Большая прогулка. Часть 3. Дом Генриха Четвертого

-Как они действуют, и какие преступления совершили против Бога и народа Франции? — спросил Бражелон, поглаживая эфес своей шпаги.

-Только не хватайтесь за шпагу, мой очаровательный виконт! Вы же не будете драться с братом короля? Сейчас расскажу.... Но надо промочить горло... На трезвую голову, язык не поворачивается. Разопьем бутылочку анжуйского? Это любимое вино вашего батюшки.

-Я знаю, — сказал Рауль поспешно, иначе разговор об анжуйском вине мог затянуться, — Я выпью с вами, дядюшка Годо.

"Де Гиш, Бофорочка, принцесса, Бражелон... Мы никому не причиняли зла, мы были веселыми, доверчивыми, добрыми,... Неужели Годо-батька прав, и с нами сводят счеты за Фронду, и пытаются убить поодиночке, загнав каждого из нас в угол. За то, что мы родились, жили и умрем как аристократы, и наше понятие о чести никогда не станет таким как у них — лакейским! Неужели я сам действую на руку злейшим врагам моих друзей? "Вот молодец — скажет в некий день господин де Вард, — Избавил меня от работы, в равном бою мне его было не одолеть". Бекингем интуицией понял это, когда посоветовал то ли в шутку, то ли всерьез: "Виконт, носите кольчугу". Ох уж этот английский юмор! И шевалье де Лоррен скривится своей змеиной улыбкой: "И я сэкономил на яде, принц, ведь Бражелон, этот псих, этот влюбленный болван, сам, добровольно..."

Черт побери!! Допустим, де Варду и де Лоррену есть за что меня ненавидеть. Но Бофорочка, это дитя...

ЕЕ-ТО ЗА ЧТО?"

Рауль стоял у окна мансарды, задумчиво смотрел на раскинувшийся перед ним Париж, нашел Лувр (из окна была видна только часть королевского дворца) и, сжав рукоять своей шпаги, прошептал:

-Еще посмотрим, королевская банда! Все-таки мы еще живы, черт возьми!

"За нас Господь, мы правы, враг не прав!"*

...................................................................................................

* "Песнь о Роланде".

Глава 16. Люк Куртуа, витражных дел мастер.

-А теперь я нарисую вам, где находится дом, в котором они прячут принцессу. Это противоположный берег Сены. Смотрите!

И Годо, взяв одну из бумажек своего жильца, начертил план, пометив роковой дом крестиком. Рауль внимательно рассмотрел указатель.

-Ясно, — сказал он, — Благодарю вас.

Случайно Рауль перевернул бумажку и удивленно поднял брови:

на обороте бумажки был нарисован молодой человек в одежде апостола и размашисто написано: "Святой Иоанн". Наш будущий иоаннит счел это добрым предзнаменованием, а Годо, заглянув через плечо своего гостя, воскликнул:

-Вот те раз! А Апостол-то на вас похож, виконт!

-Ну что вы, — покраснел виконт, — Скажете тоже. Случайное сходство, и только.

Какое-то время посетитель и хозяин молчали. На лестнице послышались шаги. Рауль убрал план Годо.

-Возвращается ваш жилец, — заметил виконт, — Мне пора.

-Так вы все-таки решились, господин Рауль?

-Вы еще спрашиваете?! Прощайте, дядюшка Годо!

Дядюшка Годо тяжело вздохнул. В это время на пороге мансарды появился молодой человек лет двадцати трех — двадцати четырех, с большой холщовой сумкой через плечо, в суконном сером плаще-накидке с отложным воротником, серой войлочной шляпе без перьев, лент и прочих украшений, в стареньком бархатном кафтанчике, сшитом по фрондерской моде.

Кафтанчик этот, скорее серый, чем черный, производил печальное впечатление и явно говорил о бедности его владельца. Правда, покрой кафтанчика был довольно изящным, это сразу отметил Рауль и задумчиво улыбнулся: он и забыл, когда сам в последний раз надевал такой кафтанчик. Вещи молодого человека, хоть и старые, но чистые, привлекали своей опрятностью. Воротник и манжеты у юноши были из белоснежного кружева, довольно тонкой работы и весьма дорогие для бедного художника. Единственный признак, по которому можно было узнать профессию юноши — пятна масляной краски на его башмаках и одежде.

