в промежность. Это очень больно. Но только если он один и у тебя есть шанс убежать. Иначе не зли — покалечат. Лучше быть изнасилованной, но целой и живой.

— А как же честь?

— Моя честь в том, чтобы выжить и отомстить. Ты бить меня будешь? — и белозубая улыбка...

Солнце почти село, во дворе сгустились тяжелые сумерки, с гор потянуло холодным зимним ветром.

— Все, — не могу больше, — выдохнула Мия и обмякла в его руках.

— Ты должна ударить меня локтем в горло, — мягко напомнил ей Джин, прижимая к себе горячее и покорное тело девушки.

— Все равно не получится, — засмеялась она. — Можешь злодействовать.

В зеленых глазах сверкнул и погас странный огонек. Он стиснул ее на мгновение. Губы самханца вдруг оказались близко-близко.

'Сейчас он меня поцелует', — отстраненно подумала Мия и поняла, что не станет сопротивляться.

Как нехорошо и неправильно — целоваться в один день с двумя разными мужчинами.

Но Акио Такухати как будто принадлежал другому миру. Миру обязательств, традиций и достижений. Миру утонченному, но заключенному в строгие рамки правил и ритуалов. Миру, в котором у нее не было ничего личного и даже возможность побыть одной выпадала так редко, что каждое мгновение одиночества становилось маленьким праздником.

А Джин был из мира иного. Вольного, дикого, в котором есть заброшенный храм и горячие источники с искроцветами. Мира чудесного и странного. Прибежища екаев и духов. Джин и сам был как дух — таинственный самханец, пришедший из ниоткуда, но ставший вдруг очень важной частью жизни Мии.

Она ощутила на губах теплое дыхание, смешливые искорки в его глазах сменились голодным желанием, но мужчина отчего-то медлил.

'Ну же!'

Она почти решилась сама сделать первый шаг, когда над ухом раздалось ворчливое:

— Это еще что за скульптурная группа у нас во дворе расположилась? Ишь, обвился вокруг девочки, змей самханский, даром что одноногий. Не то тебе в плену отрезали, что надо было. Отпусти ее, ей давно домой пора!

Мия ойкнула и выскользнула из объятий. Джин не сделал попытки ее удержать. И на его лице не отразилось ни растерянности, ни разочарования.

— 'То' мне тоже обещали отрезать. К счастью, не успели. Привет, Дайхиро. Рад, что ты вернулся. — И, уже обращаясь к Мие, продолжил: — Он прав. Уходя каждый день на весь вечер, ты здорово рискуешь.

— Угу, — буркнула Мия, не поднимая глаз. — Я пойду.

В груди зрела глупая, совершенно детская обида. Очень хотелось разрыдаться. Только непонятно, почему.

— Я провожу.

Тануки распушил хвост.

— Сиди уже, провожатель колченогий! Я сам провожу.

— Нет, — очень спокойно сказал самханец и вручил оборотню факел. — Но ты можешь пойти с нами.

Всю дорогу до школы тануки ворчал и ругался, Джин отшучивался, а Мия шла молча, глядя в землю.

* * *

Тануки дождался, пока Мия перелезет через ограду, а потом сердито обернулся к самханцу.

— Ты что творишь, гад такой?! — воинственно спросил оборотень.

— Не понимаю, о чем ты.

— Совсем девочке голову задурил.

Джин хмуро оглядел черневшие впереди стены школы.

— Пойдем, — велел он. — Не то место для разговора.

— Ты же уедешь, дурья твоя башка! — разорялся тануки на обратной дороге. — А ей жить дальше! Становиться гейшей. Я же вижу, как она на тебя смотрит. Хоть бы руки не распускал, козел похотливый...

Мужчина шел рядом молча. Его скульптурное лицо было бесстрастным.

— ...сперва сам пойми, чего тебе от нее нужно! — завершил свою речь тануки, воинственно встопорщив усы.

