Волчий берег

И устала от неё!

Голова болела, но это только больше разозлило. Что же мне всё не так всегда, всё не по-моему! От кого и от чего я прячусь? Зачем? Нет, хватит! Буду ходить, где хочу, слушать и не слышать, если придётся, но больше не забьюсь в нору, как будто я трусливый заяц.

Вот пойду и позавтракаю в столовой, хватит на кухне, за заставленным посудой столом жаться!

Сестра, зевая, поплелась следом. Правда, мечты о завтраке пришлось быстро отложить, потому как нас заставили этот самый завтрак готовить. За хлебом, что стоит в печи, следить, кашу варить да крепкий чай заваривать. За работой мрак забытого тяжкого сна рассеялся, как и моё упрямство. Ничего же не случилось... Откуда это неописуемое волнение и тревожность? Малинка рядом, отчим далеко, целая жизнь впереди. На что жаловаться?

А уж когда петухи заголосили и во двор хлынули из курятника цыплята, мы с сестрой прилипли к окну, чтобы на них полюбоваться — и не могли друг другу не улыбнуться.

Хозяйка сбегала в столовую, вернулась и сказала, что пока к завтраку никто не спустился, и чтобы мы следили. Ушла в комнаты с подносом, на котором завтрак для мужа — всё свежее да на чистой салфеточке с вышитыми подсолнухами, да второй сверху прикрыто, чтобы не дай бог не застыло да не заветрелось.

Балует она его, я бы не стала такому лежебоке завтраки подносить. Он бы у меня если бы лентяйничал, да болезным без конца притворялся, голодным бы сидел!

Сестра посмотрела хозяйке вслед и захихикала.

— Ты тоже не понимаешь, как можно то ругать, то хвалить, а воз и ныне там?

— Зато муж есть. — Смеется сестра.

— И толку от него?

— У хозяйки спроси, какой с него толк.

— А ты чего ухмыляешься?

— Я? Так.

— Что так?

— Да чего пристала опять? И к хозяйке? Может, любит она его. Может, ей главное, чтобы он рядом был, а остальное неважно? Толк какой? А мало любви?

— Понятно.

— Что тебе понятно?

— А чего ты злишься? Отношение твоё мне понятно.

Сестра на удивление промолчала, хотя и надулась. Она сама не своя с тех пор, как Всеволод объявился. Чуть что по любовь заговаривает, да с таким видом мечтательным, что плеваться хочется. И в отличие от меня не прячется, а все в столовую ходит да в местах, где можно с ним случайно столкнуться ошивается. Думает, не видит никто, но я же вижу!

Когда они уже уедут? Без Всеволода успокоится Малинка, да и мне, если разумно подумать, проще будет.

Но вот чего не хотелось, так лишний раз сориться.

— Пойду, проверю, спустились ли постояльцы.

Столовая встретила тишиной и розовым рассветным светом из окон. Солнце поднималось быстро, скоро растопит последние обрывки ночного холодного тумана, высушит росу и разбудит голосистых птиц.

В зале я оторвала глаза от окон лишь случайно. Ни звука не было, ни движения. И вздрогнула.

Они сидели за угловым столом, застывшие, скорбные, как на поминках. Бледные, как после болезни.

Впервые вижу, что Гордей не улыбается. Его руки сложены на столе, как будто он на них опирается, блеск в глазах погас, взгляд пустой.

Если бы он ухмыльнулся, я бы тут же ушла! Отправила бы сестру, пусть бы сама их обслуживала.

Но это, верно, как встретить пса на пути. Огромного, живого и здорового, скалящего зубы, ты бы живо испугался, а тут... словно из него весь дух выбили, жалко его становится так, что в груди ноет.

Ноги уже шли к столу, хотя меня никто не звал. Что случилось? Скажите, что произошло и заставило вас излучать мертвецкий холод?

Но... о чём это я? Как я могу сейчас спрашивать, что случилось? Отчего у них лица белые, без капли крови? Отчего они сидят, ссутулившись, будто великий груз на спине несут?

Гордей смотрел, как я подхожу, и молчал. А его взгляд тянул — ближе, ближе...