Молодой человек склонил голову, заметив хозяина и его знатного гостя и улыбнулся — робко и лукаво. Как мы знаем, Годо-батька грозился, что выгонит художника — бедняга, конечно, всегда опаздывал с платой за квартиру, или, вернее, вообще не платил за свою голубятню ( так он втайне прозвал свое скромное жилище), а рассчитывался своими художествами. Поэтому Люк — так звали художника — побаивался старика Годо. А, так как молодой художник был большой любитель поесть и выпить, все, что оставалось от его скромного заработка, уходило, за вычетом красок и прочих художественных принадлежностей, на пропитание. Живописец Люк Куртуа тратил много энергии на творчество и потом набрасывался на еду, как изголодавшийся ларошелец. Люк мог один съесть и выпить больше, чем целая компания мушкетеров Людовика Четырнадцатого. Но на комплекции художника это не отражалось: вопреки всему съеденному и выпитому, у него всегда был голодный вид. Этот голодный вид сразу отметил и Бражелон, в душе пожалев бедного художника. Парень живет на чердаке, в каком-то логове, которое даже жильем с трудом можно назвать, носит какие-то отрепья, и боится потерять этот жалкий уголок, а между тем выглядит вполне счастливым и вполне довольным своей жизнью.

-Я не знал, что вы окажете мне честь своим посещением, ваша милость, — почтительно сказал Люк, снимая шляпу, — Надеюсь, вам

не пришлось долго ждать, господин виконт?

-И вы меня знаете? — удивился виконт, а Годо, подмигивая своему гостю, заявил:

-Господин виконт уезжает, и хотел бы купить вашу картинку на память о Франции.

-Совершенно верно, — подтвердил Рауль, — Я хочу какой-нибудь небольшой пейзаж с видом Парижа.

Рауль сразу сообразил, что молодой художник — отличное прикрытие для сохранения тайны, и версия Годо с покупкой совершенно не нужной картинки ему понравилась: он сделает к тому же доброе дело — купит у бедолаги пейзаж, даже самый дрянной и заплатит парню по-королевски. Поиграем в мецената.

-Это большая честь для меня, — засуетился художник, копаясь в своих картинах, — Право, не знаю, что вам предложить. Скажите сами! Но почему вы выбрали меня?

Рауль растерянно взглянул на Годо — почему, в самом деле?

-... Ведь есть господин Лебрен, господин Миньяр, придворные художники его величества, а вы обращаетсь ко мне, никому не известному Люку Куртуа. Или вы запомнили меня тогда, на Новом Мосту, когда я рисовал вашего друга, мушкетера?

-На Новом Мосту?

-Да, сударь, помните? Кажется, за вашим другом гнались...

-Оливье де Невиль?

-Оливье, Оливье! — закивал Люк, — Помните? Брюнет с испуганными серыми глазами? Вы с вашим другом бежали через Новый Мост, а сидел и ждал, когда кто-нибудь закажет мне портрет, и тут вы бежите. И я закричал: "Сюда, господа, сюда!" Вы остановились, усадили своего друга чуть ли не силком на стульчик, велели мне рисовать его, а сами встали так, чтобы вашего друга не было видно. Не успел я взяться за уголь, как на Новом Мосту появилась целая компания дворян с обнаженными шпагами в руках. Мушкетер, побледнев, зажмурился. Возглавлявший компанию господин с растопорщенными темными усами, дико вращая глазами, завопил: "На этот раз негодяй не уйдет от меня!"