— Я увезу ее, — сказал Джин.

Оборотень споткнулся на ровном месте:

— ЧТО?!

— Мия не создана для того, чтобы быть гейшей.

— Тебе-то откуда знать?

— Вижу. Ей нужно замуж. За порядочного, надежного человека.

— Это за тебя, что ли? — подозрительно спросил тануки.

Самханец отвел взгляд:

— Я... не могу. Но я дам ей деньги и свое покровительство. В Самхане мое слово немало весит. Мия сможет сама выбрать свою судьбу.

Дайхиро плюнул в сердцах:

— Ты то ли подлец, то ли дурак, Джин Хо.

* * *

Маленький монах был прав.

Давно Джин не ощущал себя так паскудно.

И тот, другой, запертый в подвалах души, тоже беспокоился. Ходил туда-сюда, скреб лапой, сердито ворчал...

Тяжело опираясь о посох, Джин поднялся по ступенькам в храм. Рухнул на циновку у костра.

Казалось, в храме еще стоял еле уловимый запах сакуры и кедра.

Сакура... Ею пахли волосы и кожа Мии.

Он прикрыл глаза и как наяву услышал ее смех. Представил себе лицо девушки — задумчивое, чуть мечтательное. Вспомнил ощущение нежной кожи под пальцами и как она чуть вздрагивала и ежилась, когда он мыл ее. В тот момент ему до смерти хотелось коснуться губами доверчиво обнаженной шеи. Спуститься, выцеловывая трогательно выступающие позвонки. Прижать к себе хрупкое тело и ласкать, ласкать, наслаждаясь ее восторженными стонами.

...войти в нее, взять, овладеть...

Это желание было похоже на наваждение. Невыносимо сильное, почти непереносимое. Настолько сильное, что Джин испугался. Он, выросший в непрестанной борьбе, усмирявший демона каждое мгновение на протяжении большей части своей жизни, испугался, что не справится с собой.

Если бы не браслет... Браслет и ее рассказ стали якорем. Прогнали морок, помогли вернуться к реальности.

И сегодня... ее губы были так близко. Сладкие, манящие, словно созданные для поцелуев. И этот доверчивый и ожидающий взгляд снизу вверх. Джин ведь почти поддался заключенному в нем призыву.

Хорошо, что пришел тануки.

Джин чувствовал, как его тянет к девушке. Тянет с почти нечеловеческой силой. Потребность видеть ее лицо, улыбку, слышать смех. Учить ее, отвечать на вопросы, радовать, заботиться о ней.

И он следовал за этими внешне невинными желаниями. Говорил себе, что в этом нет зла — он же не позволяет себе лишнего. И знал, что лжет себе.

То ли подлец, то ли дурак.

Джина любили женщины. Они приходили в его жизнь сами, почти без усилий с его стороны. Выбирали его среди десятков других, даже ничего не зная о его происхождении.

— Что они все в тебе находят? — как-то обиженно спросил его Тхан после того, как очередная красотка выбрала не наследника и мага, но проклятого старшего брата.

Джин пожал плечами:

— Не знаю. Может, со мной легко?

Он не искал репутации ловеласа — она нашла его сама. Джин с равной заботой и уважением относился к каждой женщине, с которой его сводила судьба. Неважно, ночь, неделю или месяц они были вместе.

Расставался он тоже без злости и сожалений, храня в душе теплые воспоминания о мгновениях счастья.

Так было раньше... Раньше мысли о женщине не лишали его покоя и сна.

Подлец или дурак?

Одно дело — роман с опытной красоткой в поисках приключений. Но Мия... Она совсем другая.

Точеный профиль, тяжелый узел волос в традиционной прическе майко, самые прекрасные на свете глаза — доверчивые, черные и блестящие, как ночное небо в россыпи звезд.

Черные...

Что он может предложить ей? Сделать ее своей любовницей? Участь содержанки не для Мии.