— Доброе утро. Будете завтракать?

Ну вот, хотела спросить громко да уверено, а вышел сердитый мышиный писк.

— Доброе. Два обычных завтрака принеси, — сказал Всеволод.

— Два?

Их же трое.

— Да.

Молчание. Объяснять, что к чему не собираются, и ладно.

Сестре я не сказал, кому завтрак, задумалась. Вернулась в зал, выставила тарелки и кружки, Всеволод и Ярый пододвинули их к себе, перед Гордеем осталось пустое место. Значит, он не будет завтракать?

Его пристальный взгляд так смущает! Краска на щёки так и льётся!

Когда в глубине его неподвижных глаз легко сверкнула крошечная искра былого смеха, а по скорбным губам скользнула тень былой улыбки, ноги отступили от стола.

Но совсем уйти не получилось. Не знаю, отчего. Я зашла за перегородку и стала двигать стулья, ставить их ровнее, сметать пыль со стола, хотя их только вечером протирали, в общем, занималась всякой ерундой.

Остальные постояльцы до сих пор не спустились.

Шаги звучали громко, Гордей вышел ко мне, остановился рядом, вздохнул. И снова ощущение нахлынуло, будто вокруг крепкие стены, за которыми ничего не страшно.

— Чего тебе?

Он опёрся плечом о перегородку. Его волосы выбились из хвоста, закрыв лоб и щеку.

Откуда в его лице столько усталости, будто он ночью глаз не сомкнул? Столько смирения, будто увидел конец жизни? И от улыбки ни следа.

— Ты мне нравишься, Жгучка. Очень сильно. Пойдёшь со мной гулять? На выходных на праздник?

Пальцы еле успели сжать тряпку, которая чуть не шмякнулась на стол.

Так просто взял и сказал? Нравишься?

Когда он смеялся, лучился очарованием так ярко, что слепил глаза, я не сомневалась — отказа бы слёту и не задумалась. А сейчас мне кажется... мне хочется сказать да.

Я тряхнула головой. Опомнись! Всеволод уехал, на нас даже не оглянувшись, и этот, как время придёт, дальше отправиться, не обернётся.

Но один взгляд на его лицо — слишком серьёзное, слишком горькое, глаза смотрят так, будто его душа не на месте. Человеку с такими глазами не отказывают без причины.

— Я с сестрой хотела...

Надо же, краснею. И не от слов, а от своего тона — лепечу, как младенец, что только-только слова научился произносить.

— Значит, пойдём все вместе.

И это не вопрос.

Где же его улыбка во все зубы? Она вернула бы моё упрямство и уверенность, что всё это ерунда, просто кокетство от нечего делать, пока дороги, которые случайно нас свели, снова не разведут.

Но нет... он молча отступает, осторожно пятится и пропадает в утреннем полумраке.

Потом кто-то из постояльцев спустился, громко кашляя и сморкаясь, из кухни крикнула кухарка, Фадей выполз, сонно зевая и требуя ещё кусок пирога. Всеволод с друзьями ушли очень быстро, оставив завтрак почти нетронутым.

Не успела я как следует взяться за утреннюю работу, как вбежал Прутька, такой же всклокоченный и дёрганый, что и день назад.

— Слушайте! Людоед сбежал!

В столовой наступила тишина, только кто-то из постояльцев с грохотом уронил на стол ложку. Окрылённый успехом малец продолжал:

— С утра стражники проверять пришли — а клетка-то открыта, кругом в пыли следы лап. И кровищи вокруг, что воды у озера! И тел нет.

— Это что же делается! — Крикнул усатый торговец из первой комнаты. — Как такое может быть? Куда он делся?

Прутьку окружили, стали тормошить и расспрашивать. Тот кричал, чтобы его расслышали:

— Не знаю я! Нет людоеда в клетке! Больше не сказали ничего!

Гости так разволновались, что даже Глаша на шум прибежала, думала, пожар начался или драка. Убедилась, что ничего не горит, никто никому морду не бьёт, послушала недовольных постояльцев, кому ж приятно жить в месте, где оборотень сквозь клетки ходит? — и отправила мужа на площадь, узнать, что к чему.