Увидев вас, сердитый дворянин поклонился и спросил, не видели ли вы тут бегущего негодяя. Вы ответили, что какой-то молодой человек побежал вправо и несся, словно олень, преследуемый сворой псов на королевской охоте. Сердитый дворянин поблагодарил вас и умчался со своей компанией. Мушкетер сидел, не жив не мертв, и, когда погоня убралась, прошептал, крестясь: "Пронесло, слава Богу!" И сей Актеон, на этот раз невредимый, приосанился и стал позировать уже спокойнее...

-Так вы, оказывается, давно знакомы, господа! — заулыбался Годо, — За это надо еще анжуйского! Я мигом!

Годо убежал, прежде чем Рауль и Люк остановили его: Рауль спешил, раздобыв нужные сведения, сразу взяться за освобождение герцогини де Бофор. Люк струхнул, что впоследствии хозяин заставит его платить за дорогое вино своими работами, так как такого знатного сеньора, как нынешний гость г-на Годо, старикан не будет потчевать какой-нибудь дрянью. И оба крикнули в один голос: "Постойте!" Но старика и след простыл.

Пока Годо ходил за бутылкой, Люк решил подзаработать на молодом барине и стал подсовывать Раулю яркие, бойко написанные пейзажики, которые, по мнению художника, могли привлечь внимание виконта. Рауль из учтивости хвалил работы Люка, с откровенностью аристократа признавался, что он ничего не понимает в живописи, ровным счетом ничего. Но в глубине души Рауль считал произведения художника бездарной, отвратительной мазней, а себя — не таким уж и профаном. Хотя рисовал он только для забавы, шутки ради, или от нечего делать, и дальше альбомных рисуночков, (которые дамы находили изящными и очаровательными) и политических карикатур на Мазарини и его окружение не пошел.

На холстах господина Люка улыбались розовые амуры, гуляли по паркам влюбленные парочки. Если действие происходило ночью, непременно присутствовали луна, гитара, балкон. Если днем — небо было либо ярко-розовым, либо кучерявились такие облака, что, появись хоть одно подобное над славным городом Парижем, его жители решили бы, что настал конец света.

Наш художник понял по ироническому виду господина виконта, что снисходительное: "Мило... Я, право, так не смог бы..." — сказано из вежливости. Если к этой вежливости не примешивается затаенная насмешка, и, похоже, ему не удастся всучить виконту свои несчастные произведения. Дворянчик, как видно, не собирается у него ничего покупать.

Люк не хотел отпускать богатенького и молоденького барчонка и оставаться с пустыми руками. Никому не известный свободный художник, живший на чердаке в доме дядюшки Годо, втайне считал себя будущим Леонардо или Рубенсом. А пейзажи, предложенные сейчас Бражелону, были сделаны на продажу, с чисто коммерческой

целью. Люку было все равно, кому продать эти вещи, которые он называл "картинками" — лишь бы подороже. Сразу скажем, что создание подобных пейзажей не отнимало у Люка много времени. Он стряпал их десятками. А для коммерческого успеха достаточно было ввести характерную деталь парижского пейзажа — силуэт Нотр-Дам, Самаритянку, Новый Мост — и пейзажи с удовольствием покупали путешественники, впервые посетившие столицу Франции или французы, отправляющиеся путешествовать и желающие что-нибудь иметь на память о родине.

Потому-то Люк и стал подсовывать пейзажи с бойко намалеванными пейзажами Парижа. Но Рауль смотрел на люковы картины отсутствующим взглядом. Сначала, правда, он взглянул с интересом, но интерес этот быстро улетучился, едва наш молодой человек увидел несколько похожих друг на друга как близнецы творений Люка Куртуа.

Между тем Рауль уже решил заплатить парню за его картинки, и сам, поддавшись романтическому порыву, хотел купить первую картину Люка, которая ему понравится, и взять в Африку. Но ни одна из картин, предложенных художником, Раулю не понравилась. Брать с собой пейзажи такого рода — это заранее расписаться в абсолютном отсутствии вкуса. Приходится покупать вещь, заведомо ему не нужную, так как даже слуге Бражелон постеснялся бы дарить такой подарок. Но голодный вид художника и старенькая одежда, в особенности фрондерский кафтанчик, взяли верх над чувством легкого презрения, смешанного с жалостью, и Рауль решил купить картину наугад.