Выдать замуж? Поселить в столице, видеть ее счастье с другим и знать, помнить каждую минуту, что он сам от нее отказался?

Мужчина должен уметь принимать решения за себя и за женщину. Выбирай, самханский тигр, кем ты хочешь стать — подлецом или дураком?

Джин невесело рассмеялся:

— Ну уж здесь я ее точно не оставлю, чтобы не стать и подлецом, и дураком сразу.

* * *

В домике было пусто. Остальные девочки еще обедали в столовой. Только Кумико все так же лежала, отвернувшись к стенке — молчаливая и безучастная.

Мия вздохнула, прошла через комнату и остановилась у футона бывшей соперницы.

— Возьми, — сказала она, ставя рядом с футоном миску. — Четвертый день ничего не ешь.

Девушка вздрогнула и съежилась, словно ожидала удара.

— Ну, давай. Если хочешь, я отойду, — Мия подвинула миску ближе. Из нее пахнуло ароматным куриным бульоном с кореньями.

— Не буду на тебя смотреть.

В доказательство она подошла к окну и отвернулась. За спиной раздался шорох. Торопливый стук ложки о миску, жадное хлюпанье. Потом несколько мгновений напряженной тишины, и миска покатилась по полу, а из-за спины послышались сдавленные рыдания.

Нарушая собственное слово, Мия обернулась.

Кумико лежала на футоне, подтянув ноги к груди, и тихо выла на одной протяжной ноте. И столько скорби и отчаяния было в ее маленькой фигурке, что Мия сама чуть не расплакалась.

Она подбежала к бывшей сопернице и упала на колени рядом.

— Не плачь, пожалуйста. Все еще наладится, вот увидишь.

За ложь сразу же стало стыдно. Не наладится. Такухати уже все решил, когда он говорил о Кумико, в его голосе звучали только равнодушие и презрение. И куда пойдет Кумико? Она же ничего не умеет, кроме того, чему их учили в школе. Кому она будет нужна? Какая участь ждет ее с таким лицом?

Мия поклялась себе еще раз поговорить с директором. Может, если она снова его поцелует, он сменит гнев на милость?

Кумико ткнулась лицом ей в колени, и Мия еле сдержалась, чтобы не отшатнуться.

— Прости! Прости меня, — прорыдала дочь самурая. — Прости, пожалуйста. Я во всем виновата!

От неожиданности Мия замерла. Она ждала ненависти, обвинений, но не такого искреннего и глубокого раскаяния. Кумико лежала на полу, уткнувшись лицом ей в колени, и горько плакала. В этот момент Мия почувствовала, как последние ростки обиды и злобы, которые еще оставались в ее душе, уходят безвозвратно. Она погладила бывшую соперницу по поредевшим волосам.

— Я прощаю тебя.

Кумико судорожно вздохнула и обняла ее колени.

Так они и сидели, пока не зазвонил гонг, обозначая окончание обеда.

— Сюда скоро придут, — мягко сказала Мия. — Хочешь, я принесу тебе еще еды?

— Да. — Кумико чуть помедлила. — Спасибо, Мия-сан.

Она выпустила ее колени, приподнялась и откинула волосы, и Мия ахнула.

Лицо дочери самурая снова было гладким и чистым. Уродливые похожие на коросту шрамы исчезли без следа.

* * *

Акио Такухати прочел письмо, скомкал и сжег его. Прошел по комнате, усмиряя рвущееся из груди бешенство.

Сукин сын Ясуката снова его обставил.

Стоило прислушаться к словам отца раньше. Неважно, что армия была обескровлена и разбита. Оставшихся самураев — усталых, злых, вернувшихся с поражением и встретивших дома лишь презрение — хватило бы, чтобы занять портовую Идогаму и двинуться на столицу.

Время упущено. Пока Акио выжидал и тискал девчонок в глуши, ублюдок Ясуката взял заложников.