Тот вернулся только к обеду и важно прошёл в столовую, встав на виду, чтобы никто не заслонял.

— Спокойно, все спокойно, велено не паниковать, я всё узнал! Людоед не сбежал, ночью его казнили по приказу старост. Тело бросили в реку, чтобы к земле не привязывать. Бояться нечего!

— Но зачем? — Крикнул какой-то торговец. — Говорили, через два дня казнь! Прилюдно!

— Чтобы никто не мешал. А то много шума от него, буянить бы кто стал... решили по-тихому казнить и забыть. Так что нет больше людоеда! Не тревожьтесь и не берите в голову!

Постояльцы пошумели, пошумели, да успокоились.

Вот как... Наверное, так лучше, не мучить, а быстро лишить жизни. Да, он людоед, да, виновен в человеческих смертях, но мучить... это всё равно что такими же лютым зверем становится.

Постояльцы радовались, а мне хотелось тишины подальше от людей. Мы редко когда с сестрой отдыхали, так что хозяйка на радостях, что с оборотнем так всё гладко вышло, отпустила нас с сестрой на полдня в сад. Заодно, чтобы мы раннюю ягоду пособирали, конечно, а не просто так прогуливались.

Но в саду всё равно лучше — очень тихо. Недавно поспевшая жёлтая как солнышко черешня была тёплой и сладкой. Мы даже не разговаривали, разошлись по разным сторонам и обирали разные деревья.

И к счастью, пропустили все торжества, устроенные горожанами.

Всеволода с друзьями я в этот день не видела, не знаю, где они были и когда вернулись.

Уже перед сном, когда стемнело, Малинка пошла за водой на кухню и не вернулась. Она иногда цеплялась там с кем-нибудь языками и болтала, забывая обо всём на свете, приходилось за ней спускаться. И в этот раз тоже самое! На кухне темно, она, Глаша и кухарка сидят у очага, в котором тлеет огонь и слушают Прутьку. Глаза у всех горят, что те угли! Я когда вошла, Глаша резко обернулась, увидела меня и за сердце схватилась.

— Фух, это ты! Чего подкрадываешься? Чуть не померла с испуга.

— Я не подкрадывалась, как обычно шла.

— Она всегда так тихо ходит, — отмахнулась Малинка и снова стала тормошить Прутьку. — И что дальше?

— Ну, что?... Дальше охрана видела, как второй зверюга людоеда повалил и за горло держал, пока тот дёргаться не перестал. А потом отпустил, вылез из клетки... и в человека оборотился!

— Точно напились, алкаши проклятущие! — С восторгом проговорила Глаша. — Вон чего выдумали, паршивцы!

— А тело тогда куда делось? — Спросила кухарка.

— Людоеда этот человек взял и с собой унёс. Стража говорит, он так шёл, будто горе у него какое. Потерялся в темноте и больше их никто не видел.

Все молчали, но Прутька уже закончил и только глаза многозначительно вылупил.

— И всё? — Наконец, спросила Глаша.

— Ну да, — слегка растеряно сказал Прутька. — Чего ж ещё?

Хозяйка стегнула его полотенцем, которое всё это время держала в руках.

— Тьфу ты, так и знала, брешут, как водку хлещут! Тоже мне охрана, налакались спирта с такими же горе-охотниками да примерещилось по пьяни! Что ж они не вмешались, как увидели, что людоеда кто-то забрал?

— Дак два оборотня было! Сожрали бы их, пикнуть не успели бы! Жить-то всем, поди, охота!

— Ну, это ладно. А зачем, скажи, одному оборотню другого жрать?

— Не знаю я. Только стражники говорят, чистая правда это, до последнего словечка!

— Дурни они! И ты дурачок, раз веришь!

Глаша встала и потрепала мальчишку по голове. Такая быстрая смена от зла к добру была в её привычках. На нас тоже распространялась.

— Всё! Спать все идите, нечего россказни глупые слушать, не заснёте потом.

Малинка даже не вспомнила, что бросила меня в комнате одна. Глаза как монеты, идёт в комнату и вздыхает.