Но Люк Куртуа был не так и прост! Люк считал, что дворяне разбираются в живописи очень плохо и дурачил господ как мог. Он видел критерий, по которому оценивают господа творчество живописца — похож — не похож. Да еще каждого приходится приукрашивать, сохраняя сходство, черт побери!

Люк, хотя и знал о Бражелоне значительно больше, чем о других своих заказчиках, но, отдавая должное уму, отваге, изяществу виконта — таково было общее мнение, все же считал Рауля одним из господ. А господа, даже лучшие из этого класса бездельников, не смогут оценить его творчество по достоинству. Это могут понять собратья-художники, но собратья — увы! — порой завистливы, порой преувеличивают недостатки конкурента, и нагло превозносят свои работы. Среди художников такая же грызня, как и среди придворных. И надежда остается на потомство. Если он, Люк Куртуа, при жизни не добьется славы и признания современников. И Бог — разве только Бог оценит его лучшие работы, написанные для души, а не для продажи!

Поэтому Люк был уверен, что виконт ничего не поймет в его НАСТОЯЩИХ картинах. Ведь дворяне считали художников чем-то повыше слуг. Связавшись с холстами и красками, его отец в свое время расстался с гордой частицей "де" взяв себе псевдоним Куртуа.

Да какого черта унижаться перед этим мальчишкой, в конце концов я у себя дома, подумал Люк.

И он спросил с вежливой дерзостью:

-Вам, наверно, не понравились мои картинки? Господин виконт, я же говорил, обратились бы к Миньяру или Лебрену.

Рауль лениво сказал:

-Да нет же, я куплю у вас любую из ваших работ и заплачу, сколько захотите.

Люк вспыхнул. Он понял, что покупка картины — завуалированная милостыня.

-Я не нищий, господин виконт, и я не нуждаюсь в вашей милостыне! Если вам угодно заниматься благотворительностью, подите к настоящим нищим — их полно на улицах Парижа!

-Среди них и миллионеры попадаются, — иронически заметил Бражелон, — Но я не собираюсь предлагать вам милостыню, господин Люк.

Люк Куртуа, как все художники, легко воспламенялся. По кислому виду, с которым виконт разглядывал его картинки, он понял, что гость дядюшки Годо считает его произведения никуда не годной мазней. Может быть, Люк так не возмутился бы, если бы услышал от Рауля его мнение открытым текстом. Но виконт собирался, черт возьми, покупать его картинку, конечно же, чтобы потом выкинуть, и, попросту говоря, давал ему милостыню... Ему, Люку де....

-Вы можете представить себе, виконт, дворянина, просящего милостыню?

-Если дворянин заговорщик и выполняет свою роль, он может переодеться хоть лошадью, — снисходительно заметил виконт.

-А для пропитания?

-Трудно представить.

-Зачем же вы меня оскорбляете, предлагая мне милостыню, господин де Бражелон?

-Разве вы дворянин?

-А если так?

-Вот как? Это даже интересно!

-Сказали бы лучше, что все это — дерьмо собачье, никуда не годится.

И вы не намерены покупать мои картинки!

-Художники — люди очень впечатлительные и ранимые, — мягко сказал Рауль, — Может быть я не понял ваши замыслы. Кто знает, что у вас на уме.

-У меня на уме — продать эту мазню подороже.

-Вы сами называете свои работы мазней. Я покупаю вашу мазню. Держите — этого хватит?

Рауль бросил на стол кошелек. Люк стоял не шевелясь.

-Я никогда, — дрожащим голосом сказал Люк, — Никогда не взял ни одного ливра у подобных вам благодетелей! Если бы я продал свою свободу, я, может быть, тоже жил бы в Лувре, как эти придворные художники.

"Если бы я продал свою честь, я тоже был бы сейчас возле короля, — подумал Рауль, — Но честь, любовь и свобода не продаются!"

-И я уже говорил вам, что я тоже дворянин! Вернее, мой отец когда-то был дворянином.