Хитоми... Если сегун сделает с ней хоть что-то, смерть покажется ему желанным избавлением от мук бытия. Акио об этом позаботится.

Генерал снова прошелся, перебирая мысленно имена и лица верных ему людей. Достаточно. Пока достаточно, чтобы разжечь пожар.

Вот только, пока в столице 'гостят' у сегуна отец Акио, его младшая сестра и брат, опальный генерал будет сидеть на месте и покорно выполнять волю военачальника.

Семья... Желчный больной старик. Худенькая девочка, смотрящая на старшего брата снизу вверх восхищенными глазами, и избалованный мальчишка, мечтающий однажды превзойти блистательного генерала.

Поднять восстание сейчас — подписать им смертный приговор.

Ладно отец. Ему и так немного осталось. Нобу тоже взрослый мужчина — скоро двадцать. Парню полезно будет походить на привязи у сегуна, брат дерзок не по годам и не знает своего места. Никто не занимался воспитанием мальчишки. Годы, пока Нобу взрослел, Акио провел в армии, а отцу было плевать на смеска от наложницы.

Но Хитоми... При мысли, что сестра находится во власти Ясукаты, опальному генералу хотелось плюнуть на возможную ловушку и лететь, мчаться в столицу с той скоростью, которую только способен развить фэнхун.

И пусть будет война, если сегун хочет войны.

Отца Акио не любил. Когда речь заходила о родительской любви, он вспоминал мать — маленькую усталую женщину с потухшими глазами, задавленную придирками и издевательствами со стороны супруга. Она сгорела от лихорадки, когда ему было пять. В тот день, кажется, дайме впервые вспомнил о первенце. Осмотрел щуплого зареванного мальчишку, скривил губы, словно выплюнул: 'И это Такухати?' А потом отправил к сыну десяток учителей. Фехтование, языки, каллиграфия, стратегия... Наследник должен был знать все это и много больше.

С тех пор Акио ни разу не слышал от отца слов одобрения. В лучшем случае ему доставалась кривая ухмылка и сдержанное: 'Годится'. В юности он мечтал однажды все же заслужить отцовскую любовь. Истязал себя тренировками, лишь бы стать лучшим...

Но раз за разом натыкался на презрение и недовольство, пока любовь не переродилась в ненависть. Тень этой ненависти Акио перенес на родной Эссо — суровый, терзаемый бурями и ледяными штормами.

Покинув дом в шестнадцать, Акио вернулся лишь пять лет спустя. И первым, кто встретил его на подходе к родному имению, была черноглазая малышка с забавными хвостиками, которая задрала голову, смерила рослого незнакомца восхищенным взглядом и спросила с прямотой и наивностью ребенка:

— Ты мой сильный старший братик?

Он поморщился от этой наглости незнакомой малявки.

— Сомневаюсь. Ты кто?

Девочка поклонилась, отчего хвостики на ее голове смешно подпрыгнули:

— Хитоми Такухати, ани-сан!

— Явился! — скривился язвительный старик, в котором Акио с удивлением узнал несгибаемого дайме. — Вспомнил о нас. И шести лет не прошло. И что же — думаешь, ты все еще наследник? Все еще нужен мне?!

Старческий голос дрогнул, темно-синие глаза блеснули влагой, и в тот момент Акио понял, что да — нужен. Он нужен этому злому и желчному человеку, который знает лишь один способ проявить заботу — обругать, наказать или запретить.

А еще Акио понял, что все прошло. И ненависть, и любовь, и потребность в признании. Он знал, чего стоит, и отцовское одобрение больше не было ему нужно. Наверное, так приходит зрелость.

Отсутствие любви не мешает почтению к старшему и благодарности. Акио помнил не только о том, что отец недодал, но и том, что он сделал для сына.

А Хитоми... Ради младшей сестры высокомерный, не знающий жалости ни к себе, ни к другим генерал, не раздумывая, убил бы любого.