— Прямо тайна какая-то с этим убийцей!

Видно, хотела поговорить, но я не поддалась. Кому-то подобные истории, как Прутьке, кровь леденят, а для кого-то они — невыносимое горе. Не хочу о погибшем оборотне попусту болтать!

Легли мы с сестрой спать, помолчали немного, повздыхали. Не знаю о чём думала Малинка, верно, о людоеде и тёмной истории его казни. А я думала о тех словах, которые услышала утром в столовой. Не хотела, но думала. Казалось, не день с тех пор прошёл, а целая неделя. Но сердце так же дрожало, а в ушах так же тихо звучало его признание.

И снова мне что-то мутное снилось. Поминальный костёр, выбрасывающий в ночное небо длинные языки алого пламени, и чьё-то беззвучное прощание, но всё так далеко, не со мной.

Было так грустно, что я плакала.

По щекам текли тихие слёзы и оттого, что я не понимала, отчего мне так плохо, плакала ещё горше. Утром вся подушка мокрой была, так что это не совсем сон. Или не мой сон? Будто... чужой сон в мой собственный вмешался, а после так же легко улетел.

* * *

Вставать не хотелось, глаза как слиплись, но что в этом нового? Малинка меня разбудила, напевала что-то тихонько, пока волосы расчёсывала. Я быстро открыла глаза — сестра очень красивая, когда расчёсывается, налюбоваться не могу. Сидит на кровати, золотое облако волос стекает с плеч на колени... а по ним скользит старый деревянные гребешок, ещё мамин.

— Проснулась? — Малинка откладывает гребешок и быстро делит волосы на части, так же ловко заплетает косу. — Вставай. Сама вставай, лень тебя снова будить. Вот завтра будет праздник, а я тебя будить не стану! Проспишь — так и будет! Здорово будет посмотреть, если и правда проспишь!

— Завтра не просплю.

— Ага, сказал медведь про Новый год!

— Посмотрим.

— Ага! — Малинка вдруг замерла и быстро заговорила. — А завтра на рынок приедет та мастерица, которая, помнишь, плетёт да разукрашивает широкие ленты на волосы? Помнишь?

— Да, конечно.

Широкие ленты, которыми обвязывали голову и правда были хороши: вышитые цветными нитками, блестящими камнями или раскрашенные красками. Каждая — словно кусочек живой красоты, такого мастерства редко кто достигает. Чтобы такие вещи делать, нужно своё ремесло любить.

— Жгучка, можно я себе одну такую куплю? Пожалуйста. — Малинка сложила руки на груди. — Хотя бы из бисера! Она не такая дорогая, как с камнями.

— Прости, нет.

— Я тоже работаю! — Заупрямилась сестра. — И мне тоже платят. А ты себе все деньги забираешь и решаешь, как тратить. Это нечестно!

Что правда, то правда — все деньги Глаша мне выдаёт, и за меня, и за сестру, а я их собираю.

— Ну, Малинка, так надо. Не знаю, чего ты дуешься. Одно дело, если бы я наши общие деньги на себя тратила, а тебе ни копейки не давала. Но ты же знаешь, что...

— Да слышала я сто раз, что нам нужно долг деду отдать! Потерпит дед Ших, ничего не случится!

— Почему это он потерпит, а не ты?

Сестра промолчала, хватило совести опустить глаза. Долги следует быстро отдавать, да и по-человечески нехорошо у пожилого человека одалживаться и не возвращать.

— И не только долг. Нам нужны деньги на случай... ну, на всякий случай. Кто его знает, что завтра будет. Вдруг мы завтра окажемся на улице?

— С чего мы там окажемся?

— Всё бывает! Как судьба изворачивается, никому заранее не узнать. Случись что плохое... Глаша уедет, или помрёт кто, или нас отчим найдёт! И придётся снова бежать. Ты же не хочешь больше голодать, под кустом ночевать и надеяться на добрых людей? Во второй раз дед Ших нам не попадётся. Не думала об этом? А я думала! Потому и деньги коплю, и твои тоже!

Малинка понимала, что не права, я знаю, но всё равно злилась.

— Только ленту и всё! Две недели работы!